Станислав Шуляк Непорочные в ликовании Роман-особняк Ч а с т ь п е р в а я Гл. 12-22 12 В узком проезде между двумя корпусами цехов Ш. свой безукоризненный автомобиль остановил и сам тоже с полуповоротом презрительным головы его к пассажиру привычному замер. – Старикашка ворота закрыл, а выезжать как-то надо, – одними губами Ш. говорил, единственно самого себя поражая своим прогрессирующим здравомыслием. Ш. говорил. – Акции мои по-прежнему растут в цене, – Ф. головою кивнул, потянувшись только своею сухой кистью к двери. По мере необходимости этой рукою своей он мог совершить как недюжинный подвиг, так и непревзойденное безобразие. – Иди, иди, – бормотал Ш., – без победы не возвращайся. – Где Ф., там и победа, – бесцветно его оспорил изобретательный Ф. – Между этих двух ушей иногда зарождаются кое-какие соображения, – присовокупил он еще себе самому отдельной строкою своих рассуждений. Он шагал по мерзлой дороге, подошвами шлепал по твердой почве, вот за угол повернул, дорогу пересек и пошел по колее тепловозной в направлении пропускного поста. Еще издали его заприметив, из будки вышел старик и глядел на приближавшегося Ф. с равнодушной и гадкой своей усмешкой. – Ну как, – крикнул он, – много наснимали рабочей доблести? Ф. молчал и приближался к охраннику озабоченною своей походкой, на того даже вовсе не глядя. – Позвонить надо, – хмуро говорил он, проходя мимо опешившего старика. – Начальство у меня строгое. – Ну куда, куда? – встревожился тот и поторопился за Ф., уже дошедшим почти до будки. – Нет никакого телефона. Рысиным прыжком Ф. метнулся к старику, рывком того за ворот схватил, и не давая опомниться, к горлу приставил нож с выкидным лезвием. – Ты что? Ты что? Я же к вам по-доброму!.. – замельтешил охранник, суетливо шаря у себя на боку и стараясь расстегнуть кобуру. Ф. это взбесило, он съездил в челюсть старику, но придержал его, чтобы тот не упал, и потащил вверх по бетонным ступеням. Ногою дверь распахнул и старика на пол дощатый швырнул, так что фуражка у того с лысины слетела, и вдруг визг слышит сквозь пелену изумления своего мимолетного. Блондинка медовой молодости с голой грудью, вся разомлевшая от тепла полусонного, на топчане в одеяло кутается, да на Ф. глазами, полными страха и трепета, смотрит. Вот так приключение, говорил себе Ф. с судорогою усмешки на душе его скоротечной. – Что вам надо?! – крикнула блондинка, отстраняясь. – Потише, киска! – прошипел Ф. – Объект охранять надо было, а не с тетками развлекаться. Он уже вовсю орудовал своим ножом, рассек телефонный провод в трех местах, Ф. тоже любил троицу; а другие числа не любил, хотя пользовался ими всеми с одинаковым хладнокровием; на дощатой стене порезал еще какие-то провода, взмахнул лезвием для одной острастки перед лицом хорошенькой блондинки, зловеще оскалившись. Старый охранник, ползая по полу, все-таки кобуру расстегнул, но пистолет не успел вытащить. – Ах ты падла! – заорал Ф., всю силу ноги своей вкладывая в пенальти головою старика. С больным звуком, на манер хрюканья, тот отлетел к топчану, Ф. подскочил и пистолет у того из кобуры тащит, тут и блондинка, как дикая кошка, на Ф. набросилась, в волосья его метя, Ф. с разворота и ей заехал и после на ноги вскочил с новым оружием его в руках, растрепанный, жуткий и великолепный. Головою покрутив, он заметил наконец пульт с тремя кнопками, нажал одну из них, нажал черную и, в окно глядя, наблюдал ползущую створку ворот и беззвучный автомобиль Ш., сверкающий его помпезной эмалью; тень причудливости легла на саркастические губы его. Ф. метнулся из будки, перескочил через канаву с замерзшей вонючею жижей и бросился за ворота. Автомобиль тащился еле-еле, но едва только Ф. стал к нему приближаться, тоже изрядно прибавил скорости. – Стой, сука! – прошептал себе Ф., на последнем дыхании своем продолжая бесплодную гонку. Ш. всегда умел измываться, не теряя достоинства своего, он и сейчас мог рассчитывать на полную безнаказанность своей иронии, Ф. вдруг стал как вкопанный и, разведя ноги шире плеч его, полез за пазуху за пистолетом. Достать его не успел; автомобиль, повернув налево, скрылся за сплошным бетонным забором. Ф., глотнув окрестного тумана, отправился следом безо всякого мимолетного состава его горечи или иных случайных слагаемых. С оружием он ощутил себя избранником нового смысла, случайно причастным к любым сомнительным новостройкам гордости. Грудь и ноздри его содрогались от непосильного, ядовитого духа, недвусмысленно расстилавшегося над почвой, но Ф. не стал головою крутить в поисках его источника. Сотню метров прошел бесцветным своим шагом, потом еще сотню, повернул влево, и неподалеку, у обочины, увидел стоящий автомобиль Ш., парою колес его едва не заехавший в угрюмую придорожную канаву. Дошел он с полной жесткостью его созревшего побуждения, дверь распахнул, молча сел на сиденье рядом с Ш., и так остался сидеть, совершенно отдавшийся силой своей его размеренному дыханию. Хотя он, разумеется, никогда бы и не решился подписать себе приговор всеобщего восхищения. Ш. по достоинству оценил такое хладнокровие. – Главная моя претензия к тебе в том, что ты ставишь под сомнение мою прославленную фертильность!.. – сокрушенным его голосом выкрикнул он, заводя покладистый мотор своего немыслимого автомобиля. Ни слова Ф. не сказал, сосредоточившись на своей неприступности. Ф., Ш. и мир – бывал ли когда-нибудь презрительный треугольник определеннее, бывал ли когда-нибудь он безнадежнее? Поблизости на пустыре, посреди выжженной безобразной земли, расстилалось бурое зеркало не замерзавшего и в самые лютые холода кислотного озера. 13 В комиссариате все сразу разошлись, Кот поднялся на этаж выше, спать отправился, сообщил Неглину Кузьма, скептический Кузьма Задаев, но он сам тоже не стал долго задерживаться, почти сразу исчез, пойду-ка пошныряю немного, сказал он. Куда он пошел, говорить не стал, но Неглин знал, что его нет в здании, хотя это ничего и не значило: он мог вернуться в любую минуту. Неглин сел за картотеку. – Абрамов, – твердил он, изможденно вглядываясь в карточку, – Марат Вольдемарович, семидесятого года рождения... АО «Горный поток...» Директор... Арестован шестнадцатого июля с. г. ... Эс... гэ... – повторил Неглин в полусонном мимолетном недоумении. Глаза у него слипались, Неглин тер их кулаками, ходил по кабинету между своим столом и Кузьмы, снова садился и пробовал писать. Он поискал в столе банку с кофе, но кофе он не нашел, хотя банка была на месте, спрятанная в ящике. Мало ли кто это мог быть, черт побери, думал Неглин; он был в ярости и ослеплении, и временами – в тоске. – Баулин, – снова твердил Неглин, едва овладевая охрипшим и усталым своим смыслом. Что за дело было ему до какого-то Баулина, притулившегося где-то в самом начале их проклятой картотеки?! Неглин не знал, работает ли