Станислав Шуляк Непорочные в ликовании Роман-особняк Ч а с т ь п е р в а я Гл. 1-11 1 Затормозили тихо, как и ехали не спеша. Двое в песцовых сумерках, ненавидящие друг друга, с тяжелым наследством взаимности; сидения поскрипывают в салоне душном, один барабанит пальцами, другой презрительно пофыркивает, подобно жеребцу. – Бог моли подсовывает ей сладкие вкусные платья из шерсти и шелка для пропитания ее потомства, а ее сатана пересыпает те нафталином. И не понимает смысла ни того ни другого действия, и никакие молитвы толком не избавляют ни от благостей, ни от козней обоих. Остаются только смутные ощущения и вечный страх, ее тоже дергают за ниточки, ее тоже гоняют с места на место, едва только оставляя призрак свободного выбора. И ей не понять, кто и зачем добивается ее смерти, – Ш. говорил. – Проблем никаких не существует, кроме как в нашем воображении, – наконец отозвался Ф., ткнувши кулаком в стекло. – Я сдам немного назад, а ты смотри в оба. – Была охота копаться в дерьме!.. – Jubilemus! – Обосремся! Остановились возле дома со многими черными подворотнями, куда вглядываются они, приятели поневоле, в полукилометре от шлагбаума у переезда на железной дороге, и вокруг пустыри обесчеловеченные и кучи ржавого лома, и провода оборванные свисают со столбов покосившихся, будто побитая бурею рожь. Ш. дверь распахнул, чтобы плюнуть, и руль отпустил для того, и на пандусе около стены увидел грузчиков четверых, парней молодых в майках и куртках на голое тело, сидящих на корточках, своей простой предающихся забаве. И пар у них, довольных и веселых, шел изо рта. Привставали по одному и в лицо кулаком били небритого плачущего старика, похожего на какого-то артиста, а какого – сразу не вспомнишь, – заставляя того руки держать за спиной – удовольствие им было пачкаться в стариковой крови из обеих ноздрей и из десен и губ. Двое привстали, улыбаясь, и шагнули к машине и кричат: «Camarade»! – будто лязг кассового аппарата их фальшивые голоса. Ш. только дверь захлопнул и дал задний ход, приятель его Ф., сидевший неподвижно и гордо, как бонза, упал на стекло, выправился и ладони влажные отер о штаны. Оба они полагали себя сливками отчужденности и рассеяния, всевозможными видами содрогания лишь приумножали они плотность своего разнородного обихода. Погони никакой не было и в помине, и проехали спокойно по дороге вдоль дома, заглядывая в подворотни. Афишку рассмотрели любительского театра, притаившегося тоже в этом доме, «Народный театр УБЛЮДОК» было выведено на полотне, но обоих это оставило в их равнодушии. Вой собачий, замешенный на тоске, временами доносился с пустырей, надежно врастая в холодные сумерки. Всякой твари жизнь ее обрыдла, безнадежная и беспорядочная. – Не то, не то, – бормотал Ф., когда приятель его недоверчиво оборачивался к нему. – Заладил одно, – недовольно возразил Ш. – Вышел бы и прогулялся, и рассмотрел все как следует. Спорить не стал, вышел из машины и зашагал в одну из подворотен. Змейка узкая проскользнула по луже возле его ног, и он поддел ее ботинком. Ш. оставался в машине, но не выдержал, выскочил тоже и пустился вдогонку. Звезды во много карат, казалось, недотепою каким-то были растеряны на небосводе. На пришельцев обратили внимание гревшиеся у костра – проститутки, бродяги и еще мелкота какая-то, которую не стоило и замечать. Ф. запрыгнул на пандус и с лязгом широкую дверь распахнул, которая по рельсам на роликах поехала направо. Стекло захрустело под ногами обоих. Трубы покореженные и автоклавы внутри темного пространства; и воздух шипел, и пахло мазутом, и лестницы, ведущей наверх, силуэт виднелся в глубине. Ф. рванулся и побежал, топая по полу и что-то опрокидывая на бегу, и Ш. за ним. Потом коридорчик темненький, будто подмышкой у кого-то, и – дверь открыта, дверь закрыта,– через комнату проскочили эти двое, через другую, потом снова коридор, Ф. брезгливо скалился на приятеля своего, и – раз! – дверь ногою отворил в комнатку, уборною оказавшейся, – уголок на одного. – Ну, пошли что ли, – говорил Ш., и стали возвращаться. Одна досада задержала их исход. – Не говорил я тебе разве!.. – буркнул Ф., уже сползая спиной по стене и на корточках замирая в молчании. – Ангелы уже собрались надо мной и вот-вот пропоют мне «Немногая лета», – сказал еще самому себе Ф. В себя ушедшего приятеля Ш. трогать не стал и бродить один отправился по коридорам, иногда двери распахивая, встречающиеся по дороге. Как кошка видел он в темноте. Был он графоманом смысла и существования, и еще временами он позволял себе определенный экстремизм терпимости. Подошвами гремя по железным ступеням, на следующий этаж поднялся по лестнице около стены. И весь окунулся в мигающий свет в коридоре; вспыхнет на секунду неон – а Ш. в уступе дверном спрячется, – погаснет, и будто сверчок стрекочет, – Ш. бесшумно в другой перебежит за мгновения темноты и затаится, или в пересечении коридорном. Так весь коридор пробежал и обратно возвращался победителем: где-то двери пластиковые были прострелены, все в дырках от пуль, будто дуршлаги. В одной комнате микросхемами полные карманы набил, хотя и не знал, для чего ему. – Сие есть науки храм в сплаве с задницей и задумчивостью, – торжествующе сказал себе Ш. с дежурным своим богоборческим оскалом. После снова ступенями железными громыхал, и невозмутимость нынешняя временный заряд гордости ему придавала. Вышел на улицу и на дым от костра зашагал, стлавшийся по земле. Одна из шлюшек ему беззубым ртом улыбалась и рукою в перчатке разорванной призывно помахивала. Остальные напряглись. Отвернул от костра Ш. неожиданно, будто и не шел в направлении этом, и несло по земле ветром пепел газет и ветхие, неживые, словно мезозойские, листья. 2 Когда к машине вернулся, Ф. уже был здесь, занял место его за рулем, сидел с полным выражением отсутствия, о руль опершись подбородком и грудью. Постоял немного и на пустырь посмотрел, где нельзя было уже увидеть ни зги, все равно как осязание несуществующего был его взгляд. – И что за басню ты еще для меня подготовил? – спросил, сам неподвижный, как изваяние. – Вот странно, – через минуту отвечал Ф. с равнодушием тем же о слышимости для приятеля. – Сейчас только наблюдал, как человек выгуливал своего пса, который выгуливал человека. – В горле у него першило, и Ф., кадык опустивши, минуту себе прочищал горло с хрипением и надсадой. Был у него уже практически готовый план житейских бездействий, и все самое ничтожное и несущественное собирался он исполнять с абсолютным блеском его эксклюзивной настойчивости. – А ну марш на свое место, дерьмо! – гаркнул Ш.; постоял тут же бесцветно, как будто и не был здесь вовсе, и пятернею своей как компостером припечатал на стекле. –Мир и его закат, – хмыкнул, – составляют аллегорию существа и его бремени, пригибающего того к смерти. – Режущие слух и обоняние!.. – Проделки на ногах твердо стоящих, подобные радиочудесам. В пропорциях праздности!.. Не гляди на меня, как на чокнутого, баран. Марионетка не отвечает за своего водителя и за тех, кто глумливо подталкивает под руку того. Ф. на место свое переполз, помогая рукою своим ногам, сначала одной, потом другой, и отпечаток серьезности и недвусмысленности был на - лице и в его