Станислав Шуляк Ночь под землей Об этом уже было немало писано-переписано и молодыми газетчиками, вроде меня, и отпетыми хищниками пера, теми, которым раз плюнуть написать любой очерк или любую статью, теми, что вхожи в какие угодно высокие кабинеты, поэтому взялся я за новое редакционное задание без особенного энтузиазма, но и без внутреннего протеста. Ночью я приехал на опустевшую станцию метро, здесь царила непривычно выпуклая тишина, вестибюль освещался несколькими полупридушенными лампами, сонная уборщица ходила по залу с пылесосом, и здесь меня встретил человек, с которым я заранее по телефону обусловил встречу. – У нас не так уж много времени, – сказал мне он. – Ночная смена заканчивается через два часа. Мы спустились на станцию, стены которой были облицованы густо-зеленой керамической плиткой. Я включил диктофон. – Итак, мы находимся на той самой станции, – размеренно стал говорить я, – на той станции, которая доставила столько огорчений нашим горожанам, столько забот специалистам-строителям и представителям власти всех уровней!.. Мой собеседник хмуро покосился на меня. – «И все-таки, – задаю я вопрос моему собеседнику, – неугомонно продолжал я, – каковы перспективы скорейшего устранения последствий аварии?» – Сюда, пожалуйста, – говорил мой провожатый, подводя меня к краю платформы. – Вы сами скоро все увидите. Он ловко спрыгнул с платформы на пути и подал мне руку, приглашая последовать за ним. Я отказался от его руки, но, опершись своею рукою о край платформы, соскользнул вниз. Непривычные ощущения охватили меня, стоявшего в углублении между двух рельсов и с опаской поглядывавшего на третий зачехленный токонесущий рельс. – Сейчас все отключено,– с усмешкой говорил человек, проследив за моим взглядом. – И черт вас побери,– добавил он вдруг с неожиданным ожесточением, – уберите вы свою дурацкую железку. Я выключил диктофон, тем более, что мой собеседник, кажется, не очень-то стремился отвечать на мои скоропалительные вопросы. – Так-то лучше, – согласился он и повел меня в сторону черневшего поодаль полуосвещенного зева тоннеля. Я оглядывался по сторонам, стараясь запоминать виденное, и даже понемногу складывал в уме фразы, которые потом должен был бы записать для моего предполагаемого очерка. – Как я понимаю, – снова говорил я, – работы здесь ведутся каждую ночь? – Работы!.. – хмыкнул человек. – Смотря что понимать под работами!.. Навстречу нам шли несколько рабочих в казенных одеждах и с касками на головах, перед собой они толкали маленькую тележку, установленную на рельсы. Тележка была сверху накрыта брезентом, и в глубине ее, как мне показалось, что-то беспорядочно копошилось. Странные звуки, не то бормотание, не то стоны, доносились от тележки, как будто пьяный или больной человек бессильно старался изъясниться или подать о себе какой-то знак, а его окружающие не желали воспринимать того. Мой провожатый остановил рабочих с их тележкой и приподнял краешек брезента. То, что я там увидел – правда, мельком – меня ужаснуло. Я увидел лицо немолодого человека с лихорадочно бегающими глазами, трясущимися губами. Несмотря на полумрак помещения я готов был поклясться, что лицо это белее обычного. – Иваныч!.. – вдруг со всхлипом пробормотал человек из тележки. – Я видел!.. Я видел!.. Это!.. Это!.. – Ничего, ничего, – ободряюще ответил мой собеседник и опустил краешек брезента на лицо возбужденного человека. Из-под материи послышался глухой, болезненный стон. Один из рабочих вздохнул, и они продолжили свой путь. – Что это с ним? – провожая взглядом рабочих с тележкой, спросил я. – Переработался, – хмуро говорил мой собеседник, и лицо его искривилось. Мы прошли уже несколько сот метров по тоннелю, миновали то место, дальше которого поезда теперь не ходили. Совсем немного далее, за поворотом, были те самые ворота, выдерживающие нечеловеческий напор воды с камнями и грязью, заполнившими затопленный участок тоннеля. Здесь работы – о которых, возможно, и отозвался с таким сарказмом мой провожатый – шли, на мой взгляд, полным ходом. В нескольких местах полыхали ослепительные огоньки электросварки, здесь собирали какую-то стальную конструкцию – то ли ферму, то ли платформу, несколько