буфет на первом этаже комиссариата, но решил все же сходить наудачу. Буфет оказался открытым, это уже было половиною счастья. Там не было никого, кроме буфетчика – это была другая половина. На большее, разумеется, не стоило теперь и рассчитывать, а наивным он не был. Даже на молодость несмотря наивным не был Неглин, – кажется так. Он взял себе стакан черного кофе с глюкозой и козинаки из воздушного риса, и больше здесь не было ничего. – Ну и куда ездили? – спросил буфетчик у Неглина, которого немного знал, когда тот уселся за столик возле прилавка. – В Нуккапебку и еще дальше, – отвечал хмурый Неглин. – Ну!.. – цокнул языком буфетчик. – Вот тебе и «ну»!.. – огрызнулся Неглин. – Это все из-за детского сада? – говорил еще буфетчик, поводя своим карим, жестковатым глазом на молодого человека, зажавшего горячий стакан между двух озябших ладоней. – Из-за всего, – отвечал тот. – Работка у вас, – сказал еще буфетчик и грязным полотенцем стал вытирать посуду. – А у тебя? – сказал Неглин. – Не равняй меня и вас, – зевнув, отвечал ему буфетчик. 14 Иванов запер и опечатал дверь, и оба быстро скатились вниз по узкой и нечистой лестнице, в двух пролетах ее лишенной и перил. Гальперин проскочил в дверь впереди Иванова, и вот уж оба они оказались на улице, заходящейся полупрозрачным жидковатым туманом, холодно стлавшимся промеж приземистых окрестных зданий. Психологи обошли здание, и сразу же за углом увидели на асфальте неподвижное тело, лишь изредка подрагивающее в последних своих, неживых конвульсиях. Неподалеку стояла женщина лет пятидесяти от ее бесполезного рождения и, в ужасе держась пальцами за дрожащие губы, смотрела на остывающее тело. – Знаешь его, что ли? – спросил Гальперин у женщины, вставая рядом. – Перевалко, – говорила женщина. – Перевалко Максим из восемнадцатой. Мать у него в ночную работает. – А ты живешь здесь? – неприязненно говорил Иванов, оглядывая женщину пристальным своим взглядом. – Дворничиха я, – отвечала она. – Ишь ты, дворничиха, – удивился Гальперин. – В такую рань встаешь!.. Я бы нипочем каждый день не смог!.. – Да, – согласился товарищ его. – Ночью спать надо. – Утром тоже, – сказал Гальперин. – Начальство чумы боится, – пояснила женщина. – Чаще мести велят. – Чума – болезнь опасная, – сказал Гальперин. – Да, – сказал Иванов. – Хуже сифилиса. – Ни в какое сравнение не идет, – сказал Гальперин. Он склонился над телом, лежащем на боку. Голова была разбита, и вокруг нее на асфальте натекла небольшая лужица густой крови. Приоткрытый рот человека незрелого застывал в последнем его оскале. Иванов перевернул тело на спину, но больше разглядывать не стал и сам распрямился. – Мы его сейчас увезем, – сказал он, глядя на женщину не выше живота ее, – а ты здесь все замети получше. – Сейчас стало столько суицида, – повел рукою Гальперин, будто с сожалением, и посмотрел вверх, где чуть ниже окна разбитого в четвертом этаже на проводе висел телефонный аппарат и еще ниже, на уровне третьего – трубка. – Подгоняй фургон, – коротко говорил Иванов. Гальперни кивнул головой и пошел вокруг дома. Иванов потер руки и поразмял затекшие за ночь плечи. В их работе нередко приходилось разговаривать с простонародьем, к этому-то он давно привык, но все же ползучая угрюмость их низкопоставленных собеседников временами сама собой проникала в его душу. И это-то было хуже всего. – Матери его скажешь, чтобы в центральный позвонила, – сказал он. – Психологи мы. Городские психологи. С особыми полномочиями. Дворничиха, глядя на Иванова затерянным взглядом, только кивнула головой в скоропостижном ее согласии. Из-за угла выехал черный фургон, Гальперин уверенно развернулся и подал его задом. Потом вышел из кабины и стал открывать сзади дверь из двух створок, на которых желтою полуоблезшею краской было написано: «Городская служба психологической помощи». – Ну что, уважаемый, – бодро сказал кому-то в темной глубине фургона Гальперин, – тебе придется немного потесниться. Сосед у тебя появился. Из фургона выскочил какой-то коротышка в бесформенном костюме из застиранной серой ткани, казавшейся чем-то наподобие брезента. Тот быстро огляделся, увидел дом, Гальперина, Иванова, дворничиху и застывшее тело и недовольно скривился. – Очень мне приятно разъезжать тут с вашей падалью! – говорил бойкий коротышка. – Ну ничего, – возражал Гальперин. – Отнесись к этому по-философски. Как ты это умеешь. – У меня ведь эксклюзивная миссия, – предупредил Гальперина коротышка ловким и спокойным своим голосом. – Знаем мы твою миссию! – одернул тот коротышку. Когда мужчины втроем стали затаскивать тело в машину, дворничиха начала подвывать немного от бесцельного провождения времени и мгновенной своей горечи, так что Иванов даже в раздражении прикрикнул на нее. – Дура! – дал он еще тетке лапидарное определение. – Пленку!.. – деловито командовал Гальперин коротышке, снова заскочившему в фургон и готовому принимать тело. – Пленку расстели. Слышишь, что говорю? Там, под сиденьем. Коротышка и вправду добыл из-под сиденья рулон полупрозрачной замызганной пленки и расстелил ее возле порога. Потом принял босые, в одних носках, ноги Максима, которые подал тому Гальперин, потянул их вглубь фургона. Хрустящею пленкой накрыл коченеющее тело молодого человека, уложенное на пол фургона, и перед тем, как Гальперин захлопнул дверь, посмотрел вверх на стену дома со стороны, выходящей на север, и в четвертом этаже увидел окно разбитое и ниже его аппарат с трубкой, казавшиеся застывшими. 15 И было утро, новое амбициозное утро, со стальной холодностью его чахоточного, мерного развертывания. Они передвигались – ехали на машинах, ползли на брюхе, а вот этого-то как раз не было, усомнится иной в бессердечии своем, они тщетно старались соблюдать видимость достоинства перед лицом существования. Пусть так, на брюхе они не ползали, они находили другие способы пресмыкаться во прахе и нечистотах. Кое-кто уже и доехал до места, до своего тщедушного пристанища, и сидел там под лампой, пока она горела, и расхаживал по комнате, когда она умудрялась погаснуть. Они слушали свои шаги и стук сердца, они считали свои вздохи, кожею своей они срастались с безветрием, душою – с безлюдьем и безвременьем, они немало теперь обгорели душой в их небывалой внутренней жизни. Кто-то из них любил сидеть на берегу моря в непогоду, в ноябре, и глазами полными сухости смотреть вдаль, видя лишь одну серость вдалеке, чуть выше горизонта; другие того не любили и даже от самой мысли о подобном провождении времени впадали в ярость, почти всегда, впрочем, искусно скрываемую. Люди на земле, или только вблизи города, этим было почти все сказано, и когда у одного на лице зажигалась радость с ее тусклым оловянным блеском, или другой равнодушно перебирал зерна своей избранной досады, меж ними и всеми иными, теми, что топчут почву от утра