ЗА ЧЕРНОЙ СОПКОЙ Продолжение ЧАСТЬ-5 Я курил, слушал тишину леса, гладил и ласкал камушки, которые лежали рядом. Камушки были разного цвета, гладкие и теплые на ощупь. Сколько же прошло веков, что бы превратить окружающие горы в эти маленькие и гладкие осколки прошлого, и как же коротка человеческая жизнь по сравнению с их жизнью, до того, когда они превратятся в песок, а потом в пыль, которая даст пищу новым лесам, травам и бесконечно сменяющим друг друга поколениям людей. В голове крутятся какие-то сумбурные строки: Осколки прошлых лет, Свидетели тысячелетий, Вы греете теплом Людскую плоть, Но век ее так мимолетен Она сгорает в миг, Что б превратиться в пепел. Передохнул и даже «ударился в минор», пора возвращаюсь обратно. Виктор заделал течь и поджидает меня. Опять солнце на закате, опять очередная ночевка. Решаем переехать ручей и проехать кромкой леса до следующей сопки. Виктор уже сидит за рулем, а я еле залезаю в высокую кабину нашего ГАЗ-66-го. Моя левая нога стала, как деревяшка и почти не работает. Ручей проскочили и проехали километров пять кромкой леса, где и нашли место для ночлега. Оно оказалось почти таким же, как вчера. Рядом ручей и густая развесистая сосна. Весь подготовительный ритуал с едой и ночевкой шел в темпе и по сотни раз отработанному сценарию. Мы уже собрались поужинать и завалиться спать, но услышали шум летящего вертолета. Виктор быстро залез в кабину, завел двигатель и выгнал машину на чистое место, что бы Олег смог заметить нас. То, что летел Олег, мы ни сколько не сомневались. Наконец показался вертолет, который шел со стороны поселка геологов вдоль дороги. Мы не ошибались – это был Олег. Он, заметив нашу машину, подлетел и завис над нами. Мы, подняли руки и, сжав их в кулаки, выставили большие пальцы. Наши жесты говорили о том, что у нас все в порядке. Олег, убедившись, что у нас все нормально, пошел прямо на город. Виктор поставил машину на прежнее место под сосну. Мы поужинали и завалились спать, а проснулись и вылезли из спальников, когда было совсем светло. Погода стояла теплая, и солнышко пригревало своим осенними последними лучами, и радовало погожими днями, хоть на дворе стояла поздняя осень. Со дня на день может ударить мороз, но этот мороз уже не поможет нам. Для того, что бы заморозить эти разбитые и заболоченные дороги, нужны хотя бы две недели хороших холодов, но у нас нет этих недель, поэтому придется очень внимательно выбирать маршруты наших переездов. Посадить вездеход в этих болотах и на переправах через речки и ручьи ничего не стоит, а вот вытаскивать его, да еще вдвоем, да на осеннем холоде, ох, как тяжко. Очень тяжко. Проверено не раз. Пошел четвертый день, как мы выехали из городка и третий, как ползаем по «Зоне». Почти вся работа сделана, осталось отработать около поселка старателей и немного севернее поселка геологов. Ничего особенного в «Зоне» я не обнаружил, если не считать, что разведочные канавы, которые закладывали геологи вдоль сопок и которые тянулись на сотни метров, были как новенькие. Казалось, что их копали только вчера, даже отвалы блестели и не оплыли под дождями, которые их поливали годами. «А может, не поливали вовсе»,– промелькнула в моей голове сумасшедшая мысль. Шурфы, которые били геологи до глубины в двадцать метров, тоже не завалились, хотя стояли столько лет без всякой опалубки. Больше, пожалуй, в «Зоне» нечего было смотреть. Все старые постройки были брошены и хорошо читались на снимках, а «свежесть» канав и шурфов нам показывать на наших материалах было не нужно. День начали обычным порядком, только Виктор тщательней, чем в предыдущие дни проверил свой многострадальный вездеход. Там-сям подкрутил, что-то подшаманил и заявил, что машина на ходу. Сели по своим местам в кабине и поехали. Вначале, как по заказу, дорога была неплохой, почти ровной и без болотин, но чем дальше мы ехали, тем меньше понимали по чему едем. То ли дорога отсыпана галькой, то ли ползем по галечному руслу ручья. Галька крупная и колеса вездехода только похрустывают на такой дороге. Проехали с километр, а нашу дорогу пересекает ручей глубиной около метра. Переехали его, благо под колесами галька. Катим дальше со скоростью четыре-пять километров в час. Смешно говорить об этих несчастных четырех километров в час. Но и за это спасибо «Зоне», пока «катим», а не стоим. Как бы не сглазить! Ползем наверх по глубокой колее от «Уралов», а когда поднялись и посмотрели по другую сторону перевальчика, то в низу был не ручей, а приличная речка. Проезжаем еще метров двадцать и садим вездеход на болотине, которая покрывает весь склон. «Вот и слазил,– подумал я,– нечего было болтать самому себе всякую чепуху». Засели мы, но не основательно. Пока Виктор откапывает мосты, я иду посмотреть, что нас ждет впереди и обнаруживаю, что ничего хорошего для нашей машины не предвидится. Спускаюсь ниже и вижу, что на дороге лежат здоровенные камни, а между ними вкраплены гнилые блюдца болот. Если ко всей этой «прелести» добавить часть дороги, которая полностью залита водой, то картина нашего путешествия «оставляет желать лучшего». Все болотины и залитые участки дороги нужно пройти пешком, что я и начинаю делать. Пройдя очередную болотину, я вышел на сухой участок дороги, заваленный и здоровенными валунами. «Тут нужно ехать очень осторожно, а то можно оставить мосты на этих каменюках»,– подумал я. Пройдя каменистый участок, я подошел к очередному залитому водой метров на двадцать отрезку дороги с глубокими колеями, которые не видны под водой. Обычно такие залитые участки не так страшны, как кажутся. Под водой почти всегда твердая, хоть и глубокая колея. Намного хуже, если колея забита густой грязью. На таких местах почти всегда приходится валить молодой лес, который нужно рубить, но у нас нет ни топоров, ни пил, а рубить в «Зоне» опасно. Никто никогда не знает, что преподнесет «Зона» и когда. Пока я шел и рассуждал сам с собой о превратностях «Зоны», за моей спиной раздался рев, скрежет и сильнейший удар, будто кто-то со страшной силой стукнул здоровенной железякой по валуну. Я обернулся и увидел, что в сорока метрах от меня стоит наш вездеход, а из кабины выпрыгивает Виктор в грязи и с озабоченной физиономией лезет под машину. Возвращаюсь назад. Виктор вылез из-под машины, и радостно сообщает, что карданы, мосты и коробка передач с раздаткой целы, глушитель не оторвался и электропроводка не болтается. – Я, когда выезжал из болотины, то предварительно поддал газу, как всегда делаем, а когда выскочил на сухое, то налетел на этот камень,– сказал Виктор и показал на здоровенный валун в пяти метрах сзади машины. Я посмотрел на валун и увидел на нем свежие сколы от удара мостами вездехода. – Ничего себе!– сказал я и добавил.– Голова-то у тебя осталась в порядке, после такого удара. – Все остришь! А зря! Я думал, что от такого удара, мосты остались на валуне, а они целые. Странно... Были бы валуны чуть выше, то тогда хана. Точно без мостов остались бы. Вот тогда бы и пошутили! Может, посмеешься? Посмейся и я с тобой заодно побалдею. Давай начинай! – Ладно, не обижайся. Это я что бы обстановочку разрядить. Самому от этого грома не по себе стало. Поехали дальше. – Не обижайся… не по себе. Тоже мне разряжальщик нашелся. У меня от этой пакости,– Виктор показал на злополучный валун,– чуть медвежья болезнь не началась. Лезь в кабину болезный. Нога-то не отвалилась еще, – подкусывает меня Виктор за «голову». Залезаем в кабину, и Виктор осторожно поворачивает ключ зажигания. Двигун схватывает с половины оборота. Зарядка есть, дыма нет, пока все благополучно. Дальше дорога была не лучше, но мы все же добрались до поселка старателей, а потом до поселка геологов. По их виду было видно, что они давно, очень давно, если быть точным, были заброшены, но что нас поразило так это совершенно целые постройки. Крыши, стены, заборы были такими, как будто строили их несколько лет назад, а ведь прошло более пятидесяти и тридцати лет, как из них ушли люди. Нанести на снимки ситуацию вокруг брошенных поселков я решил на обратном пути. Ходить я почти не мог. У меня разболелась и опухла левая нога. Последние километры, когда нужно было проверять дорогу, я еле-еле ползал, но доделывать работу нужно в любом случае, еще раз сюда уже не заберешься. Я решил проехать на север и проверить старые буровые и какие-то непонятные постройки. Решить-то решил, но когда проехали около десяти километров, то засадили наш ГАЗ-66. Мы подъехали к мосту через небольшую речушку, но мост оказался сломан. Осмотрелись вокруг, и нашли брод. На снимках дорога к броду читалась тоненькой серой ниточкой, а к сломанному мосту белой жирной линией. Это говорило о том, что по мосту ездили совсем недавно, а вот через брод очень давно. Я стоял у берега речушки и смотрел на старые автомобильные следы с нашего берега на противоположный, который манил к себе сухим песчаным пляжем и густым сосновым лесом, который зеленым и сочным ковром поднимался почти от самого пляжа к небольшой сопке. Дело было к вечеру, и лезть в холодную воду ни мне, ни Виктору не хотелось. Мы решили рискнуть. И зря решили. Вначале все складывалось хорошо, даже слишком хорошо. Я еще подумал: «Еще чуть-чуть и будем искать ночлег». Мы проскочили в натяжку почти всю речушку, а когда осталось выкарабкаться на берег, который казался пологим и легко преодолимым, то передок нашего вездехода ушел по самый радиатор в воду. То, что радиатор попал в воду, было не страшно, так как двигатель не заглох. Виктор еще до нашей поездки замотал трамблер и свечи, так что такая глубина нам была не страшна, а ремень вентилятора перед бродом снял, чтобы он не захватывал воду и не заливал двигатель, но все оказалось гораздо хуже. После того, когда передок вездехода ушел под воду, то бампер нашей машины уперся в небольшой обрыв, который был под водой и не был заметен. Я сразу понял, что наша эпопея закончилась в этой луже, которую мы крыли самыми последними матюгами. – Глупей, мы с тобой ничего не могли придумать,– сказал я Виктору,– какого хрена я не проверил брод! Как чувствовал, что будет такая фигня! Вот дурак, так дурак! Ногу пожалел. Мокнуть «видите ли, ему не захотелось» на ночь глядя! «Посидеть в луже ему захотелось! Дурак хренов!» Теперь хана Витя! Труба дело, теперь не вылезем. Вдвоем не подважим этого мастодонта, а лебедка приказала долго жить. Ладно!.. Хрен с ним со всем! Бывало и хуже. На сегодня все. Спать! А мне завтра придется до Черной Сопки ковылять. Доползу к ночи, а за Черной может, по рации свяжусь с базой. Придется тебе гусеничного вездехода ждать. Как… дня три-четыре выдержишь? Не помрешь? – С чего помирать-то. Харчи остались, а больше чего бояться, я хоть отосплюсь здесь. Нам самим, эту лохматину, ни за что не вытащить, но как ты, с такой ногой дойдешь? – До завтра пройдет малость, а там видно будет. Давай пожуем и спать. В кузов через крышу кабины придется лезть, потом по борту пройду, авось не сорвусь с этой ногой долбанной. Не воду же лезть! Раньше нужно было лезть! Не могу простить себе этого идиотизма. Это же надо было несколько дней в грязи по пояс вошкаться, а тут… какой-то десяток метров не проверить, да еще на этой мелкой луже. Мы открыли дверцы, залезли на крышу кабины и, пройдя по скользким выступам на бортах кузова, нырнули под тент. – Горячего пожуем?