жестах. – Бойтесь данайцев, даже в кустах прячущихся!.. – Если бы папа с мамой, – с фальшивой плаксивостью говорил себе Ш., – зачали меня, сыночка своего, доченьку свою, только на два дня позже, то из меня бы получился Моцарт. Если еще на день позже, то – дебил. А так – ни то ни се. Что за грустная комедия ошибок!.. Бедный Шекспир!.. Совершенно иные таланты могли бы смешаться и расцветать во мне, – Ш. говорил. – И дверь раскрывши, в машину полез, долго копошась в своем простом действии и зад далеко отставив во тьму. – Эх и поторопились же!.. – пробормотал, застревая на полдороге. – Милый Ф., скажи, что ты меня обожаешь, или я умру, непонятый в любви. – Я ведь говорил: сколько сюда ни возвращайся, все равно здесь не переменится ничего. – Так что ж тебе, ублюдку, приснилось все?! – Ш. говорил, в безразличии ненамного повышая тон. Он старался преподать собеседнику своему урок точности или восторга, однако Ф. временами уверенно опережал нашествия его гуманитарной правды. – Ты свободен, как и всякая пичуга, но отчего только из уст твоих всегда исторгается сквернословие? – Да что ж ты все о шлепанцах, баранья твоя кость?! – Ты проиграл, – ткнулся Ш. восклицанием в пространство перед лицом. – Один-ноль в пользу моей рассудительности. И что за прелестный арабеск!.. – оба они временами старались создавать новую куртуазность, в очертаниях тайны, с приметами бреда. – Постараемся обойтись без прославления мира, шмыгающего носом... в поисках своего последнего безумного приключения. Пифагоровы штаны во все стороны тяни!.. Не будем, приятель, вкладывать смуту покаяний во все автоматические грядущие смеси. – Так и поедем теперь, несолоно блевавши. 3 Ш. водрузиться на сидение не успел, вершка таки одного не донес зада до того, чтобы пружины чавкнули, принимая его округлости. Засверкало вдруг все, замигало, синие проблески раскатывались по почве, высвечивая каждую неровность ее, автомобиль серо-черный с мигалкою пронзительной на крыше сзади появился, как вор, Ш. дверь хотел захлопнуть, но и ту чуть не вырвали с корнем, выволокли и самого, бросили на капот, Ф. заметался, надеялся ускользнуть, и его выдернули быстрее пробки, всего ободрав и обломав по дороге, и вот уж бросили рядом с Ш., голова к голове. С полминуты били молча, сопя только и будто гнушаясь воплями жертв, рукоятями пистолетов били и кулаками – чем придется, после остановились передохнуть, двое на двое плюс оружие и неожиданность, и наблюдали, как еще один подходит из них, в дымке и свете фар, тщедушный, коренастый и с брезгливой тонкой губою. – А-а, комиссар! – суетливо заголосил Ш., трогая одеревеневшим языком губы. –Неимоверное счастье видеть вас в добром здравии, но только уймите, Бога ради, своих головорезов до того, как они выпустят из нас дух. – Закройся, дерьмо! – хмуро говорил мучитель Ш. и рукоятью пистолета двинул его еще раз по скуле. – Ой-ой, больно, сволочь!.. – завопил Ш. – У меня от тебя аж яйца похолодели! Скажите же ему, комиссар! Комиссар, как он ни был мал, когда подошел, еще меньше сделался ростом. – Ну а завтра ты захочешь еще прав человека, – возражал он с тяжелой невозмутимостью, поводя глазом по шикарной подержанной машине Ш. – Как граждане и обыватели мы находимся под сицилианской защитой закона, – согласился Ш. Ф. понемногу сплевывал кровь и обдувал воздухом разбитую губу. – Напрасно вы со мной, ребятушки, затеяли игру в игры, – с каким-то кривоватым добродушием комиссар говорил, взгляд наконец останавливая на поваленном Ш. Только железо капота спину тому холодило. – А кстати, – в мажоре наигранной бодрости неугомонный Ш. восклицал, – вы не знакомы, наверное?! Ф., это комиссар Кот, чья мудрость и заботливость... ну и так далее. Комиссар, это друг мой Ф., человек богобоязненный и законопослушный!.. И поскольку... Ш. за свое остроумие тут же еще по скуле получил, впрочем, на другое и не рассчитывал. – А ну отвечать быстро, недоноски, – дыша ему в лицо луком, шипел лежавший на нем длинноволосый инспектор, – где вы были вчера оба между восемнадцатью и двадцатью одним? Ну? – и теплая струйка слюны стекла со скулы Ш. ему за ухо. И он взвыл. – А позавчера в полдень? – невольно в тон попадая ярости длинноволосого товарища своего спрашивал Ф. другой помоложе. – и не вздумай вилять у меня, а то тут же прикончим на месте обоих! – А в прошлый четверг до обеда? – шипел длинноволосый. Вопросы сыпались теперь наперебой. – А в прошлую среду весь день? Вы думали, что вы просто катаетесь себе, и никто про вас не знает?! – В четверг до обеда!.. Что до меня, – только хрипло пробормотал Ф., едва начинавший в себя приходить, – так я в прошлый четверг вообще не обедал. – Комиссар, да что происходит? – снова голосил Ш. – Все эти дни мы были неразлучны, и провели их в полном почтении к правосудию. Что означают эти вопросы и эти мучения? Длинноволосый единым рывком руки Ш. на ноги водрузил и, приставивши пистолет к его лбу, взвел курок большим пальцем. – А ну заткнись! – заорал он. Все замерли, глядя на длинноволосого. Ш. только в ужасе зрачками крутил. Мгновенья зловещие истекали, подобно соку березовому накануне набухающих почек. – Нужно только, чтобы он не обоссался, – заметил спокойно комиссар и потихоньку стал вокруг машины обходить на другую сторону. Он с любопытством разглядывал Ф., косящего глазом в сторону своего приятеля, того, что был на волосок от смерти. – И-эх, парень, хотел бы я знать, что такое скрывается за твоей одной буквой, – говорил комиссар. – Что скрывается! Да ничего не скрывается, комиссар, – возбужденно и полузадушенно отвечал Ф. – Ничего и не может скрываться. Я же весь перед вами как на ладони. – Говорил же я вам, чтобы вы мне больше не попадались. Говорил? – Да чем же мы, объясните, попали к вам в немилость? – прохрипел Ф. – Подумать только, вы сделали из нас каких-то клефтов. – Двое мальчиков, – с усмешкою говорил комиссар, неторопливо прохаживаясь на манер перипатетиков, – двое мальчиков из хороших семей... они убежали из школы, без дела слоняются по улицам, попали в дурную компанию, а это прямой путь к преступлениям. Родители же, естественно, упрекают власти за то, что те не принимают меры. А власти желают выглядеть получше перед уважаемыми людьми. – Ну какие там мальчики, комиссар, – отчаянно шептал Ш., эксцентрически возводя взор на угрожавшее ему оружие. – Нам же обоим уже прилично под сорок. Мне сейчас до смерти ближе, чем вам чихнуть. Да вы только посмотрите, какая уже у меня щетина на морде седая, а вы же знаете, каким я раньше был чернявым!.. – Так! – отрезал вдруг комиссар. – Время не ждет! По коням! – И довольно поспешно первым устремился в машину. Помощники его мигом оставили свои жертвы и бросились за комиссаром. Ш., еще не верящий своему избавлению, рухнул на колени, словно подкошенный, и обмякший Ф. также сполз на землю около колеса. Двери хлопнули, мигалка и фары погасли, и машина комиссара бесшумно нырнула под невесомое покрывало темноты. – Фух!.. – обессиленно пробормотал Ф., осторожно касаясь разбитой губы пальцем. – Живые пока. А знаешь, мне что-то это мудило комиссарово в последнее время начинает действовать на нервы. Еще немного, и я велю на Рождество его запечь в яблоках. – Никто! – молитвенно повторял Ш., – Никто!.. Никто по поводу моего конца не сочинит «Aases Tod». Никто!.. Никто не напишет!.. – А ты попроси получше, приятель, – брезгливо отозвался Ф., – глядишь, и Анитра спляшет. Своими тонкими ножками. Едва касаясь земли. – Будет он еще, ублюдок, мне заливать, – с ненавистью вдруг Ш. прошипел и прямо на карачках к машине пополз, и слезы стекали по лоснящемуся лицу его. – Где же ты это видел, свинья, чтобы кто-то теперь собак содержал и в такое время их вздумывал выгуливать?! Вот дерьмо! Вот уж свинья! Вот полудурок! – Ишь ты, гвардии командир бешенства!.. – фыркнул Ф. с лицом в болезненном искривлении. Они долго сидели в машине в темноте, зализывая раны и ссадины. Их теперь не было двое; они были один и один. Участь ночи – отщепление и равнодушие ко всем тем, кого ей удалось застигнуть врасплох. 