и до ночи в поисках их насущной провизии, никогда не проскакивала искра согласия, не завязывались нити соединения. Иногда они тяготились своими именами, своими повадками, своими биографиями, и все свершающееся, монотонное или сверхъестественное, происходило будто не с ними и не в этом мире, но будто в пыльном луче синематографа, вырывающемся из усталых утроб их в пустые и равнодушные окрестности. Безбожность ныне царит над землею, но безбожность, играющая в свои беспредельные игры. Они вполне сжились с канонадами, когда те были от них далеко, но стоило только звукам побоищ приблизиться к их ничтожным жилищам, они тотчас начинали вертеться ужом, мышью прятаться по щелям, вспоминали все свои полузабытые молитвы, сарказмы и заклинания. И все же: было ли существование их полноценным? Нет, никогда не было существование их полноценным: если был вокруг шум, так не было ярости. Если была ярость, так никогда не находила для себя точных наречий. Человек, человек, это всего лишь человек, с краеугольным ничтожеством его смысла и представлений; и как же не поражаться еще неимоверному своеобразию его бесчисленных стилистических ошибок?! Но все же только не требуйте от него невозможного, не ждите от него гордости, когда он распластался ниц, не ждите от него точности, когда он распугивает и обижает окрестных ангелов абсолютным и холодным блеском своих беспорядочных молитв, не ждите от него осторожности, когда он впал в ярость, когда, закусив удила от гнева, мчится навстречу собственной гибели, желанной и неотвратимой. 16 – Друг мой Ф., – с иезуитской любезностью начал Ш., шестым бесчувствием своим обнаружив в себе первые признаки подступающей скуки. – Это, пожалуй, чересчур сильно сказано, чересчур сильно, – возразил его самодостаточный пассажир, справедливо гордившийся легированной сталью его обычных измышлений. – Давно меж нами не звучало чего-то... нестерпимо богословского, – Ш. говорил. Ему, возможно, следовало бы подумать и о некой новой фонетике, о создании наиболее достоверных звуков для его непревзойденных сатир. Приятелю его Ф., впрочем, вовсе не импонировало быть сторожем его благоговейных глумлений. Он готов был затеять какую-либо собственную историю в противовес настойчивым россказням Ш. – Я тебе не рассказывал, – лениво начинал он, – как я блевал под «Девятую симфонию» Бетховена? – Да нет же, – возразил Ш., – я намереваюсь развернуть перед тобою картину, полную небесного совершенства. Пальцы руки своей оторвав от колеса рулевого, с плебейской заскорузлостью жеста потеребил переносье, будто намереваясь чихнуть. С заправской решимостью держал он паузу, с кичливостью непревзойденного питомца подмостков. Из них двоих был он лидер в сарказмах, Ф. же превосходил того в номинациях незамысловатости и настырности. – И вот мы видим нечто осиянное, – говорил Ш. – Декорации, по правде говоря, темны. – Светлы, – возразил Ф., на лету подхвативший сомнительную метафору. – И некто прохаживается посреди ангелов... – Ш. говорил. – С бородой. – Это необязательно. – Но лик Его светел. – Пусть так, – согласился покладистый Ш. – И вот посреди дней Его беззаботных бывает охвачен Тот неким томленьем. А теперь скажи мне, Ф.: мастурбирует ли наш герой, или предается блуду с двуполыми ангелами? – Он сексуальный сомнамбула, и все прозябание мира имеет причиной единственно акты его пьянящего блуждания, – с кривоватой усмешкой лица его небритого Ф. говорил. – Ты хоть обдумал это своим гипоталамусом? – неожиданно вскинулся Ш., вполне в духе его обычного словесного отщепенчества. Иногда с полуслова пробуждалось к жизни их обоюдное отвращение; но им все же удавалось порою вести их великие диалоги. – Мы всего только бильярдные шары, – отвечал Ф., – не более, чем бильярдные шары в играх своеволия. – А бильярд в половине какого? – с натужным любопытством осведомился Ш. – Эта игра вне времени, хотя и в пределах пространственной определенности, – Ф. говорил. – Погоди-ка, – вдруг отозвался Ш. с внезапным напряжением его холодного голоса. Он быстро стал выворачивать руль, дал задний ход и развернулся едва ли не на месте. Ф. с сожалением рассматривал серые корпуса крематория, до которых было уже рукой подать. Эта дорога не вела к центру города, но и сейчас, развернувшись, Ш. не стал от того уезжать. – Ты что это? – спросил Ф., на мгновение очнувшийся от случайного сожаления своего. – Забыл, что ли? – отозвался Ш. – Там же дальше блокпост. Хочешь, чтобы нам кишки выпустили? – Так значит тебя нам следует благодарить за наше спасение? – с глухою, невоздержанной иронией своей Ф. говорил. С аммиачной своею усмешкой Ф. говорил. Иногда и тот, и другой готовы были действовать вопреки доктринам их избранного существования. Ш. промолчал. Автомобиль его свернул на территорию заброшенной стройки и неторопливо тащился по мерзлой дороге, усеянной битым кирпичом. Ф. прекратил оглядываться, вполне равнодушный к пройденному или проеханному, равно как и к тому, до чего им еще предстояло дойти или доехать. – Там теперь сжигают только по субботам, – будто выдохнул Ш. гнетущее свое рассуждение. И он был уж почти рад перемене темы их оцепенелого, заскорузлого разговора. Подобно Демокриту, погубил он достояние отцов, но даже и не думал сожалеть о том в природной своей беззастенчивости. – А в другие дни? – живо спрашивал Ф. с намеренным блеском его любопытства. Спрашивал Ф. – Разве ты не слышал? – удивился Ш. – Там же Комитет по культуре находится, – Ш. говорил. По левую руку от них возвышался ржавый башенный кран, с крюком на тросах, слабо раскачивающимся на мимолетном ветру. Недостроенный дом с зазубренными кирпичными краями казался вросшим в почву, и повсюду, вокруг его цоколя, топорщилась сухая полынь вперемешку с осотом. Ш. с особенным мастерством выбирал всегда самые сомнительные закоулки, когда нужно было избежать неприятностей или просто сократить путь. Вопреки Шатобриану был он машиной для деланья жизни, хотя машиной не слишком искусной и, возможно, даже с неполадками в ее причудливом механизме. Они объехали дом, и за ним оказался еще один выезд с площадки, грунтовая дорога шла здесь вокруг кладбища, по ней-то и решился следовать Ш. Автомобиль нырнул под жидковатую пелену утреннего тумана; через редкие прутья старой ограды Ф. рассматривал замшелые стелы из разнообразных гранитов и диабаза, и губы его постепенно сводило в гримасе сосредоточенности. На голых сучьях деревьев черными грушами громоздилось воронье, застывшее, неподвижное и остекленелое. Нестерпимо тянуло гарью, и водитель, и его пассажир при закрытых дверях и поднятых стеклах ощущали этот тягостный воздух. Здесь бывало небезопасно, в этих окраинных районах, и при первой возможности Ш. всегда старался поскорее отсюда унести ноги или колеса. В минуту опасности он мог легко притвориться сиротой или, например, отщепенцем, в соответствии с модусом его внезапного вдохновения. Хотя опыт сарказма и пренебрежения всегда помогал ему вполне превзойти давным-давно им полученное трагическое образование. 