Станислав Шуляк Остатки III. Атрофия Из книги «Последствия и преследования» (мифы и притчи) Сном лоснясь перед утром его, Ш. закоснел только в едином возражении перед всем самодостаточным своим, а Ф., как бы ни был от него далеко, все же в услужении был у иного его ежедневного и безрассудного. Оба они прежде были работниками утрат, давняя их бесталанность валилась у них из рук, но, если когда-либо сатана правил бал, а погребения – Бог, то обоим им приходилось после поправлять и то и другое. Итак: пренебрежение ко всему самодовлеющему, прежде гонимому, было у них прежде. Они увидели, чем занимаются многие модные стаи, и это отвергли. Они отвергли все рассуждения и реальности, и даже самый мир, открывавшийся им в ощущениях, после и отвержение само отвергли. Впитывать они в себя не хотели никакие популярные искания, никакие головокружительные потери. Ныне же и это прошло. Давние притяжения или отталкивания более их не беспокоили. Самоотверженность побуждала их к надсадным глоссолалиям и фальшивым языкам; а первейшим из уголовных преступлений они полагали Сотворение мира. Бороться за себя они не хотели и не могли, тогда как против – боролись без устали. С ныне действующим гуманизмом у них были свои счеты, и тот, во всяком случае, не мог рассчитывать на их снисходительность. Кто-то все-таки должен был пройти этим крестным путем мизантропии и негодования, но кроме них ношу такую взвалить на себя было некому. Милого и единого червя, мир искусством его подтачивающего, старались они обозначить и отыскивали его всегда только в своей крови. Еще: в то время, как разрушительные нежелания их рассеивались, всплески их ежедневных агрессий также никак не могли набрать силу. Разумеется, при отстаивании собственной неправоты им требовалась особенно безукоризненная аргументация. Они расчетливо подготавливали крушения ежедневного и иные записные несчастья, и миру следовало бы прислушиваться к их временным и смутным откровениям. Они не старались вдаваться в коллизии знаменитого христианского детектива, а виновный же в несчастьях земли сам себя выдавать не хотел. Они, разумеется, предпочитали плохие мины при плохой игре. Выходные дни и ночи свои проводили они, в себя ушедши, в опасениях зачатия страха. Более одного мелкого монарха они зримо ощущали движение также и часовых и дневных стрелок. К тому же: с цивилизацией этой они давно разошлись безо всякой надежды пересечений последующих. Все возможно, все происходит, и ничто ничем не заканчивается, ясно видели они. Климат их мгновенных рассуждений был намного мертвее мертвого, более даже, чем никакой; пародийные хоралы, змеиные шествия, превентивные неврозы сами собой срывались с их языков сухим ядом красноречия. Иные их ледовитые бреды едва ли могли быть бальзамом для сердца модерниста, в лучшем случае – для его бессердечия. А все встречи у них всегда проходили с темпераментом тщетности, с оттенком пустотелости и бездуховного напряжения. Они никогда подвержены не были ни одной из иллюзий бессмертия земли, ни одной из нынешних рваных иллюзий. Когда-то им очень скоро опротивела их молодость, а после и само существование. Революции и иные экспромты народного здоровья составляли некогда предмет их угасшего вожделения. Несокрушимое бессилие истории к тому же подрывалось сатирическими выставками пророческого антиквариата. – Стоит ли существование времени, истраченного на него? – иногда спрашивал себя Ш. Он, впрочем, вовсе и не хотел устроить для себя никакую знаменитую жизнь. Поощряя в себе некоторые ненапускные сумасшествия он сам иногда делался многим своим откровениям вровень. Некоторое перенапряжение смысла временами меж ними было столь высоким, что сам по себе он уже ничего не означал. Хотя: пока существует пускай даже один свидетель шедевров, те все-таки должны быть, когда-то полагали они, и, когда существовать не будет ни один, – тоже. Все прежние желания и намерения были не более чем мелизмами их обыкновенного бессмертия. Прежде отблески расточали они своего незаметного гения, подкрепленного лишь их обоюдной юностью. Ныне бескрайнее ремесленничество их, творящих заурядное, небезызвестным было и пресловутым. – Нужно лепить себя из обломков, собирать из остатков, строить себя из руин, – Ф. полагал. В отличие от иных они многое могли себе позволить, оттого что рисковали только собой и никем больше. Следовательно: 1) Их ничто уже не могло преобразить или образумить – никакие их откровения, ни восхождения и ни прорывы. 2) Они временно отодвигали свое подвижничество в скрытную маргинальную сферу, отчего результат не заставил себя ждать. 3) Мир вовремя не заметил своей перестройки в старость. 4) Все бесформенное есть самое счастливое. Sic! Иной вариант окончания (не менее невозможный): 1) Искусства признавали они единственно рафинированные от существования и мира – только отвоевывания сути у приблизительности. 2) О смысле существования никогда не бывало их рассуждений, ибо было сие чем-то из области божьего шантажа и всечеловеческой смирительной одежды. 3) Духовность суть естественный источник скотомыслия двуногих. 4) Бог есть осуществления неопознанной страсти скота к иллюзорному. Он едва ли интереснее Его технических приемов. 5) Минувшее суть свет нашего безнадежного.