рабочих тяжелыми кувалдами забивали огромные металлические заклепки в тело диковинной конструкции. – Что это будет? – крикнул я, указывая на непонятное сооружение. – Что я вам стану объяснять! – крикнул в ответ мой собеседник, неприязненно глядя на меня. – Я ведь спрашиваю вас не из своего любопытства, – начал я. – Мои вопросы – это и вопросы моих читателей. Я такой же, как и они, со всеми их недостатками и слабостями. Я не считаю себя более умным или образованным, чем они, и даже не ставлю себе цели выглядеть таковым. Но мои читатели имеют право на информацию, гарантированное, кстати, даже конституцией... – тут моя запальчивость немного иссякла, наткнувшись на глухое сопротивление моего собеседника. – Ну и что вы раскипятились? – спрашивал он. – Что вы там такого хотите знать? Я решил придать своим речам поболее дерзости, я не позволю держать себя за мальчишку, сказал я себе. В конце концов, он не должен меня считать за праздношатающегося, влекомого пустым любопытством. – Прежде всего я, как и все наши горожане, – отчетливо говорил я, – хочу знать, как идут восстановительные работы и когда можно рассчитывать на пуск разорванной линии? – Господи, какие восстановительные работы?! – в сердцах говорил человек. – Какой пуск разорванной линии?! На мгновение я потерял дар речи. – Что? – говорил я, наконец грудью своей собравшись с предательским воздухом. – Да кто вы такой? Я считал, что вы здесь день и ночь работаете над тем, чтобы как можно скорее пустить поезда!.. А вы!.. – Да что я?! – махнул он на меня рукой. – Вы-то сами кто? Еще один молокосос, который никогда в жизни не напишет правды!.. Только и всего!.. – Послушайте – вы! – закричал я. – Не вам меня учить писать правду! К вашему сведению, я никогда не вру, меня не этому учили, и вы, увидев меня в первый раз в жизни, не имеете никаких оснований утверждать... – А ну-ка!.. – отстранил меня своею рукою этот самолюбивый начальник. Он шагнул к воротам, окрашенным неприглядной шаровой краской, и, повернувшись к одному из рабочих, скомандовал тому: "Давай! Открывай!" Я вздрогнул и подбежал к своему провожатому. – Вы с ума сошли?! Там давление девять атмосфер! Нас всех сейчас в лепешку превратит! Но рабочий послушался своего начальника, подошел к электрическому щитку и сильною рукою своей потянул рубильник. У меня внутри все похолодело, я подумал, что нахожусь во враждебном стане сумасшедших, самоубийц, преступников, врагов рода человеческого и своих собственных врагов в том числе. Створки ворот со скрежетом стали раздвигаться. Я закрыл глаза. Через несколько секунд я почувствовал сквозняк, неприятно овевающий мое лицо, шею и волосы – и ничего больше. Я с содроганием всматривался в открывшееся передо мной продолжение тоннеля. – Ну-с? – с усмешкой спрашивал меня начальник. – Дальше пойдете? – А как же?.. – ошалело бормотал я. – Как же – размыв?.. Русло подземной реки? Плывун?.. И все такое прочее?.. – Надо ж было что-то говорить, – отвечал мне мой собеседник, и я подивился перемене, произошедшей в нем. Человек как-то весь подобрался и немного сгорбился, голос его показался мне бесконечно усталым и даже печальным. – Вот ваш брат, писака, тут и подвернулся. Я опасливо шагнул вперед. – Так что ж – плывун? Не было его, что ли? Это все сказки? – Плывун, – грустно повторил человек. – Это было бы так просто!.. Мы прошли еще метров двадцать или тридцать. – Подождите, подождите, – говорил я. – Если не плывун – значит что-то другое? Так что же это «другое»? Почему нельзя было рассказать людям правду? Провожатый мой шагал впереди, одним ожесточением спины своей выказывая пренебрежение к моим вопросам. – Правду? – переспросил он и внезапно остановился. – А ну-ка стойте! Вы ничего не слышите? Я прислушался. Мы были одни, и я слышал только приглушенные наши дыхания, его и мое. И вдруг я как будто начал слышать. Я слышал, что где-то вдалеке плачет ребенок, младенец, нет, не вдалеке, я мог бы поклясться, что ребенок плачет где-то рядом, почти под ухом, только плач слышался весьма приглушенно, как будто слышался через толстый слой земли, через слой горной породы. Это невозможно было себе вообразить. Стены тоннеля обшиты толстым стальным листом, за