Станислав Шуляк Композиция номер пять Из книги «Последствия и преследования» (мифы и притчи) – Как же могу согласиться с тем, что великое всегда отливается единственно только в незыблемые и вечные образцы, когда своими глазами недавно видел нечто, что принял сразу же за истинно незабываемое, хотя было оно именно скоротечным, мгновенным, мимолетным? – с особенным энтузиазмом безразличия Ф. говорил. Ш. только невозмутимым и бесцветным, будто бумага белая, старался стоять и даже ощущения возможные и свойства тщился вычеркнуть из себя. – Я ехал на поезде в К., – Ф. продолжал. – Мне казалось, будто я всех перехитрил; меры предосторожности, мной принятые, были незаурядны и неожиданны, любая слежка после таковых немедленно оказалась бы обнаруженной, хотя все же особенного спокойствия не было. Так бывает во сне: ты стараешься избавиться от погони, ты бежишь, притворяешься неузнаваемым, преодолеваешь преграды, заскакиваешь во множество домов, выбираешься из одного коридора в другой, проходишь сквозь стены, распугиваешь бессловесных, безвредных жильцов, но тебя все равно настигают преследователи. И, хотя ужас и вред, что они приносят с собой, непомерны, все же недоумеваешь, отчего бы тем не расправиться с тобой теперь же, раз и навсегда. Так и мои преследователи могли появиться вот-вот, и оттого немного беспокоен был я. Напротив за столиком, возле окна, сидел мужчина в легком пальто и не снимавший шляпы. Он был в веселом расположении и явно искал знакомства со мной. На лице человека блуждала усмешка, и вот еще что он делал. Он отворачивался к окну, он старательно дышал на стекло и спичкой на запотевшем стекле стремительно изображал разнообразные лица. Всего три секунды ему требовалось на каждый его рисунок. Боже мой, что это был за художник! Вот он несколькими движениями набрасывает профиль девушки, которая сердится, вернее, делает вид, будто сердится, прекрасно зная, что из гнева ее ничего не выйдет оттого, что она молода, что у нее все хорошо, и – так, только внезапная прихоть!.. Ручаюсь тебе, там все это было написано. Вот лицо карлика, огорченного карлика, маленького уродца, привыкшего к вечной своей безысходности, но в эту минуту – всего лишь в досаде. Рисунки эти держались не более десятка секунд на запотевшем стекле, а после бесследно истаивали, художник обрушивал на меня все новые и новые, ошеломляя меня неистощимостью своей фантазии и мастерства. – Что же вы делаете?! – не выдержал я. – Вы – настоящий преступник! Место этим рисункам в музеях, уж вам-то следовало бы это знать! Он только усмехнулся и принялся рисовать мои портреты, выражавшие по его мгновенному умыслу всевозможные непостижимые чувства. – Я хочу иметь хоть некоторые из этих рисунков, – упрашивал его я. – Им нельзя пропадать, они значительнее нас самих, они значительнее нас всех, они значительнее и меня, и даже вас, их создавшего. Я протягивал ему бумагу и карандаш, умоляя рисовать на бумаге, а не на запотевшем окне, но он только с усмешкой отводил мою руку. – Вы могли бы стать автором какой-нибудь новой религии изобразительности, – говорил я, – объектом коленопреклонений, творцом священнодействий или экспонатов вечности. И тут вдруг брови его сдвинулись; не говоря ни слова, он стер ладонью последний рисунок, самый невыразимый, по-моему, самый фантастический, он откинулся спиной к стенке, надвинул шляпу на глаза, в себя ушел и отвернулся. И я до сих пор не знаю, кто он был и что это было, ты слышишь меня, Ш.? – Ф. говорил обернувшись. – Я до сих пор не знаю, что это было. Ф. приятеля своего глазами поискал, но никак не мог отыскать, спрятаться здесь было негде, но и Ш. не было нигде, и уйти он тоже не мог беззвучно, однако же нигде не было. – Где же ты, Ш.? – в беспокойстве Ф. говорил, и уже какая-то нелегкая тень легла на его сердце. Это счастье еще, полагал Ф., что автоматизм подозрительности его дремлет, если, конечно, только не притаился расчетливо. Полагал Ф. Ш. тогда усмехнулся и своею ладонью небрежно стер приятеля своего Ф. Точным движением. С головы и до пят. Ш. вообще был крупной фигурой в современном безмыслии и безнадежности.