ЗА ЧЕРНОЙ СОПКОЙ Продолжение Часть-2 5 В тот день я кружил на машине по городку весь день. Вначале заехал к землеустроителю. Муторно было не только мне. Бедняга «райзем», а со словом «райзем» у меня связано одно забавное воспоминание. На заре моей картографической карьеры, которая началась с полевых аэрогеодезических изысканий в Горном Алтае, я частенько слышал от сослуживцев: «Пошли к райзему. Райзем не подписал! У райзема нет геоданных на чересполосный участок. Обмыли с райземом сдачу двух объектов». Однажды на базе экспедиции я спросил у начальника: «Какое отчество у Райзема? Мне сегодня к нему идти, а обращаться по имени к человеку, который много старше меня не совсем удобно, да мы с ним даже не знакомы». Вся толпа на базе сделала «большие глаза», а потом буквально ржала до колик в животе от моей просьбы. Начальник, вытирая слезы, после того как отсмеялся, сказал, что райзем не имя, а должность нашего представителя заказчика. Расшифровывается эта должность, как: «Старший районный землеустроитель». Так вот, нынешний райзем сидел за столом, обхватив голову руками и, тихо постанывал. Когда он поднял голову, то за темными очками, я увидел приличный синяк, а на шее свежие царапины. Я уже знал, что для таких случаев у него было несколько очков. Одни он держал в кабинете, в ящике стола, другие в бардачке машины, которая была закреплена за ними и которую он водил сам. Еще он держал пару очков дома, а последние, самые красивые, в кармане пиджака. Эти-то, красивые прикрывали его подбитый глаз, но не очень. Фингал был приличный, Закрыть такую блямбу было не просто, а для поцарапанной шеи был приготовлен белый шерстяной шарф, хотя на улице грело за двадцать градусов. На вопрос сослуживцев: – Зачем в такую жару носишь теплый шарф? Он отвечал, поглаживая мягкую шерсть шарфа, которым были прикрыты свежие царапины: – Горло застудил, когда на отвод земельного участка ездил. Болит очень. Глотать даже больно. Сослуживцы сочувственно покачивали головой, но в курилке, куда он не заходил целый год, бросив курить, ржали от души, так как очки и именно этот, шерстяной шарф, частенько украшали его. – Ты за что синяк схватил, – спросил я. – А! Это из-за вашей Татьяны. Я сидел рядом с ней и болтал просто так, ни о чем, даже за коленку не подержался. Вдруг жена залетает растрепанная вся и орет, как чумная. – Жена, – я сделал удивленное лицо, как будто не понимал в чем дело. – Она! Она пантера драная! Залетела на базу и давай орать: «Опять расселся, нашел место! Опять водку жрать!» Потом Татьяну рядом со мной заметила. Тут она еще хуже сбесилась, но хоть орать не стала. Дура-дурой, а понимает, что из-за баб орать не стоит, ей же потом и достанется. – А ей-то за что? Тебе от жены – другое дело, а она-то причем? – подлил я масла в огонь его красноречия. – Ей и достанется. Ну, наорет на меня дома, подерется, поцарапает малость. Мне-то что, я привычный. Не в первой. Она же меня потом пожалеет и доброй сделается. А на женщин она орать пробовала, ей же и досталось. Однажды моя пантера за напраслину поплатилась. Мало того, что матом обложили, так еще и «фотографию» помять хотели – было такое. Я же мирный. С бабами болтаю только. Я к ним под юбку и в постель не лезу. Так и вчера было. Она меня за воротник схватила, сам видел, какая она здоровая. Я против нее цыпленок. Ухватила, да домой потащила, а Татьяне ни слова, знает стерва, что я ее даже не задевал. Домой притащила, да по рже и гвазданула, а потом карябать начала. Ты на шее только видел, а посмотрел бы, что со спиной сделала. До сих пор ссадит. Царапает и орет: «Я тебе, козел похотливый, оторву твой блуд! Дождешься блудня полуночная! Все к девкам молодым тянет! Ишь, разошелся! Сам, как «сивый мерин», а туда же!» И ведь может. Хотя навряд ли. Как она тогда без прибора обходиться будет. Ей же пантере другого мужика не найти. Это я привычный, а другие насмотрелись на нее, так за квартал обходят, кабы чего не вышло. У ней – все мужики виноваты. Посмеялись мы с землеустроителем, над его злоключениями. Про работу ни слова, рано еще о работе говорить, да и голова сегодня не для серьезных дел, а для болтовни. Притираемся друг к другу. Посидели, помолчали немного. Потом землеустроитель улыбнулся, как заговорщик, приоткрыл сейф и показал на початую бутылку водки, которая поблескивала живительной отравой – Ты, это… не пропустишь. Я уже подлечился. Вон в сейфе стоит и закусить есть что. Моя ведьма хоть и кроет меня, почем зря, но мяса отварного, капусты и огурчиков положила. Знает, что лечиться буду – Мне нельзя, а то пропустил бы рюмашку с удовольствием. После обеда к начальнику милиции нужно, потом в ГАИ, а потом в КГБ. Я к обеду отойду, а после обеда совсем в порядке буду,– увидев, что землеустроитель полез в сейф, добавил,– не уговаривай, а то и взаправду совратишь. Тогда весь день, как «псу под хвост» выбросить можно. – Зря маешься. Этих дней, как грязи. Все не переделаешь. – Не уболтаешь. Поеду я, а ты вечером с женой заходи. Продолжим возлияния, но не так, как вчера. Немного. Ты и жену веди с собой, тогда и фингалов не заработаешь. – Ага! Приводи! Я ужрусь, а твои архаровцы мою бабу обхаживать будут. Знаю я твоих! Им с голодухи мороженую волчицу подсунь, так они и ее попользуют! Не то, что мою! Нет, не приведу. Лучше с фингалом ходить, чем рогами шевелить,– закончил он в рифму, чему сам страшно удивился.– Во, допился! Стихами заговорил. Ладно, ты езжай, а я еще добавлю перед обедом. Сегодня начальства мало, опять на заседание подались. Выборы у нас скоро. Все портфели делят, а работа похеру. – Ну, до вечера. Заходи, – сказал я и пошел на выход к машине. Заехали на почту, но для нас ничего не было. Оставил список работников экспедиции и доверенность на Любашу, что бы она могла получать всю корреспонденцию, которая приходит к нам «до востребования». Оставил адрес базы и договорился об установке нам телефона. Съездили в «спецсвязь», там тоже все провернули быстро. Мужики в «спецсвязи» были очень рады. К нам много материалов идти будет, а потом и от нас. Для них, такой объем секретной почты, «как манна небесная». В плане-то нас нет, значит у них перевыполнение плана. А перевыполнение плана по обработке «спецпочты» это: премии, первые места, фотографии на доске почета и другие приятные вещи, в скучной жизни «секретных почтовиков». Поехали в столовую, перекусили. Здоровье мое, как я и предполагал, поправилось. Из столовой поехали к начальнику милиции. Захожу в отделение милиции, показываю свое удостоверение дежурному и говорю, что мне нужно к их начальнику. – Он на обеде. Должен скоро подойти, но у него намечено совещание и он вряд ли вас примет,– «обрадовал» меня дежурный и добавил.– А по какому вопросу? – Экспедиция,– ответил я,– Нужно стать на учет, прописать всех работников экспедиции, зарегистрировать оружие, поставить на учет автомашины. – Тогда может и примет, а может, и нет. Это, смотря какое настроение у него, да и народ съехался из поселков. Уже два дня собираются поговорить, да все ни как собраться не могут,– еще раз «обрадовал» меня дежурный, но, посмотрев в окно, добавил.