– спросил Виктор. – Давай пожуем. – Ты разжигай паяльную лампу, а я достану харчи. – Где лампа?– спросил я. – Разве ты забыл, что она лежит в крайнем ящике? – Задумался, вот и переспросил. – Думай, не думай, а перекусить нужно. Говорил Виктор, открывая крышки своих многочисленных ящиков и ящичков. Он достал мешочки, пакетики, баночки, разложил стол, а я вытащил паяльную лампу и стал пристраивать ее на полу кузова, но больная нога не хотела сгибаться в колене, а вытянуть ее у меня никак не получалось – места в кузове не хватало. – Садись на лавку, или ложись. Я смотрю, что твои ходули тебе отказали. Не майся. Я сам все сделаю,– сказал Виктор, увидев мои мучения с паяльной лампой. – Нога не работает, согнуть не могу и ноет. Ты подожди разжигать лампу, я забыл сумку со снимками в кабине. Слетай, пожалуйста, в кабину и принеси ее. – Отдыхай болезный, сейчас смотаюсь и принесу. Виктор прошел вдоль борта, потом загремела крыша кабины, и щелкнул открываемый замок дверцы. Виктор залез в кабину, забрал сумку со снимками и вернулся обратно. – Получай свои снимки. Ты, что решил на ночь, глядя поработать с ними, или успел соскучиться по ним, пока сидел в кузове? Он быстро разжег паяльную лампу, подогрел на сковороде две банки тушенки, вскипятил чайник и бросил в него заварку. Я, за то время пока Виктор колдовал с лампой, порезал хлеб и мы сели ужинать. Наскоро перекусили и залезли в спальные мешки. Встали часов в восемь. Виктор разжег паяльную лампу, разогрел спасительную тушенку и поставил полный чайник воды на таганок. Наши полевики почти все пользовались самодельными таганками. Он представлял из себя загнутую тубу, которая приваривалась к металлической платформе в виде газовой конфорки. Паяльная лампа вставлялась своим соплом в трубу, а на таганок ставилась посудина с варевом. На таком приспособлении полный чайник закипал за каких-то пять-десять минут. Но самое главное, что таганком можно было пользоваться как на вольном воздухе, так и в кузове автомашины, палатке и даже в мотолодке на ходу. Перекусили горячей тушенкой, запили чаем пополам со сгущенным молоком. Хлеб почти не ели. Остатки хлеба нужно было оставить Виктору на несколько дней. Я достал рюкзак и сложил в него все свои бумаги, завернутые в полиэтилен. Потом добавил в рюкзак: две банки тушенки, банку сгущенки четвертую часть буханки хлеба. Этих харчей должно хватить до Черной Сопки, а за Черной Сопкой я надеюсь по рации связаться с базой, если будет прохождение, что бы послали машину. За Виктора я не очень беспокоился. Еды должно хватить дня на четыре, а если будет экономить, то и на целую неделю. Спать есть где, а если замерзнет, то согреется в кабине. Горючего – один бак полный, а во втором больше половины, да в кузове лежат две полные двадцатилитровые канистры с бензином. Костер жечь нельзя, но в кузове, в будке, можно приготовить на паяльной лампе. Мы договорились с Виктором, что если Олег подсядет около машины, то пусть по дороге в порт подберет меня. Я буду идти все время по дороге, а не лесом по тропкам. Если услышу шум винтов вертушки, то подам знак на чистом месте. За Виктором вернемся на гусеничном, плавающем вездеходе дня через три, или четыре. Мы распрощались с Виктором, и я пошел. По моим расчетам часам к двенадцати ночи я смогу дойти до Черной Сопки. Там топор, спальник и харчей дня на три. Но рассиживаться за Черной Сопкой мне нельзя. Если связи не будет, то придется идти и до городка пешком, но об этом очень не хотелось думать. Погода стояла хоть и пасмурная, но подмораживало, снега и дождя не было, а дорога знакомая. В начале шел довольно быстро даже с больной ногой. За ночь нога почти не отдохнула и ныла, хоть не так как вчера, но идти было тяжело. Первые пятнадцать километров я прошел за пять часов. Это было не плохое время для моей больной ноги, тем более что каждый час я отдыхал минут десять – пятнадцать. Я прошел еще десять километров и на них убил, уже три с половиной часа, но с учетом отдыха. Тоже не плохо. Значить пройдено двадцать пять километров почти за девять часов, осталось не меньше двадцати трех километров. Но моя нога стала совсем плохой, она онемела и опухла в бедре и колене. К этой беде добавилась еще одна – лопнула подошва на сапоге и правая нога была постоянно мокрая. Это мокрая портянка из-за трещины на подошве постоянно сбивалась и натирала ногу. Я вышел в половине десятого утра, а сейчас, без четверти шесть. Идти, с моей больной ногой, оставшиеся двадцать три километра, придется не меньше девяти- десяти часов, а может и больше. Хоть и не люблю загадывать, но на месте я смогу быть не ранее трех часов ночи, это в лучшем случае, а в худшем – лучше об этом не думать. Не густо. Рация, скорее всего, будет бесполезна, даже если есть прохождение. Любаша тоже вряд ли будет дежурить всю ночь, да и контрольный срок еще не истек. Я пристроился на сухом, упавшем дереве, снял рюкзак, развязал его достал банку тушенки, хлеб и сгущенку. Тушенку открыл и съел с хлебом всю банку, а банку сполоснул в ручье, который весело булькал в двадцати метрах от моего привала. Ручей булькал, а не журчал, как это обычно бывает. Я набрал воды и выпил полную банку, потом набрал еще одну и вернулся к своему бревну. Сел на бревно, закурил, отлил из банки третью часть воды и добавил сгущенки из банки, в которой проткнул две дырки. Докурил сигарету, выпил воду, разбавленную молоком, и заткнул обломками веток дырки в банке, что бы остатки сгущенки не вытекли. Собрал рюкзак, забросил его на спину и заковылял к Черной Сопке. Прошел час, передохнул, пошел дальше. Стало совсем темно. Погода испортилась. Дул сильный холодный ветер, иногда с дождем, иногда с мокрым снегом. Прошел одно озеро, и подошел ко второму. Ветер сменился и дул со страшной силой в мою сторону, но не в лицо, а в левый бок. Лед, который еще вчера покрывал озеро ровным голубоватым слоем, сегодня разбило ветром на мелкие острые осколки и они с душераздирающим звоном и стуком, били в берег озера. Такого бешенства мелкого и колотого льда я еще никогда не видел, хотя был свидетелем ледоходов на Лене, Алдане, видел, как идет шуга на Витиме, Енисее и Уде, но там было совсем иначе. Был сильный мощный ход льда, а когда огромные льдины сталкивались, то казалось, что стреляют из пушки. Но такого изматывающего и не прекращающегося ни на одну секунду шума и звона льда – не встречал. Ветер и холод выдували из-под одежды последнее тепло, а шум и звон выворачивали мою грешную душу наизнанку, если от нее, моей грешной и замерзающей души еще что-то осталось, в чем я очень сомневался. Когда до Черной Сопки оставалось около восьми километров, я стал считать шаги, но на седьмой или восьмой сотне надоело считать, да и в голове был сплошной сумбур. То, что считать шаги на маршруте глупо я прекрасно знал, так как чувствовал «нутром» пройденное расстояние. Но иногда не мешает отвлекать себя любой глупостью, чтобы не размазать собственное сознание в одиночестве и кажущейся «безнадеги», а иногда даже совсем не кажущейся, а настоящей «безнадеги». Вот тогда и приходят на ум идиотские занятия, что бы окончательно не свихнуться и не терять реальность, в которой оказался. До этого ненужного подсчета я успел проковылять в мозглой ночи с километр, или более. Значить до Черной было «совсем рукой подать», каких-то шесть километров. Посмотрел на часы. На циферблате с трудом разглядел, что стрелки показывают три ночи без каких-то нечастных двадцати минут. «Доползу, не загибаться же здесь без костра и спальника. Шесть километров, не расстояние, можно доковылять. Палку бы найти...» – подумал я, но зацепился левой ногой за копну, которая лежала на обочине дороги, и завалился на нее. Последние два часа я шел кое-как. Темень, хоть глаз выкали, ветер, холод, да еще нога. В бедре я уже ее не чувствовал, боль перешла в голень. Копна сена была, как спасение, как соломинка для утопающего. Я упал на копну и лежал. Упал почти специально. Сам себе дал слабину – распустил сопли. До этого падения, шел и повторял себе, что нужно идти, что в движении жизнь. Смех-то смехом, но зимой и то легче. Когда сидишь на снегу совсем дохлый, то не так погано, как было сейчас. Обычно зимой одежонка теплая, ноги сухие, а руки в теплых рукавицах. Отдышавшись на снегу, вставай, разжигай костер, грейся, пей чай и спи около костра, если время терпит. А у меня – ветер, звенящая шуга, а под энцефалиткой хлипкий свитер, а костер разжигать нельзя. Когда я шел, то ждал какую-нибудь копну, или клочок сена чтобы упасть и полежать на этом клочке, только бы не шел холод от замерзшей земли. И вот она – копешка. Свалился. Стало так хорошо. Рюкзачком привалился к валику сена. Со спины тепло, даже рюкзак снимать не хочется, с боков тепло, под задницей сено и тоже тепло. Даже ветра и колючего снега нет. Это такое блаженство, что не выскажешь. Я ожил, но мне хотелось только лежать и лежать, и не двигаться. Ветер гудит, а мне тепло, мягко. Я даже снял правый сапог и перемотал портянку. Очень терло ступню – все мокрое и сапог с трещиной по средине подошвы. Я лежал в тепле, а нога хоть и болела, но сейчас в тепле и в безветрии можно было терпеть. В голове вертелись мысли, что нужно вставать и идти, а уставшее тело вопило, что бы лежал и не поднимался. «Полежу, передохну, боль в ноге пройдет немного,– думал я,– тогда можно дойти и до Черной Сопки, а там радиостанция, связь, потом машина, но подлая мысль сверила в уставших извилинах мозга, что можно лежать до утра на этом теплом месте, отдыхать и спать. Утром появятся новые силы и можно все успеть». Потом я провалился в темную, теплую ночь и мне снилось, что я стягиваю с уставших ног грязные сапоги, разматываю мокрые и противные портянки, а натертые и уставшие ноги, чувствуют сухое теплое сено. Встаю на колени, снимаю хрустящую и влажную энцефалитку. Расстегиваю ремень на поясе, а заскорузлые от болотной воды и грязи энцефалитные брюки сползают на сено. Но это еще не все. Нужно стянуть брюки со стопы, но левая нога не сгибается, а правая стопа распухла и болит, да и штанины в самом низу сделаны из вязаной ткани с резинками, что бы плотно охватить ногу и закрыть доступ к моему телу энцефалитному клещу. Наконец со стонами и аханьями снял брюки. Стягиваю волглый от дождя и пота тесный свитер, встаю и освобождаюсь от остальной одежды, даже плавки мне мешают. С большим трудом встаю с колен на ноги, а вокруг вижу разбросанную одежду. Бельишко, сапоги, портянки и рюкзак представляют живописный натюрморт мокрой одежды полевика. Я поднимаю руки вверх и тянусь, и... тянусь… в теплом воздухе. Потом яркая вспышка, которая освещает все вокруг, и тишина, и покой, и ночь, и все… 2 Ольга в аэропорту ждала вертолет Олега. Ей из диспетчерской позвонили домой и сказали, что бы она приехала в порт и встретила Олега, который через час должен вернуться с маршрута. Оля сбегала на нашу базу и приехала в порт вместе с Юрием. Подождав минут двадцать, она заметила огни приближающегося вертолета, а потом услышала шум его винтов. Когда вертолет приземлился, то Ольга увидела, что из вертолета вытащили неподвижное тело и быстро понесли к зданию аэропорта. С ней, как она потом рассказывала, чуть не стало плохо, но из диспетчерской прибежала Маша и сказала: – Привезли живого человека, а не мертвого, только он спит, и его не могут разбудить. Следом за Машей пришли Олег и его штурман. Они окончательно успокоил Ольгу. – Не волнуйся. Живой твой шатун,– сказал Олег,– только спит. Мне кажется, что его нужно в больницу отвезти. Он спал на копне сена, но почему-то совершенно голый. Я слышал о таких случаях в тех местах, но не очень верил, что такое возможно да еще на морозе. Ты я вижу, на экспедиционной машине приехала вот на ней, и отвезем сонную тетерю в больницу. – Нет, не отвезем!