ЗА ЧЕРНОЙ СОПКОЙ Продолжение Часть-4 2 После этого вечера и ночи мы встречались с Олей, если малейший случай предоставлял нам такую возможность. Нам было очень славно вдвоем, я даже боялся сглазить, до того нам было хорошо. В неповторимых и счастливых днях летели дни и недели, но мы не замечали ни смены дней, ни недель. Мы не могли дождаться, когда будем свободны от текучки, которая нас очень тяготила. Нам не надоедало только одно – быть вместе. Вдвоем все проблемы забывались, и оставалась одна единственная проблема – время. Время, которое не ползло, как на работе, а летело. Проклятые часы с методичностью и точностью считали часы и минуты наших встреч. Июнь, август, сентябрь и половина октября пролетели как один день. По утрам и ночью уже подмораживало, а днем шли холодные дожди и мокрый снег. Дело шло к зиме и неизбежном расставание. Но мы с Олей, в своем счастье, даже не думали и не вспоминали о черных днях разлуки. Мы даже не представляли, что такое возможно. Нам казалось, что все как-то уладится само собой. Когда я не был в поле, то старался сбежать к Оле домой, даже днем, если у нее появлялась малейшая возможность уйти с работы. Если я был занят, а она свободна, то забегала к нам на базу. На этом для меня всякая работа заканчивалась. Я в присутствии Оли мог смотреть только на нее, а не на надоевшие аэроснимки и бумажки с цифирью. Десятого октября мы с Виктором вернулись с дальнего объекта. Мы не столько ездили, сколько ползали на мостах вездехода по старым разбитым дорогам. Вернулись через три дня ночью. Быстро перекусили, помылись и завалились спать. К Оле я не пошел, не хотел будить ее среди ночи. Спал до девяти утра, спал бы и больше, но Виктор не дал понежиться. Мы опять собирались в поле и не куда-нибудь, а к заброшенному поселку геологов. Мой утренний распорядок на базе очень прост. Все начинается с бритья. Если есть горячая вода, то бритье доставляет удовольствие, если вода холодная, то удовольствие ниже среднего, но все равно приятно ходить с гладкой физиономией. После бритья наступает очередь мыть голову и лицо, а потом купанье, если рядом река или озеро. Если водоема нет, то холодная вода до пояса, или обтирание снегом, когда он ложиться на землю и на наши сердца. После первого снега все мечтают о доме, который так далеко и который так давно ждет нас. После мытья и купанья завтракаем на базе, или в столовой. На этот раз мы напились крепкого, сладкого чая, а заели... Заели чем-то, чего я и не заметил. В голове вырисовывался новый маршрут и встреча с Ольгой, о которой я думал ночью, когда засыпал и утром, когда меня разбудил Виктор. 3 Позавтракав, я разобрался с бумагами и отчетами, подобрал аэроснимки на маршрут, по которому нужно было добраться до старого прииска и, который был заброшен лет двадцать пять назад. Дорога до прииска шла по лесу и по заболоченным частинам. Отдельные участки, этой гроб-дороги, можно было проскочить только после ночного мороза, но до обеда. После обеда все оттаивало, и дорога становилась непроезжей. Свалив в кучу спальный мешок, теплую куртку, рюкзак набитый сменной одежонкой и мешок с документами, я вышел во двор, где Виктор готовил наш побитый и многострадальный вездеход «ГАЗ-66». – Спальник и харчи уложил?– спросил я у Виктора. – Харчи у нас всегда дня на два в ящике лежат посуда тоже. А спальник нафига? Мы что зимовать едем? – Не зимовать, а на прииск. Я же тебе толковал вчера, что за дорога туда. Может через день вернемся, а может и неделю проторчим, а может и более. Я там не был и не знаю что за дорога. Но за Черной Сопкой, когда по пади пробираться будем, то все четыре колеса приспустить придется, иначе сядем. – «Сядем»… «толковал»… «проторчим»… Так бы и говорил вчера, а то – «на прииск», да «около него». Нет, что бы сказать, что на этот старый и долбаный прииск поедем, так я бы у мужиков хоть про дорогу расспросил. А теперь как? Ворчал Виктор, но в темпе побежал за харчами и остальным, что понадобиться на неделю, или более. У Виктора, привычка поворчать, но свое дело он, хорошо знает. Он все соберет и разложит по ящикам в кузове так, что в любой темноте найдет нужную вещь. Я подошел к калитке, открыл ее и вышел на улицу. Прошел пять домов, перешел улицу и постучал в дверь дома, где жила Ольга. – Заходи! Дверь открыта!– крикнула Ольга Открыв дверь, я прошел небольшую прихожею, потом кухню и вошел в комнату. Ольга сидела за столом, и проверяла тетради. – Садись, я сейчас закончу, еще с десяток тетрадок осталось. Ты сегодня приехал? Я вчера к вам часов в десять заходила, но тебя не было. Люба сказала, что ты сегодня приедешь. – Нет, мы ночью приехали. – Ты что, опять в дорогу?– Ольга отложила тетради, встала, подошла ко мне и села на подлокотник кресла, в котором сидел я,– Ты же ночью вернулся и опять... – Откуда ты узнала, что я сейчас уезжаю? – Вот чудак. Ты же в энцефалитке и сапогах, значить опять в дорогу. Надолго? – Наблюдательная. Все замечаешь. Точно не знаю, может день, может два, а может... Лучше не загадывать – все от дороги зависит. – А куда сегодня? Далеко? – Нет. Не очень. На брошенный прииск. Там неясно с контурами, понаворочано все, даже с вертолета толком не разобрали. На вертолете подсесть не смогли, да и время поджимало, а гнать вертолет снова – смысла нет. Подлеты много времени займут – на машине проще. – Это не на тот прииск, где старая дорога мимо озера и через бетонный мостик идет? По этой дороге сейчас никто не ездит, даже охотники. Говорят, что в той стороне нет ни зверя, ни птицы. – По той. По той Оленька. Плохая дорога, но на шестьдесят шестом, с приспущенными колесами, да по подмороженной дороге, может и проскочим. Ольга встала с подлокотника и заходила по комнате. Я чувствовал, что ее что-то беспокоит. – А ты ничего не слышал об этом прииске? Тебе никто, ничего не рассказывал об том месте?– спросила Ольга. В ее вопросе чувствовалась тревога, которую она хотела скрыть от меня, но ей это плохо удавалось. – Нет, никто ничего такого не рассказывал,– соврал я, хотя и слышал различные небылицы, об этом старом прииске. Я не очень верил слухам об загадочных исчезновениях и непонятных видениях. На проверку оказывалось все гораздо проще. Пропавших людей и домашнюю скотину, хоть и крайне редко, ломал и задирал зверь. Неосторожные путники тонули в реках, а под завалами леса их останки спокойно доедали рыбы. Некоторые тонули в болотах, которых в этом краю было великое множество и которые были абсолютно непредсказуемы. Идешь по тайге – везде сухо. По «сухому» выходишь на чистую лужайку, а на ней не видно ни каких признаков болота. Ни осоки, ни камыша, ни кочек. Травка низенькая, чистенькая, даже полежать хочется. Когда по такой лужайке идешь, то под ногами этот зеленый ковер не качается и не рвется, как на настоящих болотах. И вдруг… ни с того, ни с сего, после очередного шага проваливаешься и уходишь в болотную жижу выше пояса. Если не за что зацепиться, а рядом нет спутника, то на этом месте остается небольшая лыва, которая затягивается за несколько дней красивой травкой. Теперь зеленый, ровный, манящий покоем и отдыхом капкан готов, что бы проглотить очередную жертву. Самое интересное, что в таких местах никогда не тонут звери. На этих полянах никогда не находили звериного следа, даже зимой. Следов множество, но все они вокруг этих полян. У местных охотников такие места зовутся «проклятыми». – Ты знаешь, я слышала, что там... иногда... что-то неладное твориться. Там, в нескольких километрах от прииска, был поселок геологов. Поселок строили лет за двадцать до того, как прииск открыли. Что искали геологи, никто не знает. В те места, из местных, мало кто забредал. «Плохое место»,– говорили они. Когда поселок стали строить, так и вовсе нельзя было пройти без пропуска. Кругом солдаты с автоматами дежурили. Потом началось непонятное. Собаки стали выть перед восходом солнца и не просто выть, а скулить и прятаться. Представляешь, сторожевые немецкие овчарки скулят, как побитые шавки и убегают, поджав хвосты. Об этом, рассказывали солдаты, которые бегали в самоволку. Время было послевоенное и в охране служило много солдат, которые воевали. Ребята были отчаянные. Сбегать в самоволку за двадцать пять километров до полевого стана местного колхоза, им ничего не стоило. Выпив самогона, смельчаки утешали женщин и девок, которые ни в чем им не отказывали. Война выбила в селах почти всех здоровых мужиков и такой грех с солдатом считали, чуть ли не благом. Позже стали исчезать собаки. Исчезали только те собаки, которые были с охранниками. Потом очередь дошла до охраны, посты которой были в тайге по периметру поселка и мест разведки геологов. Собаки и люди пропадали перед рассветом и только на открытых местах. Пропадал тот солдат, который выходил на поляну из леса, где его прикрывала крона деревьев. Тоже было и с собаками. Никто ничего понять не мог. В поселке геологов срочно построили взлетную полосу для самолетов АН-2, а по тайге стали ползать вездеходы, которые были переделаны из легких танков и танкеток. Полевой стан снесли, а у охраны завели такие строгости, что ни о какой самоволке и речи быть не могло. По селам поползли слухи один страшнее другого, но из поселка геологов никто не приходил, а к ним никого не пускали. Постепенно все успокоилось, но тишину деревень нарушали часто летающие АН-2 и вездеходы в тайге, которые никогда не заезжали в села и никогда не останавливались, если в тайге попадался охотник, или любитель брусники. Мимо таких встречных вездеход мчался на полных оборотах, не обращая ни какого внимания на одинокого путника, сколько бы он не просил об остановке, размахивая руками. Вначале мужики никак не могли понять, почему они не останавливаются. В Сибири в таких случаях, всегда было принято остановиться и узнать в чем дело, но постепенно привыкли и к этому. Через несколько лет поселок ликвидировали, геологов и охрану вывезли на самолетах, а из оборудования – часть бросили, а другую вывезли на вездеходах. Сам поселок зарос травой и его вряд ли найдешь. Но ходят упорные слухи, что на месте поселка остались старые землянки и щитовые домики, в которых когда-то жили геологи, но самое непонятное то, что эти постройки не развалились, и не сгнили. Они стоят, как новые. Все заросло травой, кустарниками и деревьями, но все цело, как будто люди уехали только вчера. А прииск открыли много позже. Там работала одна единственная бригада кооперативных старателей. Бригада работала два года, а на третий почти сразу после Нового Года всех старателей и обслугу вывезли. Вывезли за несколько зимних дней. Почему вывезли, никто толком не знает. Старики утверждают, что причина в поселке, про который почти все забыли. Другие говорят, что старатели много пили, когда отмечали Новый год, а потом что-то натворили. Что натворили, никто не знает, даже не догадывается. Старатели жили обособлено и ни с кем из местных жителей дружбу не водили, а после отъезда, от них даже писем не приходило. Хотя одна старая почтальонка, она давно умерла, рассказывала своей подруге «по секрету», что года два, после отъезда старателей, письма от них приходили на почту. Приходить-то приходили, но их никто не получал. Куда они пропадали, она не знала, но грешила на одну очкастую сортировщицу. Но зачем «очкастой» были нужны письма, об этом никто не знает. Сплетен ходило много. Поговаривали, что «очкастая» передавала письма в милицию, или в КГБ, но и она лет восемь тому назад отошла в мир иной. Вот примерно то, о чем мне рассказывали. Ольга ходила по комнате и нервно потирала руки. Лицо, которое минут пять назад улыбалось, стало грустным и озабоченным. Она еще несколько раз прошла по комнате, подошла ко мне, присела на корточки и, глядя в мои глаза, сказала: – Я очень не хочу, что бы ты туда ехал!