– Вон он из дома идет. Попробуйте попросить. Я посмотрел в окно и увидел приближающегося человека в милицейской форме. Начальник был высокого роста, на удивление стройный и в хорошей физической форме. По виду и пружинящей походке ему можно было дать лет тридцать, или тридцать пять. Обычно начальники небольших городков были не молоды и с прилично нажитым брюшком. Через пару минут входная дверь отворилась и на пороге показалась высокая фигура начальника милиции. Он подошел к дежурному и спросил: – Все собрались? Дежурный подскочил со своего стула, вытянулся и отрапортовал: – Так точно товарищ полковник! Все! В актовом зале Вас дожидаются. – Что за люди?– повернувшись в мою сторону, спросил начальник, подал руку для рукопожатия, а потом, улыбаясь, добавил.– Никак экспедиция? Да еще и земляки? Наслышан, наслышан о вашем приезде. В чем дело? Какие проблемы? – Пока ни каких. Хорошо было бы, что б их вовсе не было, но такое бывает редко,– ответил я.– Нужно, временно прописать всех работников экспедиции, поставить на учет автомашины и зарегистрировать оружие. Вы не смогли бы меня принять? Я у вас много время не отниму. – Смогу! Если вас не принять, то мои земляки могут обидеться, а мне их обиды ни к чему. Я сам из нашего города. Там и нашу школу милиции закончил, а она считается одной из лучших в стране. Такие вот дела. Начальник повернулся к дежурному и сказал: – Позвоните в актовый зал. Пусть подождут меня минут двадцать. – Так точно товарищ полковник! Есть позвонить!– ответил дежурный и снял телефонную трубку. – Прошу в кабинет, там все и решим. Мы поднялись на второй этаж, зашли в кабинет и решили все мои проблемы в пять минут. Потом поговорили о городе и расстались добрыми знакомыми. Забежал в ГАИ и заехал в КГБ. Все устроилось, как нельзя лучше. Только «гэбэшники» немного попугать решили. Обещали заехать и проверить «секретку», да сохранность материалов. Но мы не очень боимся их проверок. Система сохранности и работа с нашими бумагами, за многие годы полевых изысканий, давно отработана. Решетки, запоры, железные двери и печати на них – это каждый год приходится делать, сделаем и здесь. Потом посидели, покурили, почесали языки, а в конце, эти «страшные гэбэшники», как бы между делом сказали: – Вы, мужики, если что не так, то звоните нам сразу, или приезжайте. Разберемся в темпе. Дали мне телефоны начальника, зама, а помимо служебных телефонов, еще и домашние добавили: Возьми на всякий случай. Может пригодиться. Но лучше пусть не понадобятся, если по делу. Без дела, если по личному – сколько угодно, а по работе – не дай Бог. Попрощался я с этими «страшными ребятами» и на базу. «Чего их так боятся,– думал я по дороге.– Мужики, в основном, молодые, грамотные. Сколько бы я с ними не встречался – никаких проблем. Делай свою работу, как положено, выполняй, что инструкция толкует и все будет нормально. А если по делу помощь нужна, так помогают. Помогают без всякой волынки и пустословия». Я вспомнил один такой случай. Дело было на Хабаровском объекте. Мне понадобился плановый материал по лесоустройству одного из районов, который был в нашей обработке. Я приехал в лесничество, показал все свои документы и допуски главному лесничему. Мужик оказался занудой, да еще и вредной занудой. На мою просьбу он с апломбом заявил: – Не положено! Даже смотреть не дам! Ходят тут всякие! – Вы мои документы видели?– спросил я и добавил.– Они в полном порядке, а экспедиция поставлена на учет в вашем отделении «КГБ». Можете позвонить начальнику отдела и согласовать этот вопрос. – Тебе надо – ты и звони! Они мне не указ. Материалы наши, а порядок их выдачи я хорошо знаю. – Можно я с вашего телефона позвоню?– спросил я.– Один звонок и все выясниться. – Нет не можно! Звони, откуда хочешь! Можешь сам к ним ехать. Сказал же я тебе, что не положено! Значит, не положено! Ни каких планшетов, да еще на жесткой основе не получишь! Все! Разговор окончен! Счастливо! Мне ничего не оставалось делать, как ехать в отдел «страшных гэбэшников». Приехал, зашел в кабинет к начальнику, поздоровался. – Здравствуй,– ответил начальник на мое приветствие и с улыбкой добавил.– Что так скоро решил к нам заехать? Другие за версту наше заведение обходят. Случилось что? – Нет. Ничего особенного не случилось. Мне у ваших лесников нужны планшеты на весь район, а главный лесничий не дает. Говорит, что не положено. – Чем мотивирует отказ?– спросил начальник отдела. – Сам не пойму? Эти материалы даже без грифа «Секретно», а «Для служебного пользования». Заявку я написал, печати экспедиции поставил, сроки возврата планшетов в заявке оговорены. Допуск и все мои документы он проверил. Планшеты на жесткой основе им понадобятся не скоро. Послал к вам. Начальник снял трубку телефона и набрал номер лесничества. На другом конце провода взяли трубку. Диалог с лесничим выглядел примерно так: – Здравствуй Андрей Николаевич,– поздоровался с моим «врагом» мой «благодетель». –.День добрый!– ответил главный лесничий. – К тебе заезжали сегодня геодезисты? – Были. Потом к вам поехали. – То, что они у тебя просили, вам нужно для работы в ближайшие пятнадцать дней, или обойдешься? – Нет! Не обойдусь, хотя мы будем на литооттисках работать все лето. А сейчас вообще только пожары тушим, Не до лесоустройства в такую сушь. Тогда почему не даешь материалы геодезистам? Почему Андрей Николаевич? Их работы, в нашей зоне, раз в пятнадцать лет проводит государство, а ты тормозишь. В кабинете главного лесничего наступило короткое и видимо тягостное молчанье. Наконец, после того как в телефонной трубке прекратились скрипы и шорохи, вновь прорезался голос нашего собеседника. – Им не положено. Планшеты с «грифом». Не дам! Если, что случится, то ты меня первый к ответу потянешь. У меня инструкция. Не дам! – Ты их документы смотрел? – Смотрел. – А краевое удостоверение тоже читал? – Как не читать? Читал!– ответил главный лесничий. Наступила короткая пауза, после которой раздался смех. Лесничий смеялся так, как будто проворачивал очередное дельце со своим хорошим знакомым, даже не знакомым, а скорей всего партнером по этим самым не совсем чистым делам. Далее его диалог шел в доверительном и шутливом регистре. – Я этих бумажек, которые из края, да не только из края, а из самой Москвы шлют, столько перевидал и перечитал, что голова кругом идет. Ты сам говорил, что иногда тонешь в глупых наставлениях и инструкциях. Там этим на верху, делать нечего. Скучно им в кабинетах сидеть. Дела-то настоящего нет, да они давно разучились дело настоящее делать. А посмотри, что там у них за рожи. Если разговаривает с тобой, то рожа в бок или в потолок смотрит. А поговоришь с таким и задумаешься: «Как такое ничтожество наверх вскарабкалось. Точно «без мыла» залез». Поговоришь с теми, кто этакого молодца знал на заре его карьеры, и окажется, что с самого раннего детства и далее он был туп, зато хитер неимоверно – вот и обскакал всех на подлости и лизоблюдстве. Хорошо бы только на этом. Нет! Обычной гадости ему было мало. Что б дорогу себе расчистить он и продавать, и клеветать, и лгать научился. Вскарабкался, а дела от такого проходимца – «ни на грош» С равными