4 – Ну, наш эфеб был сегодня на высоте, – говорил комиссар Кот, устроившийся на заднем сидении с выпиравшими пружинами и с двух сторон помощниками своими притиснутый. – Из Фишки может выйти толк, – мотнул головой длинноволосый. – Вы, комиссар, кого угодно сделаете человеком. – Ты, Кузьма, не слишком соловьем разливайся, – хмуро возразил комиссар. – Я недоволен тобой за прежнее... – Какое такое прежнее? – быстро спрашивал тот. – Такое! – отрезал комиссар. – Я все-таки не понял... – начал длинноволосый инспектор Кузьма Задаев. – И потом, я не слишком люблю соваться к шефу с пустыми руками, – перебил его Кот. – А будет именно так; причем, именно по твоей милости. – Да ладно тебе, Борис, – с точною крупицей беззастенчивости говорил длинноволосый. – Придумаем что-нибудь. Инспектор-стажер Неглин, двадцати четырех неполных лет от рождества его, сидел ошуюю комиссара и молча прислушивался к разговору старших. – Ну, конечно, особенно ты придумаешь. – Ну а что – шеф? Вполне приличный человек, если не считать перхоти, – сказал еще Кузьма, озабоченно почесывая у себя под носом. – Поговори еще, – отозвался Кот. 5 В одно из внезапных мгновений Ф. вдруг вздрогнул и вспомнил о себе. Голову подняв, он поискал Ш., он ожидал увидеть приятеля бормочущим, саркастическим или скорбящим, но увидел вблизи профиль головы его с губою отвисшей, хотя и без признаков смысла в затененных чертах. Тот недаром прослыл умельцем бессодержательного, говорил себе Ф. Он потянулся рукою к двери, рассчитывая открыть ее беззвучно, но Ш., носом сопящий в сонном оцепенении, упредил осторожное движение своего пассажира. – Ты, должно быть, поссать собрался? – говорил он, поежившись. – Справить одну из своих безукоризненных потребностей, – легко согласился Ф. Он вышел из машины на обочину ночи и помочился, грудью вдыхая застывший безжизненный воздух. После вернулся и воссел возле Ш., протиравшего стекло неопрятною тряпкой. – Это уже Нуккапебка? – спросил он, вглядываясь в серевшие силуэты сараев и в фасады полуразрушенных зданий. – Нуккапебка, Нуккапебка, – согласился Ш., заводя мотор. – Историческая родина безнадежности. – Усилием горла своего Ш. старался подготовить голос к изречениям незаурядного. – Ну, тогда я спать пошел, – говорил Ф., насколько возможно вытягиваясь на сидении. – И да приснится тебе какое-нибудь новое эротическое сновидение, – саркастически Ш. отвечал. – Спасибо, спасибо, непременно, – говорил Ф. со старческой готовностью в голосе своем и мыслях. Метров двести тянулся бетонный забор, потом снова были пустыри с жестким сухим бурьяном, по левую руку – насыпь с одною расхристанной колеей, Ш. выключил дальний свет и ехал медленно. Колдобин дороги он не объезжал, но правил прямо на них, ибо не надеялся жить дольше, чем будет жить подвеска машины его; если же Ш. исчезнет, так незачем беречь и железо, говорил себе он. Поодаль от дороги стояло несколько убогих домишек, в одном из окон горел тусклый керосин, здесь была жизнь, должно быть, бесполезная, но цепкая и безотчетная; за домами Ш. видел пепелище, а после снова раскинулись пустыри. Еще недавно совсем он не слушал речей вечера и теперь тоже пренебрегал резонами ночи этой незрелой. Над холодной землею теснилась ночная одушевленная непогода. Без Ф. и надсадные монологи его иссякли, хотя он и в помыслах своих не позволял себе образумиться; только червоточинами прежних напряжений полнились иссохшая душа его и память. Возможно было разыграть пред собою с листа иной бранденбургский концерт безразличия, единственно не требовавший соучастников и сотрудников, на которых не следовало и рассчитывать. С мимолетным оскалом лица его Ш. вглядывался в исполинское пространство расхлябанной и потертой ночи, расстилавшейся от почвы до клочковатых облаков и иных окраин неба. 6 Ш. встрепенулся и машину остановил. И после сидел, соображая, приснилось ли ему увиденное, когда он на мгновение провалился в усталость, или впрямь увидел на дороге случайный силуэт, неподалеку от рассеянной границы света. Это могла быть и женщина и девочка-подросток, возможно, это стоило бы выяснить, но Ш. при всей его изощренной технике безрассудства все-таки медлил. Потом неожиданно дверь распахнул и бросился в направлении сомнительного силуэта. Канаву перескочил Ш., но тут же и оступился, хотя не упал, зато увидел ее, испуганно стоящую поодаль. Увидел ее Ш. – Кто ты такая? – крикнул он. Девочка молча бросилась бежать. Он видел ее теперь отчетливо, можно было и постараться. – Ну, если заманиваешь!.. – прошипел он, почти настигая малолетнюю беглянку. – Прикончу – кто бы тут с тобой ни был! – Мне только сигарету! – крикнула она, метнувшись в сторону и слыша близкое дыхание его. – Сигарету! – крикнул и он тоже, хватая ее за плечо. – Для кого тебе сигарета? Оба они дышали тяжело. – Для матери! – отвечала она, стараясь освободиться из рук его. – Что же мать сама не пошла? – Пьяная лежит. Не может она!.. – Не может! А тебя посылать может? – Ш. говорил, вообразивши себя сладострастным отцом, в возбуждении крови его от надуманной заботы и сиюминутного превосходства силы. Воспрянувший организм его сотрясался от беззаконных импульсов похоти. – Не надо, – слабо просила девочка, когда Ш. с силою прижал ее к себе, ощущая ее худобу, неразвитость и полузапретное тепло. Под серою кофтой ее не следовало и искать грудь, ей одинаково могло быть и одиннадцать, и четырнадцать, видел Ш., если и доискиваться ее возраста, так уж только не сейчас, сказал себе Ш. Выше сил его было не вторгнуться теперь в это беспорядочное созревание; Ш. потом станет вспоминать ее, когда дыхание его прервется, и ничего не будет впереди, когда вся мысль его и образы снимутся с насиженных мест, и он захлебнется в их мгновенном половодье, он и тогда вспоминать ее будет, говорил себе Ш. Он быстро толкнул ее на босоногую бесплодную землю; вскрикнув, упала она боком на небольшую кочку, и он, расстегивая пальто на себе, подтащил ее на место поровнее. Девочка упиралась руками в его грудь, его это не стало очень смущать, он придавил коленом ее ступни, и потом уж занялся руками. – А по ночам тебя посылать может?! – с первобытным своим побуждением дышал он около лица ее. И после потянулся рукой к ее бедрам; возбудить ее, должно быть, было возможно, сколько бы ей не оказалось лет и как бы она не замкнулась в своем слабом сопротивлении, но его подгоняли досада на все бесполезное