– это было сказано очень решительно и без всякого намека на просьбу. Потом добавила.– Я не хочу! Если бы я могла, я запретила бы тебе туда ехать! Я не хочу! Я боюсь! После всех рассказов о тех местах я боюсь за тебя! Неужели ты не понимаешь, что я боюсь за тебя! Мне делается страшно, что ты будешь там! Я взял ее за руки, приподнял и посадил к себе на колени. Она не обняла и не прижалась ко мне. Она сидела с опущенными плечиками и ждала, что я ей отвечу. – Что ты Оленька переживаешь так. Бывали места в сто раз хуже. Чему тут волноваться? Подумаешь каких-то двести километров, из которых сто двадцать вполне приличная дорога. Мы же на вертолете летали в тех местах. Ничего там страшного нет, да и не может быть. Я, как про вертолет сказал, то сразу вспомнил все, что с нами произошло тогда. Летели мы на МИ-2. Олег – первый пилот вертушки, Николай – второй пилот и по совместительству, как у них принято, штурман и я со своими аэроснимками. Мы налетали часа полтора, когда подлетали к старому прииску. По всем расчетам, у нас оставалось горючки на два с половиной часа. Солярки в баках хватало на полтора часа плюс аварийный запас, да еще в фюзеляже была привязана полная бочка на час с лишним лета. До порта нужно лететь полтора часа. Значит у нас на облет, посадки и зависания оставалось горючего на час с хвостиком. Мы рассчитывали потратить около часа на облет участка, в зоне этого треклятого прииска. Полетав минут двадцать, мы подлетели к прииску и пошли на высоте в двести метров над заросшей дорогой в сторону поселка геологов. На этом чертовом участке было почти все ясно. Хорошо читались старые просеки в тайге, которые рубили геофизики под свои профили. Потом они закладывали взрывчатку в небольшие скважины и, взорвав ее, снимали показания сейсмографов. Видны были канавы, которые били геологи. Канавы прорезали склоны сопок по горизонталям и прекрасно читались на аэроснимках, и на местности. Я еще подумал: «Отчего они не заросли? Прошло почти сорок лет, за такой срок просеки обычно зарастают и их следы очень слабо читаются на снимках». Непонятное было и с канавами. Казалось, что их били совсем недавно. Выброшенная порода не осыпалась и не была размыта талыми водами и дождями. Дно канав прекрасно просматривалось с вертолета. Олег в одном месте завис на высоте около сорока метров и я убедился, что канавы почти свежие. Видны площадки, где стояли буровые станки, но около них не видно разбросанных кернов с пустой породой, которые всегда валяются около старых буровых. Керны было бы хорошо видно, когда мы зависали над буровыми в двадцати, тридцати метрах от земли. Олегу все это показалось странным. Он сказал мне: – Буровая-то чистая какая. Нет глины, которую в скважину закачивают, нет и кернов пустой породы. Ничего не понимаю! Они вывезли все, или не бурили вовсе? Но этого не может быть. Вон, смотри. Там сломанные долота целой кучей свалены, а от соляры целые озера остались, вон две плешины, а вон третья. Ничего не растет на этих местах. Но почему они в разных местах склад под горючку делали? Такое ощущение, что им мешали и выливали из цистерн солярку. Ни фига не пойму. Нигде ни разу не встречал, чтобы горючее в разных местах на буровой стояло. Бурильщикам же неудобно работать. И ты заметь, это уже третья буровая с такой хреновиной. А куда керны дели? Судя по сломанным долотам, тут тонны кернованной породы должно было быть. Неужто увезли все? Я, когда Олег говорил насчет всех несуразностей, следил за маршрутом и делал пометки и поправки на снимках, и почти все пропустил мимо ушей. Пролетая над поселком, мы ничего не могли понять. По идее, в этом старом поселке, все должно развалиться, а тут видно, что дома стоят целехонькие, даже крыши крытые сосновой дранью блестят, как новые. Решили подсесть и осмотреться. Олег выбрал площадку в середине поселка и пошел вниз. Когда до земли оставалось около полусотни метров нас стало болтать со страшной силой. С такой болтанкой садиться было равносильно самоубийству. Олег подбросил газу и вертушка, как пробка подскочила до сотни метров. Олег стал медленно кружить вокруг поселка. – Ничего понять не могу? Прохрипел Олег по внутренней бортовой связи. Я сидел на месте штурмана, а Николай сладко спал в пассажирском салоне. – Отчего болтанка? Восходящий, или нисходящий термик? Не должно этого быть. Откуда ему тут взяться? Посмотри в низ. Кроны деревьев не шевелятся. Полный штиль, ноль баллов. Давай в другом месте попробуем подсесть, заодно из бочки горючку в баки сольем. Полетели дальше. Нашли ровное место, чуть в стороне от поселка. Стали спускаться. Олег понемногу сбрасывает высоту. Вертолет ровненько, без единого качка шел в низ. Когда до земли осталось пятьдесят метров, нас стало болтать хуже, чем в первый раз. Казалось, что от такой болтанки оторвет винт. Олег побледнел. Резко добавил обороты и взмыл до ста метров. На этой высоте вертолет висел, как на веревке. Двигатель работал без нагрузки и, ни какой болтанки. Ощущение было такое, что ничего не произошло, но мы прекрасно помнили, что минуту назад нас чуть не перевернуло вверх тормашками. Вдруг, ни с того ни с сего стала мигать лампочка, которая предупреждает, что на борту остался только резерв горючего. Олег защелкал тумблерами и позвал Николая, а меня отправил в салон. Николай моментально перескочил через кресла салона и очутился в своем кресле, с телефонной гарнитурой на голове. Я еще подумал тогда: «Во, натренировали. Только что храпел без задних ног, а по команде, через пять секунд, сна как не бывало, и приборы успел все просмотреть. Здорово их натаскивают. Ни одного лишнего движения не сделал Николай, пока садился на свое место». Пока я так думал, Николай проверил приборы и схватился за голову. – Где горючка? Ты, что Олег? Перелетал, пока я спал,– но, посмотрев на часы, удивленно добавил,– ничего не пойму? По времени, так у нас в баках еще на час должно хватить. Неужто баки пробили, или прохудилось это старое сранье? Садиться надо! Горючку из бочки в баки сольем и домой. У нас в них на пятнадцать, максимум на двадцать минут осталось, а нам до дома лету полтора часа. Олег, ты вдоль дороги иди, я за прииском площадку видел, садились в том месте раньше. Ты жми Олег, жми, я следить буду. Нам до того места минут десять лета, да на посадку минуты три. Должны успеть. Жми Олег, жми, успеем. Мы успели во время, но когда заходили на посадку, побледневший Олег, опять ждал болтанку на этих проклятых пятидесяти метрах. Но у нас уже не было выбора. Садиться придется в любом случае. Я и Олег ждали, а Николай ничего не мог понять, он сладко спал, когда нас трепало. – Вы чего побледнели оба? Все лады, «все, как у Аннушки». Сядем и еще горючка на дне плескаться будет. На высотомере – семьдесят, шестьдесят, пятьдесят пять, пятьдесят. «Сейчас начнется»,– думаю я,– «нет, пронесло». Сорок, двадцать, десять и вот, наконец, Олег мягко касается колесами МИ-2 долгожданной площадки у дороги. Пронесло! Олег сбросил обороты, и вертолет присел на колесах. – Проверьте баки, нет ли дыры и в темпе, сливайте из бочки, глушить не буду, да не разлейте, а то сгорим на хрен,– командует Олег. Мы с Николаем быстро протянули шланг из бочки в бак и ручным насосом перекачали горючку в бак. Олег погонял вертушку не холостых оборотах, а Николай, проверив датчики горючего, сказал: – Хватит на час двадцать. Ветер в задницу дуть будет, до порта дотянем. Долетели без помех, но о работе на маршруте нечего было и думать. Сели в порту. Олег с Николаем пошептались вдвоем, потом подошли ко мне и Олег сказал: «Ты это... Никому не говори, про болтанку и горючку. Не поверят. Скажут, что нажрались водяры на облете, а трепало от пьяных рук. Не болтай, а то нас с Николаем засмеют, да еще расследование учинят, а потом от полетов освободят. Если на месяц отставят, то еще терпимо, а могут вовсе зарубить. Я вас героев знаю. Хвосты-то распускать умеете, хлебом вас не корми, только потрепаться дай. Ну, лады. Ты звони, если что. Пока, до встречи. Вон твоя машина подъехала, как по расписанию». Все эти воспоминания промелькнули за какую-то долю минуты, а Оля на мои слова, что с нами ничего не случилось, когда мы летали над поселком, ответила: – Ты мне неправду говоришь, у вас там, что-то произошло. Я слышала, как ты с Олегом говорил и подсмеивался над ним. Я все слышала, только Олег тебе не все сказал. Я чувствовала это. Он чего-то не договаривал. Он знал, что ты будешь смеяться над ним, что он верит во всякую чепуху. Ты всегда подсмеиваешься. У тебя нет ни какой фантазии и ничего святого! Реалист чертов!– выпалила Ольга. Она повернулась на моих коленях и села на них верхом, обхватив мою голову руками и смотря прямо в мои глаза, быстро и громко заговорила: – Я не хочу, слышишь, я не хочу, что бы ты туда ехал! Я чувствую плохое! Я не хочу, я не выдержу, этой, твоей поездки! Я боюсь! Ты, понимаешь чурбан бесчувственный! Я боюсь! Я боюсь за тебя! Её кулачки били меня по плечам и в грудь. Она плакала и сквозь слезы опять повторяла: «Не хочу! Не отпущу! Боюсь! Нет, нет, не поедешь! Не пущу!» – Успокойся, ну успокойся Оленька. Я позвоню Олегу и все у него расспрошу. Не волнуйся. Чего уж ты так по пустякам убиваешься. Дел-то, раз плюнуть,– успокаивал я Ольгу,– позвоню, позвоню я Олегу. – Нет! Я тебе не верю. Ты мне наговоришь всего после разговора с Олегом, успокоишь и уедешь! Ты меня обманешь и уедешь! Не пущу!– она прижалась ко мне, но правым кулачком колотила по плечу, в который раз повторяя,– Не пущу! Нет! Нет, не хочу! Не отпущу! – Да не обману я тебя Оленька. Позвоню, пойду на базу и позвоню Олегу. – Обманешь, я знаю тебя. Придешь на базу, а потом на свою гадкую машину и все, и нет! Звони от меня и сейчас, и пусть Олег приезжает сюда, и говорить будете при мне. Звони! Ольга спрыгнула на пол и, ухватив меня за руку, потащила к телефону. – Звони! Звони сейчас и пусть Олег приезжает к нам, а не на твою чертову базу, а если у него нет машины, то позвони Любе, пусть отправит вашу и привезет Олега. Тебя не отпущу, а то смоешься со своей работой проклятой. Она сняла телефонную трубку и протянула мне. – Звони! И пока Олег не приедет, никуда не уйдешь. Ты дошутишься и доиграешься! Я и дверь закрою, и на порог лягу. Через меня не перешагнешь! Не перешагнешь! Ты хоть и безбожник неверующий, но суеверный! Не перешагнешь через меня! Побоишься, что сглазится со мной от тебя. Я тебя уже выучила! Звони! Я набрал номер диспетчера в аэропорту. Женский голос ответил: «Диспетчер. Слушаю». – Это ты Машенька? Здравствуй... Узнала? Ну, здравствуй еще раз. Ты не нашла бы мне Олега с МИ-2… позови его к телефону. Срочно нужен... На планерке говоришь. Придумай, что ни будь, его же штурман заменить может, они целый месяц в паре летают. Позови. Очень нужен. Сочтемся – свои же люди. В трубке было слышно, как Маша, по громкой связи зовет Олега в диспетчерскую. Ольга успокоилась немного, но на мой разговор с Машей, тихо, что бы не было слышно в микрофон трубки, ворчала: – Вечно у тебя Машеньки, Дашеньки, да какашеньки, У... юбочник противный. Сочтемся, люди свои. Сочтешься! Как же, прямо сейчас побежал. Я тебе-то глаза выцарапаю! У... сочитальщик чертов. – Молчи Оленька, не ворчи,– я погладил ее по спине,– а то моя Машенька никого нам не позовет. – Машенька, какашенька, Машенька...– повторяла Ольга, идя на кухню. Она взяла стул, вернулась и поставила его около меня.