себе, или пониже разговаривает так, как будто «аршин проглотил», а чуть повыше собеседник, так…– лесничий подыскивает удачное сравнение,– хуже чеховского Пришибеева! А… ну их к лешему! Начальник отдела не стал слушать продолжение «душераздирающего повествования» своего собеседника и положил трубку на стол. – Вот так всегда! Как весна и сухое лето, так к нашему леснику не подступишься. Всех гонит. Вообще-то он мужик добрый, а самое главное толковый. Местные, если он их выпроводил, не спорят. Выйдут из кабинета на свежий воздух, покурят, поболтают с народом, который у конторы лесничества собирается по утрам и через часик опять идут к главному. Тот, как ни в чем не бывало, выслушает посетителя, не перебивая, и решит дело. Самое главное, что решение он принимает почти всегда оптимальное. Перед посетителем извиниться и скажет: «Время! Время такое! Все горит! А сам-то без меня, что не мог сделать. Все! Иди, да зла не держи». Ты не знал этого «пунктика» лесника, а то бы уже вез планшеты на свою базу. Ладно, сейчас все исправим. Он взял телефонную трубку со стола, из которой были опять слышны шорохи и посторонние шумы, приложил ее к уху. Я же молча наблюдал за переговорами районных начальников. – Андрей Николаевич, ты закончил говорить?– начал разговор с вопроса мой собеседник. – Давно закончил! Уже с полчаса слушаю, как ты промываешь мои кости с геодезистом. – Не промываю, а тебя выгораживаю перед человеком, который не знаком с твоим дурным характером. А теперь давай по делу! Ты внимательно читал его допуск и удостоверение? – Читал! А как еще внимательней читать я не знаю? – Мы с тобой, Андрей Николаевич, хоть друзья и домами дружим, даже на пропитание «браконьерим» иногда, но дело-то не забывай! – А я ничего не забываю, Петрович, я все помню. А дело-то в первую очередь. – Хватит шутить, Андрей Николаевич, да отнекиваться! Я тебя давно знаю. Ты меня тоже. Зачем геодезистов попусту гоняешь? Причем здесь твой «гриф». На твоих планшетах весь гриф-то – «Для служебного пользования», а у начальника экспедиции допуск такой, который тебе не положен, да и вряд ли понадобится когда. Ты не дури! Он к тебе через пол часа подъедет, так ты, будь любезен, пожалуйста, приготовь ему все жесткие основы, оформи накладные как положено в таких случаях оформлять, да помоги эти планшеты погрузить в их машину. Это я тебе по старой и нынешней дружбе советую. С другими бы я так не церемонился. Договорились! Повторять не нужно? – Договорились! Повторять не требуется!– ответил лесничий громко, явно передразнивая речь моего «благодетеля» и добавил, но уже совершенно серьезно.– Пусть едет. Я уж и сам подумал позже, что зря с ним обошелся таким образом. Пожары! Да и мой дурной характер. Сам знаешь. Ты извинись за меня, а когда он приедет за планшетами, то я сам с ним переговорю. Думаю, что все будет нормально. Геодезист-то по виду не плохой мужик. Договоримся. Пусть едет. Я распрощался с Егором Петровичем, а для лесника – Петровичем и поехал в злополучное лесничество. На этом можно было бы закончить, но я добавлю. Весь полевой сезон у меня ни разу не было стычек с Андреем Николаевичем. Он без всяких разговоров давал нам гусеничный вездеход, когда была необходимость и пожарный вертолет для аэровизуального дешифрирования аэроснимков. Хотя вертолет мы могли получить только тогда, когда было свободное окно в их полетах над горящей тайгой. 6 Все, что намечал сделать за день, вроде само сделалось. Приехали на базу, а там уже жарят, парят. Вся экспедиция готовится к очередному сабантуйчику. Я к Любаше. Перекусить выпросил. Дала, червячка заморить, да еще и стопочкой побаловала. – Была у Ольги? – спросил я. – Была. Там у нее три училки собрались из школы искусств. Одна, которая преподает музыку, низенькая и полная. Даже не полная, а круглая, как белый сдобный колобок. Когда она о композиторах и дирижерах говорит, то глаза закатывает и руками в разные стороны водит. А водит так, как будто в реке плывет. Вы над таким плаваньем смеетесь и говорите, что стиль этого плаванья называется даже не собачьим, а бабьим. Такая пловчиха, когда руками под себя гребет, как собака, то у нее задница из воды вылезает. Еще она очень интересно рассказывала и показывала, как разные пианисты играют на рояле, а ее пальцы, во время рассказа, так и бегают по столу, так и бегают, как маленькие толстенькие колбаски. Вторая учительница симпатичная и стройная, но какая-то хмурая, даже сердитая, но говорит столько, что не остановишь. Она у них историю искусств читает и живопись преподает. Эта на мужиках помешана, а про картины и художников трещит без остановки. Но мужиков ругает от всей души. Я еще про нее подумала: «Будешь ругать. И ни один год будешь, если мужик пьяница и к такой же пьяни, как он сам, сбежал». А третья носит здоровущие очки. Спорят все о чем-то, особенно та, которая в очках. Она в этой школе декоративное искусство преподает. Длинная такая и худущая, как Смерть. Руки тонкие и гнучие, как у бывшей жены Эдички Лимонова, которая один глаз на очках замазала и загибалась всяко. Я ее по телику видела. Как начнет заливать, да бормотать, да еще руками машет и машет. Очки блестят, голова на тонкой шее, из стороны в сторону болтается, того и гляди отвалится. – О чем спорят? – спросил я. – Да черт их знает! Про какую-то Мане все говорят и манеру ее, про масло и акварели. Потом какого-то Модильяни приплели, с нашей Ахматовой. Да!.. Я че узнала! Ахматова-то, со своим Гумилевым разошлась, а я всегда думала, что они все время вмести жили, раз она так сокрушалась о том, что его «ЧК» расстреляла. Оказывается, что Гумилев почти после свадьбы в Африку махнул. А она-то, Ахматова, совсем молоденькая, с этим самым Модильяни путалась в Париже. А он-то пьяницей был и помер совсем молодым. Она ему даже цветы таскала. Вот смеху-то. Баба и мужику цветы, да в окошко. Она и стихи написала про эти свидания. Учительницы читали их и сильно восхищались про «перчатку с левой руки». «Как это талантливо и красиво передает настрой автора»,– щебетали они и вздыхали. Они столько раз повторяли это стихотворение, что я даже запомнила его. Послушайте про перчатку. Так беспомощно грудь холодела, Но шаги мои были легки Я на правую руку надела Перчатку с левой руки. Любаша победно посмотрела на меня и спросила: – Рассказывать еще? Они еще много о художниках и писателях говорили. Интересно почти все. Нам в школе об этом даже не намекали. Еще рассказать? – Расскажи! Конечно, расскажи. Ты же не сплетничаешь. Мне очень интересно знать, чем живут местные искусствоведы. – Знаю я ваши местные интересы! Видели и слышали. Ладно! Забудем! Мне и самой интересно. Слушайте. Потом они стали Гумилеву, Волошину и Керубине кости мыть. Оказывается Гумилев с этой рыжей Керубиной роман крутил, а потом бросил ее и болтал про нее всяко, а Волошин дал ему по «мордам» и они стрелялись на дуэли. Даже место выбрали, где Пушкина застрелили. – Ее звали не Керубина, а Черубина. Графиня Черубина де Габриак,– перебил я Любашу. – Да, так они ее и называли. Зато я опять запомнила еще одно стихотворение. Будете слушать? – С удовольствием буду слушать. Мне очень нравиться,– ответил я Любаше.