и поторапливало мгновенное его вожделение; немного он еще, возможно, продержится, обещал себе он, но отступиться от затеянного невозможно и немыслимо, говорил себе Ш., он и не собирался. – Ничего! Ничего! – шипел еще мужчина. – Всех ебут. От того никто еще не умирал. Оба они рванулись одновременно, хотя и с разным успехом: ей удалось почти перевернуться на бок, зато ему удалось стащить с нее трусы до самых коленей. Он усмехнулся и одним движением восстановил положение вещей; ей ли было сопротивляться Ш., внезапному субъекту сильного пола; он все старался устроиться поудобней, но что-то ему мешало, саднившие еще места побоев, сопротивление девчонки, неровности сухой почвы, холодившие кожу при случайных касаниях. Ш. беспорядочно тыкался вокруг ее заветного потаенного кармашка, не будучи в силах войти: «Ну давай же, давай, давай»! – шипел еще он, он хлестнул ее по лицу ладонью, и вдруг получилось. Далее все уж было проще; он не знал ни смысла своего, ни мира, но ни на мгновение не расслаблялся на взлете своего желания; на место сопротивления пришла покорность, кричать же бессильно он ей не позволял, теперь именно Ш. был новым хозяином незрелого тела, в жадных мыслях своих он составлял виртуозные каталоги мучительств, и тем распалялся все более беспредельно, практически до полного затмения монологов мозга, и вдруг сорвался он со вздохом с молитвенной высоты безудержного своего, и весь отдался череде сверкающих толчков, объятый фантастической пеленой радости. После с жадностью вслушивался охладевающий Ш. во все слабые девичьи всхлипы, всматривался в горькие неполноценные слезы на шершавой коже лица замарашки. Он собирался запомнить всякое из своих нецензурных ощущений, даже то, какого и не было, но только возможно было себе вообразить. Жить он собирался взахлеб, так, чтобы и безразличием и пренебрежением своими захлебываться, и в созерцании пройденного на внезапном сожалении своем не задерживаться. Все эротические его фантазии и расхожие мимолетные приключения составляли его внебрачную реальность. Как же было еще не гордиться пред собою и иными незримыми соглядатаями своими удачными и неожиданными, перламутровыми посланиями?! Во всхлипах ее и нытье была теперь новая агрессия слабости, Ш. это понял и отстранился, а ей пришло в голову дотронуться до щетины на лице его и его ссадин, она действительно дотронулась и усмехнулась тихо. 7 Разговор распался, да и мотор заглох, и машина остановилась наискось в скрытной дорожной колдобине. – Я когда-нибудь рехнусь из-за этих свечей, – буркнул в сердцах водитель, орудуя ожесточенно ключом в замке зажигания. Будто разломать он старался предательское устройство. – Ты уже рехнулся, – возражал длинноволосый. – На этих свечах можно съездить на тот свет и обратно, – невозмутимо говорил комиссар. – А если мы каждый раз будем наблюдать такие истерики, мне придется сказать, чтобы заменили шофера. – Ну ладно, – огрызнулся тот. – Я, наверное, сам знаю. Все сидели и слушали мертворожденный скрежет стартера. – Ну и долго ты еще над нами собираешься издеваться? – осведомился Кот с ядовитым блеском его надсадного голоса, и, едва он это сказал, машина дернулась и потащилась вперед неуверенно и как будто прихрамывая. – Вот, – сказал комиссар, – теперь можно и закусить. – И пихнул водителя в его злую спину, – а ну-ка подай там мне мой чемоданчик. Тот отдал комиссару чемоданчик с переднего сиденья, комиссар нащупал пальцами потайную кнопку, и никелированный замочек будто брызнул под вожделеющим взглядом Кота. – Господи, – думал Неглин с тоскою, – помоги мне пережить все это дерьмо! – он постарался незаметно отодвинуться в сторону и уткнулся лицом в стекло. Кузьма сидел прямой, как жердь, беззвучно сглатывая слюну и неподвижно глядя прямо перед собой. В манипуляциях комиссара угадывалось что-то из детства, что-то от праздника, от сочельника, от ожидания подарков, от восторгов или разочарований, ложащихся на память неизбывными и щемящими заметами, от сочельника, приносящего золоченые плоды с привкусом отвращения. Неглин припомнил мать, ее вросшие ногти на ногах и оттопыренные лодыжки, запах карбонада и зефира в шоколаде, припомнил старших сестер своих, еще девчонок, припомнил отца своего, молодым и сильным; ничего этого не осталось, и более никогда быть не могло, сколько бы еще не привелось ему думать и дышать, сколько бы еще, стыдясь и недоумевая, ни ощущал себя он, Неглин. Из чемоданчика пахло непостижимо, умопомрачительно, и из пространства этого запаха комиссар извлек плоский сверток, обмотанный шумным станиолем. После, будто мумию из пелен, руки комиссара извлекли из станиоля огромный бутерброд из четверти белого батона и широкой пластины упругой, как обритое собачье ухо, ветчины. – А чего вы собственно отодвинулись? – буркнул комиссар. – Мне между вами тепло. С любовным беспокойством взирал он на свою скоротечную трапезу, наслаждаясь уже глазами и раздумывая, с какой стороны возможно подступиться к такому шедевру. И изрядно помучив себя, истекающий слюной комиссар наконец припал зубами к твердому бутерброду. Оргиастическое сопение его набатом отзывалось в ушах всей полицейской своры. – На-ка, выкинь, – протянул комиссар Неглину скомканный станиоль с убийственным запахом ветчины, Неглин отворил дверь машины и вышвырнул обертку, мечтая и самому выскочить за той вслед. – Ну так что мы станем делать с этим детским садом? – устало говорил Кузьма, отвращение затаив на дне своей полунатужной беззлобности. – Ты уж сделаешь!.. – икнув, отвечал комиссар. – Только и знаешь, что на своих цыганах выезжать. – У каждого свои методы, – оспорил начальника своего длинноволосый. – Методы методам – рознь. – Куда едем? – вставился в разговор водитель своею неизменной спиной. – В комиссариат, – отвечал Кот, блеснув стеклами вблизи подслеповатых глаз его. Вздох облегчения. Прибавили газу. 8 Возможно, было уже самое что ни на есть трагическое время суток, или только еще неумолимо приближалось оно; во всяких сутках есть свое трагическое время, но люди порой не замечают его, не способны замечать его, оттого ли, что увлечены своими мелкими обыденными обстоятельствами, оттого ли, что сами мелки и понять не способны трагического времени суток, оттого ли, что попросту спят... Забрезжило холодной рассветною просинью, когда двое вышли к дороге; он деловито девицу в талию к машине подтолкнул, обошли спереди, и увидел он Ф., сидевшего в проеме раскрытой двери с ногами на почве. – Это Ядвига, – усмехнулся Ш. – И к тому же привет от мамаши. – Ну да. Познакомились, значит? – с отпечатком язвительности на губах его бледных, бескровных Ф. говорил. Поднялся пружинисто, будто бы к ручке припасть, но шагом внезапным к Ш. подскочил, левой отвлек, а правой всем весом своим в сплетение заехал, потом двумя сразу сверху добавил, и покуда приятель его на землю валился, ногою по голове съездил на десерт. Ш. в кювет отлетел, но сознания не потерял и зарычал страшно, со звериной обидой, Ядвига взвизгнула и бежать бросилась, Ф. еще раз налетел, движение лежащего упредить желая, в карман потянувшегося за ножом. – Брестский мир, падла!.. – прохрипел Ш., закрывая руками голову. – Да здравствует историческая справедливость! После