Станислав Шуляк Два голоса Радиопьеса из книги «Звуки и голоса» П е р в ы й В т о р о й И вот слышно, как некто настраивает скрипку, проводит смычком по струне, подтягивает струну, снова проводит смычком, снова подтягивает. Слышен ход стенных часов, часы бьют четыре раза, потом снова только ход часов. И возникают два голоса; голос П е р в ы й – торопливый, бесцветный, сухой, лихорадочный, болезненный, и потом – В т о р о й – степенный, рассудительный и вместе с тем тоже с некоей скрытной червоточиною болезни. П е р в ы й. Но нет, никогда, я стою или я сижу, но нельзя остановиться мне ни на секунду, мне, мой голос, я, мой голос, мне нельзя, я болен, вот открытие... мой голос – мое спасение, нет, никогда, все равно, что это будет, и только мой голос – спасение мое. Поделиться моим спасением, мне поделиться? Нет, нет, никогда, мне невозможно остановиться, по сути теперь уже все, и ничего еще не было, и ничто еще не начиналось. О чем я? Зачем? Пусть будут одни пустые фразы, бессмысленные обрывки, парадоксы, смерть моя есть последний мой парадокс... В т о р о й. Я встретил его, когда он был не в лучшей в своей форме... П е р в ы й. Сделать так, чтобы болезнь твоя разорвала тебя, вот великолепный исход, пока ты говоришь, ты жив, но инстинкт самосохранения, Боже, инстинкт самосохранения!.. В т о р о й. Я говорил ему: "Бедный сынок, зачем? Ты надорвешь свое сердце". П е р в ы й. Открытие, открытие, от меня ждали открытий. В меня верили. Иди с миром, вера твоя погубила тебя, странник... В т о р о й. "Я постараюсь тебе помочь, милый малыш",– говорил я ему. Но он не слышал меня, он хотел мучить себя. Он говорил, говорил, а я смотрел на него. "Я постараюсь тебе помочь,"– говорил я. П е р в ы й. Ухватиться за болезнь свою как за спасение, но никогда, никогда, прежде твой мозг бывал великолепен. И ты думал: вот твое спасение, человек, вцепись в свой мозг, вцепись в свой спасательный круг... В т о р о й. Я старше тебя, и на мою долю тоже выпало немало испытаний... П е р в ы й. Будь строг к себе, будь безжалостен!.. В т о р о й. Что поделаешь, говорил я себе, возможно, я был виновен перед ним, возможно будь я рядом, ничего бы этого не случилось... П е р в ы й. Я сотни раз проходил один и тот же путь... В т о р о й. Но у меня была своя жизнь, я уезжал на гастроли, а ты оставался со своей матерью... П е р в ы й. Я помню каждую мелочь, каждую деталь... В т о р о й. Возможно, будь я рядом, я стал бы учить тебя думать, как когда-то учил ходить. П е р в ы й. Каждую черточку, каждую выбоину кирпича... В т о р о й. Я возвращался и чувствовал, что ты отдалился от меня еще. Я пытался перешагнуть через стену молчания. Иногда мне это удавалось, но тогда обнаруживал, что тебя уже за ней не было. П е р в ы й. Вот я схожу с тротуара на асфальт, на проезжую часть, и переступаю через лужу на самом краю ее... В т о р о й. Я упрекал твою мать за то, что она плохо следила за тобой, за то, что ты отбился от рук... П е р в ы й. Я снова иду, иду туда, куда не хочу идти, куда идти боюсь всеми силами страха моего... В т о р о й. За то, что ты отбился от рук. За то, что ты отступил от смысла. П е р в ы й. Зачем я был так горд, Боже, мне лучше быть Твоим беспросветным дурачком, говорил я, Боже, зачем я был так горд?.. Силой гордости моей.... В т о р о й. Мне было проще, у меня была моя скрипка... П е р в ы й. Нет-нет, я вернулся. Я сошел с тротуара и снова пустился в свое неимоверное плаванье. В т о р о й. Этот смычок, вот я держу его тремя пальцами... П е р в ы й. Мне нужно было только перейти дорогу... В т о р о й. Следи только за тем, чтобы рука не напрягалась. П