– Читай! – Это длинное стихотворение, но в нем очень красиво про любовь написано. Я даже не знала, что можно так красиво написать о женщине, которая так сильно любит и готова буквально на все. Слушайте! Лишь раз один, как папоротник, я Цвету огнем весенней, пьяной ночью… Приди за мной к лесному средоточью, В заклятый круг приди, сорви меня! Люби меня! Я всем тебе близка. О, уступи моей любовной порче, Я, как миндаль, смертельна и горька, Нежней, чем смерть, обманчивей и горче. – Правда, красивое стихотворение? Вам понравилось?– спрашивает Любаша и добавляет.– Мне очень нравится! Особенно последние две строчки про миндаль и смерть. Так бы и отравила своей любовью всех мужиков до смерти. – И меня?– спрашиваю я. – Самого первого,– отвечает Любаша. – А чем закончилась история этой троицы – ты знаешь?– спросил я. – Нет. Они об этом не говорили, а мне спрашивать было стыдно. Еще подумают, что я совсем дура. Я, когда они умничают и спорят, помалкиваю, а в разговор вступаю только тогда, когда знаю точно, о чем нужно говорить. Так хоть глупой не покажешься, а что не понятно, я у вас спрошу, или у наших. Здесь меня ни кто дурой не назовет ни в глаза, ни за глаза. А что у них произошло после дуэли? – Что было после дуэли, я расскажу, но начало всей этой истории было покрыто тайной и «сумасшествием» в литературных и окололитературных кругах тогдашнего Петербурга от стихов загадочной и неуловимой графини Черубины де Габриак. Ее стихи печатали в журнале «Аполлон» и читатели с нетерпением ждали очередного номера, чтобы насладиться стихами той, которая называли себя: Но осветят мой темный мрак Великой гордости рубины Я приняла наш древний знак – Святое имя Черубины. Конец всей этой истории был печален. После дуэли Волошина и Гумилева, а смеялись над этой дуэлью все репортеры Питера. А все потому, что Волошин никогда не держал пистолета в руках и больше всего на свете боялся попасть в оскорбленного соперника, а Гумилев мог с любого расстояния попасть в карточного туза, но выстрелил в воздух. Через три дня, после дуэли, репортеры пронюхали, что графиня Черубина де Габриак на самом деле была рыжеволосой, но хроменькой красавицей по фамилии Дмитриева. Стихи Елизаветы Ивановны, так звали нашу загадочную и роковую героиню, журнал «Аполлон» печатал, но публика перестала восхищаться стихами, рыжеволосой красавицы, которая по вине пронырливых писак «потеряла имя» загадочной графини Черубины де Габриак. Она вышла замуж и уехала в Туркестан. Ее неразделенную любовь – «конкистадора» Гумилева расстреляли в 1921 году, а сама Черубина напророчила себе смерть далеко от родных мест. И я умру в степях чужбины, Не разомкнуть заклятый круг, К чему так нежны кисти рук, Так тонко имя Черубины. Она умерла в Ташкенте 5 декабря 1928 года. Я, когда читаю ее стихи, то ощущаю нежность и волшебное очарование строк этой замечательной женщины, которую забыли бывшие почитатели ее таланта. Я… боюсь сказать, что ее любовь растоптал «гордый и холодный конкистадор». Наверно нет! Скорей всего «нечастный Гумилев» разлюбил нежную, красивую и очень ранимую женщину. Вот такой грустный финал этих трех талантливых людей. – А откуда вы столько много о Черубине знаете?– спросила Любаша. – А я об этой истории прочитал совсем недавно в газете, а в какой уж и не помню. Эту статью я вклеил в сборник стихов Гумилева и пересказал ее для тебя почти дословно. Так, что еще за глобальные вопросы решала Оля со своими подругами. – Они снова о Модильяни говорили, а Гумилев его «пьяным чудовищем» называл. Об этом сама Ахматова написала. Та, которая стройная и симпатичная так восхищалась Модильяни, что не давала ни кому, ни одного слова вставить: «Какой он талантливый, какой гениальный художник,– причитала она,– как жаль, что он умер так рано и в нищете. Пока он был жив, то его картины и рисунки почти не покупали, а признавать его талант и гениальность стали после того, как он умер. А умер он в тридцать шесть лет. Такой художник, такой мастер и всего тридцать шесть лет! Только расцвел его замечательный талант, и... пришла костлявая старуха с косой». Любашин голос, когда она рассказывала о Черубине и читала стихи, был возвышенный, а лицо светилось от «божественных» рифм. И как изменилось оно сейчас. Мне казалось, что она надела маску сарказма на свое, минуту назад одухотворенное лицо, а голос сменила на резкое и грубое осуждение слов представителей местной культуры. – Еще рисунок показывали,– продолжала Любаша свой рассказ,– на нем, на рисунке этом, Модильяни Ахматову голой нарисовал. И че там смотреть. Голова на шее, да задница и все одной линией карандашной нарисовано. И че они там так восхищаются. Про какую-то экспресс... фу, слово, как поезд, даже выговорить трудно. – Экспрессией, – помог я Любаше. – Ну да, правильно, так и говорили,– согласилась Любаша. – А то, что Ахматова голая нарисована, то ты ошиблась. Там на рисунке видно, что на ней платье. Около шеи и видно. – Может и так, как вы говорите, но мне показалось, что на ней бусы надеты, а сама она голая. Раз одета, так пусть одета. Я спорить не буду не то, что подруги Олины. И че, спорят! Мы, вот, с моим Вовкой, когда еще не разошлись, в наш музей ходили, так там бабы, так бабы нарисованы. Уж голые, так голые. Там картина висела большая, как эта стена, – Люба показала на противоположную стену нашего клуба, а потом, подумав немного, добавила, – нет, поменьше будет – «Купальщица» называется. Вот на той картине, действительно, баба классная, не то что по видеомагнитофону, где одни худобы стонут в придуманном экстазе пол фильма, а в другой половине фильма стреляют, взрывают, режут и кровью заливают весь экран. Мой Вовка все около этой картины крутился. Походит, походит по залу, да опять к этой «Купальщице» чертовой. А вида-то напустил на себя – смех один. Это он из себя искусствоведа корчит. Таким всезнающим стал, что и не подступишься к нему. Подойдет к какой-нибудь картине и смотрит с умным видом, а картины выбирает такие, на которых бабы голые, или полуголые. Ишь, искусствовед долбанный нашелся. Специалист по голым задницам! То прищурится, то отойдет от картины, а то бормочет про себя что-то. Насмотрелся дурак, как другие по залам ходят, и давай, как они, а сам-то пень-пнем, обезьяна хренова, а туда же. Дурак – дураком, а как увидит, что я на что-нибудь засмотрелась, так сразу к этой голой бабе бежит. Глаза маслянистые сделались, губы трясутся, а руки в карманы засунул – бильярд гоняет. «Ну,– думаю,– паразит, я тебе сейчас поиграю». Я же знаю, что ему надо, когда он шары катать начинает. Хотела ему по роже дать, что бы он на голых баб не заглядывался, а он хитрый гад, подошел ко мне близко, аж прижался весь и шепчет. Это он думает, что шепчет, а на самом деле по всему залу слышно, даже посетители оглядываться стали. – Смотри Люба. У ней титьки, живот и задница, как у тебя. Пойдем домой лучше, а то, как бы грех не случился. – Вот это я понимаю картина! С мужиком, чуть авария не произошла! А то Модильяни, Модильяни, гений, экс... с... прессия, – Любаша еле выговорила это трудное для нее слово и зло добавила. – Гений