– Садись! И пока не договоришься с Олегом – не встанешь! Хоть весь день сиди на этом стуле. «Да, я слушаю,– раздался в трубке голос Олега.– Что так срочно? Твоя заявка в плане через неделю. Ты же знаешь». – Привет Олег. Про заявку я знаю, дело не в ней. Ты помнишь наш разговор после полетов над старым прииском и поселком геологов? Я тогда был не прав. Ты меня извини, что я посмеивался. Я прикинул все, что было. Нужно поговорить. Ты собери полетные и заправочные листы, ты сам знаешь, что нужно и приезжай к нам, но не на базу, а к Ольге. Тебе летать сегодня?.. После обеда. Вот и добро. Машина твоя с тобой... Совсем хорошо, кати на своей, да своим о нашем разговоре не говори. Ты не рассказывал в порту то, что мне говорил. Олег на том конце провода даже рассердился. – Ты что, за дурака меня держишь. Да я, если бы заикнулся, то меня сразу в психушку укатали, «а мне летать охота». Нашел дурака. Это я тебе сболтнул. Думал, что ты сообразишь, а ты, как шары залил. А сейчас, что прижало. Туда собрался. Жди, минут через сорок буду. Показания счетчиков у заправщика сверю со своими бумагами, да еще кое-что. Жди, у тебя поговорим. Ольге привет передай, реалист хренов. 4 – Тебе Олег привет передает, минут через сорок подъедет,– сказал я Ольге и положил телефонную трубку на рычаг,– скоро твои волнения закончатся – Твоими бы устами, да мед пить, а не деготь бочками хлебать,– ответила Оля на мои слова и добавила.– Ты сегодня завтракал? – Чай пил утром, хлеб, рыба вяленая. Нет, с рыбой было три дня назад. А какая разница с чем. Главное, что чай пил. – Как это тебя, твоя Любашенька не покормила?– съязвила Ольга.– На сухом хлебе держит тебя... Любашенька... твоя, да причитает: «Хлебушка не желаете сухого с водичкой тепленькой». А ты: «Желаю, желаю Любашенька, Ой какой хлебец вкусненький. Спасибо Любашенька, спасибо миленькая. Я теперь сытый, даже живот лопается». Что не так? Еще как так! Ладно уж… пойдем, шатун юбочный, покормлю тебя, а то скоро с «хлебушка-то» качаться будешь, а не по тайге шататься. На кухне свежий и морозный воздух из открытой форточки, не мог перебить одуряющий запах жареного мяса. – Садись. Руки-то чистые? Небось, опять с мазутными руками пришел. Покажи руки! – Ты, что Оленька, ополоумела совсем. Как бы я тебя мазутными руками гладил. – С тебя станется… с гадильщика-то. Еще и ополоумела. Обзывальщик нашелся! У… медвежатина шатучая… бродючая… Бандит. Измучил своими выкрутасами по тайге. Шатунище. Ворчала Ольга, а сама накладывала в тарелку жареный картофель из чугунной сковороды. Открыла духовку и достала пышущую жаром жаровню, в которой лежали четыре здоровенных куска мяса. Мясо было хорошо прожарено и с аппетитной розовой корочкой. – Вот тебе подкрепление мясное, хоть ты и не заслужил его. Может и стопочку поднести? Как Любашенька твоя любимая… тебе… с твоего дуролома ночного подносит? А? Поднести?.. У... подхалимщик юбочный! – Спасибо Оленька, стопарик не мешало бы, но не буду, а мясо просто чудо. Обалдеть можно. Ты где мясо раздобыла? У тебя же не было, я хорошо помню. – Про мясо, ты всегда хорошо помнишь. Ваши охотники вчера на охоту ездили. На чужих солонцах у озера барана дикого подстрелили, браконьеры чертовы. Любашенька твоя принесла, да еще и наказала: «Он, жареное мясо с корочкой любит, с розовой». У... непутевый. – А себе, почему не накладываешь? Опять по утрам есть перестала, хочешь шлепки заработать, так у меня это быстро. – С тобой и твоими приисками, и кусок в горло не лезет. Шлепальщик нашелся. Смотри, как бы сам не получил. Оля поставила полную тарелку аппетитной жареной картошки пополам с шипящей бараньей дичиной на стол, подала вилку, нож и плетеную хлебницу, в которой горкой лежал свежий белый хлеб, нарезанный тонкими ломтиками. Я все съел со зверским аппетитом и с вожделением посмотрел на оставшееся мясо в жаровне. – Что, еще добавить? Давай положу, мне не жалко. Тебя жалко, но смотри, не лопни мясоед шатучий,– засмеялась Ольга.– Давай тарелку, добавлю еще кусочек. Ты так жадно смотришь на жаровню что, глядя на тебя, разрыдаться хочется. – Нет, хватит. Очень вкусно Оленька, давно такой вкуснятины не ел, но ты вкусней. Мясо, что – съел и нет его, а тебя – ешь, да ешь, а ты только лучше делаешься. – У... людоедище противный! Мяса наелся, так теперь на человечину потянуло, не откусишь. Я встал со стула и хотел подойти к Ольге. – Зачем встаешь! Не получишь! Ишь чего захотел. Вот, фигушка тебе. Не видел фигушки. Вот она фигушка-то, вот. Посмотри. Ольга через стол крутит перед моим носом кулачком с остренькой и длинной дулей, кривляясь и пританцовывая. – Сиди на своем стуле и не двигайся. Чай сейчас налью, свежий заварила. Кому сказала, чтобы сидел, тебе, или стенке! Пришлось сесть на свое место. Когда мы допивали чай, приехал Олег. Он, не стуча в дверь, ворвался в комнату, со словами: – Привет всем, а тебе Оля отдельный привет не то, что этому дуролому. Наломает дров, а потом, что, да как. Что это у вас жарехой так пахнет и мясо не магазинное? Никак дичиной разжились? Это твои архаровцы,– спросил у меня улыбающийся Олег,– барана дикого сбраконьерили? По запаху чую, что мясо на сковородке еще вчера в сопках прыгало. Не ошибся? – Не ошибся Олег, не ошибся. Его браконьеры, чьи же еще. Других браконьеров давно всех выловили, а этих – ни милиция, ни охотнадзор не трогает. Этим бандитам дикое мясо положено для котлового питания, так около них все местное начальство крутится. Все дичину любят. А как не крутиться? У этой экспедиции: самолеты, вертолеты, вездеходы, катера, горючего море и оружие любое, а заявку на боевые патроны сам начальник милиции подписывает. Скоро всю дичь сожрут геодезисты драные,– говорила и смеялась Ольга, доставая чистую тарелку,– я тебе положу Олег, пока горячее. – Дай, дай кусочек, перекушу немного. После вашего перекусона я и на обед не пойду. Оля положила мясо и остатки картофеля в тарелку, и поставила ее перед Олегом. Потом налила из маленького блестящего чайника заварку, а из никелированного, большого, добавила кипяток. – Сахар сам положишь. Олег быстро расправился с едой и все запил чаем. – Спасибо Оля, объелся я. Мы покурим у тебя на кухне и поговорим, а то у меня время в обрез. Моя вертушка в плане с пожарниками. Часов на шесть облета, а с дозаправкой все семь или восемь получится. – На здоровье Олег. Курите, что с вами сделаешь, раз время нет. Ответила Ольга и пошла из кухни в комнату. Она подошла к дивану и села на него, закрутив ноги в немыслимый узел. Этому немыслимому узлу, из Олиных ног, я всегда поражался. Мы, с Олегом остались на кухне и закурили, стараясь дымить в открытую форточку. – Давай Олег, вспомним все по порядку и попробуем, хоть что ни будь понять, если сможем. Ты заправку сверил? Ошибки нет?– спросил я. – Сверил. Все точно. Заправлены были под пробку. У нас с Николаем и у заправщика все сходится. Здесь ошибок нет. А вот куда делась горючка в баках, ей Богу не пойму? И еще. Почему во всей этой свистопляске остался аварийный запас в баках? Ну, ни как мы не могли спалить столько. Я уже по всякому прикидывал. Течи в баках нет. Вы с Николаем проверяли еще там, в поселке старателей, а в порту мы с Николаем все баки осмотрели внимательно, чуть ли не облизали. Потом технари наши искали, и ни какой утечки не обнаружили. Я на этих баках целый месяц летал и все чисто. – С баками для горючки ясно. Хотя… ничего не ясно. Куда горючка испариться могла? Ощущение такое, что кто-то испарил основной запас, а аварийный оставил, что бы мы не грохнулись. Прямо «Солярис» какой-то. Теперь, почему подсесть не смогли. До пятидесяти метров тишина, а ниже болтанка и так дважды, но мы в этих местах опускались ниже, даже зависали на двадцатке и ничего, штиль полный. Чертовщина какая-то. Так и хочется сказать, что нас слышат и не пускают на землю. Что скажешь Олег? – Вот и я о том же толковал раньше, но тебе все смешно было. А просеки с канавами и крыши домов – все, как новое. Я еще, что подметил. Когда мы в других местах летали, то там трава высокая стоит, но пожухла вся. На болотах только чуть зеленая осталась, а у поселка растет низенькая, свежая, как на газонах. Ощущение такое, что морозов в этом месте не было. А кусты? Кустарники в других местах, даже по распадкам, облетели все, и березы голые стоят. А у поселка, как весной. Мне даже казалось, что листья молоденькие и клейкие. Это откуда такое? Ты, насчет травы, кустарников и деревьев, что-нибудь заметил необычное? – Нет. Я в это время со снимками возился, да за маршрутом следил. На облете самое главное за конфигурацией контуров следить и их изменениями, а что облетело в одном месте больше, или меньше, то на это не хватает времени. Когда летишь, то успеть бы нанести новые гари, просеки, вырубки, постройки. Иногда изменений много бывает. Ольга, которая слушала нас очень внимательно, с возмущением прервала наш разговор. – Вы, почему об этом никому ничего не говорили. Это же полтергейсты какие-то. Может там такое, что наука об этом ничего не знает. Может там такое... такое. А вы, как тихушники, по карманам своим все распихали, да помалкиваете. Дикари какие-то. – Ты, Оля, зря возмущаешься,– ответил Олег,– если бы мы с ним рассказывали, что бывает иногда, хоть и редко, но бывает, то нас, в лучшем случае, брехунами назвали, а в худшем случае, в психушку определили. Меня, так точно на месяц и без разговоров, а если настаивать на своем, то и подольше подержат. Был у нас такой случай. На севере летал один на АН-2. Однажды он заметил, что в одном месте озера и сопки на какую-то физиономию похожи. Вместо глаз два озера. Сопка посредине на нос смахивает, а ниже этого носа распадок, который похож на огромный рот монстра. Летун не только физиономию разглядел. Ему даже туловище мерещилось, которое за века протоптало себе дорогу через сопки и между ними. А дорога – это узкая долина, которая тянется почти по прямой, вопреки всем законам природы. Она разрезает сопки, а не петляет между ними, как положено нормальной долине, по которой течет узкая, но глубокая и бурливая река. Когда его спрашивали: «Почему он лежит, а не стоит и не идет дальше». Так он вполне серьезно утверждал, что у этого монстра период сна, а жизнь может приобретать не только наши формы, но и такие, о которых мы даже не можем себе представить. Он показывал расчеты и схемы движения этого монстра. Его понять можно. Когда летишь, то на земле микрорельеф частенько похож на что-нибудь. Но главное не в этом, а в том, что летун заметил. Весной распадок шире делается, кажется, что рот гигантский открывается, а к осени, эта фигня закрывается. – Я об этом распадке тоже слышал,– сказал я и решил добавить к рассказу Олега свое знание предмета о гигантской «фигне», а зря. Мог бы, и подумать какую реакцию вызовет мой рассказ на впечатлительную Олю. Но я не подумал и с идиотской настойчивостью продолжал: – Мы работали в тех краях, и я об этом чуде слышал, даже пытался понять, в чем дело. Подобрав снимки и стотысячные листы топокарт на этот район, я пошел к разжалованному пилоту «АН-2». Сначала он послал меня «очень далеко». Я естественно не последовал его совету, а стал показывать карты и снимки на тот загадочный массив. Летчик понял, что я пришел к нему не из праздного любопытства и пытаюсь понять его, а не смеяться, или того хуже, издеваться над его идеей о каменном монстре. Он точно показал на стотысячном листе карты это место. После этого подобрать аэроснимки двадцатитысячного масштаба было делом техники. Когда мы стали рассматривать снимки, то на них ясно читалось что-то похожее на большую пасть, которая принадлежала огромной голове какого-то чудища. Пасть эта была открыта, как и утверждал пилот «Антона». Озера были на месте глаз, а носом служила голая сопка, хотя окружающие сопки были покрыты лиственницей. Следов пожара, или вырубок не было и в помине. Такие контура читаются через десятилетия. У меня был только летний залет, хотелось найти осенние залеты, но текучка заела, а потом все как-то сгладилось и забылось. Но самым невероятным было то, что долина реки была, как натянутая струна, на берегу которой устроился отдохнуть и поспать каменный монстр. – Вы такие страхи рассказываете, что сейчас страшно, а ночью, так я с ума сойду от ваших приключений,– заявила Ольга. – Сама просила, теперь слушай. Вообще-то такое тебе лучше не слушать. Ты потом такого накрутишь, такое нафантазируешь в своей голове, что мне самому придется за свою голову хвататься. – А что с летчиком стало?