– очень твердо заявила Ольга.– Мы его отвезем, но только ко мне домой. Я тоже слышала о сонных, которых находили за Черной Сопкой, но они все просыпались. Одни через день, другие через два, но не больше. Они, после того как просыпались, все были здоровы. Даже здоровее чем прежде. В больницу не отдам, а то его будить начнут, а это совершенно ни к чему. Если и будет с ним хуже, то тогда вызову «скорую помощь». Тащите его в машину и… домой. Только пусть ребята помогут его в комнату занести и на диван положить. У них на базе никого из мужиков нет – все в поле. – Ох, не нравиться мне это,– сказал Олег.– Надо бы в больницу. Но так и быть послушаю тебя – отвезем к тебе. После того, как сонное тело уложили на диване, а Ольга убедилась, что я жив и сплю без задних ног, Олег рассказал, что произошло. – Виктор и он,– Олег показал на спящего,– проездили почти неделю за Черной Сопкой. Я тебе рассказывал, что видел их четыре дня назад и у них, все было нормально. Позже, я ни как не смог завернуть на их маршрут, но сегодня вечером, когда мы летели далеко от поселка и дороги, где они должны были работать, я непроизвольно свернул в сторону бывшего поселка старателей. Мне, как будто кто-то сказал, даже не сказал, а приказал, что бы я повернул именно в сторону этого поселка, а не поселка геологов, или еще куда-либо. Вертолет летел сам, будто кто-то управлял моими руками и мыслями. Мы, с Николаем, были невменяемы. Пожарники стали возмущаться, что я сменил маршрут. Главный пожарник кричал мне и Николаю, что бы мы повернули на дым, который поднимался столбом в небо. Этот столб дыма мы заметили минут пятнадцать назад, а когда до него осталось километра три, и уже было видно пламя низового пожара, я резко свернул в сторону поселка старателей. Пожарники возмущались еще минуты две. Они толкали меня и Николая в спину и показывали рукой на столб дыма, от которого мы летели в противоположную сторону. Потом вдруг ни с того, ни с сего, как-то сникли, сели на свои места и стали внимательно смотреть на проплывающий под нами пейзаж. Минут через тридцать, мы вышли на бывший поселок старателей и полетели вдоль дороги к Черной Сопке. К этому времени стало совсем темно, но самое интересное был в том, что я не думал о возвращении в порт и нисколько не задумывался над тем, как в такой темнотище можно что-либо рассмотреть на земле. Я был абсолютно уверен, что делаю все правильно, и ничего непредвиденного не произойдет. Позже, минут через пятнадцать я и штурман услышали непонятные сигналы, но самое удивительное, что рация не работала ни на прием, ни на передачу – была включена только внутренняя связь. Штурман заерзал в кресле, а я покрыл его отборным матом: «Нашел, время шутить». Николай стал божиться, что это не он, что еще с ума не сошел, что бы такие шутки шутить, а откуда эти чертовы сигналы взялись, сам не знает и ничего понять не может, и рация была в это время отключена. Пока мы с Николаем разбирались, откуда появился сигналы, лесник закричал, что видит огонь прямо по курсу, примерно в трех километрах, но огонь какой-то странный и на пожар не похож. Мы подлетели к тому месту и тоже увидели светлое пятно на земле. Ничего не горит, ни откуда не светит, но пятно голубоватого света есть, а вокруг темень, хоть глаз выколи. Я завис над этим чертовым пятном и понемногу стал снижаться. Когда опустились до двухсот метров, то разглядели копну сена и лежащего человека на этой копне. Человек был абсолютно голый, а рядом валялась разбросанная одежда и рюкзак. Я сразу понял, что это твой шатун, как ты его называешь. Не раздумывая, пошел вниз и только тогда, когда завис над ним в сотне метров, то вспомнил про болтанку, которая крутила и трясла нашу вертушку после пятидесяти метров. «Неужели опять начнется,– сверлила проклятая мыслишка,– неужели не сможем сесть, да и еще в такой темнотище». – Пошли вниз, пошли быстрей, а то горючка на исходе, не дотянем до порта. Чего воздух молотишь! Давай, все нормально будет. Я чувствую, что подсядем без проблем. Двигун не глуши, а то хрен его знает, что в этой чертовщине произойдет. Давай помаленьку. Давай!– завел свою скороговорку Николай. – Я потихоньку стал сбрасывать высоту. Наконец сели рядом с копной, метрах в двадцати от нее. Я Николаю и пожарникам сказал, чтобы они в темпе тащили тело на борт, да осмотрели все вокруг, что бы не осталось ни каких бумаг и барахлишка. Черт этих экспедиционников знает, что они с собой и в чем таскают? Ребята выскочили из салона и рванули к светлому пятну, где лежало тело. По виду это было мертвое тело, но что-то подсказывало мне, что твой шатун живой, а не мертвый. Непонятно было и то, откуда шел этот мягкий голубоватый свет, но тогда было не до этого. Мужики сгребли твоего вместе с его рюкзаком и одеждой, которая лежала около него, и бегом потащили к вертолету. Засунули голого геодезиста и его барахлишко в салон. Я послал Николая посмотреть вокруг копны и перерыть ее, чтобы ничего не оставить, а у пожарников спросил, жив ли твой геодезист, или ему привет. Когда они его тащили, то он не даже не шевельнулся. Голова болталась из стороны в сторону, а руки висели и раскачивались, как плети. Такое впечатление, что пьян в дымину, или дуба дал. – Ничего понять не могу,– сказал пожарник,– толи жив, толи нет? Когда тащили, то теплый был. Может «свежак»? Может недавно отошел? Он стал ощупывать его руки и ноги, крутил из стороны в сторону, прислушивался и принюхивался к дыханию, а потом прижал одно свое ухо к его груди, а второе заткнул пальцем, что бы не слышать вой винтов вертолета. Полежав на его груди пару минут, поднялся и, разведя руки в стороны... – Вроде живой… Сердце стучит нормально и без перебоев, дыхалка в норме, водкой не пахнет, значит не пьяный, а спит. Как мертвый спит. Сейчас пульс посчитаю. Как махну рукой, так ты Олег время засекай, когда тридцать секунд пройдет, то хлопни меня по плечу. – Ты его прикрой немного, не дело мужику голяком валяться,– сказал я и приготовился засекать время. – Так полежит. Ничего этому бугаю не сделается, не застынет, тепло в салоне,– заявил пожарник. Взял его за запястье, поймал пульс и махнул рукой. Я засек время и через пол минуты хлопнул пожарника по плечу. – Шестьдесят пять ударов, пульс ровный и полный, как у молодого. Давайте оденем его и положим удобней. Нужно домой рвать, уж больно место здесь неладное. Все на борту командир? Если все, то пора когти рвать! – Сейчас рванем. Николай вон от копны бежит, только чумной какой-то и руками размахивает. Ты со своими мужиками одень этого голого, пока мы с Николаем взлетать будем и на порт двинем, а то срам на голого мужика в салоне вертолета смотреть, не в бане поди, да не в парилке. Но за каким чертом он до гола разделся на морозе – убей Бог не пойму. Что спит «без задних ног», хоть как-то объяснить можно – устал, или еще, какая причина. Но голым и на морозе – не понятно? Как он не замерз, хоть и зимой купается, и в снегу валяется, чуть ли не каждый день? Николай подбежал к кабине, рванул дверцу на себя и в момент очутился в кресле. Захлопнув дверцу и не пристегиваясь, стал всматриваться в приборы. – Пошли наверх! Пошли в темпе! И сразу курсом на порт! По прямой. Только по прямой! – Ты чего такой вздрюшной? Все нормально. Чего психуешь, да руками размахиваешь?– спросил я. – Потом! Все потом! Давай домой! Я все проверил – пошли на взлет. Я готов! Давай на взлет,– торопил Николай. Я потихоньку набрал обороты и пошел наверх, светлое пятно, где спал твой шатун, все также освещало копну. Набрали пятьдесят метров – все нормально, потом сто, двести, триста и взяли курс на аэропорт. Как только полетели в сторону порта, то светлое пятно вспыхнуло ярким, бело-стальным светом и... И резко потухло, как бы говоря нам: «Все нормально. Все верно. Летите без помех». – А это откуда?– удивленным голосом сообщил мне Николай по внутренней связи, тыча пальцем в датчик горючего.– На дне же плескалось? Только до порта, да в обрез, а сейчас полный бак горючего под пробку. Что за хреновина? Неужели датчик барахлит. Ты проверял, когда сели? Я проверял, прежде чем к копне бежать. На дне было! На дне! – Не бери в голову. Дома разберемся. Я сам пять минут назад, да и когда вы к копне бегали, смотрел. Горючего было в обрез, а сейчас – под завязку. Не бери в голову. У нас с тобой уже было такое в этих местах, только все наоборот. Помнишь? Не забыл еще? Вот нам и вернули то, что забрали раньше. За хорошее поведение вернули. Понял! 3 Когда я проснулся, то ничего не мог понять. Вместо жуткого звона колотого льда и порывов холодного ветра – тишина. Вместо мокрого, тесного свитера и стоящей колом промерзшей энцефалитки – чистые простыни и теплое одеяло в хрустящем и вкусно пахнущем пододеяльнике, а на краю дивана сидит улыбающаяся Оля и гладит меня по лицу. – Очнулся шатун бродячий. Говорила же тебе, даже не говорила, а умоляла, чтобы ты в «Зону» не ехал. Ты хоть помнишь, что с тобой было, и как на диване очутился? – Ничего не помню. Я же перед Черной Сопкой заснул ночью. Устал, да и нога опухла, болела и почти не двигалась. Нужно срочно на базу и гусеничный вездеход посылать за Виктором. Он за Светлым в речке кукует. Как я у тебя очутился? Попить дай. Жажда замучила и есть хочется. Но как я на диване оказался? Оля ушла на кухню и стала колдовать с чайником и кастрюлями. Я отбросил одеяло, сел на диване и посмотрел на ноги. Опухоли на левой ноге не было и в помине, а нога не болела. Я не верил своим глазам. Еще вчера ночью нога распухла так, что не лезла в сапог и болела. Болела так, что было страшно лишний раз пошевелить этой распухшей и ноющей колодой. Я встал на пол и попрыгал на больной ноге, потом на правой, потом на обеих. Нигде не было даже малейшего намека на боль. Присел, поднялся, еще несколько раз присел. Ни хруста в коленях, ни тянущей боли в бедре. Сел на диван, загнул правую ногу и посмотрел на натертую ступню. Никаких потертостей и кровавых мозолей по всей правой ступне не было. Вчера, когда я снял сапог, то ступня представляла сплошной кровавый волдырь. Я, когда увидел, что сотворил с собственной ногой, то у меня волосы на голове зашевелились. Я и раньше натирал ноги, хоть редко, но натирал. В поле ноги самое главное и за ними самый первый уход. А тут такое, да еще и по собственной глупости. Мог бы пустить рубашку, или майку вместо бинта. А теперь оставалось только сокрушаться от такой глупости. «Как я пойду дальше, когда обе ноги покалечил?»