помог приятелю подняться и даже собственноручно отряхнуть того не побрезговал; за одного битого двух небитых дают, сказал себе он; оба они были недоносками фальшивого смысла их и рассуждения, а великая миссия безжизненности их была только их миссией, и ничем другим более, кроме того. Иногда не возможно было удовольствоваться даже противопоказанной догадкой о назначении своем и мире, тогда текущее время обезоруживало их анфиладой сомнений и иного еще недостоверного. – Тебе плечо друга подставить, или так дохромаешь? – спрашивал Ф. с неизменностью точной заботы. Было полнолуние, Ш. оттого так и ожидал всех неприятностей зараз на свою голову. Они и со смертью были партнерами, хотя и разделенные, несомненно, исключительною дистанцией самоосуществления. Водрузившись на место свое, Ш. только головою потряхивал, силясь унять подступавшую тошноту утробы его и глазное мелькание. Должно быть, сотрясение безмозглости, говорил себе Ш., больною грудью своею дыша с расторопностью ускользающей жизни. – Ты у меня, сука, на счетчике сидишь! – хрипло и беспрекословно выкрикнул он. – Жить будешь до первого моего припадка! Ф. сам дивился хладнокровию своему и философскому своему гротеску. – Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос... – Ф. говорил. Но Ш. в изнеможении бессилия своего не слишком любопытствовал обещанной притчей. – Отчего ты так не любишь родину, Ф.? – спрашивал он, мотор заводя движением полуотчаянной десницы его. С филигранной бравадой бесцветности только спрашивал Ш. – Может, тебе еще что-то на бис исполнить? – с недвусмысленной окраскою голоса Ф. возражал. У них было акционерное общество кликушеского типа, и все соперничества в сарказмах были лишь потугами стяжания их надмирного капитала. – Чтоб ты пил мой пот, чтоб ты алкал моих экскрементов!.. – вскоре сказал еще Ш., уже вполне успокоившись. – Возможно, меня вполне устроит такое гастрономическое разнообразие, – отозвался лишь Ф. Рассвета становилось все больше, автомобиль их поминутно клевал носом, едва не замирая перед размывами холодных луж в укатанном грунте. Ш. сделался бережлив и рассудителен как никогда, он и сам удивлялся теперь неимоверной своей сдержанности. Потом они видели угловатый костлявый тепловоз, тащившийся по темным рельсам на приземистой насыпи. Ф. указал на тепловоз пальцем. – Где-то здесь, должно быть, – Ф. говорил. Но Ш. и сам уже теперь взял след. С видимостью равнодушия он преследовал тепловоз, держась в осторожном отдалении. Туман стоял над полями, понемногу набухая воскресающим предутренним светом. Здесь начинался промышленный район с изрядным привкусом скудной околостанционной жизни. Дорога ответвилась на переезд, но Ш. не стал поворачивать, потом и железнодорожные пути разделились на несколько веток, тепловоз понемногу поворачивал, дорога приблизилась к насыпи, и Ш. какое-то время ехал в створе тепловоза. Светофор на переезде упрямо мигал своим красным злым циклопическим глазом. Ф. со своей стороны наблюдал дощатые бараки, заброшенные постройки из старого почерневшего кирпича. Он хотел бы сидеть вот так всегда и пророчить внемлющим гибель городов, если бы у него только хватило самомнения и сарказма, а без того всякое пророчество иссякнет в отсутствие неслыханного духа озлобления и ярости смерти. И все еще продолжалось и продолжалось их братопрезрительное бодрствование в это нецензурное и неказистое время суток. Ш. перед собою смотрел будто исподлобья; потом были темные корпуса завода, бетонный забор и ворота из металлический трубы. Насыпь заположилась, и все пути здесь лежат на плоской почве; тепловоз притормозил у ворот, розовощекий старик-охранник скрылся в своей будке, и вот – ворота беззвучно ползут, открывая дорогу тепловозу. Невозмутимый Ш. пристроился в хвост тепловозу, заехал на пути и тихим хладнокровным ходом стал тоже подбираться к воротам. – Ну а ты куда разогнался? – подошел осведомиться старый охранник. – Пропуск давай. – Должны были позвонить, – не моргнув глазом, сообщил Ш. Локоть его лежал на опущенном стекле, и сам он был бы весь непроницаем, если бы только не покарябанная физиономия. Скул и горла его небритых уж давно не касалась бритва Оккама. – Фотокорреспонденты мы. Будем снимать про вашу рабочую доблесть. – Корреспонденты? – усомнился в уме своем полупроснувшемся старик. – А где ж ваши аппараты? – Мы скрытой камерой снимаем. Так что, ты смотри, и твоя морда может появиться в вечерних новостях, – Ш. говорил. – Может, вы – эти... какие-то нарушители? – спросил еще старик. – Созидатели мы, созидатели, – недовольно возразил Ш. – Мы оба – креативные соратники. – Обратно так просто не выедешь, – хохотнув, отвечал охранник вослед незаметно проехавшему ворота автомобилю. Ш. вывернул руль и выбрался на асфальт. С легкостью обогнал изошедший в пустом пыхтении тепловоз и свернул в другой проезд, где по пандусу шли двое рабочих ночной смены. На путях под разгрузкой стояла вагонная секция, несколько рабочих в клубах тумана от дыхания их выволакивали стеклянные бутыли с кислотой в плетеных корзинах и тут же ставили их на поддоны. Посреди неказистой стены цеха в двух местах чернели бездонные зевы раскрытых ворот. Ш. молчал, а Ф. не сиделось на месте в новом смирении мысли его. Выскочил из машины и шагает рядом, будто бы ведя ту на поводке. – Вэна Клайберна не видел? – спросил он какого-то заморенного рабочего, курившего тихий свой табак. – Он и правда сегодня в ночную, – без всякого усердия согласился рабочий. – Дурак ты, – возразил Ф., удаляясь, – это и без тебя знаю. – Шагай, шагай, – бормотал Ш., исходя в себе самом саркастическим своим норовом. За кислотным цехом Ф. повернул, и автомобиль Ш. за ним следом. Высоко над головою трубы в тепловой изоляции тянутся, и в иных местах подтекает из труб что-то жидкое и невыносимое, только раздирая легкие удушливыми испарениями вблизи прохудившихся мест. Ш. наблюдал за скверной барсучьей походкою Ф., прибавившего шагу, он только приторную слюну свою сглатывал, которой был полон его неутомимый рот; жизнь его, возможно, приснилась ему и продолжала сниться, и ничего нельзя было поделать с ее ежедневными кособокими наваждениями. Ш. наблюдал, как Ф. говорил с кем-то, и хмурые собеседники его указывали – один в одну сторону, другой – наперекор первому. Ф. презрительно слушал, потом не дождавшись окончания разговоров, зашагал к машине. – Ну что там? – навстречу приятелю высунулся Ш. – Сам бы поразговаривал с этим сбродом, – с раскатистою неприязнью своей Ф. говорил. – А ты на что?! – огрызнулся Ш., но из машины вылез послушно. – Туда показывали, – неопределенно махнул рукой Ф., будто бы пренебрежением своим оправдываясь. – И что там? – Ш. говорил. – Вроде, Вэн Клайберн еще с вечера на бойлерную собирался. – В задницу поцелуй своего Клайберна, – возражал Ш. – Новый поворот темы! – усмехнулся Ф. своей сухою усмешкой, единственной из арсенала его нетерпения. – Да пошел ты! – прикрикнул Ш. безразлично и после зашагал куда глаза его не глядели. Ни слова, ни полслова о жизни своей и сомнении не позволял он теперь себе; еще, возможно, мгновение, и он будет одною ногою в тоске, ощущал этот сатирический пешеход; он всегда был на стороне смерти и всех ушедших, и потому не