17 Фургон слегка встряхнуло, и коротышка, сбоку сидящий на железной скамье, ударился затылком о стену. Свет только едва пробивался через мутное мизерное оконце над кабиною, но глаза человека теперь уже почти привыкли обходиться без света. – Да-а, – протянул коротышка, ногой поправляя пленку, закрывавшую труп. – Вот лежишь ты тут, а я пред тобою сижу. Но ты мне не завидуй. И я тебе не завидую. Каждому свое, как говорится. Он помолчал. – Жил ты, жил... Молодой был!.. Пацан совсем... Для чего жил? для чего родился? для чего мать тебя родила? для чего папаша твой?.. хотя папаша-то понятно, о себе думал... Ну а ты-то!.. Скажешь, тебя не спрашивали?.. Нет, врешь! Хоть и не спрашивали!.. Сопротивляться надо было. Упираться!.. Нет, и все!.. И отстаньте! Глядишь, и выкидышем бы вышел. Вытряхнулся бы на камни или в лопухи. А так... Где были твои молитвы? где были твоя брань и гротески? Где были твои отвращения? Скажешь, были? Мало!.. Мало было отвращений. Отвращений много не бывает. И потом, не так уж мало ты прожил. Главное – не сколько, главное – как!.. А ты!.. Тьфу!.. Надо было тренироваться, надо было развивать свои фобогенные зоны. Ну и что – развивал? Где твои фобогенные зоны? Где? Нету? Вот в том-то и дело. Сам не знал, как жить, спросил бы у кого-нибудь... Спросил бы у Казимира. Казимир бы тебе ответил, как жить. И вообще: зачем было из окна прыгать? А? Сам не знаешь? Может, ты летать любишь? А Бог тебе крыльев не дал? Ну вот, станем мы теперь все на Бога сваливать. Нехорошо это, некрасиво, знаешь ли. Фургон еще раз встряхнуло, хотя ехал тот медленно, коротышка повалился на скамью, но тут же выпрямился горделиво. – Вы там поосторожнее! – недовольно говорил он. – Небось, не говно везете. Он вновь помолчал. – Ну хорошо, вот ты жил, и – что? ты можешь философски осмыслить каждую минуту твоего бытия? Нет? Так я и думал!.. Сказал бы что противоположное – так не поверил бы. На смех бы поднял. Жизнь прежде смысла и вместо смысла, скажешь ты? Нет, это меня не убеждает. Я готов проделать за тебя непосильную твою работу, но, по здравому рассуждению, я заключаю, что и мои усилия оказались бы тщетны. Ты бессмыслен, как камень, как трава, как песок, как ветер, так что ж на тебя изводить труды моей рефлексии?! Коротышка вдруг пропел своим отчетливым голосом развернутое трезвучие мажорное на слог «ба», и, кажется, остался доволен собой. – Мне сегодня надо хорошо звучать, – пояснил он своему неподвижному собеседнику. – Ты-то лежишь тут, а мне еще работать. Может, моя задача – второе пришествие, а я его заведующий, откуда ты знаешь? Одного им мало было!.. Козлы!.. – неопределенно погрозил он кулаком кому-то. – Да и что ты понять можешь? Ничего, скоро приедем уже. Новая пауза коротышки была весомее прежних, казалось, как будто он даже задремал, но ничуть того не бывало, он был трезв, бодр и здравомыслящ, вот он наконец вздохнул от какой-то новой мысли своей, или от безнадежности и снова стал говорить. – Ты думаешь, что смерть – дезертирство? ты думаешь, ты куда-то сбежал? Нет, нет, и еще раз нет. Это жизнь – дезертирство. Мы все – дезертиры. Дезертиры от вечного предназначения. Так, правильно. Вот я скоро стану говорить – работа у меня такая – а ты, давай, слушай. Я буду громко говорить. Ты-то хоть слышишь? – встревожился вдруг коротышка. – А то лежишь тут, как чурбан безмозглый, и никакого спросу с тебя нет. Где душа твоя, а? Здесь или в эмпиреях? А? Где твоя душа, парень? Скажи-ка? Молчишь? Молчишь, сволочь? Где смысл твой? Тоже нет? Да нет, что это я? – спохватился вдруг человечек. – Ты молодой – а значит и смысла у тебя никакого нет и не было. Смысл – такое дело, его еще заслужить надо. А чем заслужить, черт его знает, и я тебе не скажу. Хотя сам-то я заслуженный работник смысла, но все равно не скажу. Собственно, чего я на тебя время трачу? – спросил человечек, сплюнув на грязную пленку перед собой. – Не стану я на тебя время тратить, очень мне надо!.. – говорил еще он. И снова сплюнул. – Так-то!.. Фургон вдруг хрюкнул своим изношенным мотором и остановился. Коротышка встал, едва не задевая головою невысокий потолок. – Ну вот, – говорил он, – должно быть приехали куда-то. Говорил он. И был прав. А вот только куда они приехали – кто бы мог сказать это уверенно? Никто бы не мог сказать это уверенно. 18 Когда дверь открыли, Неглин сразу проснулся, и сердце его сжалось в случайном волнении. Он догадался, что пришел Кузьма, и с ним еще кто-то. Он решил не вставать; Кузьма сообразит, что он здесь, и, если Неглин ему понадобится, Кузьма сам его позовет. – Ну-ка, вот сюда сел! Ну! – холодно говорил Кузьма своему собеседнику. – Руки давай! Неглин слышал, как Кузьма усадил кого-то на стул, елозили ножки стула по паркету, потом лязгнул замок, Неглин подумал, что это, должно быть, были наручники, он послушал еще минуту звуки, доносившиеся из-за перегородки, и потом снова закрыл глаза, надеясь заснуть. – Ну что, Романчук, – говорил Кузьма, – пока ты теплый, давай сам рассказывай. Слышишь, что сказал?! – Что рассказывать? – отвечал Романчук своим южным носовым говором. – Опять по харе хочешь? – возражал Кузьма со своей нержавеющей злостью. – За что, лейтенант? – с хамоватой округлостью загнусавил голос. – Я тебе, сука, не лейтенант, – гаркнул вдруг длинноволосый собеседник Романчука на повышенной ноте их напряженного разговора. – Если колоться не будешь, я тебе сейчас всю морду расстаканю. – Ну все, все, – стал успокаивать Кузьму Романчук. Тут же послышался шлепок, и сердце Неглина заколотилось. – Вот так! – говорил длинноволосый. – Я предупреждал. Романчук вскрикнул, Неглин пошевелился, но тут же себя стал уговаривать, что можно и не вставать. Щекою своей и виском вспотевшим прижимался он к коже диванной подушки, которая прежде бывала под головами у всех, кому было не лень; много ночей, покойных и лихорадочных, служил сей предмет делу мимолетного казенного отдыха. – Ну?! – разъярился нетерпеливый Кузьма. – Где брат? Брата мне давай! Перчика, Перчика мне давай! – Да, рази ж он мне рассказывает!.. – осторожно возражал Романчук, но ему не помогла его осторожность. – Сука! – орал Кузьма. – Педофил такой же, как и брат твой ублюдок, могила по тебе плачет!.. – Я у них только баранку крутил. Продукты привезти, белье в стирку увезти – вот это мое было!.. Я больше все по шоферской части!.. – По шоферской части! – крикнул Кузьма. – Вот и получишь сейчас по своей шоферской части!.. И снова слышал Неглин звуки ударов, слухом ушей своих и душою поежившейся слышал Неглин. – Да, не знаю я, – барабанил беспокойный голос в просветах меж стонами, – не знаю! Вечно у него идеи какие-то!.. Он мне еще весной