– так думал я, глядя на опухшую ногу. – Оля!– крикнул я. – Ты, почему такой нетерпеливый,– улыбаясь, сказала Ольга, которая возвращалась из кухни с большой чайной чашкой,– уже несу. Сейчас напьешься. Тебе компот, или чай? Если чай, то придется подождать, когда закипит чайник. Я его уже поставила, заодно и борщ греется. Что случилось? – У меня за ночь прошли все мои болячки – ничего не болит. – Вот и хорошо, что прошли. Пей. Я залпом осушил чашку и попросил еще. Ольга принесла вторую чашку компота, которую я в три глотка прикончил. Жажда поутихла, но есть захотелось еще сильней. – Я ничего не могу понять. Вчера левая нога распухла, как бревно, а на правую ступню было страшно наступить – стер до кровавых волдырей, а сегодня все здоровое и ничего не болит, и не ноет. Виктор мою левую ногу видел вчера и позавчера. Я, что, в «Зоне» не был? Неужели мне все это приснилось? Чепуха какая-то. Ничего не могу понять. Позавчера засели в речке, вчера пошел к Черной Сопке и, не доходя ее, заснул. А, как я у тебя очутился? Мы же с тобой неделю назад попрощались, когда я поехал на Светлый? Ольга сидела рядом со мной на диване и улыбалась, а глазища были огромные, как «два блюдца» и светились так, что хоть бересту поджигай для растопки, таким огнем и радостью они горели. – А ты уверен, что заснул у Черной Сопки вчера?– спросила Оля. – Конечно, уверен. Это легко проверить. Я на обороте снимка вчера абрис рисовал и дату проставил, даже расписался за этот абрис. Снимки здесь?– спросил я. – Снимков нет. Их твоя Любашенька на базу отнесла,– ответила Оля и расхохоталась. – Отчего смеешься? – А мне весело. Вот и смеюсь. – Когда же она успела их забрать? На часах семь сорок утра,– я показал на часы, которые висели на стене. Ольга рассмеялась так, что у нее потекли слезы из глаз. Она вытерла их ладонью и, не переставая смеяться, сказала: – Она твои снимки и все бумаги в рюкзаке еще два дня назад унесла на базу,– сообщила мне Ольга и опять стала смеяться. – Ты меня разыгрываешь? – Какой уж тут розыгрыш! Так и было. Можешь на базу позвонить своей Любашеньке. Вон телефон… работает, только сейчас не утро, а вечер, а твоя Любашенька в кинотеатре кино смотрит. Меня звала, но я не пошла. Тебя же соню нельзя одного оставлять, мало ли что сотворишь один.– Уже улыбалась, а не смеялась Ольга. – Какой вечер, когда утро и какие два дня назад? – Успокойся, а то и взаправду с тобой плохо станет, хотя по виду не скажешь, как с курорта вернулся. Я тебе борщ сварила. Будешь хлебать борщ? Ты за три дня совсем изголодался без еды. Иди, помойся и в постель, я тебя здесь покормлю, а пока будешь, есть, я все и расскажу. – Ты всерьез, или опять шутишь? – Какие шутки! Делай, что сказано и не спорь со мной, а то рассердишь. Оля схватила меня за руки и, пятясь назад, поставила под люстру. – Стой не вертись! Посмотрю, цел ли? Ты ничего не оставил в «Зоне»? С тобой станется. Потеряешь и не заметишь. У… шатун бродячий. Теперь повернись… еще повернись. Теперь этим боком стань к свету. Ольга повернула меня левым боком к люстре, ткнула пальцем в бок и удивленно спросила. – А где шрам на боку? Куда дел свой здоровенный шрам на боку? Куда дел? Теперь мне на тебе жалеть нечего. Совсем нечего. Вся остальная шкура, как у мастодонта. Куда шрам спрятал? Кого спрашивают! – Опять шутишь. – Я серьезно. Посмотри сам. Я подошел к зеркалу, повернулся боком и удивился. От шрама, длинной в шесть сантиметров ничего не осталось. Я заработал его лет десять назад, когда поднимался по ноге пункта триангуляции, так как внутренние лестницы от старости сгнили, и лезть по ним было самоубийством. Под моим весом сломалась перекладина шведки на ноге этого старого сигнала. Когда я скользил по этой гнилой ноге метра три в низ, то уже под моими ногами трещали нижние перекладины шведки, а гвозди от сломанных перекладин драли энцефалитку и мой бок. Дыра на теле от этих ржавых гвоздей получилась глубокая и с рваными краями. Хорошо, что у нас была заначка спирта. Рану промыли спиртом, потом стянули края лейкопластырем, шить-то было не чем, и засыпали стрептоцидом. Ребята из белой бязи, которая предназначалась для флагов на вехи, нарвали полос и замотали меня этими белыми полосами, как мумию умершего фараона. Через неделю размотали полосы бязи, а под ними остался только розовый шрам. Заросло, как на собаке, но шрам остался. Я смотрел в зеркало и не верил тому, что отражалось в нем. Ольга не шутила. На боку не было ни чего похожего на бывший шрам. – Нет! Ничего нет,– удивленно сказал я Оле,– а другие? Ольга опять подвела меня к люстре и стала разглядывать. – На правой лопатке нет. На левом бедре был свежий шрам, который ты заработал по своей глупости, когда летом катался на заднице по песчаному обрыву прямо в реку и напоролся на сучок, который был присыпан песком. Хорошо еще, что зацепился бедром, а не… тем, что могло бы остаться на сучке. У… катальщик! Только одни приключения для себя ищешь. На ногах была целая коллекция шрамов, а сейчас ни одного. А кожа на тебе стала, как на барабане, ни одной складочки. Я тоже хочу в «Зону»! Я тоже хочу другую кожу! Вот это номер. Тебя всего вылечила и омолодила «Зона». Что ты на это скажешь? – Что я могу сказать? Для меня вся эта история настоящий шок. Если бы мне рассказывали, что такое возможно, то я бы ни за что не поверил в такое. Я и сейчас не верю своим глазам, но ты же свидетель. Давай об этом потом. Что со мной было, и почему я оказался у тебя? Только не шути. Смеяться можешь сколько угодно. Я очень люблю, когда ты смеешься, когда ты веселая. Мне тогда очень хочется жить. Вообще-то мне почти всегда хочется жить, но если ты весела и так заразительно смеешься, то тогда в сто раз больше хочется жить. У... подлиза. У... хитрюга, знаешь, чем несчастную женщину подкупить! У... шатунище подлизучая. Обними и поцелуй, тогда может и поверю. Оля подпрыгивает, обхватывает мою шею руками и, повиснув, впивается в мои губы... Нам хорошо обоим. Ольга, повисев на моей шее, отцепляется, сползает на пол и надув свои губы, капризно заявляет... – У... бесстыжий! У меня руки не держат, а он меня подержать не хочет. Лентяй! Не люблю больше! Я его жду, пережду, а он!.. Ненавижу! Еще хочу!.. Целуй медвежатина шатунучая, жаднючая... «Господи,– думаю я между поцелуями,– какое это счастье, когда тебя любят и, когда любишь сам, и какие идиоты придумали, что нет любви. Наверняка больные головой и несчастные люди, а может не люди вовсе, а может... тени». – Все! Теперь хватит,– говорит Ольга,– пока хватит. Иди в ванну, а то неделю в «Зоне» ползал и здесь два дня отсыпался. Грязнуля. Уходи. Видеть тебя не хочу... грязнулю!.. Но ты… долго не размывайся, а то борщ перекипел совсем. Пока я… тебя… поцеловать упрашивала. У… жадина неумытая! Я отправился в ванну, быстро помылся под душем и оделся. Мы сели за стол. Я ел, а Ольга рассказывала, как Олег нашел меня, как они привезли и уложили меня на диван. Потом Оля ждала двое суток, когда я проснусь. – Выходит я спал трое суток, а Виктор до сих пор сидит со своей машиной в речке, а я спокойно наворачиваю борщ! Мне нужно срочно на базу и договориться с геологами насчет гусеничного вездехода. – Никуда тебе не нужно! Можешь спокойно наворачивать свой борщ. Может тебе и стопочку налить? У меня есть. От твоего Виктора осталось. Налить? – Он, что… перед нашим отъездом у тебя причащался? Почему я не знаю? – А ты и не мог знать. Ты спал еще, а будить тебя было жалко. Ха… тебе! Он сегодня утром прибежал и две бутылки водки принес, что бы тебя лечить. Вы же в экспедиции все болезни проклятой водкой лечите. Так? Конечно так! И не вздумай спорить со мной. Утром слышу, что стучат в дверь, а я в тебе… еще… запутанная лежала, только тебе все было, «как до лампочки». Ты как камень, нет, как скала бесчувственная лежал. Я халат набросила и пошла открывать. Открыла дверь, а там твой Виктор с двумя бутылками вашего лекарства стоит и говорит, что пришел тебя лечить. Я ему русским языком объясняю, что ты спишь, а он мне доказывает, что если тебе дать понюхать из бутылки, то ты сразу проснешься, и направился прямо в комнату. На ходу успел бутылку открыть и тебе под нос сует. Я его еле отогнала от тебя. А он очень удивился, что тебя водка не поднимает, пошел на кухню и стал мне рассказывать про один случай с вашим техником. «Оленька, ты прости, что я так рано приперся,– начал свое повествование Витя,– но я правда думал, что он очухается. У нас в экспедиции был техник, это лет десять тому назад было. Он, каким бы ни был, хоть трезвый, хоть пьяный, хоть с перепоя, если заснет, то его ни чем нельзя было разбудить. Его на улицу вместе с кроватью выносили, а спальный мешок, когда он в нем спал, между двумя деревьями над речкой привязывали, даже из карабина стреляли рядом с ним, но все было бесполезно. Спал, как сурок, даже крепче сурка, а выпить любил... не выскажешь. Однажды, когда он спал таким манером, ему рабочий и поднеси открытую бутылку водки к носу. Технарь носом поводил, понюхал, потом с закрытыми глазами сел на раскладушке. Сидит и раскачивается из стороны в сторону, но из застегнутого спальника руку выпростал и протянул, а пальцы на руках то сжимает, то разжимает. Мужики рядом стоят и за животы держаться. Ты можешь себе представить такую картину. Спальник на все завязки завязан, из него рука торчит, а пальцы на руке то сжимаются, то разжимаются, но глаза закрыты и мужик спит крепким сном. Ребята налили ему граненый стакан водки и поднесли к руке. Рука моментально схватила стакан да в рот. Выпил змей, только в горле забулькало, руку вытянул и ждет, когда стакан заберут. Когда стакан забрали, то рука моментально в спальник спряталась, а техник упал на спину и захрапел. Думали, что это совпадение случайное. Решили проверить. Поднесли бутылку к носу, и все повторилось. Потом, когда на базе были те, кто не знал такого свойства техника, то их втягивали в спор на бутылку и конечно выигрывали. Вот я и подумал, что наш соня проснется от такого метода. Не получилось. Тогда давай мы с тобой выпьем». «Спасибо Витя. Не пью я в такую рань и тебе не советую»,– ответила я Виктору. Он согласился с моим отказом, но стал просить: «А ты не пей. Ты разреши у тебя немного пропустить, да и зажевать дай чуть-чуть? Я вчера, когда вернулся, то приложился немного с Сашей за мое возвращение и спасение нашего начальника, а сегодня душа требует. Ты меня не будешь ругать, не выгонишь?» – Не гнать же его. Он так старался обмывать с Сашей твое спасение, а потом будить тебя, что мне невольно пришлось согласиться на его «убедительную» просьбу. Я ему сказала: «Что с тобой сделаешь, если такой праздник. Сиди, да не упейся. У тебя вон – пара бутылок. Не многовато ли для одного?» А он мне: «Что ты Оля, я же на всех купил! А я немного. Я совсем немного!» – Я приготовила Виктору закуску, а сама вернулась к тебе. Пока я одевалась, умывалась, да ходила туда-сюда, Витя сидел на кухне один и лечился. Когда я зашла на кухню, то он за вторую бутылку взялся. Я даже удивилась, что он так быстро умудрился целых пол литра осилить за такой короткий промежуток времени. Я отняла у него вторую бутылку, а он даже не возмутился, до