хреновый! Бабы голой нарисовать не может! Мой-то пацан, еще в пятом классе их рисовал и то лучше, даже с мужиками голыми. И трахаются, как настоящие. Насмотрелся гаденыш порнухи по видику и давай рисовать, еще и в школу таскал. На родительском собрании на меня все как навалятся: «Что у вас за ребенок, чему вы его учите, что из него вырастет». Забыли суки, как сами за родителями да за старшими сестрами подглядывали, а теперь учат все. У самих че, лучше. Еще в садик ходит, а уж глядит, как бы под юбку залезть. У нас видика-то нет, так мой к друзьям повадился. У них родители все кассеты разбросают, а сами на работу, вот эти акселераты и порнуют до вечера. Посмотрела я на художества пацана моего, так чуть руки ему не оторвала паразиту. А Вовка мой, кобелина проклятый, увидел, че пацан нарисовал, и давай ржать, как жеребец. Тут уж я им обоим навесила и в рот, и в хвост, и в гриву. Порвала все. Ишь сопляк – туда же. Весь в папочку, в блудодея поганого. – Ну, а еще о чем у них спор был? – подзадорил я Любу, зная, что у нее много чего накипело. – Да ну их. Потом про Глазунова спорили и Русь, которая уходит. Помните, у нас эта картина была, еще на стене висела, на прошлогодней базе. Они про кич какой-то говорили. Про то, что там застыло все и лубком ее называли, и конъюнктурой какой-то. Чего они к этому Глазунову цепляются. Картина-то, как фотография большая. Все и всех видно, а самое главное то, что на фигурах номера проставлены, а ниже, под номерами, список всех людей, которые на картине нарисованы. Я после этой картины всю нашу историю поняла. В школе нам талдычили, да талдычили. Про князей, царей, про даты разные, про бои, крещение на Руси, битвы, побоища, да удары всякие – фиг запомнишь. А на картине посмотрела и все ясно, и понятно. Потом про авангардизм, экспрессионизм, абстракционизм, болтать начали. Слова-то все, как онанизм, ничего не поймешь, о чем они лопочут. Вместо болтовни этой, лучше бы по доброму мужику нашли, да и на своих мужей бочку не катили. У одной мужик пьяница, у другой дурак, а у третей, от мужика воняет, как от козла. А того понять не могут, что мужики все козлы. Вот от них и несет, как от козлов. Отмой его шампунем, он вонять перестанет. На себя бы посмотрели. Все дерганные какие-то, заумные. Обыкновенному мужику че надо? Мясо в супе, котлету на сковороде, бутылку в воскресенье и в праздник, а ночью – титьку в руки, да зад потолще, да погорячей. – Ох, и древняя ты, Любаша. – Че!.. Древняя-то! Опять вы обзываться. Небось, утром и «тошно», и «плохо». А сейчас, после рюмочки, что... сразу «древней» стала? Вы тоже заумник, не хуже этих училок. У вас всегда. То понятно все, а то такое наплетете, что не разобрать, где врете, а где правду говорите, да еще и подсмеиваетесь, да обзываетесь непонятно. Любаша насупилась и загремела посудой, которую она убирала в шкаф. Потом наступила гнетущая тишина. Что бы разрушить это тягостное молчанье, мне пришлось извиняться и выкручиваться за свои «древности»: – Пошутил я, Люба, пошутил. Не виноват я, что у меня язык не на привязи, а «древняя» совсем не обидное слово. Ты Архимеда и Пифагора знаешь? Должна знать, в школе учили, они же древние. Что плохого, что я тебя с такими умными людьми сравнил. – Да ну вас! Обзовете, а потом еще и дурой выставляете. Че, я уж совсем ничего не понимаю? Хватит смеяться над моей необразованностью! Идите, технарей из рабочей комнаты разгоняйте, да пусть все бумаги в сейф сложат, а то половину уберут, а остальное по столам рассуют. Потеряют что, кому отвечать? Комнату свою опечатайте, не забудьте. Я, с девчонками буду к столу готовить, а Саше скажите, чтобы пришел и магнитофон наладил, а то эта старая железяка опять ленту жевать стала. Уже две кассеты испортили, с самой классной музыкой. Пора и новый магнитофон купить, или со склада получить. Магаданская экспедиция целых два получила со склада, для аэровизуального обследования. Могли бы и вы подсуетиться и новый выписать, у нас же аэровизуалки навалом. – Слушаюсь Любаша! Все ваши приказания будут выполнены, где расписаться, ручку давай. А про магнитофон раньше нужно было напомнить, теперь склад далеко. Хотя можно попробовать. Заявку оформим и в институт отправим, может, пришлют. – Ой! Да идите вы! Опять подсмеиваться начали. Беленькая заиграла, да? Любаша уже не сердилась на мою галиматью, а улыбалась. – Заиграла, Любаша, заиграла. Спасибо. Как живой воды испил. Снова жить хочется. Пошел я, пошел. – Вы сегодня-то этой воды не переберите, а то завтра опять, как сегодня. Догнали меня Любины нравоучения уже в коридоре. 7 Виктор с физиономией, на которой было явно написано, что сегодняшний вечер – это его вечер, так как завтра выходной и ехать никуда не нужно, бегал по базе и организовывал. Позвал Сашу и вместе с ним принес три стола, из рабочих комнат. Составив их вместе, стал подгонять девчат, чтобы они скорей застилали столы кабельной бумагой, а поверху калькой. Бумагу и кальку он со скандалом забрал у Любаши. Во всех комнатах было слышно как он орал: – Мы что? Как нелюди должны сидеть за грязными столами? Ты скажи! Мы нелюди? Да! Гони кальку и бумагу! Гони! Я не свинья, чтобы как в свинарнике жрать! Гони подкладку кабельную и кальку на скатерть! Да не жми барахло это! Не твое оно, а общее! Виктор заметил, что Любаша взялась за кальку и стала отматывать «праздничную скатерть» резко сбавил тон своего негодования и почти в «светских» выражениях добавил. – Откручивай больше жмота учетная. Не жалей бумаги на общее благо. Небось, на упаковку продуктов и всяких магазинных тряпок рулоны кальки сматываешь, а тут на дело благое жалеешь. Люба не собиралась жалеть бумагу и кальку, мы всегда пользовались такими скатертями. Она нарочно травила Виктора, заранее зная, что он заведется. Делала она это не со зла, а для смеха и не первый раз, а Виктор в запале каждый раз попадался на эту уловку Любаши. Пока они спорили, вся база покатывалась со смеху в своих комнатах и Люба это прекрасно знала. – Ты че... обзываешься! Щас, ва-а-пще, на фиг выгоню со склада! Иди к начальнику, у него проси! Умный нашелся! Обзываться только можешь!– подливала масла в огонь Любаша, а сама отматывала кальку. Наконец до Виктора дошло, что Люба над ним потешается. Он взял импровизированные скатерти и пошел в клуб. – Вот ведьма. Опять подловила,– ворчал Виктор.– Опять вся база за животики держится. Ну, погоди я тебя тоже куплю, не обрадуешься. Но «купить» Любашу трудно. Она с Виктором постоянно настороже, так как частенько над ним подшучивает. Выбив кальку и бумагу, Виктор отдал смеющимся девчатам скатерти, а сам пошел по комнатам собирать народ. Наши девчата как всегда постарались. Когда я зашел в клуб, то на столе, около плиты, стоял целый таз жареных щук и здоровая кастрюля отварного картофеля. Горячая и душистая картошечка была обильно сдобрена топленым маслом и пересыпана всякой зеленью, которую можно было достать весной. На общем столе, на большом блюде лежали штук восемь средненьких стерлядок, уже распластанных и просоленных. На тарелках, которые предназначались для всех участников вечернего пиршества, исходил ароматным паром приличный кусок отварной утятины, отдельно лежали пучки черемши и лугового лука. – Откуда все это достали? У местных выкупили?