говорил: «Колька, – говорит, – айда со мной живицу собирать. Продадим – денег заработаем». А я ему: уродина, говорю, кому живица твоя нужна? А он и слушать не слушает, но и сам не поехал. А у меня баба на сносях была, я бы хоть куда поехать готов... А! – вскрикнул еще Романчук. – Не знаешь?! Не знаешь?! Морда твоя черномазая! А то, что тебя с этим недоноском вчера на базаре видели, это ты знаешь?! – Не был я, лейтенант, не был! Христом Богом и детишками Его малыми клянусь, брата месяц не видел, и духа его рядом со мной не было! – Гнида! – со слюною брызжущей изо рта его яростного орал лейтенант, длинноволосый лейтенант орал. Потом была пауза, секунды три, потом послышался стон, затравленный, звериный; Неглин насторожился, еще секунду была пауза. – Так?! – кричал Кузьма. – Так?! Так?! Грохнул выстрел, едва не возле уха Неглина, и тот вскочил, как подброшенный катапультою. Неглин вскочил. Виденное его ужаснуло, они с Кузьмою взглядами встретились, тот, что старше, был мрачен. – Не переношу, если Бога ругают. Понял? – говорил длинноволосый, неловкою рукою скрывая пистолет в кобуре. Дверь отворилась, и слышали топот, и вошел Кот, и с ним еще трое. – Что здесь такое? – завизжал Кот внезапным своим возмущенным фальцетом. Завизжал комиссар. Кузьма уже теперь собою владел. – Этот цыган, ублюдок, – говорил он. – Я допрашивал, он дернулся, хотел на меня броситься, и пистолет сам выстрелил. Неглин подтвердит. Так, Неглин? Тот беспокойно перевел взгляд с цыгана с развороченным дымившимся виском его на свой стол, забрызганный кровью, отшатнулся от людей пришедших, метнулся в сторону, к стене, опрокинув стул по дороге, и зашелся унизительными рвотными спазмами. – Давай сюда пистолет, – говорил Кузьме комиссар. Кузьма посмотрел на комиссара вполне хладнокровно, и будто даже ряби на поверхности его совести не наблюдалось, и вот уж он неторопливо в кобуру за пистолетом полез. 19 Стекла запотели, когда Ш. машину остановил, но он не стал их ничем протирать. Они теперь попали в ловушку, впереди дороги не было, машины стоят, весь асфальт кирпичом битым усеян, и рухнувший ночью столб фонарный наискось путь преграждает. Какой-то увечный лицом потерся по стеклу со стороны Ф. и подергал дверь, хотя безуспешно. Ф. готов был изобрести для изумления пришельца новый способ хладнокровия, если бы все его усилия заведомо не пропали напрасно. Если уж и строить мне храм в бессердечии моем, говорил себе Ф., так только исполненный подлинной готики и непревзойденной обособленности. После увечный исчез, удалился, унося с собою нечленораздельное свое содрогание. Ш. сидел, не доверяя ни жизни своей и ни смыслу, он молчал, так как всегда с неохотою оказывал Ф. его маргинальные почести. Поодаль разбирали завалы, стоял бесполезный бульдозер, гремевший дизелем на своем холостом ходу, человек тридцать в военной и гражданской одежде с понуростью их согбенных фигур нагружали носилки кирпичом. Сзади беззвучно подъехал фургон и, как солдат на часах, вдруг застыл за неординарною машиною Ш. Среди развалин дома копошились спасатели; будто бы игрушечные, заторможенно передвигались они; вот четыре фигурки, используя доску как лагу, пытаются пошевелить обломок стены, под которым зажатой лежит окровавленная старуха, возможно, уже и дышать переставшая. От развалин тянуло гарью, чувствовал Ш., он рассеянно наблюдал за всеми перемещениями, люди тем более вызывали его отвращение, чем более он наблюдал за их обиходом; сейчас же он намеревался беречь силы своего безверия с расчетливостью опытного бойца. Через запотевшее от тумана послерассветного стекло в зеркале заднего обзора Ф. надзирал за стоящим фургоном. Двери кабины его распахнулись, и с обеих сторон на землю соскочили двое; зябко потирая ладони, покашливая и посмеиваясь, направились они назад и тотчас же с глаз Ф. долой скрылись позади фургона. Любопытство мгновенное желваком по скуле Ф. прокатилось, дверь он молча открыл, на воздух выбрался, но стал возле машины, на ту опираясь, и даже не оглянулся ни разу. Ему, вроде, порою слышались голоса, но ни слова разобрать он не мог, и тут же, впрочем, оскудел душою к предугаданной странности. Что было странного, он и сам не мог бы себе признаться, и признаваться не хотел. Ш. недовольно косился на опрометчивого приятеля своего. Дверь фургона двустворчатую Гальперин открыл с записной прибауткой, которою он коротышку в брезентовом балахоне угостил, навстречу ему поднявшегося. – Вы тут не подрались? – Гальперин говорил с пресловутой своею безграничной гримасой. – Мне положено двойное содержание за неудобство, – возражал коротышка и пренебрежительно пнул мертвое тело, обернутое шумною пленкой. – Ты поаккуратней с товаром, – хмуро говорил Иванов из-за проворной спины Гальперина. Коротышка сплюнул и соскочил на землю вблизи Гальперина. Полы его балахона распоясанного, будто улиссовы паруса, раздувались. – Запоминай, – говорил Иванов. Коротышка переступал с ноги на ногу, впрочем, вовсе не пренебрегая наставлениями психолога. Иные слова угадывал Ф. как пустые обрывки без содержания. – Десять минут, – говорил Иванов. – Я дело знаю, – возражал коротышка. – Пойдешь... – Пойду... – Знаешь, что говорить-то? – А то!.. – огрызнулся он. – Повторил бы все-таки... – Ну хватит уже!.. – крикнул коротышка. – Капюшон! – командовал Иванов. Человечек хрюкнул, но безропотно капюшон натянул на свою ничтожную голову. После смотрел на психологов дерзким и бесполезным взглядом. – Потом... – говорил Иванов. – Я это уж много раз... – говорил коротышка и выступил вперед увесистым своим шагом. – Вот, дурья башка, – говорил Гальперин. – Десять минут, – довеском вдогонку говорил Иванов. – Десять минут, – бормотал коротышка. Он прошел мимо Ф., ни на кого не глядя, и беззвучно, одними губами, шептал какие-то свои серые мадригалы и заклинания. Ф. посторонился, пропуская человечка, и позволил тому не вступать на край развороченного тротуара. Коротышка с сутулою, но гордой спиной подходил к живым еще как будто и пыльным развалинам, брезгливо озирая работавших. Он шагал по твердой, морозной земле, как по безжалостной, смертоносной трясине, как по поверхности ртутного моря. Потом он еще постоял немного, огляделся бесцельно и полную грудь набрал густого, застывшего воздуха. – Чем это ты так там увлечен? – спрашивал Ш. у бесплодного и безнадежного приятеля своего. 