того тепленьким стал. Сидит, глаза оловянные, сигарета в опущенной руке дымиться, а меня просит, что бы я на базу позвонила и Сашу позвала: «На базу нужно. Дела у меня. Сам дойти не смогу. Пусть Саша меня отведет на базу». Я позвонила, Саша пришел, вывел его на улицу, а Виктор на ногах не стоит. Саша его на свое плечо забросил и как куль с картошкой на базу отнес. Хорошо, что на улице никого не было. Тем, кому рано утром на работу нужно уже ушли, а остальные, которым позже еще по домам сидели. Люба, когда меня в кино звала, то сказала, что спит твой Виктор». Оля закончила свой рассказ о злоключениях нашего целителя и еще раз спросила: – А тебе наливать? Там беленькая… в холодильнике стоит. Налить? – Нет. Ты же не будешь, да и борщ я уже съел. Если выпью, то ты же сама ворчать начнешь, что от меня винищем несет, когда... Когда тебе... целоваться захочется,– съязвил я и посмотрел на Ольгу, зная заранее, что сейчас же последует ее очаровательное – «У...», и не ошибся. – У... бесстыжий охальник! Когда это мне хотелось целоваться! Сам все время насильничаешь на это! У... больше не... Не попрошу больше, не поцелуешь! фигушки тебе! Понял! Фигушки! Вот! У... ненавижу! – Еще поукай, пожалуйста. У тебя очень хорошо твое «У…» получается. – Обзываешься, да! Сейчас получишь! У... получишь... сейчас. Ольга вскакивает со стула, подбегает ко мне и хлопает своими кулачками по моей спине. Я оборачиваюсь, ловлю ее руки и укладываю на свои колени лицом вверх. – Вот теперь получу. Ты же хотела, что бы я получил, вот и получу. Зачем выдергиваешься, сама говорила, что я получу. Отдай свое «получу», а то я сам заберу. Я наклоняюсь над извивающейся на моих коленях Олей и целую ее. Она перестает крутиться, замирает и отвечает на мои поцелуи. Ее руки тянуться вверх, она обнимает меня и прижимается... – У... получальщик обзывучий, опять изнасильничал всю-превсю. Зачем мне негритянские губы сделал? Давай еще немножко, только теперь я тебя негрогубатым сделаю... Теперь хватит... Куда лезешь? У... бесстыжий! Успеешь еще! Не пущу... Потом! Кому говорят... Не дразни, а то стукну! Давай чай пить, если наелся. – Не наелся и не напился... Тобой не наелся и не напился. – Успеешь! Отпусти! Почему не отпускаешь? – А тебя давно никто не держит, сама не хочешь чай пить. Хитрюга. Чего притихла? – Хорошо. Вставать не хочется. Так бы и лежала всю жизнь. Ты меня можешь всю жизнь так держать? Сладко. Измучил меня всю, пока по «Зоне» ползал. Чего только не передумала. У... паразит измучительный! Хорошо. Оля потягивается, прижимается ко мне и с полузакрытыми глазами продолжает говорить с длинными паузами. – А Витя твой... вчера приехал... в десять вечера. Сам приехал... на своем вездеходе... Обними меня, а то не расскажу, что дальше было. Я приподнимаю Олю, обнимаю ее и придерживаю, что бы она не сползла с моих колен. Теперь она не лежит, а полусидит на моих коленях. – Так? Так хорошо?– спрашиваю я. – Хорошо. Так хорошо... Слушай. Он, когда утром проснулся, то вездеход стоял на сухой дороге, а не в речке в которой вы застряли. Витя вылез из кабины, где всю ночь проспал и глазам своим не поверил, как и ты. Только у тебя болячки прошли, а у него машина на сухом месте оказалась. Он рассказывал, что все осмотрел вокруг, но обнаружил только следы, которые вели в ручей, а назад и на сухое место ни одного следа. Было такое ощущение, что машину подняли и отнесли на тридцать метров по воздуху. Витя не стал разбираться, а завел двигатель и рванул на базу. До Черной Сопки проехал по подмороженной дороге. Ночью стукнул двадцатиградусный мороз, а днем было не меньше пятнадцати. Сегодня тоже без изменений – около двадцати прижимает. Зачем отпустил меня? Не буду рассказывать! Обнимай! Чего уши развесил? Про машины интересней, чем меня обнимать! Я обнимаю и глажу по спине мое ворчливое сокровище. – Теперь тебя накажу и поцелую! Нагибайся,– командует Ольга.– Нагнулся? Глаза открывать не хочу и не буду, что бы на тебя, на противного, не смотреть. У... вкусно. Еще... И еще... Оля открывает глаза и, отодвинувшись от меня, облизывает свои губы, проводит по ним несколько раз пальцами. – Что с нижней губой сотворил?– капризно ворчит Ольга.– Почему чешется? Почеши еще... Я целую ворчунью в нижнею губу... – Теперь хватит... Тебя не заставишь, так ничего не получишь. Жадина. Ладно, слушай, что было дальше. А слушать-то почти и нечего. Я тебя обманула... Ха!.. Ладно, расскажу – слушай. У Черной Сопки Витя собрал ваши вещички и без приключений приехал на базу. Он ни разу не застрял – мороз помог. Любаша его накормила, а Сашка напоил, заодно и сам накушался. Они после винища до четырех утра песни пели. Пустые бутылки из-под водки взяли вместо гитары, поют и на бутылках играют. Люба гоняла их, но разве их успокоишь. Сашка на Виктора показывает и орет, что тот от смерти еле-еле вырвался, а она им такое счастье обмывать мешает. Так и куролесили до утра. Сашке-то хоть бы хны – поспал четыре часа и свежий, как огурчик, а Витя очень тяжелый был, а у меня испортился еще больше. Не доглядела, когда он на кухне «лечился». Хватит о Викторе. Он, когда проспится, а ты сам отойдешь от своей «Зоны», тогда и узнаешь все подробности, заодно и про себя, у Олега расспросишь, он интересней расскажет, чем я. Теперь отпускай меня. Раздавил меня всю медведь. Каким же теперь тебя медведем назвать? А придумала,– Ольга засмеялась и выдала свою очередную словесную абракадабру.– Теперь ты будешь медведь целовальный. Давай чай пить. Вообще-то Оля со всеми беседовала на нормальном литературном русском языке, но со мной косноязычила нарочно. «Это,– как она говорила мне,– понорошечная» игра словами,– и добавляла,– цени. Для тебя «Великий Русский» калечу. Я понимал и отвечал ей тем же. Я убрал руку с теплой Олиной попки, ее ноги сползли на пол, и она встала. Встал и я со своего стула. – Согрей чайник, завари чай и приготовь бутерброды, а я пока ты будешь колдовать с чайниками, ополоснусь под душем,– последовал приказ, или просьба Ольги. Иногда не совсем понятно – то ли она просит, то ли приказывает. – Будет сделано. Тебе помочь? – Что... помочь?– удивилась Ольга. – Ополоснуться,– ответил я. – Совсем обесстыжил... Да! – А что тут особенного? Мне не трудно... Даже приятно. – У... ты со всеми так! Да!– заукала Оля, но потом, как-то виновато добавила.– Мне неудобно... Ну... даже, наверное, стыдно... немного. Как-нибудь в другой раз... Ладно. – Дурочка... Что с тебя возьмешь? Стыдно ей стало. Умереть можно от смеха...– я подошел к Оле, обнял ее и шепотом сказал,– а ты знаешь?..– Оля замерла и ждет, что я скажу. Я выдерживаю паузу и повторяю.– А ты знаешь, что бесстыжей тебя на всем белом свете не сыскать! Оля вырывается из моих объятий, хлопает по рукам и почти кричит на меня «за бесстыжую». Хотя она громко возмущается, но по выражению ее глаз видно, что они хоть и «мечут молнии», но где-то в глубине затаилась теплая смешинка от моего предложения. Но ее слова!.. Слова не оставляют ни какой надежды на «примирение» в ванной. – Сам дурак-дурачинный! Еще бесстыжей обзывается! У... ненавижу! Хотела тебя позже позвать, а ты… обзываться. Фиг теперь тебе, а не ванна! На задвижку закроюсь! Вот! Иди, на чайник любуйся! У... дурак! Я смеюсь, а Ольга бежит в ванную, хлопает дверью и щелкает задвижкой. Пока мы обзывали друг друга, закипел чайник. Я заварил чай и накрыл заварной чайник кухонным полотенцем, которое достал из настенного ящика, расставил на столе чайную посуду, нарезал белый хлеб и намазал его маслом. Когда я доставал из холодильника колбасу и сыр, в ванной прекратился шум воды. В наступившей тишине щелкнула задвижка, и раздался сердитый голос Ольги: – Иди сюда! Сколько ждать? Когда нужен, так тебя никогда нет! – Как я зайду, если ты закрылась?– хитрю я.– Ты и не ждала вовсе, я сразу подошел, а у тебя на замке. – У... Только бы спорил! Открыто! Толкни дверь. Я захожу в ванную и прикрываю за собой дверь. Ольга стоит спиной ко мне. На спине, кругленькой попке, бедрах и ногах Ольги, красиво блестят и переливаются капельки воды. Тело стройное, изящное и золотистое от сибирского солнца. «До чего хороша и стройна,– думаю я,– сколько ни смотрю на нее, а наглядеться ни как не могу. Так бы и любовался на это чудесное тело, и не только… любовался. Вспомнились слова героя Тургенева. За точность фразы я не ручаюсь, хотя суть слов сохранились в моей памяти. «Экое богатое тело, хоть сейчас в анатомический театр»,– сказал Базаров о влюбленной в него героини романа. Можно сколько угодно «ходить» вокруг фразы об «анатомическом театре», ломать копья и толочь в ступе разные мнения и размазывать эту фразу героя, но отправить на стол патологоанатома «богатое тело» – это уж слишком сильно сказано. Но у меня таких больных мыслей не возникает. Куда мне до героя со скальпелем. Я просто-напросто счастлив, что могу любоваться, обнимать, целовать и сходить с ума от любви к моей золотистой женщине». – Вытри меня!– следует приказание, а потом короткое.– Хочу! Я беру полотенце и начинаю вытирать плечи, узкую и ровную спинку, упругий попень. Наклонившись, вытираю бедра, круглые колени и заканчиваю твердой и стройной голенью. Выпрямившись, поворачиваю Ольгу лицом к себе и набрасываю полотенце на ее голову. Вытираю ее шелковистые и длинные волосы, лицо и шею, снимаю полотенце с головы и аккуратно сушу полотенцем симпатичные Олины грудки. Вытираю плечи, живот, а ниже – красивые черные кудряшки. Кажется все, нет – забыл руки. Вытираю руки. За все время, пока я вытирал Олю, она не проронила ни одного слова. Я наклоняюсь и целую ее в правую грудь, потом в левую. Чувствую губами, как набухает Олина грудь, и твердеют розовые соски. Поднимаю голову, провожу ладонью по груди, талии, по бедру и... Но тут же получаю по рукам. – Куда? Опять! Ишь, какой хитрый! Думаешь, что вытер после душа, так сразу везде и все можно. У... развратник! Если сейчас такое вытворяешь, то представляю, что будешь делать, если тебя до мытья допустить,– говорит и смеется Ольга. – Ты сама – бесстыжая развратница. Испортила меня своими прелестями, а потом по рукам лупишь. – Я не бесстыжая, я стеснительная. Вот! И не развратница, а тебя, дурака, много и сильно люблю. Ха! Съел! Неси! – На кухню, чай пить?– спрашиваю я, потом хитро улыбаюсь и добавляю.– На кухне, да на холодном табурете, ты, свою голую задницу и застудишь. Я смеюсь и беру Олю на руки. Она обнимает меня за шею, прижимается, такая теплая, пахнущая водой, такая любимая и желанная, такая доступная. Я несу ее в комнату, опускаю на диван, целую и не могу нацеловаться ее волшебным телом, ее шелковистой кожей. Мы оба ничего не видим и не слышим вокруг себя. Мы чувствуем и видим только друг друга, а волны счастья и нежности затягивают и топят нас в водоворотах своих безумных глубин. Ольга лежит на моем плече, медленно гладит меня своей рукой, говорит какие-то приятные глупости. Я ей отвечаю такими же глупостями. Нам очень хорошо вдвоем, нам никого не нужно. Я забыл все свои приключения, все дела, работу. Я чувствую только тепло ее ласковых рук, ее горячее тело, которое растворяется во мне, ее ноги, которые переплелись с моими. Я просто счастлив от этого счастья. Вдруг мое ласковое и такое теплое счастье подскакивает, сбрасывает одеяло и садится поперек меня на мою грудь как на скамейку своей голой и розовой задницей. – Хочу, есть и пить! Хочу! Если не накормишь, то съем тебя. Тебя съем, даже сырого! Пошли на кухню – поедим и напьемся чаю. Хочу! – Так и пойдем?