– спросила Ольга. – Что стало? А стало то, что мужика три месяца мариновали в психушке, в изоляторе, а потом в аэродромную прислугу списали, без допуска к самолетам. Считай, что в дворники, а летун был классный. Когда я уходил, то мне показалось, что летчик «воспарил духом», оттого, что кто-то пытается разобраться в его «фантазиях», а не смеяться над ним, как над душевнобольным человеком. На прощанье он попросил: «Если ты там хоть немного разберешься с этим «монстром», то черкни, или позвони мне. Я буду ждать. Даже, если я ошибся и заблуждаюсь, то черкни в любом случае. Твое письмо, или звонок по этому поводу для меня много значат. Ты не думай, что я свихнулся. Я хотел всего лишь рассказать о том, что видел своими глазами с самолета, когда летал в том районе. Рассказал! Как же! Вместо того, что бы проверить, или хоты бы поинтересоваться, о чем я рассказывал, меня посчитали идиотом. Твоя весточка для меня может многое изменить в моей жизни. Теперь мне иногда кажется, что все это плод моей больной фантазии. Проверь на месте, если придется бродить в тех краях. Только не думай, что после твоих сообщений я вновь начну доказывать необычность этого кусочка земли. Нет, не буду! Это мне нужно самому. И не важно прав я или не прав. Важно, что на этом месте был не только я, но и еще кто-то иной. А тем иным мне бы хотелось, что бы был ты». – Вот какую историю поведал мне бывший пилот. Но мне пока нечего сообщить ему. Писать-то я ему писал, но по поводу «монстра», мне ничего не понятно, но я надеюсь побывать в тех местах и смогу хоть чем-то обнадежить моего знакомого пилота. Ольга слушала и больше не перебивала. Она терпеливо ждала, чем закончиться мой рассказ и наш разговор с Олегом. Убедившись, что Оля успокоилась более, или менее, я обратился к нашему гостю: – Ладно, Олег это был небольшой рассказ для Оли про чертовщину разную, а наш поселок – вот он, рядом и там чертовщина. Она порассказала слухов и сплетен кучу, а потом: «Не поедешь! Не пущу! Страшно!». Чего бояться. Ехать в любом случае нужно. Никуда не денешься. Ты, как думаешь?– обратился я к Олегу. – Что я могу сказать? Странно все там. Я тоже многое слышал об этом поселке. Но с нами-то ничего не случилось. Все путем. Долетели и психами не стали. Ты… как? За собой ничего не замечал? Как… Оля? Он не изменился? – Как же изменится он. Он каждый день разный. Нормальные одежду меняют, а он физиономию свою бессовестную выворачивает наизнанку. Не поймешь где он, а где не он. – Ты не шути Оля, я серьезно спрашиваю. Ты за ним последний месяц ничего не замечала? – Да он как оборотень. А если серьезно то, по-моему, ничего особенного не было. Как был баламутом то таким и остался. – Это то и главное,– заметил Олег,– баламут это хорошо. Хорошо, что баламут. Помолчав немного, Олег сказал мне: – Как я тебя понял, то ты в любом случае выезжаешь сегодня? Так? – Так. Ответил я и посмотрел на Ольгу. Она опустила голову и опять потирала руку об руку. Это был явный признак, что она начинает волноваться. Когда она терла руку об руку, то успокоить ее не составляло большого труда. Нужно было сменить тему разговора, пошутить немного и тогда все ее волнения проходили. Плохо было, если она скрещивала руки и прижимала их к груди, да так крепко, что кисти рук белели от напряжения. Я в таких случаях отвлекал ее от дурных мыслей, которые копошились в ее головке разными способами. То шуткой, то смехом, то поглажу и поцелую. Иногда посадив ее на свои колени, я нашептывал ей всякую чепуху, поглаживая по узкой спинке. Постепенно она отходила и возвращалась, а скорей всего убегала в наш, хоть и не золотой, но реальный мир. Оля пока молчала. Олег посмотрел на застывшую фигурку Оли и покачал головой. Он знал эту ее привычку тереть руки поэтому, глядя на Ольгу, продолжал: – Оля ты не переживай. Не волнуйся. – С чего ты взял, что я переживаю и волнуюсь. Нисколько! Еще не хватало, что бы я переживала и волновалась за этого шатучего каменного монстра. – Вот и хорошо, что не волнуешься,– ответил Олег Ольге и, повернувшись ко мне, стал обговаривать нашу совместную работу в «Зоне».– У меня на всю неделю полеты с пожарниками. Будем смотреть и выдавать данные, где что горит. В заявках на полеты указан район, куда ты поедешь. Я в начале и в конце маршрута буду заходить на дорогу, поселок золотарей и поселок геологов. Скорей всего твою машину и вас будет видно. Но давай договоримся твердо, что от Черной Сопки ты будешь выкладывать из двух берез на дороге латинскую «V» – Викторию. Помнишь такую букву? Не забыл еще? Острый конец «V» будет указывать ваше движение, но в острый конец обязательно укладывай комли берез, что бы не перепутать направление, если какая-нибудь «чума» сдвинет лесины. Тогда в любом случае по комлю можно сказать, куда вы подались. Березы, именно березы, их хорошо видно на темном фоне дороги, да это ты сам знаешь, очисти от веток и укладывай на черных местах дороги километров через десять. Лесины заготовьте до Черной Сопки и сложите в кузов. Места в кузове должно хватить. За Черной Сопкой старайтесь ничего не рубить и не палить костер. А самое главное ни в коем случае не выходите на чистое место перед восходом солнца. Я хоть и не очень верю, что в это время пропадают люди, но сам понимаешь… лучше перестраховаться лишний раз. Олег закончил последнюю фразу и внимательно посмотрел на Олю. Заметив, что Ольга перестала тереть руки и внимательно слушает его, улыбнулся ей и, повернувшись ко мне, продолжал: – Когда будете возвращаться, то латинскую «V» перекладывай на другую сторону. Смотри, не забудь, что в острие «V» должны быть комли деревьев. В нашем случае лучше перестараться, чем недостараться. В случае чего, вас можно искать в промежутке между разными «V». Это делай обязательно. А то у вас как? Закончите работу и домой. Все как у лошади, которая в конюшню бежит после работы и ничего не замечает. Рацию не бери, бесполезно. Многие проверяли. За Черной Сопкой с земли зона молчания, как экран стоит. Выше ста метров связь есть, а ниже бесполезно, как отрезает кто-то. И еще – не бери ни какого оружия, а перед Черной Сопкой проверь все в кабине и кузове. Топоры, ножи, пилу, лопаты и все, что режет и колет, сло- жите под заметной лесиной, что бы потом не искать долго, когда обратно поедете. Нехорошая примета ехать с оружием за Черную Сопку. Ты, я надеюсь, все понял и запомнил. Я всю неделю буду летать над твоим маршрутом, два раза за день. Увидимся. Садиться не буду, а так… помашем друг другу. На этом все, а то я не успею в порт. Счастливо тебе,– закончил Олег и обратился к Ольге.– Ты, Оленька не волнуйся, мы все предусмотрели, все путем будет. Не волнуйся, я тебе каждый вечер, а может и в обед, от него приветы передавать буду. Не волнуйся! Ничего с этим баламутным шатуном не сделается! – Ты, приветы-то по телефону передавай, а не лично. Я знаю тебя! Утешать приедешь, смотри доутешаешься. Я вернусь, так тебе утешителю-то башку поверну, что бы ты сзади видел, кто за тобой идет! Понял! – Да иди ты! И пошутить нельзя! Пугатель нашелся! Мы пожали руки, потолкались с Олегом на прощание, но смотрели друг на друга серьезно. То, что мы задумали, было не игрой. – Все поехал. Пока вам! Счастливо! Завтра Оля жди, я позвоню, а если звонка не будет после заката, то звони в диспетчерскую, я там накажу, что бы тебе сообщили, как наши дела. Пока! Полетел! – Лети! Лети летунчик! Счастливо! Заодно на базу звони, а то там тоже волноваться будут. До встречи… за... Черной! – Позвоню, не переживай. До встречи! Олег вышел, сел в машину, помахал рукой на прощанье и уехал. Ольга, когда я вернулся, сидела в той же позе на диване, только скрестила руки на груди и вся напряглась. Я сел рядом, обнял ее, поцеловал в голову, погладил по спине, рукам прижал ее головку к своей груди. Она молчала, только тонкие пальцы рук побелели от напряжения. Я разжал ее руки, гладил их, целовал. Оля молчала. – Ну, вот Оленька ты все слышала. Ничего страшного там нет. Олег же рассказал, что было. Он же не врун, как я. Всю правду выдал. Ничего там нет. Подумаешь, поболтало нас немного. Бывало и хуже. Она молчала, только уткнулась носом в мою грудь, а руками гладила мои плечи, шею, лицо. – Я боюсь! Я теперь боюсь еще больше! Я вспомнила еще один случай, да не один. Таких случаев было много. – Да, что еще в твои головку заползло, брось ты эти бабкины сказки. Чепуха все! Ты же слышала, о чем мы с Олегом говорили. Реальность голая. – Вот и у меня голая реальность, даже очень голая. Говорят, что когда едешь от нас, то перед Черной Сопкой и дальше по кругу от поселка геологов, находят мертвых зверей,– почти плача говорила Ольга. – Ну, это уж совсем чепуха. Если бы ты знала, сколько я дохлятины повидал в поле, то мясо и в рот не взяла бы. Не выдумывай! – А я и не выдумываю. Говорят, что мертвые звери помирали от старости. Все звери и все от старости. Обычно так не бывает, что бы все и от старости. Все звери, которых там находили, были облезлые и со сточенными зубами, а значит очень старые. А за Черной Сопкой никто и никогда старых зверей не видел. Все были шустрые, людей не боялись, а вот застрелить ни одного зверя никому и никогда не удавалось. На охоту ходили настоящие таежники, не мелочь пузатая из города. Старые да опытные промысловики охотились за Черной Сопкой, а зверя не могли убить, хоть зверь и рядом был. У них, когда они курок нажимали, обязательно что-нибудь происходило. То ствол ружья разорвет, то патрон осечку даст, то охотник ни с того ни с сего падал, а зверь не спеша, уходил, будто знал, что ему ничего плохого не будет. – Ой, Оленька! Сказки все это. Со мной такое тысячу раз бывало. Ствол, правда, не рвало, но осечек миллион было. Не беспокойся, все хорошо будет, мы же оружие с собой не берем, значит, ничего страшного не произойдет. Олег тебе два раза в день от нас весточку передавать будет. Не волнуйся. В крайнем случае, подсядет на вертушке, если помощи запросим. Чепуха все. Мы же с Олегом не только подстраховались, но даже перестраховались. – Подстраховались, перестраховались! Прямо страховое общество организовали. Меня только Олег немного успокоил, да надежда появилась, что я через день, или два о вас узнавать буду от него, а тебе ни одному слову не верю. Неужели ты ничего придумать не можешь, что бы туда не ехать. Ты же хвастался, что можно камерально много сделать, а летать и ездить совсем не нужно. Вот и делал бы свою камеральщину на базе, а лучше у меня дома. У меня дома спокойней. Я тебя кормить буду… поить… и… целовать много миллионов раз на дню. А может… возьмешь меня с собой? Я на неделю с