20 По всем приметам возможно было ожидать дармового развлечения, Ш. из машины вылез и вслед за приятелем своим в направлении разрушенного дома пошел. Он всегда больше любил подспудную тишину своих мыслей, чем непредсказуемый грохот бесполезных разговоров. – Эй вы! – голосом своим визгливым, истошным выкрикнул коротышка, когда приятели были от него в шагах тридцати. – Нашу нацию нужно запереть за решетку, да покрепче!.. В сумасшедший дом! Посадить на цепь. Как пса – на цепь! – выкрикнул коротышка в расхристанном балахоне. Он вообще немало поднаторел за все существование свое в искусстве его избранной, околоземной риторики. Некоторые, дотоле копошившиеся на развалинах, подняли головы и обернулись к глумливому оратору. Кое-кто бросил свои носилки и иной инструмент и придвинулся ближе. – Нашу нацию – в смирительную рубаху! Усмирить ее! Наплевать и растереть! Тьфу! – со своей внезапной, точной аффектацией плюнул себе под ноги человечек. – Я больше не видел такого дерьма. Всех до единого – в сумасшедший дом! Шагом марш – ать-два!.. Пусть корчатся и подыхают! Что вы там копаетесь? Кого вы там еще спасаете? Зачем спасаете? На погибель себе спасаете, так и знайте! Всю эту нацию, от мала до велика, да еще по миру собрать наших – и тоже под корень!.. Всех под корень!.. Чтобы миазмами своими мир не отравляли, чтобы не приучали к своему самородному дерьму!.. Толстая и полупьяная старуха в грязном растрепанном пальто грудью своею решительной пошла на коротышку. – А там у меня доченька!.. – заголосила она. – Ты знаешь? Там доченька!.. Ты можешь ее спасти? Один из военных подскочил к старухе и стал оттаскивать ее от невозмутимого коротышки. – Мама, не надо! – кричал он. – Не надо. Пойдемте. – Нет, подожди! – отбивалась старуха. – Пусть он скажет! Пусть скажет! Ты! Скажи! – Наша нация – ублюдок, наша нация – мировой отброс, – говорил еще коротышка, в мгновение ока переведя свой отчаянный дух. – Я вам еще покажу ваши Восток–Запад!.. Нет, ведь это ж надо, – удивился еще он, – столько носиться с таким глупым недоразумением!.. – Он ничего не знает! – кричал военный, хватая старуху за руку и жалко выкручивая ее. – Он ничего не знает! Он пришел позже! – Я всегда блюю, как о стране нашей подумаю, – бормотал еще коротышка, более для себя самого бормотал, не для народа. – Как подумаю, так вот сразу и блевать начинаю. Стала собираться толпа. Гальперин, остановившийся рядом с Ф., заметно нервничал, сжимал и разжимал кулаки. Иванов, стоявший за спиной, хмурился и, кажется, что-то беззвучно одними губами повторял. – Ну!.. – негромко говорил Гальперин. – Христос – мой враг! – выкрикнул вдруг коротышка и жестом своим горделивым балахон на себе одернул. – Так вот и знайте! Я тоже, как и вы, начинал с простого презрения! Трое военных в пятнистых камуфляжных костюмах с автоматами ходили во взбудораженной толпе. Ш. в отстранении его недомыслия кривил свои узкие губы, не замечая своей полупричудливой мимики. – Они говорят, скажи, Казимир, что думаешь, – продолжал коротышка с новым дыханием его и смыслом. – Они говорят, Казимир – то, они говорят, Казимир – се. Никто не может без Казимира. И вот он я перед вами со своим непревзойденным, домотканым словом. – Так ты, значит, Казимир?! – говорил коротышке один из военных, отталкивая оратора недовольным движением ладони его. – Он, родимый, это все одобряет! – закричала вдруг старуха и закашлялась от кома в горле. – Да они только болтают, – вставился словом какой-то гаденький мужичок в распоротом пиджаке. – Кто? – спросили его. – Да эти депутаты, – отвечал тот, упоенный вниманием к себе. – Дураки все эти депутаты. Что о них говорить?! – сказали еще. – Ну, дураки не дураки – а все же депутаты!.. – Разве не дураков в депутаты выберут? – Рухнула держава! – провозгласил коротышка, горделиво шагнув в сторону народа. – Рухнула держава в припадке падучей болезни, и пена изошла вокруг рта ее!.. – Так, по-твоему, все – дерьмо, а ты, значит, хороший? – спрашивал кто-то у Казимира. – Я тоже дерьмо! – с готовностью соглашался тот. – Я плоть от плоти дерьма мироздания. – Да это же... гнида!.. – вдруг удивленно говорил один из военных в камуфляжной одежде. Казимир с беспокойством поискал взглядом кого-то в толпе. И не нашел будто. – Точно – гнида, – подтвердили из толпы. – А еще прикидывается!.. – Ну так что нам с ним делать? – поддержал другой военный товарища своего, поправляя рукою автомат, висевший на узком ремне на боку у него. Он обвел глазами толпу на авансцене и, поворотившись к Казимиру, сильной своею рукою взял того за одежду. – Вот видишь, народ против тебя. Ты думал будет – за, а он – против!.. Даже голосовать нужды нет. – Ах ты, гнида! – снова говорил первый. Коротышка отпрянул, и в глазах его серых и непокорных гнездилась тоска. – Шопен исчерпан! – с истошною визгливостью его закаленного горла вдруг выкрикнул он. Вокруг него были чужие, недобрые и посторонние лица, и он рассчитывал только превозмочь их своей беспримерною дерзостью. – Шопе-ен? – протянул человек в камуфляжном костюме. Казимир рванулся и хотел было спрятаться за толпою. Треснула короткая автоматная очередь, он пошатнулся и, будто переломившись надвое, рухнул лицом в кирпичную кучу. – Вот!.. – едва успел сказать Казимир, захлебнувшись и кашлянув кровью. И это был конец. – Вот тебе и «вот»! – отозвался военный, и носком тяжелого своего ботинка тело переворачивать стал. Люди, бросившиеся было в рассыпную, тут же убедились в дальнейшем миролюбии стрелявшего и остановились, и даже понемногу, с опаскою стали приближаться к неподвижному телу коротышки. Ш. отступал, осторожно поглядывая по сторонам. Иванов, проталкиваясь через толпу возле Казимира, бормотал в возбуждении: – Не трогайте! Это наш товар! Наш!.. Наш!.. – Документы! – коротко говорил Иванову старший из военных. – Да ладно тебе – «документы»! Причем здесь документы?! – поддержал товарища своего тут же подоспевший Гальперин. – Мы, может, тоже при исполнении. Ты на машину нашу посмотри. Все взгляды свои перевели на фургон психологов, стоявший за машиною Ш., а Ш. в эту минуту как раз мотор заводил. Ф., восседавший одесную товарища своего, глазами сузившимися наблюдает только, как военные недоверчиво шагнули в их сторону, с неясными и недобрыми своими намерениями. – Психологическая помощь, – вслух прочел кто-то написанное на борту черного фургона. – Я психологов не люблю, – говорил военный. – Вечно они из людей дураков делают. – Мы не такие, – возразил Гальперин. – Больше, чем они уже есть, мы никого дураками не делаем. Ш. торопливо сдал назад, едва не упершись багажником в капот фургона, вывернул руль, дернул вперед, потом снова назад и в несколько приемов наконец неуклюже выбрался из ловушки. Битый кирпич хрустел под колесами, когда Ш., матерясь с живописною своей злобой, объезжал окаянный фургон. Оцепенелою скулою своей ощущал Ф. мимолетное возбуждение их оголтелого водителя. Приоритетным предметом его изысканного глумления было все самое светлое и все сокровенное, Ф. был отменным бойцом в баталиях избранных личностей. Ш. дал газу, стремясь к очередному случайному переулку, а Ф. видел, как несколько военных устремились к их автомобилю, без угрозы особенной, но кто знает, чего можно ждать даже от их простого обывательского любопытства?! Но тут произошло что-то: внезапное напряжение охватило вдруг всех – воздух, людей, дома и деревья, автомобили и тротуары... Вдруг в глубине неба что-то пронеслось, Ш. лихорадочно выкрутил руль, но спрятаться не успел, уехать не успел, и вот вдруг взметнулась почва, совсем недалеко, видел Ф., он едва только сумел пригнуться, закрыть глаза, и тут вдруг грохнуло, отчаянно и нечеловечески. 