– спрашиваю я. – А что? – А то! Ты же не бесстыжая! Ты же стеснительная! – Дурак! – Почему? – Потому! Во-первых, потому, что спрашиваешь «почему», а во-вторых, потому, что дурак. А дурак потому, что я тебя сейчас ни капельки не стесняюсь. Я сейчас самая настоящая, самая пренастоящая, самая бесстыжая, самая пребесстыжая! И еще – самая преразвратная! Мог бы и сообразить. Неси на кухню свою бесстыжую и преразвратную Ольку и корми. Ха! Съел! – И совсем ты не такая. Не бесстыжая и не развратная, и уж никак не преразвратная, а... Не скажу, а то загордишься. К тебе потом не подступишься,– заинтриговал я Ольгу. – Какая? Скажи какая? Жалко лишний раз похвалить? Да…– канючит Ольга. – Не скажу! Не проси,– завожу я ее. – Ну почему такой жадина? Скажи! Лучше скажи, а то укушу. – Не укусишь. Ты уже пробовала. Ничего у тебя не получилось. У меня шкура толстая, не укусывается. Помнишь? – Помню. Зачем заводишь? Мне же интересно. Скажи. – Замучила,– говорю я.– Достала. Слушай. Только это маленькое четверостишие... Нет, не проси. Не скажу. – У... втравил, а теперь в сторону. Скажи! Скажи лучше, а то заплачу. Хочешь, что бы я плакала? Хочешь? У!.. Изверг! – Конечно, не хочу, что бы плакала... Слушай: Ты красива и... воздушна, Ты стройна и... молода, Ты скромна и... недоступна, Но... – Нет, дальше не скажу. Тебе и этого хватит. Точно загордишься. Я еще больше интригую Ольгу, а она ерзает от нетерпения на моей груди и ласково гладит меня. – Что дальше? Дальше тоже красиво, как первые три строчки? Ну, скажи… пожалуйста. Я тебя поцелую. Сколько захочешь, столько и поцелую. – Ну, доигрались! За какое-то четверостишие поцелуями расплачиваться решила. Это даже не мои стихи. Вернее мои, но что-то было похожее у Пушкина, я сейчас не упомню. Наверное, это очень удачное воровство, или очень неудачная подделка под Александра Сергеевича. Так и быть – слушай. Я начну с начала. Ольга уселась на меня верхом и с блестящими глазами приготовилась слушать. Я начал не торопясь, но с подъемом... Ты красива и... воздушна, Ты стройна и... молода, Ты скромна и... недоступна, Но... в постели – Сатана! Быстро закончил я последнюю строку и стал смеяться так, что Оля сидевшая на мне верхом стала подпрыгивать от моего гомерического смеха, не прилагая к этим прыжкам ни малейших усилий. – У... Змей! Столько мучил, что бы сказать такую гадость про меня. Унижал, издевался, даже продаваться заставил! У!.. Слов нет моих, что б тебя обозвать получше! Оля ерзает на мне, стучит кулачками по моим плечам, кстати, это ее любимое место для ударов, хлопает ладонями по моей груди, но ее удары и хлопки только одна видимость, хотя ее острые кулачки могут стукнуть больно. Однажды я посмеялся над ее толчками, а она сказала, что это шутки и ткнула меня в бок довольно чувствительно. «Вот теперь по настоящему, но это только в пол силы. Может, хочешь в полную? Если стукну в полную мою силу, то заработаешь синяк, хоть и хвастаешься, что у тебя не бывает синяков. Ну, как? Стукнуть?» Пришлось отказаться от эксперимента и признать свое поражение. А сейчас она шумела и подпрыгивала на моем грешном теле. – Скажи, как тебя обозвать?– продолжила свою отповедь Ольга.– Я потеряла дар речи, от такой твоей наглости. – Ты на что обиделась? Все так красиво и самое главное, что все про тебя. Давай по порядку. Скажи, пожалуйста – ты красива и воздушна. Так, или нет? Конечно так. Может ты скажешь, что не стройна и не молода. Может ты бочка, или кадушка с капустой, или бабка из которой песок сыплется? Конечно, нет. А может тебе хочется быть халдой с современной эстрады, или женщиной стоящей у края дороги, которая общедоступна, но не бесплатна? Почему молчишь и не отвечаешь? Хоть своей лохматой головой знак подай. Хочешь, или не хочешь? Раз головой крутишь, значит, я прав. А теперь самое главное – про Сатану! Из-за Сатаны весь сыр-бор начался, так? Конечно так. А из-за него, из-за Сатаны, человечество на протяжении всего своего существования спорит и никак не может разрешить свой спор. Сколько людей и животных замучили, сожгли на кострах, повесили, застрелили и просто зарезали и утопили, и все напрасно. Только я могу разрешить этот спор. Ольга давно перестала меня лупить. Наклонившись вперед, она слушает ахинею, которую я несу, но не выдерживает последней моей галиматьи и возмущенно прерывает. – Ах ты змей! Обозвал меня всяко. То со всякими нехорошими девками меня сравнивал, а теперь и до чертей докатился. У... змей! Сам хуже Сатаны. А какую ловкую теорию подвел под свои гадости. Это же надо! Тебе конечно в Аду с чертями хорошо будет, раз здесь адвокатом у Сатаны служишь. Хотя ты про Сатану с постелью еще ничего не сказал. Какую гадость на мою бедную голову придумал? Я приподнимаюсь, прижимаю Ольгу к себе и вместе с ней падаю на спину. Ольга пытается вырваться, вопит, что ее обижают и насильничают, но я крепко держу ее, да и у нее нет никакого желания вырываться, и мы это прекрасно понимаем оба и с большим удовольствием играем в эту дурашливою игру. – Так продолжать про Сатану, или закончим. Раз головой качаешь, вперед да назад, значит можно продолжать. Слушай. С тем, что я тебе раньше рассказал – ты согласна. А теперь про Сатану. Когда мы с тобой вдвоем, то ты что на рыбу холодную смахиваешь? А может ты похожа на фригидную мымру? Конечно, нет! Значит «Сатана в постели», это горячая, вкусная и ужасно желанная Оля, а Оля это ты – понятно. А то какой-то Ад придумала. Лучше с тобой в Аду грешить, чем в Раю амброзию глушить, да Ангелов с арфами слушать, которые по райским кущам бродят и бренчат на серебряных струнах. Убедил! Конечно, убедил. А теперь я обниму мою любимую «Сатану» так, чтобы нам забыть и Рай, и Ад! 4 После того, как я пролежал на копне в «Зоне» у меня прошли все болячки. Мои ноги перестали болеть, поясница, которая ныла несколько лет, больше не мучила меня, а руки не затекали по ночам. Головные боли прошли и не изнуряли меня страшными мигренями, от которых я вырубался на несколько часов. С Ольгой мы были счастливы, как последние дураки. Мы ждали любой минуты, украденного от работы часа и свободного дня, что бы быть вместе. После моего непонятного исцеления в «Зоне» и пока я отходил у Оли дома от своего вояжа по «Зоне» в нас что-то изменилось. А что?.. Это трудно объяснить словами. Мы, наверное, стали светлее, даже не светлее а, наверное, прозрачнее друг для друга. Не чище, не добрее, а именно прозрачнее, потому что и до «Зоны» наши отношения были добрыми и чистыми, а вот прозрачными только сейчас. Если попытаться объяснить фразу «светлые и прозрачные», то мне казалось, что я чувствовал любое изменение в мыслях и поведении Оли, а она прекрасно знала, в каких закоулках моего сознания бродят мои мысли. Мы могли не говорить ни одного слова, но каким-то непонятным чувством знали, что скажет один и ответит другой. Это не мистика, а изумительное состояние взаимопонимания. Доброго взаимопонимания, без малейших усилий пытаться понять собеседника, потому что мы читали наши мысли, как открытую книгу. Я понимаю, что фраза «открытая книга» банальна и давно стала надуманной и изъезженной, но иной замены, кроме нее, что бы хоть как-нибудь объяснить наше состояние в то время я не могу найти. В такой прозрачности не нужны слова. Это не значит, что мы не разговаривали, а обменивались только мыслями. Напротив. Мы могли часами обсуждать любые темы, даже спорить, доказывая каждый свою правоту, но ощущение взаимной прозрачности и легкости не покидало нас. Нам мешала только наша работа, даже, наверное, не мешала, а была какой-то помехой, которую необходимо делать, причем делать хорошо. Мы бы просто перестали уважать себя за плохо сделанное дело, которое выбрали. Я любил свою работу, Ольга тоже, но сейчас она была помехой, она как-то мешала, заставляла нас расставаться, хоть и ненадолго, но расставаться. Мы все делали по привычке, и вся работа делалась как бы сама собой. Самыми лучшими часами и днями были те, когда мы оставались вдвоем. Тогда нам никто не был нужен, а люди окружающие нас были как какое-то приложение и обязанность. Не тяжелая обязанность, а какая-то необходимость, как есть, пить, умываться. Мы прекрасно ладили со всеми, кто окружал нас, очень хорошо ладили. Мы умудрялись не возмущаться даже теми, кто был нам неприятен. Просто все, что окружало нас: встречи, разговоры с друзьями, работа, все это было из какого-то другого, не нашего мира. Наш мир это были мы – все остальное было за какой-то дверью, которую, хоть и не хочется, но необходимо открывать. Мир за дверью был иным. Нет, он не изменился, он оставался тем же. Изменились мы с Ольгой. За дверью было все привычное, обычное, каждодневное. Нельзя сказать, что не в нашем мире было скучно и тошно. Нет! Там было, я повторяю, привычно и обыденно. Но, когда мы закрывали дверь в реальный мир, то оказывались в своем – новом мире. А этот наш новый мир был огромным и бесконечно счастливым. Я не хочу сказать, что дороги в нем были без ухабов и ям. Было все, тем более что характер у Оли был не так прост, как иным казался. Эта маленькая женщина была многогранна и иногда абсолютно непредсказуема, да и я был не мед, но самое удивительное, что мы умудрялись ладить друг с другом и не только ладить. Мы просто были счастливы, или как иногда говорят: «Счастливы, до идиотизма». Нет, мы не сюсюкали друг с другом, нам не нужны были заумные разговоры, мы просто понимали друг друга, даже без слов. Это великое счастье, если двое могут понять друг друга без слов, особенно если это разные характеры, а мы были очень разные. Но у нас была дверь, которую мы могли закрыть. За закрытой дверью мы купались в хрустальной изумительной прозрачности и безмерной нежности, которая была в состоянии пробить любую стену непонимания и растопить лед любых обид. Но время – враг. Оно или ползет еле-еле, или летит так, что не успеваешь оглянуться, или подкрадывается незаметно, как тайный непреодолимый рок. Так и у нас с Ольгой. Мы своего врага не видели и не чувствовали. В своем счастье мы даже не задумывались, что подлые часы отсчитывают минуты, часы и сутки, которые разбросают нас на сотни километров. Мой полевой сезон заканчивался. Уже лежал снег, морозы сковали реки, вся экспедиция из последних сил тянула последние дни, что бы закончить полевые работы и лететь, ехать, даже ползти домой и только домой. Все, кроме меня. Я с ужасом думал, как смогу расстаться и оставить свое хрустальное счастье в этом, теперь таком добром и теплом городке. Я не мог себе представить, как скажу Ольге, что мне пора расставаться с ней. Я постоянно думало том, каково мне будет без Оли. Наверное, я себя очень жалел. Наверное. Я даже мало думал о том, как Оля будет без меня, но я чувствовал, что наше прощание будет для нее «ударом». Я ненавидел себя за этот подлый эгоизм, но ничего не мог с собой поделать. До отъезда оставались считанные дни. Все было собрано, упаковано, даже спецсвязь отправлена, а машины отремонтированы. Осталось загрузить ящики и всякий хлам, но мы, это делаем за день до отъезда. Я не находил себе места, хотя перед отъездом «забот полон рот». Я все делал как автомат, а в голове только Ольга. Вечером я сидел у нее. Сидел в кресле и любовался на Олю, которая бегала то в прихожую, то на кухню, что она делала, я не соображал, я только смотрел на нее, а сердце давила страшная тоска и безнадега. Проходя, или пробегая мимо меня, она улыбалась своими огромными и блестящими глазами. У меня, что-то опускалось внутри, а по телу пробегала нервная тоскливая дрожь. Видимо закончив свои дела, а какие именно до меня так и не дошло, Оля подошла ко мне. – Что худо?