Воин соблазна и обольщения, или Отсроченная драма Секацкого Александр СЕКАЦКИЙ, Соблазн и воля, СПб, Борей-арт, 1999. Онтология лжи, Издательство С.-Петербургского университета, 2000. Фотоаргумент в философии, М.: "Октябрь", 2000 №3 Возможно, скептики и циники не обманываются в своих ожиданиях, и вектор развития российской государственной власти действительно направлен в сторону авторитаризма, патриотизма и державности. Такое движение несомненно означает смену курса; маразматически-рыхлую, квазилиберальную доктрину, означавшую на деле идеологическую стагнацию, должна естественным или - что более вероятно - насильственным образом сменить новая доктрина, более отвечающая вызовам времени. Где ж такую взять? - спросит иной, доктрины ведь не растут как грибы. Все верно: доктрины, может, пока и нет, но есть и люди и соответствующие интенции, так что и практические результаты тоже не за горами. Известный петербургский философ и эссеист Александр Секацкий в его работах последнего времени совершил определенный интеллектуальный дрейф, в результате чего состоялось накопление некоего публицистического багажа, который не только может быть, но, наверное, и должен быть востребован нынешней властью. В 1975 году Секацкий поступил на философский факультет ЛГУ, несколько позже был арестован и провел четыре месяца в следственном изоляторе КГБ за то, что принимал участие в распространении неких листовок. Состава преступления тогда обнаружено не было (а может, обнаружить не хотели). Власть дряхлела, и начинающий философ проскользнул тогда между ее пальцев. Но с университетом, разумеется, пришлось распрощаться, и вернулся туда Секацкий лишь десятью годами позже, когда и страна была уже не та, да и дух и стены некогда твердокаменного учебного заведения были заражены бациллой новых веяний. Теперь Секацкого охотно печатают "толстые" журналы (включая журнал "Октябрь"), и их "глянцевые" собратья, и даже солидные академические издательства. Соединив гегелевскую диалектику, сумеречно-романтический ницшеанский имморализм, восточную эзотерику в разнообразных ее изводах и травестийный постмодернистский дискурс, Секацкий создал особый, весьма выразительный и вместе с тем характерный и узнаваемый тип современного философствования. Афористичный, парадоксальный, напряженно-интеллектуальный стиль Секацкого привлекает к нему симпатии читателей и слушателей. И вот тут-то начинаются "но". Обратимся к названиям нескольких работ А. Секацкого. "О Духе Воинственности" (лекция, прочитанная Секацким для офицеров Академии Генштаба), "Феномен праздничной драки", "Инфернальная тема в философии", "Чжуан-цзы и даос Емеля", "Инъекция хаоса в структуры порядка". Оперируя онтологическим понятием "воля", Секацкий легитимизирует такое существеннейшее из ее проявлений как Дух Воинственности. "Дух Воинственности, - сообщает Секацкий в одной из своих статей, - некогда выпущенный, как из бутылки, вылился в странные существа, скитавшиеся в разломе природы. Существа, им одухотворенные, получили названия людей". Статья Секацкого суть вдохновенная апология милитаризма, автор сам обозначает тему ее: "война как шедевр". И здесь "товарищами по оружию" Александра Секацкого выступают не только Гоббс или одиозный Макиавелли, но также и Гегель: "Для того, чтобы ... целое не распалось, и дух не улетучился, правительство должно время от времени потрясать [гражданское общество] с помощью войн, нарушать этим и расстраивать наладившийся порядок и право независимости, индивидам же, которые отрываются от целого и неуклонно стремятся к неприкосновенности гарантированного бытия и личной безопасности, надо дать почувствовать в указанной работе, возложенной на них (то есть, войне - С.Ш.), их господина - смерть". Классифицируя носителей Духа Воинственности, Секацкий выделяет три категории таковых - Воинов Ярости, Воинов Пота и Воинов Блеска. Каждая из категорий обладает присущими только ей одной генезисом и функциональностью. "...у древних монголов и бурятов, - сообщает нам А. Секацкий, - существовала особая воинская категория караморчунов. Приходя в неистовство, они бросались в убийство, как в омут, набрасывались на собственных соплеменников, разя направо и налево. Сопротивляться караморчунам было не принято, а гибель под ударами их мечей считалась почетным исходом". Впрочем, Дух Воинственности, будучи не только проявлением воли, но также и ее слагаемым, обнаруживает себя не только во времена вооруженных конфликтов, но также и в таком житейском казусе, как "праздничная драка" ("Феномен праздничной драки"). Все мы либо бывали свидетелями, либо знаем из чужих уст, что в России - как ни праздник - так стенка идет на стенку, деревня - на деревню, в ход идут колья, велосипедные цепи, ножи, и редкий из праздников обходится без крови, а то и смертоубийства. Будучи участником фольклорной экспедиции в 1995 году, А. Секацкий изучил "феномен праздничной драки" на примере трех деревень на Вологодчине. Исследователь особо подчеркивает роль гармониста в изучаемом явлении. Мы привыкли к тому, что гармонист - "первый парень на деревне". Оно, может, так и есть, но требует некоторого уточнения: "Гармонист-то всегда впереди, он и тут при деле, - рассказывает одна из опрошенных местных жительниц. - Если вот драка зачинается, он начинает играть как бы "задиристую" - что аж дрожь берет. Начинает такую игру, звереют люди от которой... <...> Ведь как для пляски своя музыка нужна, так, значит, и для драки... Гармонист эту-то особу музыку и играет, ярит людей". (Какое уж там: "Что ж ты бродишь всю ночь одиноко? Что ж ты девушкам спать не даешь?") А. Секацкий высказывается по сему поводу достаточно определенно: "... частые войны требовали культивирования неистовства, и крайне важной становилась проблема хранения неистовства в промежутках между войнами". И еще: "По существу, праздничные деревенские драки, будучи устойчивым и неотъемлемым элементом культурной традиции, попадают в тот же ряд, что и рыцарские турниры в средневековой Европе и сменившие их дворянские дуэли". Угасание (изживание) Духа Воинственности приводит к выравниванию "общего рельефа бытия". "Но вместе с достижением безопасности начинается общее оскудение духа... <...