работы отпроситься могу. Прямо сейчас съезжу и отпрошусь, а собирать в дорогу мне почти нечего. Я успею. Я тебя с Виктором совсем не задержу. Я, если поеду с тобой, то мне тогда не будет страшно за тебя, а то я вся изведусь здесь, пока ты не вернешься. Ольга с мольбой и надеждой смотрит на меня. Раньше я никогда не замечал такого взгляда. Мне стало совсем не по себе. Я обнял Олю, а она, прижавшись ко мне, говорила: – Возьми… возьми меня с собой. Я… Я вам с Виктором совсем мешать не буду. Я же раньше ездила с тобой. Ездила. И… ничего. Все хорошее было. Возьми. Мне с тобой и у черта не будет страшно, а здесь я за тебя боюсь. Боюсь из-за этой «Зоны». – Оленька, я же на работу, а не на гулянку еду, даже не в поход туристический,– я поцеловал Олю и добавил,– раньше мы с тобой почти, что на пленер ездили. Сейчас совсем другое дело. Это наша работа. Тут ничего не поделаешь. Ты же слышала, что там, мы с Олегом подсесть хотели, но подсесть не удалось. Теперь нужно ехать. Нужно Оленька. Пойми меня и не волнуйся, а то я все время буду думать там, что тебе плохо. Ты жди и не волнуйся. Я буду чувствовать, что ты ждешь. Мне тогда ничего не страшно. Мне тогда чихать на все. Ты жди и не волнуйся. Я буду знать и чувствовать, когда ты беспокоишься, тогда и я психовать начну. Договорились. Мне пора Оленька. Еще собраться нужно. С такими задержками мы и к ночи до Черной Сопки не доберемся. Договорились. Дай я тебя поцелую на дорогу. Только ты не провожай меня сегодня. Мы с тобой у тебя проводились. Я, если увижу, что ты остаешься, а я еду, то все время тебя грустненькой буду помнить. Ладно. Я пойду. Ты улыбнись мне на дорогу. Вот молодец. Глазки теплые стали, огонек появился. Мне теперь там легко будет. Ольга обняла и поцеловала меня. Я ее тоже, потом погладил всю. Ее гладить легко. Моя рука половину ее спинки закрывает, а в талии я ее своими ладонями почти обхватывал, а потом, соединив средние и большие пальцы, смеясь, говорил: – Смотри, какой кружок. Это вся ты. Со своим животиком и харчами, которые съела за целый день. Как в этот кружок тарелка супа помещается, котлеты, картошка с макаронами и ведро чая, который ты выпиваешь за день, заедая все это булкой хлеба и всякими вкусными печенками из теста. – У... Сам обжора,– получал я в ответ,– это ты столько лопаешь. Как верблюд! Только почему у тебя горбы не растут? Ольга проводила меня до двери, я повернулся к ней, погладил по лицу, плечикам, поцеловал. – Не беспокойся, все путем, все путем будет. Не выходи и самое главное не волнуйся. Я буду чувствовать, что ты себя изводишь. Жди. Пока. Я вышел. Ольга закрыла за мной дверь и побежала к окну. Через закрытую дверь было слышно, как по полу стучали ее туфли. Штора в окне не отодвинулась, а дрогнула несколько раз. Ольга смотрела, как я шел на базу. На душе было скверно, но ни куда не денешься. Меня ждала «Зона» 5 Сборы были короткие. Виктор собрал все что нужно, даже мою кучу барахла, которую я сложил в своей комнате, перетащил в кузов и все уложил по своим ящикам. – Ты, что так долго?– спросил Виктор,– А чего Олег на машине прилетел? – Да... на следующую неделю об облете договаривались. Попросил, что бы он проследил, пока нас не будет. А то план поменять могут. Тогда жди опять, когда борт дадут,– ответил я Виктору. – Ох, и темнишь ты! Стал бы ты его по такому пустяку звать. У них же сейчас разбор полетов был. Олег, как командир вертушки на разборе должен быть, а его, как я понимаю, заменил штурман, а ты мне про заявки мозги паришь. Ты по заявкам, по телефону с Машкой за пару минут бы решил, а Олег здесь ни к селу, ни к городу. Не хочешь говорить, так и сказал бы! А то… план, заявки. Виктор обиделся на мою трепотню, закурил и пошел к кабине вездехода. – Ладно, Виктор. Забудем мой треп. По дороге все расскажу, Я только вот о чем тебя попрошу. – О чем еще?– Виктор уже не сердился, а улыбался,– Чего вы с Олегом, на мою голову напридумывали? – Да ничего мы не напридумывали. Ты оружие взял? – Взял. Дробовик и мелкашку. Карабин не брал, он нам не нужен. Крупника валить рано, тепло еще, только мясо проквасим, а дробовик с мелкашкой в самый раз. Ты от лихих людей пистолет возьми, мало ли что. Хотя куда мы собрались ни один дурак, без крайней нужды, не пойдет. – Ты Виктор, меня ни о чем не расспрашивай, я тебе все дорогой объясню, но оружие оставь на базе. Это я не шучу, не до шуток сегодня. У тебя в машине, я знаю, финач завалялся, оставь и его. Проверь все в кузове и в кабине, да ты сам знаешь, где у тебя что лежит. Все оружие, я прошу, оставь на базе. Это не моя придурь. Я тебя просто прошу. Топор и нож для хозяйства возьми, а остальное оставь на базе. Нашим об этом никому не говори. Не поймут. Лады! – Лады! Лады! Все у тебя фокусы. Ладно, все уберу, не сомневайся, но по дороге расскажешь, что за чума там, куда едем. Когда в дорогу? – На базу зайду, переговорю со всеми, тогда и поедем. Ты поел нормально, до вечера дотянешь? Нам до Черной Сопки нужно до темноты добраться, хоть кровь из носу. По дороге рубать не будем, только в сухомятку и в кабине на ходу перехватим. Ты харчи поближе положи, что б без задержки поесть смогли, да чаю в термос нацеди. – Порубал. Порубал нормально. Люба из барана котлет нажарила, даже нам на дорогу выделила, да и мяса вареного добавила. Чай тоже налил в термос, как чувствовал, что по дороге ни чая, ни охоты. У меня все готово, железяки уберу на базу и можно ехать. Бумаги свои не забудь, я их из твоей комнаты к Любаше перетащил. Она все в мешок свой с печатями, уложила и в рюкзак затолкала. Все готово. Давай быстрее. Я зашел на базу. Пробежал по комнатам. Все были заняты своими делами, у всех свой объект, каждый знает, что ему делать, знает сроки сдачи готовых материалов. Хороша наша работа. Нет подгоняла, нет начальства. Забежал к Любаше. Она сидела за столом и подбирала снимки, карты и другие бумаги очередному исполнителю, после чего составляла опись всей этой бумажной массы. – Я вам все приготовила и записала. Опись на материалы, которые берете сейчас, я в папку положила. Проверяйте там по описи, а то я вас знаю, пересчитаете бумажки и довольны. По описи смотрите. Я не Бог, тоже могу ошибиться, а сейчас в журнале распишитесь за эти материалы. Как Оля там? Вчера я ей от барана хороший кусок притащила, да сказала, что вы с корочкой жареху любите, – Все нормально Любаша. Баран-то с корочкой получился, спасибо тебе за мясо, хорошо поел, вкусно было. Давай журнал, распишусь. – А мне-то за что спасибо? Охотникам нашим спасибо говорите, да тому, кто жарил мясо. Вы сейчас уезжаете? – Сейчас Люба, сейчас. Ты, когда я уеду, побудь с Олей до вечера, может и ночевать у нее останешься. Только не расспрашивай ее ни о чем. Просто болтай, что на ум придет. Я тебя прошу не понарошку. Ты же знаешь, когда я всерьез прошу. Займи ее, только про прииск разговор не заводи. Может, в кино сходите. У тебя срочной работы нет сегодня, выдашь новые задания, а готовые прими и спиши, и уходи до вечера. Вечером проверь базу и опять к Оле иди. – Да не волнуйтесь вы. Че, я дура несмышленая. Тоже, поди, про прииск и поселок слышала. Похожу за Олей-то. Вы сами там поосторожней с Виктором, кабы чего не вышло. Сильно дурное и не понятное место там. Много чего нехорошего про поселок рассказывают, на рожон-то не лезьте. Когда вас обратно ждать? – Вернемся дня через два, три, четыре, а может через неделю. Тебе Олег звонить будет, я с ним договорился. Если нас больше недели не будет, то сама знаешь что делать нужно. Панику не поднимай, делай все как положено, да за Олей приглядывай. Рацию не беру, дежурить не нужно, там она бесполезна. Не услышите нас, зона молчания там. Счастливо тебе Любаша. Пока. – До свидания. Провожать не пойду, знаю, что не любите этого. Всего вам. Дороги вам ровной, да обратно во время вернуться. До свидания! – Подожди прощаться, передумал я. Возьмем рацию, но оставим ее перед Черной Сопкой, может с нашей стороны будет прохождение. Ты первые два дня не включайся, а на третий день, в десять часов вечера послушай, да и сама можешь вызов дать. Потом по расписанию в двенадцать ночи и с утра в десять, и одиннадцать. Я запишу на всякий случай. Попробуем связаться, когда будем возвращаться. Черт его знает, что там может быть. Теперь все, вроде ничего не забыл. Счастливо тебе Любаша. В моих ладонях – Три кристалла. Они – свидетели немые, Сгоревших звезд и… Рухнувших планет, В которых плавились Мои осколки на ладонях И… больно мне, Что – плоть наша хрупка, А годы – быстротечны, Когда после рожденья… Летишь неведомо куда, И… вспыхнув на единое мгновенье, Сжигаешь жизнь дотла И… исчезаешь в мрак небытия. ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Я взял рюкзак с картами и аэроснимками, прошел по коридору базы и вышел во двор. Вездеход уже стоял за оградой, а Виктор закрывал ворота. Я подошел к кабине нашего побитого и многострадального «ГАЗ-66», открыл дверцу кабины, закинул рюкзак на капот двигателя. Поднял левую ногу, что бы поставить ее на ступицу колеса и скривился от боли в бедре. В последние дни моя левая нога стала хандрить. Боль в бедре была хоть и терпима, но после долгого хождения начинала опухать и ныть. С трудом выпрямив левую ногу и закинув правую на высокую ступеньку, я забрался в кабину. Покрутившись в потертом кресле, вытянул ноги. Боль в бедре отпустила. Я достал из рюкзака пакет с аэроснимками, на которых был нанесен наш маршрут до Черной сопки. Было грустно, что оставил Олю одну. Я уезжал и раньше, но сейчас совсем другое дело. Сегодня «Зона», непредсказуемая «Зона». Я чувствовал, как Оля стоит у окна и, не раздвигая штор, следит за нашим отъездом. В моей голове крутятся строчки, которые ни как не могут сложиться в рифму. Хотя… Ну конечно… Если заменить несколько слов и добавить одну строфу, то получится вполне приличное состояние моей души перед нашим отъездом к «Черной Сопке». Я уезжал, а ты – одна… За золотистой шторой шепчешь: «Любимый… сберегут тебя Моя любовь, мои надежды». Из глаз скатились две слезы На подоконник и… застыли – «Хрустальной Грустью». Как светлы – Любовь и нежность моей милой. А я шепчу: «Ты не грусти… Пусть слезы хрусталем не блещут, Ты любишь! Значит я – любим! И я живу с твоей надеждой». Много позже, уже зимой, я прочитал Оле эту «грусть». Когда я закончил, то она как-то вся съежилась и прижалась ко мне, а в ее глазах заискрились слезинки. – Так все и было,– сказала Оля.