– спросила она. Я молчал, как чурбан. Я боялся ответить, я боялся, что голос сорвется, и начну молоть какую-нибудь ахинею. – Вижу, что худо. С тобой так никогда не было. Сядь-ка ровнее, я на тебя заберусь, а то ты совсем зачахнешь. Я прислонился спиной к спинке кресла, Оля села верхом на мои колени, лицом ко мне, положила свои руки на мои плечи. – Совсем скис. Наверное, страшно сказать, что скоро в дорогу? Чудак. Я же давно знаю, что тебе пора. Что, разве я у вас на базе не бываю? Там у вас только этим днем и живут. Когда машины пойдут, а инженеры и техники в самолет сядут. Один ты несчастный ничего не видишь и не слышишь. Ходишь, как в потемках, как робот. Тошно тебе, худо. Я знаю. Дай я тебя обниму и прижмусь к тебе, да всю твою тоску заберу, а ты – мою. Мне тоже плохо, может даже хуже чем тебе, вот нам и станет получше, если мы друг другу подарим наши расставания. Вот видишь – сразу легче стало. Тебя даже корежить перестало, я же чувствую, как потеплел и ожил. Я все чувствую, мне слов не надо, я, наверное, сердцем чувствую, когда ты теплеешь, а заодно и я таю, а то тоже, как льдинка замороженная хожу, а сейчас и оттаяла. Видишь, как хорошо и славно. Давай я тебя поцелую, только ты не переживай очень, я ведь чувствую, что у тебя комок, даже не комок в горле, а целая глыба давит. Вот мы эту глыбу и раздавим. Ну, ее глыбищу к черту! Мы сейчас твою глыбищу, такую большую и пребольшую, с моей маленькой глыбой, я же маленькая, поэтому и глыба маленькая, но тяжелая, ка-ак столкнем, так они и разлетятся все и ничего от них не останется. Чувствуешь, как я тебя обняла, как прижалась? Чувствуешь? А чувствуешь, как моя льдинка тает, а эти проклятые глыбищи стукнулись и разваливаются... слышишь? Слышишь, какой гром пошел, и свободней стало? Слышишь? – Что бы я без тебя делал? Ты такую тяжесть с меня сняла и переложила на свои плечики... такой груз! Как ты выдержишь его, как пронесешь, моя маленькая? А я думал только о себе, а о тебе, все как-то абстрактно. Только о себе страдал, как буду без тебя, а ты... Ты, моя маленькая волшебница все поняла, все вылечила. Почему жизнь создана из волшебных встреч и проклятых разлук? Почему? Умом, если он у меня сейчас есть, я понимаю, что нужно ехать, а сердце и все мысли, и все счастливое остается с тобой, и как разорваться... как? – А зачем нам разрываться? Мы с тобой живы, пока здоровы, даже счастливы. Так?– шепчет в мое ухо, обнимающая меня Оля. – Так... Все так, но... Я пытаюсь что-то добавить, но слова застревают в пересохшем горле, а в висках гудят и стучат разбухшие от крови вены. – И ни каких но...– продолжает Оля,– Ты же не на войну, не на другую планету исчезаешь, так в чем же ужас? Ты же умеешь ждать. Я, наверное, даже не, наверное, а наверняка, тоже, умею ждать. Так в чем же дело? Только давай не будем давать клятвы в верности и все такое, этого для нас не нужно. Мы же с тобой прозрачные и хрустальные. Я, тебя, даже ревновать ни к кому не буду, хотя уверена, что ты, как всегда будешь прижимать, обнимать, целовать в щечку, да в шейку этих проклятых теток, которые липнут к тебе. Только не вздумай говорить, что этого не будет. Будет – я знаю тебя. Ты без этого не сможешь. Ты же шатунище проклятый. Но любить все равно будешь меня. Это я тоже знаю, я чувствую это. Я даже знаю, что ты меня будешь любить до самой смерти, что бы ни случилось. Для того, что бы ты смог меня разлюбить, я должна предать тебя, даже не тебя, а то, что с нами было и произошло за такое короткое время. Мы с тобой, не сможем сказать словами, что это за предательство, мы эту верность носим в себе, и я тебе не дам повода даже подумать об этом несчастье, потому что этого никогда не будет. Ты только не очень раздевай своих теток, а то я буду чувствовать это. Мне будет больно. Даже, наверное, очень больно, но не давай ни каких клятв. Не нужно... Ты меня любишь, а это очень много... очень, а моих клятв тебе не нужно – это я тоже знаю. Ты же такой самоуверенный. Я шучу. Я… шучу, что бы растопить лед твоего отъезда. Ни прощания, ни расставания, а отъезда. Хорошо я придумала про отъезд? Правда, хорошо? Чего затих и прилип? Поцелуй меня за то, что я нашла такое хорошее слово – отъезд... Кому говорят!.. Через неделю мы свернули все работы. Инженеры и техники улетели домой на самолете, а водители на своих побитых и кое-как исправленных машинах ушли своим ходом до железнодорожной станции, где их установят на открытые железнодорожные платформы. Мужики прибьют башмаки из нарубленных вдоль чурок, что бы под каждое колесо легло по две половинки, и закрепят автомобили к платформе. Для этого им придется попотеть, когда они будут крутить крепежную проволоку, что бы подтянуть свои побитые за полевой сезон автомашины к платформе. Потом будет бурная сдача прикрученных автомобилей железнодорожникам. А бурной она бывает потому, что железнодорожники будут говорить, что проволока закручена не правильно и не за те места автомобиля, а наши будут доказывать, что все сделано, верно. Сколько бы они не спорили, но все-таки «придут к консенсусу». Как же любил этот «консенсус» первый президент страны и вставлял его, где надо и где не надо. После такого беспардонного насилия над совсем неплохим словом, оно стало нарицательным и обросло массой анекдотов, как вполне приличных, так и очень похабных. А сколько зелени и деревянных рублей срубили наши эстрадники, используя это одно из самых любимых слов первого президента, в его богатом и косноязычном словаре. Теперь слово «консенсус» просто неприлично употреблять в своей речи, в каком бы срезе нынешнего общества ты не находился. Даже с эстрады его стараются не использовать в своих миниатюрах мэтры сатиры. А если кто-то из них попытается это сделать по незнанию, глупости, или после «капитальной VIP пьянки», то смеются над этим «шедевром эстрады» только последний дебил, или «тихий помешанный» из сумасшедшего дома, которого отпустили помыться, а он вместо мытья рванул на концерт заезжего эстрадника, что бы своим добровольным и гомерическим смехом поддержать сочинителя очередного «консенсуса». Но все дело в том, что если дебилу и сумасшедшему любителю эстрады показать палец то они будут над этим жестом ржать и, наверное, очень долго. Я не проверял по часам, на сколько их хватит, зато я отлично знаю, что если услышу по телевизору столь любезное слово «консенсус», то моментально переключаюсь на другой канал. Вот как можно измочалить и дискредитировать вполне приличное и емкое слово, если использовать его на ниве словоблудия и «процесса», который «пошел». Но этот «консенсус», небольшое отступление от моего повествования. Наконец машины закреплены, инструменты уложены на свои места, а в будке одной из машин собираются все участники перегона транспорта экспедиции. Готовится закуска, разливается по стаканам и кружкам водка, произносятся тосты. Ледяная водка булькает по гортани, что бы скатившись до желудка согреть уставшие тела и затуманить мозги хмельной влагой. Мужикам здорово повезет, если их грузовой состав отправят сразу. Они под стук колес будут наливать стаканы до тех пор, пока водка и усталость не заставит их забраться в спальные мешки. Утром они проснутся, и все повторится вновь. Это будет продолжаться до тех пор, пока не будет выпит весь запас спиртного, и не кончатся деньги в их карманах. До Нового Года работа полностью завладела моим временем и мыслями. Шла сдача полевых работ, а это всегда доделки, переделки, согласования, беганье по этажам института. Приходится ругаться, доказывать свою правоту и потихоньку исправлять то, что наврали в поле. К Новому Году было все исправлено и сдано, а старое имущество и снаряжение списано. Наступил небольшой перерыв после сдачи старого объекта и получении нового. Отгуляли Новый Год, опохмелились, передохнули и вновь формирование экспедиций, транспорта и заявок на новое снаряжение. Опять беготня, хлопоты, а между ними: праздники, пятницы, дни рождения и разные отмечаловки. Наконец все утряслось. Приказом утверждаются новые объекты, вывешиваются списки по составу экспедиций и партий, получен новый проект на изыскания. Начинается знакомство с ним и изучение толстого тома характерных особенностей нового «кусочка» родной земли, которая по площади равна половине Греции. Я не оговорился. Площадь всего объекта равна около пятидесяти тысяч квадратных километров, из которых нам предстоит закрыть почти девятнадцать тысяч и это нужно сделать за один полевой сезон. После предварительного ознакомления с проектом изысканий начинается детальное изучение картограмм, категорий трудности, денежных смет, сроков сдачи готовых полевых объектов заказчику и еще всего того, от чего голова начинает медленно пухнуть и тупеть. Опять расчеты, цифры, споры и ругань. Сметы режут, людей не хватает, транспорт не тот и разбит, и опять ругань, лесть, даже явный обман, что бы выбить у начальства лишнюю пачку бумаги, веник, да мало ли что понадобиться в поле. При комплектации снаряжения и обеспечении транспорта запасными частями мне очень повезло. Виктор в зимний период совмещал работу водителя и снабженца в институте. В поле он постоянно работал со мной, а полный комплект нужных, а порой и не очень нужных железяк, инструментов и снаряжения в экспедиции был ему необходим, так же, как и всем. Он очень гордился, когда умудрялся «пробить» очередной дефицит для экспедиции. Помимо Виктора нас выручала его жена, которая работала в бухгалтерии института. Она ведала всем полевым имуществом изыскательских экспедиций и партий. Когда Виктор получал со складов, магазинов и еще черт знает, откуда материалы и всякую всячину, то он первым делом отбирал все то, что нам было необходимо, даже сам составлял накладные на эти материалы. Мне оставалось только подписать накладные и получить визы у начальства. Когда я приходил с этими бумагами к начальству, то они частенько удивлялись. «Откуда ты знаешь, что все это поступило на склад? Даже мы не знаем. Мы что зря тратим время на планерке, требуя у заместителя директора по снабжению обеспечения именно этими материалами и запасными частями?» А они и не могли знать, потому что Виктор еще ничего туда не сдавал и не оформлял. Имея таких «помощников» у меня никогда не было головной боли насчет запасных частей, подвесных моторов, спальных мешков и других крупных и мелких деталей имущества, и снаряжения. Вот такими правдами и неправдами я выбивал визы на своих накладных и