е р в ы й. Вернемся... назад, назад... вернемся... В т о р о й. Взгляни, какой он легкий и прочный... П е р в ы й. По тротуару я шел с застенчивостью выздоравливающего... В т о р о й. Он настоящее совершенство. П е р в ы й. Может быть, я просто гулял... В т о р о й. Честное слово, на него можно даже опереться. П е р в ы й. Грязно-розовый гранит бесформенными глыбами был уложен в цоколях зданий... В т о р о й. Но я не хотел, чтобы ты шагал по моим стопам. П е р в ы й. Потом налево... налево... там, где река... В т о р о й. Труден хлеб музыканта, сынок... П е р в ы й. Но пожарная машина!.. Она меня сбила с пути. Она меня потрясла. Она меня покоробила... В т о р о й. Ты хочешь сказать, что мне теперь все так просто... П е р в ы й. Но все же ей предшествовало столько шагов... В т о р о й. Но ведь когда-то и я был полон сомнений и неуверенностей... П е р в ы й. Столько шагов, черт бы их побрал!.. В т о р о й. Как и ты теперь. П е р в ы й. Машина стояла прямо на газоне наискосок к тротуару. В т о р о й. Как и ты теперь, когда напрягаешь свое бедное сердечко, малыш... П е р в ы й. Я видел нескольких пожарных возле их машины... В т о р о й. Все это так, но зато теперь я могу сыграть тебе... П е р в ы й. Пожарные существуют для того, чтобы тушить пожары, говорил я себе... В т о р о й. И моя музыка, быть может, укрепит тебя. (Играет.) П е р в ы й. Разве можно на это что-нибудь возразить? Разве не этому ты учил меня, отец? Я стоял, зажав уши ладонями и твердя себе это без передышки. Пожарные убивали человека, отец. Я видел, как они это делали, отец. Быть может, у них были на то причины, быть может, они были правы, говорил я. Когда я увидел это, человек был еще жив. Он катался по траве, визжа, а пожарные ходили за ним и били ногами. На лице одного из них было удивление, я твердо это запомнил, отец. Почему на лице его было удивление? Может, он был удивлен живучестью жертвы? Я стоял и смотрел. Там стояли и другие и тоже смотрели. Некоторые тревожно переговаривались. Но никто не жалел того, кто катался по траве. "Иди, иди, уходи скорее, – говорил себе я, – не стой, не задерживайся, пожалей свой бедный мозг, иди, – говорил я". Но нет, никогда, я стою или я сижу, но нельзя остановиться, мне, мой голос, я, мой голос, я, мне нельзя, я болен, вот открытие, я... мой голос – мое спасение, нет, никогда, все равно, что это будет, я, и только мой голос – спасение мое. "Итак, – говорил я себе, – ты есть, иди, – говорил я, – не стой, иди", – говорил я... И нет спасения от моего голоса. "Ты есть человек, – говорил я, – не стой, говорил я, – иди, человек, – говорил я". Может, тот на траве был в чем-то виновен, говорил я. И тогда один из пожарных, тот, что был старше, отошел к машине и стал разматывать свой брандспойт. Что он собирается поливать, говорил я, зачем он разматывает брандспойт? Но он ничего не собирался поливать, отец. Там был тяжелый металлический наконечник, и старый пожарный стал бить этим наконечником того, что катался по траве. Другие пожарные смеялись и хлопали в ладоши в такт ударам. "Иди, иди, уходи скорее, – говорил себе я, я говорил, – не стой, не задерживайся, пожалей свой бедный мозг, иди, пожалей свой мозг, – говорил я". Потом стала собираться гроза, отец, и люди начали понемногу расходиться. Я знал, что когда-нибудь появишься ты, отец, как плод моего обветшавшего мозга и станешь уговаривать меня своим добрым голосом, и станешь пиликать на своей старой скрипке, бессильный помочь мне, отец. Отец!.. И вот воспаленный голос затихает, вскоре затихает и скрипка. Слышен только ход настенных часов, потом затихает и он. К о н е ц