– Я действительно стояла у окна и шептала, что бы с вами ни чего плохого не произошло в «Зоне». Я даже поплакала немножко. Совсем немножко… а может… и… «множко». У… бродяжный шатунище, медведище! Только плакать меня заставляешь. Ясновидец чертов! Значит, любишь меня, и чувствовал в ту осень, что происходило в моей мятущейся душе. Цени свою мокроглазую, которая способна тебя вдохновить на такие стихи… Наши… стихи! Но все это было потом, а сейчас я не мог ничего сообразить от нежной грусти по моей Оле, да и Виктор уже сидел в кабине и колдовал со сцеплением, раздаткой и рычагом коробки передач. Вставив ключ зажигания, Виктор крутанул стартер, движок схватил с половины оборота. Не зря он два дня в поле шаманил нашу лохматину. Газанув пару раз и врубив вторую передачу, Виктор плавно отпустил сцепление, и мы покатили по центральной и единственной улице покрытой асфальтом. Проехали дом Ольги, я знал, что она стоит у окна и смотрит нам в след. Выехали за город, асфальтированная дорога кончилась, и мы по старой разбитой гравийке запылили к Черной Сопке. От города до Черной Сопки было 272 километра. Эти 272 километра я намерил по картам. То, что мои измерения были абсолютно точны до сотни метров, так в этом я был совершенно уверен. В нашей работе нет ничего проще, как измерение расстояния по карте. Даже если я ошибусь на один миллиметр на карте, а больше чем на миллиметр ошибиться просто невозможно, для этого нужно мерить с большого похмелья, то ошибка составит всего сто метров на местности. Такую ошибку я получу на стотысячном листе, но я измерял расстояние по двадцати пятитысячным листам карты, значит, мог ошибиться не более чем на тридцать метров. Но это на карте, а в тайге получается всегда больше. Объезды, реки и многое другое может вдвойне увеличить намеренное в камералке. По аэроснимкам, я просмотрел всю дорогу до поселка геологов. Дорога, как дорога, были и хуже. От города первые 200 верст должны были быть вполне приличные, да и местные говорили, что первые 200 километров дорога гравийная и ехать можно под 40-60 километров в час. Задержки будут только у речек и ручьев, так как почти все мосты разрушены и нужно будет искать броды, но это не страшно, все броды хорошо читаются на снимках. Перед старыми мостами хорошо видно, что наезженная дорога сворачивает к реке метров за сто, или двести, а продолжение ее прекрасно читается на другом берегу. Зато около разрушенных мостов видно, что дорога брошена давно. Тон такой дороги на аэроснимке серенький и размытый, а объезды выглядят белой и резко очерченной линией. Я рассчитывал первые 200 километров проскочить за пять, или шесть часов. Но вот дальше дело было хуже. Последние семьдесят верст дороги окружали болота. На этом болоте была построена лежневая дорога, но дорога строилась давно и к нашему времени часть полотна дороги сгнила, а многие участки вообще ушли в болото. Перед болотом, мы приспустим колеса нашего вездехода и попробуем проскочить эти последние семьдесят километров за часов пять. Если все будет удачно, то перед Черной Сопкой мы окажемся часов в десять-одиннадцать вечера. Это если все будет удачно, ну а если нет, то переспим ночь, а утром продолжим нашу «Одиссею». Хуже будет за Черной Сопкой. Там дорога совсем не наезжена, а мосты угробили геологи, когда сворачивали свои работы. Ко всем этим «прелестям» и золотари внесли свою лепту по угроблению несчастной дороги «Мазами», «Уралами» и тяжелыми тракторами. Утешало только то, что объезды к бродам хорошо читались на аэроснимках белыми линиями, а это означало то, что они сухие. Пробьемся, не в первой. Как я и рассчитывал, первые 200 километров проехали за четыре с половиной часа. Броды через речки были нормальные и наезженные, а мосты и насыпи на заболоченных берегах речек сохранились. Все это заброшенное хозяйство хоть и редко, но ремонтировалось пригородным совхозом, у которого в этих местах было несколько пашен и неплохие покосы. Подъехав к первой лежневке, мы вылезли из кабины и прошли метров четыреста по дороге. Лежневка действительно была очень старая, но плахи и поперечные бревна были из лиственницы и от времени стали еще прочнее. Хуже было дело с настилом из толстых плах. Одни из них валялись в стороне от дороги, сорванные могучей техникой геологов и золотарей, другие еле держались на ржавых гвоздях. Сам настил опустился, но не очень глубоко, ехать можно, но... осторожно. Мы вернулись к машине. Виктор залез в кабину, завел двигатель и, поколдовав с рычажками, приспустили колеса. Газанув на последок пару раз, он выключил зажигание, и движок послушно заглох. Не спеша, вылез из кабины, походил вокруг машины, попинал колеса и довольный проделанной работой сказал: – Хорошо, что на нашей развалюхе еще работает автоматика по изменению давления в шинах, а то бы пришлось около каждого колеса с манометром колдовать. Пока лады, авось и проползем до Черной, а там, там… видно будет. Не пора ли нам перед последним рывком к Черной перекусить? Дальше-то работы навалом будет, и мы с пустым брюхом не сдюжим. Перекусим или, как в атаку, с пустым животом пойдем? В атаку голодными идут, что бы «Антонов огонь» в сытом брюхе не зажечь, да «костлявую с косой» на этот огонек не привлечь, если пуля, или осколок в живот угодят. Так как? Достаем харчи, или худеть будем? – Никак ты в бой собрался?– посмеялся я над словами Виктора.– Пока нам пуля не грозит, да и ожирение тоже. Пока. Так что давай перекусим Мы залезли в кузов. Виктор приготовил откидной столик и достал из большого ящика, который был сооружен вдоль правого борта кузова, маленький ящик. В этот ящик Виктор укладывал еду, которая предназначалась для подкрепления на ходу. В другой ящик он складывал рис, гречку, манку, перловку и макаронные изделия, причем у него всегда был второй ящик с тем же самым набором харчей. Такая предосторожность была никогда не лишней в нашей бродячей жизни. Если в одном ящике испортятся продукты, то уж во втором будут целы. И так со всеми припасами из: соли, сахара, банок с консервами, овощами и картофелем. Даже для водки и вина, у него, был отдельный ящик, с ячейками. Виктор обклеил их поролоном, а крышка ящика плотно прижимала горлышки с жидкостью «радость жизни» и они плотно покоились в мягких ячейках. Все эти предосторожности он объяснял тем, что в его ящике бутылки с живительной влагой останутся целыми на любой тряской дороге. – Это тебе не в спальный мешок пузыри паковать,– говорил он гордо мужикам, которые пытались смеяться над его приспособлениями для сохранения харчей и спиртного.– А не помните, как у Васьки из спальника вываливались и разбились три пузыря спирта в самый неподходящий момент, а помимо разлитого спирта порвались все полиэтиленовые пакеты с сахаром, солью, крупой и макаронами? И из всего этого получилась каша. А он то всего лишь лег на бок в кювет, но водой залило пол кузова. Так что можете ржать хоть до утра, зато, когда грохнетесь, то ржать буду я. И это еще не все. У Виктора для «подкрепления на ходу» был особенный ящик. В нем были сделаны отделения для всего, что могло понадобиться для еды на ходу. Ящик ставился на капот двигателя и крепился специальным захватом к задней стенки кабины. Когда мы закусывали на ходу, то какая бы не была тряска, из Витиного ящика никогда ничего не проливалось и ничего не просыпалось. Виктор достал из своего хитрого ящика пакет, в котором были завернуты котлеты, а из других отделений ящика вынул хлеб, лук и пару огурцов. Разложив все это на столе, мы принялись за еду. Быстро перекусив и запив все крепким, сладким и горячим чаем из термоса, мы сложили остатки еды в ящик. Вылезли из кузова. Я пошел к кабине, а Виктор вновь обошел машину по кругу, попинал колеса и удовлетворенный полез в кабину. Я уже сидел в ней и разглядывал аэроснимки с предстоящим маршрутом. – Ну, как дорога? – спросил Виктор. – Дорога, как дорога. Не очень хорошая, но и не совсем уж гроб. Нам с тобой самое главное с лежневки не сползти в болото. Если сползем, то вдвоем этого мастодонта не вытащим – не Уазик. – Это точно. Уазика подважить можно, а потом мелколесья нарубить, да под колеса натолкать, тогда в натяжку запросто выскочишь, а этот танк нам вдвоем не осилить. Бывало и его вытаскивали, хоть и тяжко приходилось. Тут, самое главное подходящую вагу вырубить, да что бы место было просторное. На просторе можно хорошо подважить, тогда и вдвоем вылезти можно. – Это точно Витя, тогда можно. Но у нас здесь не получится, уж больно, лежневка узкая, а кругом болотина. Придется опасные места пешком проверять. Находимся с этими проверками. Ты повнимательней, да не спеша, двигай. Лучше опасные места пешком проверим, а где настил развалился, то поправим его, так вернее будет. – Учи! Учи начальник! Где нам знать, как по лежневкам ездить Темные мы в этом деле, не видели лежневок-то по болотам. – Да не обижайся ты, не одну лежневку раньше проскакивали. Это я себя, а не тебя успокаиваю. Пора и привыкнуть, не первый год вместе ломаемся. – Не первый, точно не первый,– ворчал Виктор,– должны и эту проскочить. Ну, что поехали? – Поехали,– ответил я. Виктор осторожно заехал на лежневку, которая под тяжестью вездехода сразу осела в болото сантиметров на тридцать-сорок. Из-под колес моментально полетела болотная грязь, которая фонтанами брызнула через дыры настила и поползла с краев старой лежневой дороги. От этого болотного фейерверка мне показалось, что мы тонем в болоте, но под колесами было твердое полотно из толстых лиственных плах. Виктор «гнал» машину со скоростью пять, десять и пятнадцать километров в час. На некоторых участках, где дорога внушала доверие и была хорошо видна, он разгонял нашего мастодонта аж до сорока километров. Для такой старой и разбитой дороги это была очень приличная скорость, но нас убивали отрезки лежневки полностью ушедшие в болото, или залитые болотной жижей, а таких кусков, по мере приближения к Черной Сопке, становилось все больше и больше. Приходилось останавливаться, вылезать из кабины и в болотных сапогах прощупывать дорогу. Обычно дорогу проверял я, а Виктор дожидался в кабине, когда я пройду опасный участок и не махну ему рукой, что можно ехать. Тогда он, как бы на ощупь и на малом газу потихоньку добирался до меня и останавливался. Я залезал в кабину, и мы снова ехали до следующей беды. Иногда нам приходилось вылезать обоим, если нужно было поправить сорванный настил дороги, или если Виктору не было понятно, как проехать полностью залитый кусок лежневки. Так мы и ехали. То газанем, то ползем, то пешком, то вдвоем ремонтом дороги занимаемся. Когда нужно было съехать с лежневки на грунтовую дорогу, то в глубокие колеи, прорытые тракторами и «Мазами», приходилось валить молодняк. Нам все еще везло. Молодые деревья росли рядом с дорогой, и их не нужно было рубить, а потом таскать издалека. Мы просто сгибали молодые стволы и укладывали их поперек колеи. Попрыгав на пушистом настиле, смещались далее, и операция по сгибанию поросли леса продолжалась. К вечеру, когда солнышко опустилось на западе и собралось поспать, мы добрались до моста через реку Светлая. Река текла с запада и огибала Черную Сопку с юга. Пропетляв километров пятнадцать в северном направлении, она впадала в южную оконечность Белого озера. Река Светлая была антиподом, мрачной и поросшей темным ельником Черной Сопки, с вечно клубящейся шапкой мокрого облака над вершиной. В отличие от марей и болот, окружающих Черную Сопку, Светлая текла, как бы в коридоре из стройного и смолистого сосняка. Этот реликтовый сосновый коридор плотно окружал мрачный пейзаж из ельников, скользких кривых осин, чахлых кустарников и ржавых пятен болот. Дно и берега реки, были из чистого белого песка. Казалось, что «КТО-ТО» специально процарапал русло реки среди хмурого и заболоченного хаоса. Наверное, посмотрев на плоды своего труда, этот «КТО-ТО» ужаснулся мрачной ране на теле долины между сопками и стал сыпать через мелкое сито теплый и светлый песок в эту царапину, а по краям русла разбросал семена чудесной сосны, что бы спрятать рукотворную красоту от мрачного взгляда Черной Сопки. Но этого ему показалось мало, и «КТО-ТО» стал лить в верховье реки звонкую и прозрачную воду. Вода в реке была прозрачна, как стекло и холодна, как голубоватый лед, который намерзает и покрывает голубизной пресное озеро в тихую и безветренную морозную ночь. Ни одной мутной струйки не было заметно в воде этой реки. Не зря ее назвали Светлой в отличие от мрачной соседки – Черной Сопки. Примерно такое же сочетание, только не мрачного ельника с вкраплением болот и завораживающей своей красотой реки Светлая, а мутного потока реки Адыча и ее светлого притока Туостах, я встретил в заполярном