жил «как Бог». Виктор в деле комплектации экспедиции материалами был незаменим. В новом полевом сезоне экспедиция обрабатывала тот же район, но только восточную его часть. Осенью были собраны материалы подготовки на этот объект работ, а зимой мы их привели в порядок согласно инструкциям и разным другим скучным дополнениям и требованиям. Осталось всю эту бумажную массу согласовать и заверить у землеустроителя, а для этого нужно было лететь туда, откуда мы уехали поздней осенью. Эта поездка была прекрасной возможностью увидеться с Ольгой, но меня не хотели отпускать, мотивируя тем, что пора начинать камеральные работы. Из этой щекотливой ситуации я вывернулся очень просто. Мне ничего не стоило доказать начальству, что народ нашей экспедиции почти весь в отпусках, а я, пока они гуляют, успею всю подготовку «довести до ума». За летний сезон в районе налажены нужные связи и мне там все знакомо. Аргумент был железный, а подтверждением ему были командировочное удостоверение, допуск к секретным материалам, маршрутный лист и денежный аванс в бухгалтерии. Все это дело я провернул за полтора дня, а билет на самолет привез Виктор. У него и в аэропорту оказались полезные знакомые, через которых был получен билет на утренний рейс. Погода была летная, задержек рейса не было, самолет исправен, горючее в баках, а я в кресле самолета с рюкзаком бумаг, которые не положено сдавать в багаж и с трясущимися руками, и сердцем, которое стучало так, как только ему хотелось, а не мне. И еще… на моей физиономии, наверняка, блуждала идиотская улыбка. Поэтому стюардесса и окружающие меня пассажиры, как-то странно поглядывали в мою сторону, но мне было все равно. Я с нетерпением ждал того момента, когда борт вырулит на взлетку и уйдет вверх на Север Наконец «АН-24» загудел маховиком стартера, потом провернул один винт и, набрав обороты, провернул второй. Пилоты погоняли двигатели на разных режимах и сняли самолет с тормозов. Борт, плавно раскачиваясь, медленно покатил к взлетной полосе и остановился на старте. Загудел и засвистел винтами на полных оборотах, дернулся пару раз, как бы говоря пилотам: «Готов!» и набирая скорость на полосе, почти незаметно оторвался от взлетки. Шасси сложились и, стукнув по фюзеляжу, заняли свой отсек. «АН-24» плавно развернулся и резко пошел вверх, набрав высоту, выровнял вертикальный крен, и ровно гудя винтами, полетел на Север. Я успокоился, нервный трем прошел. По старой привычке, повертевшись в кресле и отстегнув привязные ремни, я задремал. Вчера вечером я позвонил Ольге и сказал, что вылетаю утренним рейсом, а от порта доберусь сам – пусть не встречает и не морозится. Она нисколько не удивилась, а только сказала, что ждет и будет дома. Потом засмеялась и добавила, что в порт не собиралась, что дорогу к ее дому я хорошо знаю и не заблужусь. На этом наш короткий разговор закончился. Я дремал в кресле, но чувствовал, что через час стюардесса принесет чай и пожевать что-нибудь сладенького. Так и получилось. Я проснулся, когда разносили чай. Выпив горячую чашку чая и заев черствым пряником, на котором лежал тонкий слой сладкой помадки, я задремал опять, зная, что проснусь через час, а тогда останется минут сорок лета. Все шло как по расписанию. Через час я смотрел в иллюминатор на белые сопки, которые медленно проплывали под нами, на пятна белоснежных озер и белые изгибы рек. «Остается минут тридцать лета. Подремлю еще, что бы время прошло незаметно»,– подумал я и вновь провалился в легкую, приятную дрему. Очнулся только тогда, когда самолет пошел на посадку. «Еще минут десять, и мы сядем потом автобус или попутная машина, а потом Оля»,– верил и не верил я своим мыслям. Самолет пролетел сопку и в белой долине показался такой знакомый аэропорт, а невдалеке город, куда я так рвался. «Что меня ждет, как меня ждут!»– думал я, а сердце то молотило, то затихало. И уже не было ни каких сил ждать, когда самолет коснется земли, когда я доберусь до Олиного домика и стукну в знакомую дверь. Сели мягко и плавно, подрулили почти к самому входу в аэропорт. Ждем остановки двигателей и трапа. Наконец винты прекратили свое вращение, трап стоит у выхода, командир «АН-24» и его экипаж идут к выходу и прощается с нами. Стюардесса приглашает забрать багаж и пройти на выход. Мой багаж со мной. Прохожу к выходу, спускаюсь по трапу на бетонку и жду, когда спустятся остальные попутчики моего рейса. Температура тянет градусов на тридцать холода да еще с ветерком. Натягиваю капюшон, но в кожаных перчатках сразу начинают мерзнуть руки. Наконец все пассажиры собрались вокруг стюардессы, и мы дружной зевающей кучкой двинулись к входу в аэропорт. Я, не останавливаясь в зале ожидания, выхожу на знакомую площадку, где может стоять автобус, или знакомая попутная машина в город. Автобуса нет, но кучка народа на остановке сообщает, что должен подъехать с минуты на минуту. Я закуриваю и жду. Табак на морозе горький и не вкусный, но я тяну и тяну свою сигарету почти без остановки. Бросаю окурок и пытаюсь достать следующую сигарету, но из-за поворота показывается автобус, и я прекращаю тянуться дрожащей рукой за ней. Автобус тормозит у остановки, двери открываются, прибывшие выходят, а мы, стоящие на остановке, забираемся в теплый автобус. Народу было немного и почти все рассаживаются по сиденьям. Передаем деньги за проезд, получаем билеты, а водитель, посмотрев на часы, врубает скорость, отпускает сцепление и катит по расчищенной от снега дороге к городу. Меня все еще колотит, то ли от холода, то ли нервишки шалят. Наконец въезжаем в город, катим минут десять и я прошу шофера остановить автобус около нашей прошлогодней базы. Автобус останавливается, с шипением открывается дверь. Я выхожу на знакомой улице, у знакомого дома нашей летней базы. Сердце в груди колотится с каким-то остервенением. Я стою, что бы хоть чуть-чуть унять этот стук, а рука тянется в карман за сигаретой, но останавливается на пол пути. Я забрасываю рюкзак на правое плечо, держу лямку рюкзака голой рукой, но не чувствую мороза. Мой взгляд обращен только на маленький домик, до которого почти рукой подать. Иду в каком-то тумане, ноги ватные, а ботинки приходится с силой впечатывать в дорогу, как в фирновый снег на леднике, что бы не упасть. Наконец знакомое крыльцо, ступеньки и дверь, в которую я стучу. – Открыто,– раздается знакомый и звонкий голос,– не забудь набросить крючок! Открываю дверь в прихожую, шарю крючок, но замерзшая рука ни как не может попасть в петлю, пытаюсь закрыть левой рукой, но левой не удобно. Наконец крючок на месте и я открываю дверь на кухню, посредине которой, стоит мое сокровище и улыбается. – Что так долго возился? Забыл где крючок?– звенит Олин голос. – Нет, не забыл… рука. Я не успеваю договорить, что замерзла рука, как Ольга со средины кухни разбегается, подпрыгивает, обхватывает мою шею руками, ноги ее скрещиваются за моей спиной и она, прижавшись, повторят: «Приехал! Прилетел! Приехал! Прилетел!» Так мы и стоим. На моем правом плече болтается рюкзак, а на шее прижавшаяся Оля. – Застынешь! Я весь холодный с улицы. Чихать будешь. – Не буду... Чихать не буду... Я знала, что ты прилетишь, знала! Я вчера даже не удивилась, когда ты мне позвонил, я чувствовала. Ладно, раздевайся, а то ты, правда, весь ледяной с мороза. Давай я тебя расстегну, а то у тебя правая рука не работает. – А ты откуда знаешь, что я руку приморозил, да еще и правую? Я же не успел об этом сказать? – А мне не нужно говорить, я и без твоих слов все знаю. Ольга отщелкивает кнопки на моей куртке, расстегивает «молнию», стаскивает рюкзак с моего плеча, а потом куртку. – Снимай свитер и иди греть руки в ванной. Вода горячая, заодно и физиономию сполоснешь, а я пока твои вещички приберу. У... рука и, правда, как лед. Иди, грейся. Я стягиваю свитер, а в доме блаженное тепло. Захожу в знакомую ванную, открываю краны, отогреваю руки, мою лицо. Прохожу на кухню. Ольга уже поставила чайник на плиту и возится с бутербродами. – Ты иди в комнату, садись в кресло, пока чайник закипит, мы с тобой поговорим немного, иди. Я сейчас приду. Я прохожу в комнату, сажусь в кресло, в котором так тосковал поздней осенью. Заходит Оля, подходит ко мне и устраивается верхом на моих коленях, ее руки на моих плечах, лицо счастливое, круглые глазища блестят. – Все вспомнил?– спрашивает Оля, а на губах хитрая, прехитрая улыбка,– а камня, который давил нет, рассыпался? – Конечно, вспомнил, и камня нет,– отвечаю я. – А я, что тебе говорила. Видишь как хорошо не то, что осенью, хотя сейчас зима и холодина на улице. – Тепло у тебя и ты теплая да веселая. Даже брючки и свитер сменила на халатик. Ты же терпеть не могла халатов, что за перемены?– спрашиваю я. – А ты не помнишь? – Что не помню?– хитрю я, хотя прекрасно помню один наш разговор, но нарочно тяну время и жду, что скажет моя хитрюга. – А… забыл! А я… для тебя надела этот балахон. – Ты зря такой симпатичный халатик балахоном называешь. Он очень тебе идет, а разговор не помню,– продолжаю хитрить я. – Раз забыл, то я сейчас напомню. Закрой глаза. У... хитрюга! Хорошо закрой и не подглядывай! Кому говорят, что бы не подглядывал! Я закрываю глаза, даже прикрываю их руками. Ольга убрала свои руки с моих плеч, и что-то делает со своим халатом. – Открывай глаза!– почти кричит Оля. Я открываю глаза и «делаю вид», что ничего особенного не вижу. А вижу я то, что Оля прижала свои руки к груди, хотя пуговицы запахнутого халатика расстегнуты. «Под тонкой тканью халатика, не заметно ни какого белья. Какая же ты будешь красивая, когда распахнешь эту «целомудренную» и легкую ткань»,– думаю я. Но мой дурашливый вид явно указывает Оле на то, что я ничего в манипуляциях Оли не понимаю. – Я открыл глаза. И что?.. Ничего не пойму? Что?.. – У... дурачина непонятливая! Совсем своими цифрами голову забил! Смотри! Ольга разводит свои руки, распахивает халатик, а под халатиком… без рубашки и остальных женских штучек – золотистое тело Оли. – Видел... У... дурачина!.. Больше не... Ольга пытается запахнуть свой халатик, но у нее ничего не получается. Я быстро прижимаю к своей груди мое золотистое чудо, крепко держу и целую лицо, губы, шею. Ольга перестает выкручиваться в моих объятьях, прижимается и шепчет: «Еще... и еще... и сюда... еще». Я глажу и целую это доверчивое, любимое тело... – Теперь вспомнил...– шепчет Оля между поцелуями,– У... для тебя старалась. А то все жаловался, что пока со всеми моими застежками, да крючками разберешься, то... Ольга не успевает договорить. Неожиданно громко и противно звенит телефон. – У... проклятый! Нацеловаться не дает! Что б ты сломался! Не буду подходить – пусть лопнет от своего проклятого звона! У... ненавижу!.. Телефон замолкает, Ольга облегченно вздыхает, но проклятый аппарат звенит вновь. Ольга вздрагивает и сердито продолжает: – Опять зазвенел! Ну, чего им нужно от меня? В кои веки могли бы и не звонить, так нет... У... проклятые... Придется подойти, а то эта железяка меня с ума сведет. Отпусти меня, пожалуйста. Я сейчас!.. У... я сейчас! Я отпустил Олю и помог ей встать на пол, а она в развевающемся халате подбегает к телефону, хватает трубку и... Продолжение следует