мог позволить себе даже крупицы разумного и основательного. Ш. не оглядывался, Ф. немного помедлил, но все же пошел за ним следом. Ш. это было все равно, он не хуже приятеля своего мог разговаривать с любым потрепанным пролетарием. Оба зашли они в цех с ртутным ядовитым воздухом и гулом огромных химических машин. В темном углу цеха рядами составлены были сотни бутылей, полные густого маслянистого реактива, двое рабочих с их тяжелым нетрезвым усердием тащили тележку, груженую мешками с сероватым порошком, и Ш., мимо проходя, потрогал рукою мешки. Трудовой люд провожал обоих приятелей своим осовелым взглядом; очень уж странным казалось такое неурочное явление. – Он может быть в той конторке, – прокричал Ф., догоняя своего фальшивого собеседника. Ш. равнодушно проследил указующее движение его пальца. – Сам станешь, – говорил он, – глаголом жечь его задницу. – Что ж ты Клайберна не знаешь?! – возразил Ф. Ш. ботинками загромыхал по железным ступеням, устремившись своим безмолвным мускулистым телом к дощатой конторке. В целом, он примирился теперь с невооруженной душою своей и сомнениями. 9 Голова комиссара болталась, то и дело припадая сонной щекой к груди Неглина. Тот старался отстраниться, но деваться было некуда. Кузьма дремал с приоткрытым ртом, но временами просыпался и тогда иронически косил глазом в сторону комиссара и Неглина. От Кота все еще пахло съеденной ветчиной, и Неглина подташнивало от голода и отвращения. Он жалел уже о своем вечернем рвении, когда на глазах у Кузьмы и комиссара он был настоящим бойцом. – Блаженны нищие духом, – для чего-то подумал он, впрочем, те, может быть, вовсе и не были блаженны, за это он не мог вполне поручиться или, возможно, он и не подумал – словом, все было не слишком определенно. – Взять и задохнуться вдруг от особенной успешности своих внезапных обстоятельств!.. – еще сказал себе Неглин. Все, происходившее, будто писалось на черновике, будто бы оно еще рассчитывало на грядущего каллиграфа, умеющего построить и организовать все случайное и недостоверное. Ему показалось, что он провалился в какой-то коридор, где его престарелая и тихая мать доила козу своими заскорузлыми пальцами, и козу звали, он это точно вспомнил, как и сестру его старшую – Машкой, Машей; он еще хотел подойти к матери в порыве безрассудства и точности, ибо его все же лукаво поманили пронзительным звуком мультивибратора, но не успел и проснулся. – А вы почему ничего пожрать не припасаете? – говорил комиссар со своими желчной усмешкой и тонким ядом бледного голоса. – Нет, ну хорошо, Борис, во сколько тебе на совещание? – непокорно мотнул головою длинноволосый. Неглин ожидал еще какой-нибудь перепалки, но выспавшийся комиссар был не в пример прежнему дружелюбнее. – Тоже хочешь сходить? – осведомился комиссар. – Да нет, я так, – возражал беззастенчивый и осмотрительный Кузьма. – В десять тридцать, – отвечал комиссар. Ответ сей повис в воздухе, Кузьма погрузился в раздумья, Неглину же сказать было нечего, от него никто и не ждал слова. Казенный их дорожный снаряд, потихоньку выехав на асфальт, подбирался все ближе к городу, расталкивая опадающий туман, предрассветную невесомую морось и весь прочий ортодоксальный скарб приближавшегося утра. – Что бы ты ни говорил, Борис, – осторожно начинал Кузьма, – есть у меня на примете пара цыган, которых вполне можно было бы... – Да ведь не лошади пропали! – сварливо говорил Кот. – Как ты это все объяснить можешь? Пропали ведь не лошади! – Причем здесь лошади? – Вот и скажи это шефу, – отозвался комиссар. – Можно подумать, меня туда приглашают. – Посади свинью за стол – она и ноги на стол, – возражал комиссар со своей неприятной крапивной насмешливостью. – А как же мероприятие? – спрашивал еще Кузьма. – Это ты меня спрашиваешь «как»? – огрызнулся Кот. – Кого ж мне спрашивать? – говорил длинноволосый. – Кто у нас начальство? – Ну и меня спрашивать нечего!.. – отвечал Кот. Неглин силился быть неимоверным наблюдателем, он слышал дыхание Кузьмы, слышал он и тепло и запах, исходившие от неказистого тела комиссара, но с прежним отвращением он уже теперь почти сладил, и, если бы голод не унижал изнутри все измученное существо его, быть может, весь смысл его отшатнулся бы в сторону дружества. Все, что было, ушло, разумеется, но какой-то легчайший экстракт сновидений засел в мозгу и долго еще беспокоил его. Он размягчился и продрог, хотелось в теплый кабинет и поставить кофе... Они уже, кажется, были в самом городе, слышалась отдаленная стрельба, редкими пунктирными строчками в холодной утренней тишине слышалась она. Кузьма хрипел и кряхтел, освобождая изнуренное горло. За новым крематорием их остановил патруль, и Неглин, выпустив из салона комиссара, смотрел, как тот с едким лицом своим объясняется с военными, нервно и надсадно жестикулируя. После комиссар вернулся, и Неглину снова пришлось выходить, но в этом было уже избавление и начало рассвета, и кроме Неглина это также почувствовали и другие, ломота утра захватила и Кузьму, и их неулыбчивого водителя, и даже комиссар, утвердившись на своем месте, как будто что-то замурлыкал, впрочем, вполне беззвучно. Дома, стоявшие по обочинам дороги, все о трех и четырех этажах, становились с набухавшим, нарастающим днем все более плотскими и осязаемыми, как будто на глазах набираясь новой неразменной силы. В четвертом этаже одного дома, как видел Неглин, со стороны, выходящей на север, беззвучно отворилось окно. 10 Вокруг них сгрудились несколько пожилых рабочих с их безропотной, остекленелой мрачностью. – Натриевая? – громко спрашивал Ш., ощупав один из холщовых мешков с грубым сероватым порошком, кучею наваленных возле уверенных ног его. – Аммиачная, – возразил Вэн Клайберн, стоявший рядом с плечом фривольного товарища его Ф. – Ну, это все равно, – отвечал Ш. – Это даже лучше, – встрял поперек слова его Ф. – Ее иногда используют как удобрение, – сказал один из рабочих с заячьей губой и с седою бородой, остриженной коротко. – Мы ведь не в школе и не на уроке, – с четкостью смысла его неугомонно Ш. возражал. Голос его, сорвавшийся ли до фальцета или скатившийся в грузность, все равно сохранял тяжесть неумолимого значения его. Впрочем, он вовсе не уважал ни влечения тела своего, ни побуждения рассудка, ни импульсы крови, ни истечения желчи. – Кстати, я еще не сказал «да», – сказал Вэн Клайберн. Ш. повернулся и пошел, расталкивая рабочих вокруг себя. Всею спиною своей упругой он обозначил бешенство, и ему не препятствовал никто из угрюмых низкопробных пролетариев. Ярость его была всегда вблизи, совсем рядом, как будто за пазухой или в иных скрытных карманах его одежды. – Походит и вернется, – заметил Ф. стоявшему рядом Вэну. – Но и ждать его мне тоже некогда, – возражал тот, впрочем, не двинувшись с места. Ф. вовсе не стал отвечать, неплохо знавший весомость своего изобретательного молчания. – Ну, что встали! Расходитесь! – говорил Клайберн рабочим. Некоторые из них и впрямь отошли, безропотно и беспрекословно. Ф. разглядывал оставшихся, их плечи, шеи и щеки, с брезгливою неприязнью к посторонней жизни в очертаниях плоти, и воронья избранность его глаза была достаточна сама по себе, безо всякого прояснения собственной силы и