обшивкой – еще порядочным слоем бетона, и вот чтобы за сталью и за бетоном мог скрываться плачущий младенец?! – Ну что? – спросил меня мой провожатый. – Ребенок, – прошептал я. – Послушайте! – вскричал я приглушенно. – Что за ребенок? Откуда там ребенок? – Это еще что!.. – негромко говорил мужчина. – Машинисты давно рассказывали, что иногда видели какие-то бледные голубые огоньки на стенках тоннеля... Ну огоньки – и огоньки!.. Поначалу на эти рассказы не обращали внимания. Думали, что от переутомления!.. Очень напряженный график работы. Кто-то предположил неисправности электропроводки. Но никаких неисправностей не нашли... Тогда еще могли думать про неисправности!.. – повторил мой провожатый. Я слушал его с нарастающим изумлением. И вдруг почувствовал, что чья-то рука сзади коснулась моего уха. Я отскочил метра на два с половиною в сторону похлеще любого зайца, волосы мои встали дыбом, я с испуганно колотящимся сердцем вглядывался в темноту, в то место, где был только что. Разумеется, я никого и не мог там разглядеть, там никого не было, собеседник мой стоял в другой стороне и на некотором отдалении. – Что? – спросил он. – И вас потрогали? – Кто? – сдавленным голосом едва проговорил я. – Кто это был? – Кто это был? – повторил начальник работ. – А вот еще был случай. Едет поезд, а на путях стоит женщина. Бедняга-машинист перепугался, даже поседел весь, остановил состав, сигналит, а женщина стоит метрах в десяти перед кабиной и на машиниста смотрит. А потом так пошла себе, пошла, пошла... Медленно-медленно... пока совсем не исчезла. Ну, что делать? Одного машиниста заменили, другого, а потом видят – дело здесь не в машинистах. Потом и пассажиры стали замечать неладное. Однажды поезд остановился на светофоре посреди тоннеля... ну, знаете, бывает иногда... И вдруг в вагоне увидели, что с другой стороны, за стеклом кто-то ходит. Потом остановился, прислонился лбом к стеклу и в вагон заглядывает. И вдруг одна женщина – криком кричит – и в обморок. Оказалось, мужа покойного своего узнала, смотрел он на нее и пальцем манил. Как вам такая история? – И что же? Что это было? – шептал я в исступлении. – Что это было? Вы должны знать! Вы должны сказать мне!.. – Что это было? Вот и начальство так же рассуждало поначалу. Милицию в тоннель послали с собаками, потом ученых. А один милиционер там увидел женщину... ну, вы ее знаете... политик знаменитый... которую в своей парадной застрелили... так не только увидел, но даже говорил. Вот вам и «что это было»? – Так значит плывун?.. – лихорадочно спрашивал я, из последних сил своих цепляясь за рушившиеся на глазах остатки прежних представлений. – Подземное русло?.. – «Плывун»! – проговорил вдруг человек, с глубочайшим презрением глядя на меня. – Видели вы сейчас того... на тележке? Ведь тоже ему что-то сегодня открылось. И не первый же месяц работает здесь. Знает, что к чему. А вы говорите «плывун»!.. Я уж тоже немало повидал, а все как-то не по себе. Не надо бы человеку видеть такое. Какие бы нервы ни были крепкие, а все равно лучше не стоит... И если мнения моего хотите, так я вам скажу: никакая здесь не река подземная прорвалась. Черт побери – какая река? Причем здесь река? Здесь сам ад прорвался, совсем чуть-чуть, в несколько щелочек, но сколько пакости разной повылезло. Мы уж отгораживаемся от них, ворота строим, да только без толку все. Разве ж отгородишься?! Я стоял, напротив этого человека с его грустным, негромким голосом, с его сильными руками, с его простым лицом, в эту жутковатую минуту показавшимся мне немного растерянным и каким-то почти неземным. Тревога новою волною поднималась от пят моих до ресниц моих и бровей, затопляя все мое истерзанное и униженное существо. Я показался себе ребенком, ребенком, над которым, сговорившись, решили подшутить взрослые, огромные, безжалостные существа, и мой гнев, мой ужас, мое негодование лишь веселят их. Конечно же, я не напишу ничего о том, что я увидел в тоннеле этой ночью, я бы и не мог этого написать. К чему писать о таком? К чему лишний раз терзать свою опустошенную и обиженную душу, в которой и без того гнездится так много сомнений, страхов и неуверенностей? Я и вообще писать брошу.