– спросил я у девчонок. – У нас, что? Мужиков нет!– гордо заявила Танюха.– Есть, не перевелись еще! Пока вы спали, Виктор повез Володю, Сашу и Юрия на озеро. Юрка с Вовкой на резиновой лодке заводили бредень, а Саша, тащил его за длинную веревку вдоль берега. Вовка греб, а Юрка держал веревку, за которую было привязано противоположное от Саши крыло бредня, и командовал куда грести. Протянув бредень метров сто, Юрка с Вовкой причаливали к берегу. И тут начинался театр комедии. Вовка бросал весла, быстро выпрыгивал из лодки, хватал свою веревку от бредня. Он вместе с Сашкой начинал сводить крылья бредня и медленно тащить его на берег. Юрка же бегал по берегу от Сашки к Вовке и от Вовки к Сашке, хлопал веревками от бредня по воде, чтобы рыба шла в мотню, и материл рабсилу по очереди. А материл он их, как всегда, по «черному» за то, что они не правильно тянут бредень. Когда показывалась мотня, то Юрка лез в болотниках в воду и сводил нижние крылья невода, не забывая материть Сашку и Вовку. Вот змей, как рыбачить, так он их матом кроет «на чем свет стоит», а других никогда на рыбалку не зовет. А если, кто из наших мужиков просится порыбачить, то Юрка им заявляет: «Хватит мне и этих дуроломов, не хватало еще вас новых учить за какую веревку тянуть». Когда Сашка рассказывает, как они рыбачат, то мы все ржем от души. Именно ржем, а не смеемся, до того болдежно Сашка передразнивает Юрку, когда он в запале мечется по берегу и командует. Да вы сами знаете, как они рыбачат. Пока эти трое бредень таскали, Виктор поехал на другое озеро и из мелкашки нащелкал восемь уток. Они там не пуганные, как чучела сидят. А стрелял он так ловко, что всех уток потом к берегу ветром прибило. Виктору их только собрать осталось. В болотниках и собрал всю добычу. Виктор, когда к рыбакам вернулся, то те целое ведро щурогаек нагребли, да крупных и ровненьких, одно удовольствие жарить такую рыбу. – Когда же вы, успели все это почистить, уток общипать, нажарить и наварить?– спросил я у Татьяны. – А мы рыбу не чистили и с уток перо не скубрили. Мужики на озере все сами сделали, нам только готовка досталась. Пока Сашка с Вовкой и Юрием бредень таскали, Виктор всю рыбу почистил и выпотрошил, а уток в кипяток, а после кипятка с уток все перо само слезло. Он стал мужиков на базу звать, а те ни в какую. У них, видите ли, азарт после зимы на рыбалку. Знаем мы их азарт. Ночью винища надрались, а когда на озеро поехали, то самогонки раздобыли. Магазины-то закрыты еще были. И где они в первый день самогонку разыскали, да еще и в такую рань, непонятно? Хотя почему непонятно? Очень даже понятно. У Юрки на сивуху нюх. Он, этот самогон, за версту чует. Виктор их на базу зовет, а они купаться удумали, а вода ледянющая, еще лед на озере плавает. А заводилой, как всегда, Сашка. Они, когда рыбы нагребли, то все к бутылке с самогоном отправились, кроме Виктора. Сашка, как граненый стакан хватанул и краюхой хлеба занюхал, то после ночной гулянки, да свежего самогона орать начал: «Мужики! Лето открывать нужно! Мы что, не моржи сибирские!» Одурел совсем от воды и воздуха, да прямо в сапогах и энцефалитке в озеро нырнул. Хорошо хоть телогрейку с него стянуть успели, а то в ней и нырнул бы. На середину озера заплыл и подпрыгивает, как кит в фильмах у Жака Кусто. Сашке-то что? Он же, как бугай. А эти-то двое худосочных шкилета куда? Виктор их держит, а они после стакана самогонки с себя одежонку рвут и туда же: «Сашка жди! Мы к тебе, только штаны стянем!» Разделись догола, даже трусы сняли, чтобы не мочить, да бегом в воду. Нырнули, а у берега не вода, а тина, до воды-то метров шесть от берега. Пока они до чистой воды добрались и окунулись, то задубели от холодины. После такого купанья «худосочные» выскочили на берег как ошпаренные, да бегом к костру отогреваться, а сами все в тине болотной. Вода ледяная, а эти худосочные непривычные, не то, что Сашка, он на середке плюхается и орет благим матом, потом к берегу поплыл. Вылез, да не к костру греться пошел, а к бутылке с самогоном. После холодной воды, да дури на середине озера он к самогонной бутылке, как младенчик к титьке материнской припал. Половину целой бутылки самогонки высосал и опять орать начал: «За поле! За лето! За сезон! Чего дохлятины к костру жметесь, хозяйство отморозили? Смотрите, после самогона, не спалите у костра хозяйство свое!» Одежду мокрую с себя стянул и голый, как чумной на песке пляшет, а на шкуре ни одной пупырышки нет. Шкура красная стала, и пар от него идет, как после парилки, а те два «шкилета» у костра трясутся. У нас от смеха животы заболели, когда Виктор рассказывал, как Сашка плясал голяком, а уж когда рассказал, как два «худосочных» у костра тряслись, да еще и в тине все, так вся база ржала до колик в животе. Эти «шкилеты», когда отогрелись немного у костра, так Виктор их теплой водой отмывал. Вот мужик деловой и когда он все успевает? Пока те купались, он успел ведро воды нагреть, что бы отмыть «шкилетов худосочных», как чувствовал, что так будет. А Сашка бродит по берегу голый и рычит от удовольствия, как леший. Нагулялся и еще самогонки хватанул, да две банки тушенки в один присест слопал и почти буханку хлеба умял. «Вот теперь хорошо,– сказал он, хлопая себя по брюху.– Теперь, пока до базы ехать будем, я спать буду, а на базе не будите, еще часа три поспать дайте». Взял ведро, пошел к озеру, зачерпнул воды чистой, да на себя. И так пару раз. Тину смыл, у Виктора полотенце выпросил и растерся весь. Залез в будку, они на «Уазике» с будкой ездили, и в спальник голышом нырнул. Как в спальник залез, то и захрапел сразу. Всю дорогу до базы спал и на базе пару часов добавил. И как он в такую тряску спать умудряется. Он час назад проснулся, а когда встал и одежонку на себя натянул, так сразу орать: «Жрать хочу!» Любаша его еле от таза отогнала, но он пару щурогаек все равно стащил и слопал. Как щук съел, а потом рожу свою бесстыжую помыл, так и не видно, что всю ночь куролесил да самогон жрал. Вот леший, даже магнитофон успел наладить. А одежонку его мокрую мужики отжали, а потом к будке снаружи привязали. Так и ехали до базы, а штаны, энцефалитка и портянки, как флаги развивались. Когда мимо гаишников проезжали, то те около виска пальцем крутили, а потом ржали с полчаса. Гаишник, который рядом с нашей базой живет, всю эту картину с портянками нам рассказал, а с Виктором они друзья. Виктор и тут успел. Теперь у нас и гаишники, и охотнадзор с рыбнадзором – друзья. Когда мужики приехали, то нам только сварить и поджарить осталось, даже мыть нечего было, свежина вся чистая была,– закончила Татьяна. – А стерлядок где наловили,– спросил я,– и когда успели засолить? – А стерлядок Виктор выменял у местных. Он же у нас «купи-продай». Захочет, так и черта с рогами променяет. Виктор еще позавчера местных рыбаков нашел, потолковал с ними с полчаса и все дела. Он им бензину литров сорок дал на «Казанку», с бензином здесь у местных туго, а они ему стерлядок из улова браконьерского выделили. Все и довольны. Виктор рыбу прямо на берегу распластал и посолил там же. Вы его за бензин-то не ругайте. Дело общественное, для экспедиции мужик старался. Вы по комнатам пройдите, зовите всех. Все готово, а Виктор пусть вино и беленькое несет, он у нас сегодня главный по винищу, остальным, после вчерашнего доверять нельзя – все выжрут раньше времени. Татьяна завершила свой длинный и веселый рассказ и обошла вокруг накрытых столов. Проверив все ли на месте и, убедившись, что все в порядке, побежала в свою комнату, чтобы принарядиться и «сделать лицо» к вечеру. Подошла Люба. Она успела переодеться, накрутить волосы, подкрасить ресницы и губы. – Любаша! Да ты у нас просто красавица. Повернись-ка, рассмотрю получше, да полюбуюсь на тебя.