содержания. Будто влага по водосточной трубе, вниз, к земле, к ногам его стекала его уверенность, и ступни его, и щиколотки отяжелели этой уверенностью, в груди же его понемногу собиралась пустота и гулкая безмятежность. – Что за нации такой твой приятель? – спрашивал Ф. один из рабочих. – Турок-сельджук, – отвечал тот. – Тогда понятно, – согласился рабочий. – Как это ты со здешним быдлом управляешься? – Ф. говорил. – Ты мне зубы не заговаривай! – отвечал Вэн Клайберн. – Через час уже ночная заканчивается. – А я при чем? Я что, между вами посредник, что ли? – сказал Ф. Ф. старался так говорить, чтобы между слов его временами проступала отстраненность космоса и новоявленный смысл первозданной природы, но он и не ждал от иных соучастия в личной его сосредоточенности и изобретениях празднеств. Отмеренным остатком обихода своего собирался он распорядиться с достоинством субъекта, закосневшего в зрелости. Вернулся Ш., и его уже ждали. – Не люблю, когда наступают на мое надсознание, – с ходу сказал он. – Собственно, я ведь и не обещал кому-нибудь доверять на слово, – возражал Вэн Клайберн уклончивым своим голосом. – Когда я кого-нибудь обманывал? – выкрикнул Ш., снова, кажется, порываясь в свой яростный моцион. Несдобровать было бы всякому, попавшему под любую из его горячих частей тела. – Этого я не знаю, – хладнокровно говорил Вэн. – Я припомню тебе еще твою рекомендацию! – крикнул еще Ш. своему неподвижному приятелю. Крикнул еще Ш. – Никто не тянул тебя на аркане, – откликнулся Ф., невозмутимый Ф. В иных своих изысканных упованиях состоять он собирался советником Всевышнего в делах отвращений. Вэн Клайберн стал уходить, и Ф. потянулся за ним, прошли шагов пятьдесят по цеху, и вот оба ногами громыхают по железной лесенке, потом Клайберн Ф. предупредительно пропустил вперед себя в конторку, мягко стелет, сволочь, сказал себе Ш., вовсе не наблюдавший, но без того знавший всю сцену. Он походил вдоль нескольких гудящих машин, рабочие же остались на месте, и делом не занимались, но и не уходили, Ш. лишь старался безразличием занавесить свое одиозное презрение, украдкой спины своей только ожидая благополучного возвращения Ф. Тот заставил себя ждать, но все же появился, шел не торопясь, при полном параде его бесцветности. Подойдя, он пнул один из мешков с селитрой. – Можно, – сказал он рабочим. Те засомневались и лишь с кроличьей кротостью поглядывали на приятелей. – Ну что я сам стану это все грузить?! – гаркнул Ш. на рабочих. – Подъезжай поближе, – рассудил Ф. Важно было не расплескать паузу, и Ш. к выходу устремился безропотным своим шагом. Гулливером среди лилипутов ощущал он себя временами благодаря силе своего избранного безраздельного презрения. На улице он вдруг поперхнулся приглушенным механическим гулом и неподвижным холодным воздухом и после минуту головою крутил, силясь только сообразить, в какой стороне оставил свой величественный автомобиль. Эх, забыться бы сном благородным, сказал себе он, сном, полным достоинства... Звук и воздух в помещении цеха располагали к напряжению и неустойчивости, Ф. продолжал ленивый разговор с одним из рабочих, тяготясь словами и наслаждаясь просветами между их надтреснутыми раскатами. – Если попадетесь, – говорил рабочий, – лучше бросить и мешки и машину. Вас могут прикончить на месте по закону о борьбе с терроризмом. – Вот только не надо меня учить, – недовольно отвечал Ф. – Ну да, – простосердечно согласился рабочий, – ты тоже не первый день на свете живешь. Через ворота въехал автомобиль Ш., сверкающий дорогою эмалью, чужеродный в здешнем промышленном нагромождении. Ш. с полусвежими ссадинами на небритом лице его вылез из автомобиля и пошел открывать багажник и все двери салона. Рабочие зашевелились, взялись за мешки и гуськом с необременительными ношами потянулись к машине. – Накладную взял у этого недоноска? – спросил подошедший Ш. – Он умыл руки, – возражал Ф. – А ты выкручивайся сам, как знаешь. Лицо Ш. перекосилось скудным его негодованием, искусно он симулировал заинтересованность, отнес даже сам один из мешков и потом наблюдал, как багажник наполняется доверху, иногда лишь слегка поправляя груз. – Достаточно, – сказал он. – Остальное на сиденья. Мешки складывали на сиденья и на пол салона, Ш. половиною тела залез внутрь автомобиля, перекладывая их там половчее. Он озабоченно наблюдал за просадкою машины и временами языком ощупывал наполовину зажившую свою губу. – Ладно, – наконец говорил Ш., – всех денег не заработаешь. Ф. будто того и дожидался, бросил свой мешок на пол и полез в машину, как бы его ничто и не касается. Его даже не волновало, станет ли Ш. теперь расплачиваться с рабочими, он ждал приятеля своего с терпеливостью античной жены, перед собой глядя. Наконец возвратился Ш. и сел рядом. – Похож, парень, я на вечного победителя? – спросил он. Ф. только фыркнул с холодной своей рассудительностью. – Сей субъект весьма достоин несомненного памятника своей настырности, – Ф. говорил. Ш. наградил приятеля своего виртуозной работой стартера. Вожделенный, неописуемый лимузин его описал круг равнодушия под взорами заурядных рабочих и устремился в направлении ворот. Ш. снова припомнил себе цену, и теперь уж никому было не увлечь его ни в сутолоку простоты, ни в горнило заносчивости. Псевдонадменною мимикой ресниц и бровей его нахмуренных возводил он преграду между собою и всем посторонним. Даже если мир приползет к нему на брюхе, все равно он сможет попирать постулаты его искусно сформулированного беззакония, сказал себе он. И ведь даже не стыдно природе, еще сказал себе он, оттого, что сей ум оголтелый она вдруг расположила в таком неказистом, неликвидном теле. Сказал себе Ш. Автомобиль соскользнул по пандусу на неряшливый, покалеченный асфальт, Ш. тут же развернулся, ища иной, неоткрытой еще дороги. – Самое интересное будет, если это мазутом полить, да добавить алюминиевой пудры, – из недр обыденного своего Ф. говорил. – Хватит из себя Менделеева строить! – с причудливой и запоминающейся его ненавистью Ш. возражал. 11 Свет в комнате не горел, и не было границы между сумраком полупустой комнаты и предрассветною просинью. Он присел на подоконник раскрытого окна, в комнате было холодно, он дрожал от холода, но как будто не замечал своей дрожи. – Да, – сказал он в трубку, которую держал прижатой к уху. – Семнадцать. И что? Что с того?.. Зачем было спрашивать? Нет, я спал... Сегодня спал. Немного. Я не хочу, я не могу!.. – выкрикнул он. Ночью телефон обычно работал, днем – отнюдь не всегда; только позвонить было некуда, но сейчас он решился, хотя даже собственная решимость не прибавляла ему силы. – Их нет, никого нет. Нет, вообще есть. Сейчас нет. Я что, так и должен все время отвечать на вопросы? Я могу говорить? Да? Да, я позвонил, я сам не знаю, что хотел услышать. Как меня зовут? Могу не отвечать, да? Ведь можно вообще не отвечать? – Была легкая ирония, с возрастом ее не более возраста сего тщедушного тела. Была мимолетная ирония вблизи губ его хмурых. – Не буду. Нет, в больницу я не хочу. Чтобы потом показывали пальцами!.. Мне все равно, это все равно, если бы вы знали, как мне наплевать!.. Ладно, пусть будут вопросы!.. Говорю же, мне все равно!.. – в трубке