Верхоянском районе Якутии, чему очень удивился. Мы с сыном, который в свои четырнадцать лет сидел за штурвалом старенькой и побитой мотолодки «Обь», спускались вниз по реке Адыча. Нам нужно было попасть на правый ее приток – Туостах. Процарапав днищем «Оби» шивера и перекаты мутной Адычи, мы без особых приключений добрались до Туостаха, так как приключения были потом. Вот написал, что приключения были потом, и сразу вспомнил эти приключения. Закончив работу на Туостахе, мы стали возвращаться назад, но теперь нужно было идти против течения. На подвесном моторе «Вихрь-30» это не составляло больших проблем, но испортилась погода. Задула свирепая низовка и развила сильную волну. Вначале мы шли более, или менее сносно, но когда подошли к широкому перекату, то мне стало не «по себе». Мы шли вдоль правого берега Адычи, а навстречу нам, по левому фарватеру, шел большой каютный катер с водометным двигателем. Катер принадлежал гидрогеологам из Ленинграда, которые вели полевые изыскания под строительство Адычанского гидроузла. У них на буксире болтался большой плот, а сам катер зарывался во встречные волны по самую рубку. Ленинградцы проскочили перекат, но течение и ветер бросили их плот на скальный выступ левого берега. Плот развалился, а Адыча моментально подхватила и понесла свою законную добычу в Яну, играя тяжелыми бревнами, как спичками. Незадачливые гидрогеологи поплыли вслед за своим разбитым плотом, надеясь выловить хотя бы малую часть похищенного Адычей леса. Но заполярные реки редко отдают свою добычу обратно, что и подтвердилось в скором времени. Мне очень не понравилась такая картина, и мы на нашей скорлупке прижались ближе к своему берегу. Но ближе двадцати метров к берегу идти было опасно. Можно было очень свободно зацепить за камень винтом, или налететь на топляк, который не лежит на дне, как приличное и утонувшее дерево, а болтается на течении. Смытое половодьем дерево крутит и ломает на шиверах и перекатах, бьет о прибрежные скалы. От некогда большого дерева остается измочаленный ствол, который, намокнув, опускается тяжелым комлем на дно. Комель погружается в придонный ил, а муть, которую несет река, моментально оседает вокруг комля. Теперь дерево торчит под углом в сорок пять градусов относительно дна, дрожит на течении, но закрыто небольшим слоем воды. Такую предательскую мину можно заметить только по неглубокой впадине на быстром течении реки, а в спокойной воде вообще все скрыто. Все было бы ничего, если бы такие топляки попадались редко, но северные реки разливаются не только весной. Вода поднимается до десяти и пятнадцати метров после дождей и после того, когда начинает таять «Вечная Мерзлота». Тогда прет «черная вода». Разбухшие от «дурной воды» реки подмывают берега и тащат на своей мутной груди массу деревьев, лесной хлам, избы и сараи. Но самое жуткое зрелище представляют плывущие в ночной тишине гробы с сорванными крышками, в которых лежат кости покойников, если кладбище находилось на песчаных прибрежных холмах, где нет «Вечной Мерзлоты» и покойники успели превратиться в скелеты. Если же река размыла скорбный погост на «Вечной Мерзлоте», то плывут черные и окислившиеся на воздухе тела в открытых гробах, или распухшие от воды и тепла мумии давно почивших людей. Вся масса смытых деревьев, которые не выбросило на берег, плывут и медленно намокая, опускаются на дно. Вот из этой-то намокшей древесины и образуются целые подводные леса и представляют очень опасные копья для таких лодок как наша и даже крупнее. Все зависит от скорости и места, в которое попадет полузатонувший ствол. Бывали случаи, когда дюралевая мотолодка на полной скорости налетала на такой топляк. После удара бревно пробивало днище лодки насквозь, а несчастного рулевого надевало на ствол, как кусок сырого шашлыка на шампур. Когда находили пропавшего человека, то иногда можно было увидеть жуткую картину трагедии, которая произошла с невнимательным, а чаще всего с крепко выпившим рулевым. Бревно, которое стерегло свою жертву, торчало из кокпита пробитой мотолодки на два метра, а на вершине его висел окровавленный мертвец, из спины которого выглядывал острый кусок расщепленного ствола дерева-убийцы. Мой сын, через месяц после наших приключений на Туостахе, налетел на такой топляк. Его счастье и счастье всех, кто был в мотолодке, в том, что шли они с небольшой скоростью, а топляк всего лишь в скользь прошел по дну и сорвал двигатель с транца. Днище лодки, хоть и прогнулось, но осталось целым, если не считать небольшой течи через сорванные заклепки. Но это такая мелочь, что на нее никто не обратил внимания. Сорванный двигатель не утонул только потому, что был закреплен за стальной страховочный трос длинной в полтора метра, который крепился на транце. От гребного винта осталась только втулка, все остальное, «как корова языком слизала», а сапог двигателя был искорежен так, как будто по нему били кувалдой. Их счастье, что бревно прошло по днищу под малым углом. Покалеченную лодку взял на буксир экипаж второй мотолодки и дотянул до базы экспедиции. Но все это было потом, а сейчас нашу скорлупку трепала жесткая «низовка», а носовая палуба частенько зарывалась в крутую волну. Пока нас спасало то, что низовка била в спину, а разгулявшаяся волна с нашей стороны была пологой, так как мы шли против течения. Мотолодка вначале взбиралась на покатый горб волны, а потом ныряла с гребня во впадину между соседними волнами. Это падение сопровождалось диким свистом винта подвесного двигателя, который перед прыжком с гребня оказывался сухим и крутился как бешенный. Когда мы выскочили на плес, то волна стала бить в левую скулу лодки. Пришлось снизить обороты двигателя, но это не помогло. Носовая палуба лодки зарылась в крутую волну, а двигатель помог лодке под тяжестью волны уйти под воду по самый кокпит. Сын не растерялся и успел нажать кнопку, которая моментально глушит двигун. Наша лодка медленно всплыла, благо бак плавучести в носу был без дыр, а в корме были закреплены пенопластовые блоки, но кокпит был полон воды, и мы сидели по пояс в ледяной воде. Пришлось вставить весла и грести к берегу. Минут через пятнадцать мы причалили к пологому, но каменистому берегу. Лодка, полная воды, жутко скрипела и стонала на каменистом дне. Мы с большим трудом вытащили ее наполовину из воды и открыли кормовой штуцер, что бы часть воды стекла из кокпита. Выбросили на берег спальники, мешок с одеждой и харчами, сын отвязал канистру с бензином, а я отстегнул карабин с капроновым фалом, которым крепили непромокаемый пакет с документами. Все это барахло мы перетаскали на песчаную террасу, которая круто обрывалась к месту нашего крушения. На террасе ветер хлестал и трепал нашу мокрую одежонку, выдувая остатки тепла. Замерзнуть на таком ветру нам не грозило, но схватить приличный насморк было, «что раз плюнуть». На террасе было много сухого плавника, который мы в темпе покидали в большую кучу, обильно полили бензином и подожгли. На ветру наш костер разгорелся моментально, а блаженное тепло от полыхающего огня отогрело наши замерзшие тела даже через мокрую одежду, от которой повалил густой пар. Раздевшись до плавок, мы развесили наши мокрые вещички на сучьях и корнях деревьев, которые выбросила на эту террасу дикая Адыча, а сами стали плясать у пылающего и гудящего костра, как дикари с острова несчастного Робинзона Круза. Для полного счастья нам не хватало только соотечественника, который бы крутился на вертеле, источая одуряющий запах жареного мяса на этом пустынном и ветреном берегу. Но это все шутки. Самое главное, что мы не утонули, не замерзли, а большой костер и обилие дров позволит нам просушить одежду и согреться самим. Все, кто попадал в такие переделки, прекрасно понимают наш восторг от тепла костра, который согревает душу и сердце и помогает пережить нелепости и колдобины жизни. Костер помогает идти дальше. Вот только куда и какой костер? Но дорогу каждый выбирает сам, даже если его толкают в спину. Но это уже отход от темы моего повествования и наивные самокопания в собственном мозгу. Далее было все очень просто и прозаично. Гидрогеологи, не собрав своего разбитого плота, возвращались на свою базу и заметили две полуголые фигуры, которые отплясывали танец дикарей у костра. Они причалили к нашему берегу, помогли загрузить нашу мотолодку на корму своего катера, а нам предложили спуститься в теплую каюту. Мы благополучно доплыли до нашей базы. Сын сбегал в магазин и принес сухого вина, другого в магазинах не продавали. Мы распили принесенное вино за знакомство, распрощались с гидрогеологами и пошли на свою экспедиционную базу, а гидрогеологи поплыли на свою. Хотел сравнить реку Светлую, с Туостахом, а вместо этого припомнилось совсем другое, но я не в обиде на себя. Мне всегда приятно вспоминать свои приключения, которые заканчивались так благополучно, хотя я не очень жаловался и на другие, менее удачные, случаи из моей бродячий жизни. Зачем жаловаться и ныть, если остался живым, даже не покалечился, а дурные люди и звери обходили меня стороной. Так что грех жаловаться, да я и не жалуюсь, но всегда приятно вспомнить что-то хорошее и доброе. У меня все хорошее и светлое ассоциируется с чем-то теплым. Тепло костра на снегу и тепло горящей печурки в промерзшем зимовье, тепло кабины вездехода в мозглую осень и лютый мороз, тепло рук любимой женщины в палатке и конечно тепло и любовь, моих детей и внуков. По-моему меня занесло в лирику, но пора вернуться, как говорят избитой и набившей оскомину фразой, «к нашим баранам». Мы с сыном слышали, что Туостах светлая река, в отличие от мутной Адычи, которая роет свои глинистые берега и несет эту муть в реку Яна, но нашему удивлению не было предела, когда наша лодка вошла в устье Туостаха. Вода была абсолютно прозрачная и отливала стальной холодной голубизной. Сквозь эту завораживающеюся прозрачность видны мельчайшие камушки на дне реки. Мы долго любовались на чудесную мозаику из разноцветных камней и камушков. Течение на Туостахе очень быстрое и мелкие камушки на дне реки подпрыгивали, ударялись о большие камни и постоянно сменяли друг друга. Это разноцветное буйство камней напоминало волшебный калейдоскоп созданный самой природой. Самое удивительное было в том, что обе реки протекали по Янскому плоскогорью, а рельеф и местность вокруг были одинаковы, но вода в реках совершенно разная. В месте впадения Туостаха в Адычу и далее, на несколько километров, вниз по течению, текут, как бы две реки, одна мутная, а другая сине-стальная и светлая. Постепенно Адыча смешивает свою муть с чистой водой Туостаха, и далее течет мутный поток, хоть и хмурой, но по-своему красивой и суровой заполярной реки. Остановившись у моста, мы вылезли из кабины, размяли ноги и перешли по мосту на другую сторону реки. – А мост-то ничего. Выдержит не только нашу машину, но «КамАЗ» и трактор,– сказал Виктор,– поехали, проскочим. Мы вернулись к машине, забрались в кабину и медленно поехали по мосту. Проехали нормально. Мост только поскрипывал, под тяжестью вездехода. На другой стороне Светлой, нашли небольшую поляну. Поляна, поросшая густым, но не высоким разнотравьем была окружена старыми разлапистыми соснами и примостилась на сухом гребне в десяти метрах от реки. В таком сухом, чистом и живописном месте мы решили заночевать. Развели костер, набрали воды в чайник, повесили его над костром, а на сковороде подогрели котлеты с макаронами. Варить ничего не нужно. Молодец Любаша. На обед, ужин, и даже на завтрак готовых харчей подкинула. Хоть и ворчит, а любит