> Тогда паства по праву переходит к новому Пастырю, психоаналитику, умеющему заклинать мелких бесов". Итог был бы неутешителен, если бы, с одной стороны, хоть в какой бы то ни было степени был призван к целям утешения, а с другой, если бы был способен исполнять роль итога: "Социум как реальность исключительно высокого ранга, - пишет Секацкий, - не поддается упрощенному г у м а н и с т и ч е с к о м у (разрядка моя - С.Ш.) объяснению, при котором драки, жертвы, энергетика обмана выглядят некими эксцессами, досадными помехами, своего рода проявлениями "остаточной дурости"; на самом деле они являются альтернативными источниками одухотворения, анимации социального тела, и без этого источника монада первично-человеческого не может устоять, она неизбежно переходит к инерции угасания". Вообще с категорией гуманизма А. Секацкий находится в непростых отношениях. Возможно, здесь отчасти "виною" розановское "Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали". Возможно, не лишено оснований соображение Нины Савченковой, автора предисловия к книге "Соблазн и воля": "Гуманизма автор не любит, по его мнению, он опасен ослаблением желания". Возможно также А. Секацкий "не любит" гуманизма потому, что в основе того лежит приоритет одного биологического вида перед всеми остальными, приоритет жизни перед смертью, бытия перед небытием (что, строго говоря, может быть поставлено под сомнение). Отсюда - гуманизм оборачивается неким универсальным воплощением шовинизма, спроецированным на весь вид homo sapiens. Возможно, разгадка отчасти проявляет себя в афоризме Мераба Мамардашвили, цитируемом Секацким в работе "Инфернальная тема в философии": "Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно". И вообще: для того, чтобы уметь заклинать мелких бесов, нужно прежде уметь их вызвать. История есть поток сознания историка, философия - поток сознания философа. Но также и искусство экстраполяции. Философ просто рассуждает, выводы же из его рассуждений каждый делает для себя самостоятельно (а кое-кто так и превращает те в материальную силу). Но ведь говорят, что постмодернизм это псевдоним дьявола и его новая технология и уж, во всяком случае, делающая честь его изобретательности. А в приложении к Секацкому: не просто дискурс его имеет отличительные особенности постмодернистского дискурса, но, кажется даже, самим его создателем заключен с постмодернизмом "договор" на фаустовское двадцатичетырехлетие, по истечении какового неизбежно превращение золота в черепки, банкнот - в резаную бумагу и бессрочное заключение незадачливого договоранта в экзистенциальный ад, возможно, в виде запертого гостиничного номера в соответствии с мрачной фантазией Сартра. Или, по словам уже упоминавшейся Н. Савченковой: "... все идеи Секацкого в лучших традициях постмодернистского дискурса являются симулякрами самой высокой пробы, которые могли бы сделать честь любому современному мыслителю". От Софии (мудрости) до софистики - расстояние даже не одного шага, а одного суффикса. Ведя свою собственную "охоту на мысль", Секацкий в зависимости от обстановки пребывает то в шкуре загонщика, то в шкуре загнанного. Дискурс его порою приобретает предельно актуализированный характер (что, впрочем, само по себе не является гарантией подлинности; хотя, с другой стороны, в ситуации тотального деконструктивистского релятивизма вопрос о подлинности высказывания начисто лишается смысла), и вполне коррелируется с проблемами современной власти. И нас не должен удивлять пристальный интерес философа Александра Секацкого к проблемам онтологии лжи. Лжи как универсальной категории бытия. И, разумеется, не должны удивлять, например, такие его пассажи (ибо мы помним, когда нами играет дьявол): "Из всех модусов лжи чисто рефлективное воспроизведение "сущего как такового" требует наибольших затрат. Этот предельно вырожденный модус лжи обычно и называют истиной". Такие категории как ложь, насилие (или воинственность как количественная характеристика его) и дьявольское наущение - этот победоносный основополагающий властный триумвират в постиндустриальном (и постгуманистическом) обществе - и оптом и в розницу всегда пребывают в центре философских изысканий А. Секацкого. Создатель блистательных провокаций и парадоксов, интеллектуал-иллюзионист Александр Секацкий является идеальной находкой и для нынешней российской власти, озабоченной новым патерналистским проектом. Фактически его сочинения дают самую разнообразную пищу для современных политтехнологий (и литтехнологий тоже), а потому Секацкий - идеальная лакмусовая бумага для власти. Власть державная, авторитарная, "воинственная" (а в постгуманистическом обществе всякая власть от лукавого уже почти по определению, даже если на людях не забывает крестить лба) едва ли сможет удержаться и не рекрутировать петербургского философа в свой интеллектуальный спецназ, в сонм ловцов человеков на блесну афоризма. Если же позволить себе помечтать немного о власти подлинно либеральной, социально и этически ориентированной, словом - о власти "с человеческим лицом", тогда... Будучи нелегитимной правопреемницей дряхлеющей власти четвертьвековой давности, она, возможно, окажется последовательнее той, хотя бы в ее репрессивно-карательной ипостаси, и продолжит - но уже более успешно - давнюю работу по отторжению инородного духа. Впрочем, это уж тема для совершенно другой статьи. Возможно, для статьи о Чаадаеве сегодня. Опять же и срок "договора" еще отнюдь не истек. Станислав ШУЛЯК © Литературная газета, июнь 2000