Станислав Шуляк Поворачиваются, отворачиваются Из книги «Последствия и преследования» (мифы и притчи) Ф. медленно повернулся и застыл лицом в надменной и нарочитой незаметности. Ш. тотчас же отвернулся, лица своего не показавши, и цвет движения его был бледен и малоразличим. Самый вид его теперь отличался от всех прежних новыми пассивностью и блаженством. Культура – соучастница увядания, полагал про себя он. Ш. всегда откровенно посмеивался над потугами устройства всех будущих назойливых ренессансов. Мы отказались от столь многого, что, возможно, незаметно для самих себя уже давно впали в праведность, неожиданно сказал себе Ф. Он подождал немного, совсем немного подождал, чтобы, может, хоть время само мало-помалу раскачалось и уж побудило бы товарища его Ш. какому-либо новому движению, и после, не дождавшись ничего, отвернулся, сам несколько разочарованный. Ш. тотчас повернулся. Игра у них всегда шла по-крупному, а, если порой все же не по-крупному, так вовсе была и не игра. – Пройти по миру путем смерти, лишь изредка запинаясь на рытвинах озарений, – с горечью и небрежностью говорил себе он. Ф. втайне ожидал каких-нибудь расспросов или уговоров и уже готовился дерзко на них отвечать. – Великое существование свое украшают временными и недостоверными ухищрениями тщеславия, – еще говорил себе он, с каждым мгновением все более наполняясь новыми ощущениями клокочущего безразличия. Наконец не выдержал и повернулся. Ш. тотчас отвернулся. Ему было что сказать, он даже уже приготовился говорить, ощущая на языке своем набухшее едкое слово. И ему даже пришлось порядочно сдерживать себя, чтобы сразу не броситься, очертя голову, в омут общительности, но, приложивши все бессилие свое, все же с собою он совладал. Каждый сантиметр нашего торжества испещрен надсадностью, готовился сказать Ш., и это было бы только начало. Он угадывал уже в себе только очертания угасающего одушевления, и, когда наконец повернулся, так увидел один затылок только что отвернувшегося Ф., не ощутивши уже теперь и самой мимолетной досады. Мне гораздо удобнее всегда быть в себе, чем раскрываться навстречу чужому сочувствию или безразличию, говорил себе он. Ртутные страхи прежнего времени питали усердие безжизненности его. Что угадывал он в других, то иным и отдавал. – Недвусмысленно сказано о нашем всемирном наплевательстве, носителями которого являемся, – рассуждал еще Ш., не находя ничего примечательного в затылке приятеля своего. А того, кажется, и не смущало нисколько пристальное безразличие Ш. и не могло заставить перемениться. Какое-либо чревоугодие товарищества оба они отвергали. Ф. тогда медленно, с натугою, с неохотой снова голову повернул, будто он был крепостью, сдавшейся после долгой и тяжелой осады, после изнурения или истребления всех ее защитников, но Ш. отвернулся, с досадой и недовольством во всех его жестах, будто неприятель, победой своей пренебрегший.