нас побаловать. Мы на базе, как в коммуне живем. С зарплаты скидываемся на еду и даже на «горячительное», если предвидятся праздники, или дни рождения. У плиты дежурим по очереди, так что в месяц раза три подежурить нужно, а так как каждый дежурит всего дня три в месяц, то все выпендриваются друг перед другом, кто вкусней и красивей на стол подаст. Но, как бы не выпендривались все наши, только у одной Любаши к готовке талант был, а она не зарывала его в свои бумаги, которых терпеть не могла. Бывало, подойдет к очередному повару, который у плиты стонет и заведет: – Ты, Сашка, как лук чистишь? Ты его не чистишь, а насилуешь. А от насилия разве удовольствие получишь? Никогда не получишь! Лук нужно чистить так, как будто красивую и хорошо одетую женщину раздеваешь. А, раздевая, приговариваешь: «Ой, какое белое плечико появилось! Кто же из такого белого сахара это плечико вылепил? Нужно попробовать сладенького да беленького. А это что? Что это за вершинки снежные, на которые сверху шоколадом покапали? Шоколадку тоже нужно попробовать. А животик-то гладенький и пухленький, и дырочка на нем, как глазик на меня смотрит». И дальше... все в том же духе. Пока до ступней доберется такой мужик, так вся растечешься в его руках, от блаженства и желания. – Ну, ты Люба и оторвала. Женщину с луковицей сравнила. Смех, да и только. Такого я еще не слышал. Лук почистить, что женщину раздеть? И это одно и тоже? Да? Мужикам расскажу, так у них штаны мокрыми от смеха станут! – А ты знаешь, что раньше шофера на руле выцарапывали? Шофера, а не мужики ласковые! Не знаешь? – Ну и что? – А то: «Машина любит смазку, а женщина ласку». Не то, что вы! Акселераты хреновы! Только увидели женщину, даже звать не спросил как, а сразу: «Давай трахнемся! Трусы снимай», А она, уже ремень на его брюках расстегивает и радостно сообщает: «А мне снимать нечего. Я трусы после детского садика не ношу, что бы в темпе все и сразу». Потрахаются на ходу, а потом, как собаки после случки разбегаются. – За что ты, Люба всех нас в дерьме купаешь. Не все же такие. Что у нас в экспедиции вся молодежь такая? – Конечно, нет. Это я так, к слову. А ты слушай, что старшие говорят. Красиво, да ловко женщину раздеть, это не лук почистить. После такой процедуры, даже самая горькая и соленая баба в шоколад и сахар превращается. Я к чему этот разговор завела, как ты думаешь?– хитрит Любаша.– Тебе, как я посмотрю, готовкой заниматься, так это, «как кость в горле», а мне снимки записывать, да накладные писать еще хуже, чем кость. Давай махнемся. Я за тебя весь день отдежурю, а ты за меня писаниной займешься. Согласен? – Конечно, согласен! Давай тащи, что записывать, только вечером проверим вместе, что напишу. Я номера снимков буду читать, а ты по описям проверять, а то я, когда мне читают эту белиберду, засыпаю. Любаша приносит в наш клуб-кухню, кучу снимков и оба довольные, и счастливые занимаются каждый своим делом. Наш чайник закипел, а котлеты с макаронами вкусно шипели. Виктор заварил чай, и мы плотно поели. Запив жирные котлеты чаем, мы закурили по последней сигарете. Мыть посуду не стали, все покидали в ведро с водой. За ночь откиснет, а завтра отмоем, пока завтрак готовить будем. Чайник с остатками чая забрали в кузов, вдруг после бараньих котлет пить захочется. Залезли в кузов, застегнули полог тента и нырнули в спальные мешки. Я заснул сразу, Виктор, наверное, тоже. Да и как не заснуть, вчера весь день в дороге провели, да еще половину ночи прихватили. До утра ничего не произошло. Мы проснулись рано, солнышко только верхний край показало. Свернув спальники и уложив их на место, вылезли из кузова. Почистив зубы и промыв глаза, мы запалили костер. Завтрак прошел в темпе. Люба и тут нам удружила. Она завернула в кальку приличный кусок отварной баранины, так что мы его разогрели на сковороде и съели с хлебом, запивая свежезаваренным чаем. Виктор залез в кузов, собрал все режущее и колющее. Сложил это железо в мешок. Взял топор, посмотрел на меня, покачал головой и, не говоря ни слова, засунул и его в мешок. Пока он искал приметное место, куда сложить наше железо, я помыл посуду, сложил ее в посудный ящик и, забравшись в кузов, поставил его на предназначенное место в большом ящике. Виктор нашел приметную сосну, сунул под нее мешок с железом и прикрыл его ветками. Вчера, пока мы ехали до Черной Сопки, я ему рассказал почти все о поселке геологов, но о болтанке вертолета и пропавшей горючке из баков вертолета умолчал. Чего лишний раз тревожить мужика. Что будет, то и будет. Мы залезли в кабину и потихоньку двинулись к Черной Сопке. Первые десять километров, от Черной Сопки, мы проехали без проблем. Довольные тем, что такое хорошее начало, едем дальше, но это уже не езда. Через каждые двадцать-пятьдесят метров выходим, ищем объезд, или проходим в брод залитые участки дороги. Пока терпимо. Подъезжаем к развилке дорог и как герои былин гадаем, по какой дороге легче всего свернуть собственную шею, или, в крайнем случае, утопить вездеход. Одна дорога идет левее, другая правее нашего северного направления, но западная, должна быть болотистая. По снимку вижу, что она уходит в низину, где и теряется. Правая, восточная дорога идет по гриве и лесу – может пробьемся. Едем вполне прилично около километра, но дальше опять болотина – ищем сухой объезд. Нашли сухой участок и выехали на старую высоковольтную линию. Наша дорога идет по логу, но далее видны следы в гору, а это значит «посуше», но до этого «посуше» нам прямо не проехать – трясина. Виктор пошел по высоковольтной просеке направо, а я налево. На снимке видно, что высоковольтку пересекает еще одна широкая просека, прорубленная на Север. Я надеюсь что, проехав по ней, мы сможем выскочить на дорогу. По высоковольтке не проехать, но я нашел объезд и вышел на эту прямую широкую просеку, вдоль левого края, которой лежали брошенные высоковольтные провода, а чуть в стороне от просеки виднелась почти не израсходованная катушка с новенькой жилой алюминиевого провода. Эта катушечка в диаметре два метра и более метра в ширину уже почернела от времени, но сама жила была не тронута временем и блестела алюминием, как будто ее только что сбросили с тракторной платформы работяги, которые тянули «ЛЭП» по этим болотистым хлябям. «Во, дают!– думал я.– Это сколько же брошено километров высоковольтных проводов. Богатое у нас государство, если может разбрасываться такими ценностями. А скорей всего виновато не государство, а те, кому было «пофигу» то, что уже списано и забыто. Хотя… «кто его знает», что за причина? Но скорей всего не причина, а полный бардак в голове». Дорога, по этой просеке, идет в гору, но чем выше, тем более она заболачивается, хотя все должно было бы быть наоборот. В низине болото, а на склоне сухо. На самом высоком месте просеки была видна платформа старого бурильного станка. Тут нам не пробраться, а на боковых ответвлениях от основной дороги и объездах ничего от дорог не сохранилось – все заросло и заболотилось. Возвращаюсь и встречаюсь с Виктором. Он нашел объезд по лесу. Решаем прогуляться до буровой и посмотреть, что там. Я тешу себя «надеждой дураков», что на старых бурильных головках, есть режущие алмазные кромки. Доходим до бурильной платформы и видим, что сани платформы сделаны из лиственничных стволов, на которых сохранился старый настил, а в середине дыра для бура, остатки крыши и все. Находим целую кучу бурильных головок, но на режущих кромках напаяны победитовые пластинки на меди, вместо ожидаемых алмазов. Берем две более или менее приличных, но очень ржавых и возвращаемся к машине. Еще раз убеждаемся, что в этом месте нам не проехать. Решили ехать по разведанному Виктором участку. Он вновь прошел свой участок и сделал заломы на кустах, что бы точно проскочить это злополучное место. Залезаем в кабину. Зажигание, сцепление, газ и мы между деревьями, и по сплошному кустарнику плывем в наше «маленькое неизвестное». До дороги уже рукой подать, но колеса вездехода пробуксовывают, рвут травяной ковер, и задний мост опускается в сырую почву по самые диски. Виктор давит на сцепление, вырубает скорость и глушит двигатель. Мы выбираемся из кабины и любуемся на плоды своих трудов. Вездеход «сидит», но передний мост на сухом, а задний завяз не очень сильно. Важить, или поддомкрачивать машину не требуется. Виктор, когда колеса пробуксовали даже не пытается выскочить на сухое. Если колеса прокрутились, то газовать и раскачивать машину вперед, да назад, это только себе хуже делать. Машина зарывается еще глубже и падает на мосты. Виктор стал откапывать колеса, а я таскаю валежник и сваливаю его в колею. Потом проверяем, хорошо ли загатили до сухого места, потом газ, рев двигателя и машина легко выскакивает на сухое место, а наша гать оказалась позади вездехода вдавленная в болотную жижу. Второй раз здесь не проехать, нужно гатить заново. Пока удачно, едем дальше. Дорога хоть и тяжелая, но твердая и каменистая, даже на участках залитых водой. Выбрались на прямую дорогу, а по ней сплошная вода и осока. Тут один «привет». Ищем объезды, гатим, ползем еле-еле и опять: объезды, гати и вода с болотинами, и все это до бесконечности. Не успели оглянуться, а уже вечер и пора искать место ночевки. Около ручья находим большую сосну, загоняем машину под ее роскошную крону и вылезаем из кабины. Дальше все идет по порядку. Моемся в ручье, ужинаем, курим, лезем в спальники, спим всю ночь «без задних ног» и сновидений, а утром все повторяется в том же порядке, только вместо спальника приходится залезать в кабину и... и опять дорога, и все прелести ее. На первом же повороте чуть не перевернулись. Дорога шла вниз, Виктор даже немного поддавал газу, но впереди оказался крутой и закрытый лесом поворот. Тормозить было поздно, могли перевернуться. Виктор резко газанул, вездеход накренился, встал на два колеса по левому борту и мы, на двух колесах благополучно проскочили поворот. – Ну, ты даешь!– сказал я Виктору и разжал пальцы на правой руке, которая автоматически схватилась за спасительную скобу в кабине. – Не я даю, а ты ворон ловишь!– возмутился Виктор.– Какого лешего не предупредил, что впереди крутой вираж? У тебя же аэроснимки перед носом! Там на них… что? Разве не видно было этого долбаного поворота? Виктор прав и мне приходится виновато отмалчиваться за свой промах. Едем молча, а дорога огибает сопку почти у самой подошвы, а далее идет спуск к ручью. Вся дорога проложена по осыпям, гальке и щебню, встречаются приличные булыжники и конечно наши «любимые» болотины. Дальше ехали без приключений, если не считать того, что, заболтавшись, Виктор воткнулся в бровку ручья левой частью переднего бампера. Хорошо, что ехали медленно, а бровка была мягкой. Отделались тем, что заглох двигатель, а когда вылезли из кабины, то помимо помятого бампера обнаружили, что течет бензобак. Бензин из пробоины лился ручьем. Подставили ведро под струю, а под дыру решили подложить бересту и прижать ее хомутом, которым крепится бензобак к кузову. Хорошо, что пробоина оказалась рядом с этим креплением. Виктор остался заделывать течь, а я заковылял ниже к ручью. Перебрался через ручей, доплелся до поляны, потом дошел до второй. Везде, где я прошел, можно проехать. Далее следует ехать кромкой леса, но осторожно. По этой дороге много крупных камней и они хорошо просматриваются с моего места. Я сел на край промоины, которая тянулась вдоль дороги, и закурил. Моя больная нога, получив небольшую передышку после длительных блужданий, почти перестала ныть. Продолжение следует.