– Люба крутанулась на одной ноге, а я продолжал.– Ну, точно красавица, хоть сейчас на бал! – Да ну вас! Опять шутите! А, правда, ничего, правда, хорошо выгляжу? Вы только не врите. Я хоть и знаю, что вы часто шутите, но вам доверяю. Уже не раз подсказывали, что одеть, да что подкрасить. Правда, хорошо выгляжу? – Правда, хорошо, правда. Ты же знаешь, что я люблю, когда ты хорошо выглядишь. Не беспокойся, не шучу. Точно хороша. Ты подругу-то позвала? Как она? Отошла после моих выступлений? – Отошла вроде, обещала подойти, я ей сейчас позвоню,– отвечала Люба счастливая от комплиментов. – Позвони Любаша. Позвони. Пусть приходит. Скажи, что я не кусаюсь, не утренний. Когда все собрались, прибежал Виктор. Посмотрел на толпившийся народ и стол. Хлопнул себя кулаком в лоб и закричал: – А самое главное где? Самое главное забыл! Любаша открывай свою секретку, ящик-то с керосином у тебя стоит. Что же ты мне ничего не сказала, когда свою камеру закрывала и опечатывала? Открывай быстрей! – Я что помнить должна, куда ты спиртное затырил да еще планшетами закрыл, что бы никто не видел? – Ты не рассуждай,– взвинтился Виктор,– открывай тюрьму, а то меня жажда замучила. Вы-то несколько дней причащаетесь, а у меня машина, как жена строгая. Из-за этой машины ни грамма спиртного за все дни вашей гулянки. Но я, ее злыдню, сегодня в угол загнал, пусть в углу ночует, а уж я нынче разговеюсь хоть и не пасха. И завтра, и послезавтра. Вот они, ключи от жены металлической, в сейфе лежать будут. Люба! Забирай ключи, в сейф прячь! Вечер, ночь гуляю, два дня опохмеляю! Довольный и счастливый Виктор тащит ящик с вином и водкой из секретки, и расставляет бутылки на столе. Все расселись, налили по рюмочке, и как всегда первую выпили «За тех, кто в поле». Закусили, поболтали и опять по рюмочке. Вино для девчонок привезли хорошее и разное, водка холодная и сладкая, закуска такая, что лучше не надо, а публика за столом спетая и спитая, и съела не один пуд соли, шатаясь по тайге и горам. В промежутке, между третьей и четвертой рюмкой, я выбрался из-за стола и пошел перекурить в свою комнату. Настроение мое, после трех стопочек водки и вареной утятины со свежей полевой зеленью, было благостным и приятно согревало желудок. Я сидел, курил и вспоминал дневную беготню по кабинетам местной власти, которая к вечеру удачно закончилась. Мое благостное настроение прервал стук во входную дверь. «Это наверно Ольга,– подумал я,– больше некому. Пойти открыть, что ли?» Пока я собирался встать, открылась дверь нашего клуба и, за моей дверью послышались быстрые шаги Любаши. Она прошла длинный коридор, подошла к входной двери, открыла ее и сказала: – Ну, наконец-то ты собралась. Что так долго? Мы уже к четвертому рубежу подходим. Теперь держись Оля! Наши архаровцы для тебя «штрафную» готовят. Пошли к столу, сегодня все веселые да трезвые пока, а дальше видно будет. – А как ваш? Тоже веселый? – А наш начальник, когда начинаем застолье, а потом заканчиваем, то всегда веселый. Его, чтобы свалить нужно ведро выпоить. И все равно не шатается и не падает. Крепкий змей на винище. Зато утром: «Ох, болит! Ох, муторно! Ох, как я болею!» Ты с ним рядом сядь, да за руку его придерживай, когда он руку поднимать будет, да кричать: «За нас! За поле!» Он меня мало слушает, а когда чужие, особенно женщины, шутя, останавливают его, то пропускает тосты. Только для вида пригубливает, а пить не пьет. Я на тебя надеюсь Оля. Он тебя послушает, а то утром то танки, то древности придумает, а то и почище что-нибудь отмочит. Я этого змея изучила за несколько лет пока, вместе работали. – Ты что, Люба, как я могу. Я же его совсем не знаю. Неудобно мне. Еще рявкнет, как утром. «Ну, вот опять попал, как утром,– думал я.– Как сейчас выйдешь? Скажут: «Мало того, что утром подслушивал, так и вечером продолжил». Хоть уши затыкай! А толку?» Я, как «сексот» сидел в своей комнате и слушал болтовню Любаши и Ольги. «И когда успели так сдружиться, что их на такие откровенности потянуло. Попал, так попал,– думал я, а в коридоре продолжали мыть мои бедные кости.– А, черт с ними! Раз моют, то буду невольным свидетелем этого мытья. В конце концов, кости мои, а не чужие. На душе от такого непотребства стало просто паскудно». – Да что ты, Оля,– гудел голос Любаши,– он сейчас на седьмом небе. То, что требовалось по работе сделать – он сделал, даже ко всем местным начальникам, которые нужны в начале полевого сезона, заехал и представился, а уж представляться-то он умеет. Дурь, которую ночью заработал, за день выветрилась, лишь бы новую сегодня не заработал. Ты погоняй его. Ты сможешь, я знаю. Ты с ним про всякую Мане поговори, про музыку, книги. – Мане – не она, а он,– поправила Оля. – Вот и я о том же. Ему со мной неинтересно, че я дура, так это я знаю, он меня только просмеивает, а с тобой разговориться, даже пить не станет. Его хлебом не корми, дай об этом поговорить. Другой раз как заведет, так хоть стой, хоть падай. Слушать не станешь, так дурой назовет. Да ладно бы дурой, я сама понимаю, что мало знаю, а он наговорит такого, что не поймешь, то ли обзывает, то ли хвалит – болтун чертов. Знаешь, как обидно бывает. Так что ты не бойся, ты с ним язык общий запросто найдешь. А он, как я заметила, на тебя запал, да и ты не совсем равнодушна к этому змею. Смотри, осторожней с ним, а то еще втюришься в этого баламута. Его бабы любят, а он их тоже, шатун хренов. – Да ты Люба никак ревнуешь? – Заревнуешь тут, когда по базе такой жеребец ходит. Но мне не светит, я не раз проверяла. Он иногда, прижмет меня, аж дух захватывает, а потом ходу – это у него шутками называется, А того понять не может, гад, что после его шуток всю ночь на стенку лезешь, да не только ночью, а и днем всякая чертовщина представляется. Я даже голяком, как бы случайно на него налетала. Ничего не помогает. Погладит по титькам, по жопе похлопает, а потом задницу разгладит, что бы не разлюбили меня. Это у него «не сглазить называется». Я же по роже его блудливой вижу, что дуреет мужик от тела и разорвать готов. Нет! Оклемается гад, и пошел по своим поганым делам. Сначала думала слабак. Фиг! От него бабы криком визжат, а потом как собачонки за ним бегают. Сама слышала и видела. А мне каково? Я потом всю подушку изжевать готова. Так и мучает меня паразит, сколько работаем вместе, столько и мучает. Если у вас получится роман, так