21 Неглин бесцельно похаживал возле двери, пальцы его дрожали, и он не мог найти себе места. – Молодой еще. Вот и блюешь где ни попадя, – не глядя на Неглина, равнодушно говорила старуха-уборщица и засунула отжатую тряпку в ведро с грязною кровавой водой. – Иди, иди, – ответил ей Кот. – Закончила и иди с Богом. – Никакого уважения к чужому труду, – возразила она. – Труд, он всякий почетен, – говорил Кузьма. И даже хохотнул негромко, по сторонам оглядевшись. Женщина, громко сопя, вышла и едва в дверях не расплескала из ведра свою гадкую воду. – Подведем итоги, – говорил комиссар с неприязненно дрогнувшими губами его узкими, и на Неглина и других быстро взглянул. – Кто-то итоги подводит, а кто-то уже и работает, – бестактно буркнул грубоватый Кузьма. – Заткнись, – спокойно возражал Кот. – Ты уже сегодня наработал. Зазвенел телефон с однообразным и настырным его голосом. Один из инспекторов, с рваною ноздрей и шрамом на губе, снял трубку и молча вслушивался в слабосильные ее недра. – Принято, – наконец бесцветно говорил он и положил трубку на аппарат. Все посмотрели на инспектора. – Комиссару от шефа, – говорил он. – Совещание переносится сегодня на шестнадцать. – Ну, вот, – сказал Кот, – можно хоть мероприятие провести. Кузьма усмехнулся; криво, но удовлетворенно усмехнулся он. Трое инспекторов потянулись понемногу прочь из кабинета. – В двенадцать на стадионе, – комиссар им напомнил вослед. За столом сидевший Кузьма, задумываясь поминутно над точным словом, рапорт писал о случившемся, чему виною была его мгновенная несдержанность. – Ну что у тебя там, Неглин? – говорил комиссар и, обернувшись к длинноволосому, бросил тому сварливо: – Ты хоть понимаешь, что нитку единственную оборвал? – Собаке – собачья смерть! – хладнокровно возражал тот, встряхивая ручкой. – А я нервный и с этими подбандитышами чикаться не стану. – Мне тебя слушать неинтересно, – отмахнулся Кот и взглядом глаз его полусовиных снова обратился к стажеру. – Закрытое акционерное общество детский сад «Маленький принц», – со стесненным горлом начал докладывать Неглин, – зарегистрирован в комитете по управлению муниципальным имуществом в апреле сего года. Кот кивал головою, рассеянно улыбаясь. – Они там регистрируют все подряд, а что – не смотрят, – говорил он. Неглин кивнул головою со смыслом своим сомнительным и беспорядочным своим рассуждением. – Ты давай мне суть, самую суть сразу, – говорил Кот. Неглин уж набрал воздуха, но комиссар продолжил: – Ты на этого не смотри, ему бы только пострелять. – Я не буду ничего писать! – раздраженно крикнул длинноволосый, бросая ручку во внезапном и яростном своем побуждении. – На сей раз тебе несдобровать, – буркнул Кот с непревзойденной свежестью его утреннего цинизма. – Я тебя терпел долго. Кузьма сверлил комиссара взглядом упрямо. Слышался топот, и тут же дверь распахнулась, и вбежал кто-то, от порога еще крикнувший: «Скорее! Там толпа собралась – стекла бьют!» – Орешь, будто тебе яйца режут, – недовольно комиссар возражал, но все с мест вскочили и к выходу бросились. Небольшою толпой они по коридору шагали, вот сбегают по лестнице, после – снова коридор, и теперь уж крики слышат людей, перед комиссариатом в переулке собравшихся. – Ну что, мальчики, – ядовито комиссар говорил, в дежурку входя, – все успели в штаны наложить? Тут же взвизгнула пуля, срикошетила от стены, комиссар отпрянул и присел. – Не стойте против окон, – предупредил дежурный вошедших. – У них там снайперы. – Интересно, – говорил кто-то, – а наши снайперы где? – Будут, будут, – отвечал дежурный. – Уже вызвали? – Сами не маленькие – разберутся. – Так все же вызвали, или нет? – Долдонишь одно и то же, как попугай!.. Неглин отстранился вслед за Кузьмою и комиссаром под защиту стены, и видел вскользь за окном, посередине улицы, людей, прятавшихся за отдельно стоящими автомобилями. Иные группы людей – мужчин и женщин – держались особняком, не таясь, и лишь в мегафон, который рвали друг у друга из рук, выкрикивали в сторону комиссариата глухие ругательства. Два автомобиля лежали на боку, и один из них горел. – Тре-бу-ем! – скандировали снаружи. – Мы тре-бу-ем! Верните нам наших детей! Вер-ни-те де-тей! Контрапунктом фальшивым к бесцельному хору слышался голос человека, мегафоном усиленный и раскатывающийся по окрестным фасадам зданий: – Комиссар Кот, мы требуем ответа. От вас и ваших прихвостней. Власти не способны обеспечить безопасность ни нашу, ни наших детей! Однако не старайтесь за этими стенами спрятаться от народа! – доносилось снаружи. – Вот суки, – говорил кто-то. – Все про нас знают. – Сейчас, – тут же саркастически говорил Кузьма, – мы ваших детей по карманам поищем. – Мы требуем объективного расследования! – гремели на улице. – Кот, в отставку! Долой комиссара Кота! – Интересно, кто им все про нас сливает? – У кого-то горе, а кто-то этим хорошо прикрывается!.. И политиканствует под прикрытием!.. Очки набирает!.. Дверь распахнулась, и ворвались четверо в касках, в бронежилетах и в камуфляже, с карабинами наперевес. Неглин метнулся в сторону, освобождая дорогу четверым новоприбывшим, и в то же мгновение снова взвизгнула пуля, зазвенело стекло, Неглин оступился, едва не упал, но удержался и главное – краем глаза увидел вспышку в окне дома напротив. – Видел, – выкрикнул он. Под прикрытием стены он приблизился к окну, кто-то, рядом стоявший, предупредительно отвел штору, и Неглин выглянул. – Третье окно второго этажа, – волнуясь, говорил он, – правее водосточной трубы. – Ага, – ядовито говорил Кот. – Хорошо. Давайте, мальчики, давайте. Один из снайперов подкатился под ноги Неглину, занимая его место. Точным движением своим он облокотил карабин о подоконник и прильнул щекою к плечу, отыскивая цель в стекле оптического прицела. – Не вижу, – наконец хмуро сообщил он. – Естественно, – согласился дежурный, сидевший на полу. – Он шарахнет – и прячется. Шарахнет – и прячется. – Это дерьмо нельзя оставлять так просто, – буркнул Кузьма. – Надо сделать дело – и гулять смело. – Ну-ка, мегафон! – скомандовал невозмутимо комиссар. Дежурный протянул Коту мегафон. Кот повертел его в руках и шагнул к соседнему окну. – Эй вы! – хрипло говорил комиссар, один только раструб мегафона высовывая в оконный проем с разбитым стеклом. – Не вижу! Не вижу! – повторял изготовившийся стрелок. – С вами говорит комиссар Кот! – говорил комиссар с бледностью в лице, с неизменной и будто желатиновою своею усмешкой. – Я требую немедленного прекращения