слышал он миловидный воркующий голос, голос сумеречного отлива, но старался лишь душою не размякнуть, и лучше было оскорбить, обругать, уничтожить, чем поддаться обезоруживающему теплу голоса. – Ты, должно быть, сама спала, а тут – я!.. «Черт побери, – наверное, сказала ты, – еще одного сопляка надо утешать». Я не сопляк, и меня не надо утешать! А что же я тогда звоню? Звоню – и все! Звоню, чтобы вы там не спали! Это ваша работа – не спать и слушать таких придурков, как я. Весело, наверное, нас слушать, а? Нет, ты скажи!.. Не бойся меня обидеть. Ты, должно быть, нас ненавидишь, мы несем одно и то же, одно и то же, хоть бы кто-нибудь выдумал что-то оригинальное!.. – Он еще только потирал бедро свое ладонью, не замечая того, что потирает, и не замечая также того, что не замечает, но все же потирал и потирал бедро ладонью. – А? – говорил он. – Нет, почему собственно?! Что говорить обо мне? Давай лучше о тебе. Ты же телефонная проститутка! Что, разве не так? Ты же сегодня с одним, а завтра с другим, ты по тридцать раз на дню с разными ублюдками. И все – одно и то же. Ах, я не знаю, как мне жить! Ах, у меня потерян интерес к жизни! Не так, скажешь? Нет, ты скажи, у тебя бывает что-нибудь другое, такое, чтобы ты могла бы нас не ненавидеть? Да мне только интересно, когда ты бросишь трубку, когда тебе наконец надоест слушать мои измывательства. – Незрелое напряжение сарказма временами перебивалось у него мимолетными уколами злости. – Шлюха! Проститутка! – кричал он. – Ты хуже проститутки! Та хотя бы не обманывает людей, она дает то, чего от нее ждут. Ну что, у тебя еще не пропало желание со мной говорить? Сколько тебе платят? Не хочешь говорить? Сколько? И все? Да-а, негусто. Еще не хватало тебе сочувствовать!.. А? Тебе, должно быть, только такие, как я, звонят? Опять не говоришь? Не можешь? Так и думал, что ты сейчас об спросишь. Ужасно примитивно!.. При чем здесь это?! А вот ты, например, могла бы?.. Нет, не сейчас, конечно... Но ты же не все время на работе... Да нет, я только так... Я все прекрасно понимаю, не держи меня за идиота. У тебя все в порядке, ты бы не попала на такую работу, если бы у тебя не было... Как тебя зовут? Ну скажи, кому будет хуже, если ты скажешь? Ты, наверное, записываешь наш разговор? Ты записываешь? Нет, мне наплевать! Лиза? Не знаю, возможно, нравится. А меня Максим. А знаешь, почему я говорю с тобой так долго? Нет? А может, я жду, пока водичка остынет... Нагрел... Тепленькая такая ванна!.. Колонка всю ночь горела... Залезла бы со мной в такую ванну? Сейчас, погоди, там кто-то звонит. Я сейчас... – соскользнув с подоконника, аппарат и трубку аккуратно положил на согретое его задом место. Позвонили еще раз, он взял со стола подготовленную бритву, раскрыл ее и полузастывшею своею походкой в полутемную прихожую шагнул. – Кто? – спросил он. За дверью было тихо, может, только шелестело что-то едва слышно. – Кто там? – снова спросил он. Рукоять бритвы с силою стиснул Максим, с тревогой ожидавший ответа. – От Лизы, – то ли услышал Максим, то ли послышалось ему, но он вздрогнул. – Не бойсь, – слова еще были. – Какой Лизы? – переспросил он. – От Лизы, от Лизы, – услышал он глухой голос. – Лизе звонил? Машинально он открыл дверь, тут же хотел закрыть, но не успел. Мужчина с мясистым лицом, одетый в пальто черное, вставил ступню меж дверью и косяком, из-за спины у него еще высовывался другой, помоложе. – В психологическую помощь звонил? – спросил мясистый. – Вот мы помочь и приехали. – Это Иванов, – добавил еще тот, что стоял за левым плечом у мясистого. –Кандидат наук. А я Гальперин. – И тоже кандидат, – хохотнул Иванов, с силою налегая на дверь. – Мы сейчас поможем. Ты только не рыпайся. Максим махнул по воздуху лезвием, но отшатнулся вглубь прихожей, и двое мужчин шагнули за ним вслед. – Ишь ты! – удивился Иванов. – Еще бритвами машет!.. Вот это дежурство!.. – Идя за Максимом, он вытаскивал свой брючный ремень и один конец его обматывал вокруг запястья. – Да, неописуемое дежурство, – сказал Гальперин. – Немыслимое. – Кто вы такие? – крикнул Максим. – Как это – кто? – удивился так же Гальперин. – Психологи. Он, сделав шаг, посмотрел на стену с тоской. Психологи с двух сторон стали обходить молодого человека, тот метнулся между ними, но наткнулся на стол, засуетился, бросился назад, и в это мгновение Иванов ременной петлею захватил руку Максима, вооруженную лезвием. – Вот еще!.. – говорил он. – На нас, на психологов, бритвой махать!.. – Да, – сказал Гальперин. – Никакого почтения к науке. В одну минуту выкрутили они у Максима бритву его опасную, тот стонал и вырывался, он уже все понял, и каждой жилкою своей соскочил в ужас; Иванов прижал его к подоконнику, прямо против лежащего телефона со снятою трубкой, Гальперин давил на грудь, другою рукою отводя ноги Максима, беспорядочно дергающиеся перед ним. Потом Максим отпихивал от себя лицо Иванова. – Телефон! – с хриплой своей, беспризорной яростью шипел мужчина. – Телефон уронишь! Он вдруг толкнул молодого человека всем своим грузным, энергичным телом, Гальперин попытался того удержать за одежду, но не сумел, ноги Максима мелькнули еще раз перед лицом его, зазвенело выдавленное стекло, и с воплем звериным семнадцатилетнее тело вывалилось в предательское пространство серевшего утра. И небо над головою было цвета глины, цвета потревоженного болота. – Черт!.. – сказал Гальперин. – Кажись, перебор, – говорил тяжело дышавший Иванов, смыслом своим отходя от недавней схватки. Гальперин высунулся в окно. – Там асфальт, – говорил он, лицом возвращаясь к его ученому коллеге. – Позвоночник – хрусть!.. – А зачем он Лизе с утра звонил?! – возразил Иванов. – И из башки каша вышла, – добавил он. – Будет всадник без головы, – говорил Гальперин. Он озабоченно по комнате заходил. Нашел в буфете яблоко, хрустнул им, продолжая рыться по ящикам буфета. – А яблочка хочешь кусить? – спросил он. – Кто же его после тебя есть станет? – возразил Иванов грузным и развинченным своим баритоном. – А ты можешь с той стороны, где я не надкусывал, – сказал Гальперин, чем-то любопытствуя в раскрытом альбоме с фотографиями. Иванов сходил в ванную и на кухню, но там были мухи, а мух Иванов не любил; он вернулся, и пошарил еще немного по комнате в разных местах. Не видно было по нему, чтобы он чем-то был недоволен, разочарование вообще редким гостем было на его неподвижном лице. – Идти надо, – говорил он. – Да, сейчас, – сказал Гальперин, с сожалением отрываясь от альбома. – Смотри, какая девочка, – говорил он. – Должно быть, мамка его в молодости. Просто фотка старая. Оба вышли в прихожую квадратную с одним углом срезанным полуразрушенною каминною печью. Иванов стал шарить по карманам в лоснящейся серой куртке с подпалиною на плече, висевшей на вешалке, Гальперин же разглядывал картинки на стенах. Гадкие пожелтевшие вырезки из журналов он рассматривал с алчностью завзятого эротомана. – Там, в ванной вода даже не остыла, – сообщил Иванов, доставая ключ из кармана куртки. – Я бы с удовольствием сейчас в теплой ванне полежал, – согласился сибарит Гальперин. – Лучше все-таки так, чем по-другому. А то, представляю себе, целая ванна кровищи бы натекла. – Да, – сказал Гальперин.