беспорядков. – Комиссар Кот, – глумливо кричал в свой мегафон уличный зачинщик. – Выходи, выходи!.. Если ты не трус! Мы должны видеть твою морду. Комиссар побледнел. – Ну-ка, Неглин, давай со мной, – говорил он, раздраженно щелкнув пальцами. – Дверь простреливается, – предупредил дежурный со своего места на полу. – Пусть только высунется, – возразил снайпер, застывший в напряженном ожидании. Неглин, расстегнув кобуру, шагнул вслед за комиссаром и двумя снайперами. Прошли коридором, потом по нескольким ступенькам спустились в вестибюль. Вестибюль был полон полицейских, большинство при оружии, кто-то по радиотелефону говорит, многие бледны и в волнении, и ждут как будто, что скажет им кто-то, что делать им дальше. Здесь Кот немного замешкался, будто закашлявшись горлом, и Неглин шагнул на улицу на два корпуса впереди комиссара. Снайперы в бронежилетах, ощетинившись карабинами и едва не опрокинув стажера, рванулись вперед. – А вот и я, дорогие мои!.. – гулким и отравленным своим баритоном говорил комиссар, держа мегафон на уровне глаз. Канонады негромкий, навязчивый гул слышался вдалеке. – Я пришел к вам!.. Мы сейчас с вами хорошо поговорим!.. – усмехаясь, выкрикивал Кот. В них полетело несколько камней, один комиссар отбил мегафоном, от другого Неглин легко увернулся. Кот, оказывается, такой хладнокровный и уверенный, удивился Неглин, он способен быть ловким и стремительным, удивился еще Неглин. Он смотрел на толпу. Он увидел, что большинство были женщины, хоть и в ярости, но вовсе не столь страшные, как могло показаться поначалу. Мужчины в толпе были будто изюм в булке – то там, то сям, но было еще другое, более тревожное. Когда он понял это, он сразу рванул пистолет из кобуры, и далее уж все произошло одновременно. Он увидел вытянутую руку с оружием, высунувшуюся из-за опрокинутого автомобиля, небольшую вспышку в окне впереди и слева, Неглина тут же ударило в ногу повыше колена и он, падая, видел, как комиссар в сердцах швырнул мегафон и попятился. И вдруг защелкали карабины, стекла зазвенели, люди побежали, сзади стреляли из окон, не целясь, и вот Неглин наконец всей тяжестью своей рухнул на задницу, сидит и нелепо пистолет окрест себя ищет, и только видит ошалевшим своим взором комиссара Кота, будто приплясывающего, или даже точно приплясывающего, как если бы тот собирался на зависть собравшимся лихо и беззастенчиво оторвать джигу. 22 – Ну, ничего, Неглин, это всего лишь царапина, ты только не тушуйся. А ты думаешь, все – Кузьме кабздец пришел? Ничуть не бывало!.. Увидишь. Лежи, лежи. Кузьма семнадцатый год служит, дело свое знает. А нацию эту вообще бы под корень надобно. И ведь сколько на свете человек живет, всегда они воровали да попрошайничали. Ты хоть историю знаешь? Не знаешь? Ну так почитай. А то что это вообще такое? Хочешь, чтоб тебя уважали, – работай. И все тебя уважать будут. А то ведь, что плохо лежит, – все тащат. Раньше коней воровали, сейчас и до людей дошли. Ну а коль ты людей воруешь, так ты для меня вне закона!.. Однозначно! Мы в позапрошлом году нашли... Один подвал проверяли... так там они одного бизнесмена похитили и к батарее в подвале приковали. Есть-пить не давали, деньги требовали. А потом их шуганул кто-то, так они того бизнесмена просто бросили, к батарее прикованным. Экспертиза показала: он так полгода провисел, разложился весь, высох, вымерз – в общем, не труп, а мумия стал. Вот тебе и «гори, гори, моя звезда». Вот тебе и национальное достоинство. А то, что они там романсы поют, так это херня тебе, а не романсы. Один романсы поет, а сам потом бандитам на общак деньги переводит. Тот же недочеловек, только пообтесавшийся чуть-чуть. Я, Неглин, ко всем нациям ровно отношусь. И еврей тоже человек. И хохол тоже человек. И татарин. Как Пушкин сказал, знаешь? Ты Пушкина читал? «Будь жид, и это не беда». Вот!.. То-то!.. «Будь жид, и это не беда». Классик сказал. А Мериме что сказал, знаешь? Ты Мериме читал? Который «Кармен» написал. Это еще опера такая есть. Да ты вообще-то книжки читаешь? Мериме сказал: они, мол, презирают народ, оказавший им гостеприимство. Вот так: им гостеприимство оказывают, а они презирают. Так что это отродье... хочет оно, чтоб Кузьма их за людей держал, пусть докажет, что они люди. Слышишь? Пусть докажут сперва... А Перчика я достану. Вот увидишь: достану. А они пусть работают. Пусть не воруют, не попрошайничают, не побираются. Вот тогда и посмотрим. А пока что... – Пока что ты, Кузьма помолчал бы немного, – говорил полицейский врач Георгий Авелидзе, заканчивавший перевязывать Неглина. Он разорвал бинт продольно на две косицы, обвязал ими раненую ляжку Неглина, и завершил дело кокетливым бантиком. – Ну вот, до свадьбы заживет, – говорил еще, подержав ладонь на горячей ляжке молодого человека и будто погладив ее. – А ну, теперь встань и походи-ка. Когда свадьба-то? – Когда рак на горе свистнет в четверг по прошлогоднему расписанию, – буркнул Неглин, вставая с осторожностью. И вот стоит он, и брюки натягивает, а Кузьма с Авелидзе за ним наблюдают с ухмылками. – А этого обормота ты вообще слушай поменьше, – говорил еще врач Авелидзе. Был он черноволос, плешив, сутул, кривопал, был он отменный пьяница и сплетник, был он Георгий Авелидзе, тороватый грузин, душа всевозможных компаний в комиссариате. – Ну, слушай не слушай, а надо дело делать, – хладнокровно возражал Кузьма. – Знаю я ваши дела, – отвечал Авелидзе, собирая свою медицинскую сумку. Он посмотрел еще раз на ладную фигуру Неглина и, если до того что и хотел сказать еще, так теперь воздержался. Дверь распахнулась, и вошел комиссар Кот с новою своей свитой, остановился и хищным совиным взглядом людей в комнате разглядывает. – Жить будет? – кивнул он в сторону стажера. – Лучше нас с тобой, – крякнул Георгий и скучно потянулся к выходу. – Там тебе тоже есть работка, – вдогонку ему Кот говорил. – Десятерым телкам ласты склеили. Некоторые упирались... – С вами не соскучишься, – отозвался врач выходя. Кот еще раз обвел взглядом подчиненных. – Ну что ж, мероприятие как всегда в двенадцать. Традиция – дело святое. – Вот он встретился взглядом с Кузьмою, и тот глаз не отводит, так стоят они и друг друга разглядывают, кто кого переглядит, должно быть, состязаются. – Ну а ты что здесь делаешь? – Кот говорил. Кузьма с его дерзкой осанкою и усмешкой в глазах непокорных стоит и к комиссару руку протягивает. – Пистолет!.. – говорил он. Комиссар еще выдержал паузу, и была тишина гнетущей или полной гротеска проходящего времени, и вот наконец, не оглядываясь, говорил кому-то: – Пойдешь сейчас к дежурному, скажешь, чтоб отдал ему пистолет. Скажешь, Кот приказал. Кузьма Задаев вздохнул облегченно, хотя и почти не приметно. Длинноволосый инспектор Задаев теперь своего добился, должно быть. Он всегда умел добиться своего – этого уж у него не отнимешь.