хоть не так обидно будет, как с нашими. Если с нашими девками спутается, то я тогда совсем ведьмой стану. Пойдем Оля, я тебя со всеми познакомлю, а потом рядом с ним посажу, и сама около тебя сяду. Я и место оставила для нас с тобой, никого не пускала. – Что же ты с собой делаешь Люба! Меня сватаешь, а потом ненавидеть будешь. Так нельзя, да и «путаться» я совсем не собираюсь. Я лучше домой пойду, да и начихать мне на вашего жеребца. – Пойдем Оля, пойдем. Тебе же ясно сказано, что не светит мне, а «путать» тебя никто не собирается, это я насчет наших девчонок прошлась. Хотя зря злословила на наших, он на тебя засмотрелся. А чихать, или не чихать сама разберешься. Я тебя, только предупреждаю. Ты осторожней с ним. От него ни одна баба не уйдет, если он на нее глаз положит. Он, гад, и десять лет ждать будет, но своего добьется. Ему об этом еще в Среднеколымске одна полька говорила. Она его гада, сразу раскусила. Наши рассказывали. – Они что, рядом были – ваши, в это время? – Рядом и были, верней один был, моторист с экспедиционной мотолодки, я потом расскажу, а сейчас пойдем, заждались нас. Витька там как на шиле сидит. Ему выпить нужно, он все гулянки пропустил, пока на машине ездил, теперь наверстывает, а ему без нас выпить не дадут. Для тебя Оля «штрафную» приготовили, и тост ждут, как от свежего человека – традиция. – Тогда пойдем, раз ждут, хотя страшновато после твоих рассказов. – Че бояться? Мужиков не видела? Они у нас, как дети. Это с виду герои, а на самом деле, как дети малые. Пойдем! Когда Люба с Ольгой вошли, все стали кричать, чтобы Ольге налили «штрафную», а Виктор держал здоровенный хрустальный кубок, который купил лет пят назад в спорттоварах и с которым не расставался ни на одной гулянке. Он, наверстав упущенное за прошлые дни, с красной и счастливой физиономией закричал, – Ольге налейте «Кубок Большого Орла», Лейте, пусть не опаздывает. Она «За тех, кто в поле» не пила! А «За тех, кто в поле» – святое дело выпить. Лейте, пусть стоя, при всех и до дна! В это время я вернулся в наш клуб. Сказать о том, что я вновь был невольным свидетелем разговора Ольги с Любашей, не могло быть и речи. Я, как мерзопакостный притворщик улыбался Любаше, хотя готов был «растерзать ее на мелкие кусочки», за ее беспардонное и бесцеремонное мытье моих грешных костей. Мне оставалось только обратиться к Ольге: – Добрый вечер Оля. Молодец, что пришла. Смотри, как у нас сегодня весело. Проходи и садись, да не смущайся. У нас народ нормальный, да веселый – не обидят, не то, что я. Я тебя тоже не обижал, шутил немного, да и голова дурная утром была. Ты уж меня прости, если ляпнул что неладное. Я добрался до своего места и сел, а Ольга стояла и ничего не могла сообразить от такого внимания подвыпившей компании. – Да не орите вы!– крикнула Люба.– Напугали женщину своими «Орлами». Ты их Оля не слушай, у них всегда так. Пойдем и сядем. Она взяла Ольгу за руку, подвела к месту, где сидел я и, где оставались свободные места на общей лавке. Лавку соорудили из сосновой плахи, которую плотно положили на два стула и закрыли чистым брезентом. Этот брезент хранила Люба и никому не давала, сколько бы ее не упрашивали. – Люба, дай кусок брезента, планшеты не во что завернуть,– выпрашивал очередной мензулист.– Старый чехол совсем истрепался. – Ишь че захотел! Брезента! А на лавки че стелить будете? Че задницы занозить хотите, когда гуляночка начнется! Не дам! Иди к начальнику и у него пленку выпрашивай. Пусть покупает! Не дам! Проситель уходил, но через некоторое время приходил другой. Все повторялось вновь по заранее накатанному сценарию, который был приведен выше, но с небольшими изменениями. Любаше показалось, что на лавке мало места. Она, не долго думая, толкнула Виктора в бок и заявила: – Подвинься! Че на чужое место расселся? К Таньке под бок ползи. Дай приличным людям присесть. Виктор, не говоря ни слова, подвинулся. Потом взял бутылку с вином и спросил у Ольги: – Оля я тебе вино из этой бутылки налью? Это хорошее и легкое вино, для тебя держу, никому не даю, знаю, что крепкое не пьешь. Я наливаю? Ты на наших экспедиционных не сильно внимание обращай, они всегда так, они вольные, но не злые. Сейчас тебе летуны начнут арапы заправлять, ишь приглядываются. Ты их не слушай – болтуны. Ты меня слушай, я тихий. – Спасибо Витя,– поблагодарила Ольга. Они уже были знакомы, так как Виктор, Люба и Саша жили здесь дней двадцать до нашего прилета. Ольга протянула свою рюмку Виктору и сказала: – Налей Витя, но немного. – Вот и молодец. Выпей с нами. Выпей за нас и «За тех, кто в поле». Я еще раз всех заставлю «3а тех, кто в поле» выпить. Это наша традиция. Это к добру, когда новый человек у нас, за нас и всех полевиков пьет. Тогда удача бывает. Тьфу... Тьфу... Тьфу, что бы не сглазить, но налью я тебе не немного, а с верхом и в бокал, и пить тебе придется стоя, и до дна – традиция у нас такая. Это свято, ты уж не подведи меня. Виктор стал наливать вино, но не в кубок «Большого Орла», в который входило до полутора литров, а в бокал. Бокал же стоял рядом с ним и был приготовлен для таких неожиданных тостов. Наконец рубиновое вино засверкало в налитом до верхнего края бокале. Виктор подал вино Ольге и крикнул от всей души: – Эй вы! Тихо! Сейчас новый человек тост скажет. Не орите! Все притихли для вида, а рты до ушей. Улыбаются и ждут, что же новый человек скажет, когда все давно и тысячу раз говорено. Ольга встала, подняла бокал с вином и звонким, но немного дрожащим голосом от волнения, начала: – Спасибо, что пригласили меня. Я за эти дни поняла, что с вами весело и легко. Вы даже необычные какие-то. В очень хорошем смысле – необычные люди. Я с удовольствием поднимаю этот бокал рубинового вина. Давайте выпьем: «За тех, кто в поле! За легкий рюкзак и ровную тропу! За то, чтобы у вас все «путем» было. За поле! За Вас! Пьем все и до дна!» Ольга поднесла свой бокал ко рту и… залпом выпила вино. Села. Ее руки слегка дрожали, а смуглые щеки порозовели, то ли от выпитого вина, то ли от смущения за свой тост. – Молодец Оленька. Немного сказала, а хорошо. Спасибо за добрые слова, но по этому поводу нужно всем налить и продолжить. Не закусывая и не сев за стол, заявил счастливый Виктор. Но, Любаша быстро отобрала у Виктора бутылку, которую он держал в поднятой руке, навалилась на его плечи своим теплым и сдобным телом. Виктор пытался вывернуться из «любвеобильных объятий Любаши» и вернуть бутылку назад, но бутылка оказалась слишком далеко, а крепкие объятия Любаши придавили его к своему месту. Витя перестал сопротивляться и сел на лавку. – Ну и сила! Чуть не задавила! Почему не даешь людей «огненной водой» угостить? Жалко?– возмущался пьяненький Виктор. – Куда лошадей гонишь!– громко сказала и со смехом добавила Любаша.– Дай людям закусить да поговорить, да иди на себя в зеркало посмотри. С такой рожей, да без закуски, ты скоро в свою тарелку физиономией завалишься. Ешь, давай, а только рукавом занюхиваешь! Лопай, а то я тебе горячую утку за шиворот затолкаю. – А ты мной не командуй! Я сегодня, что хочу, то и ворочу! Я тебя все эти дни не останавливал, когда ты руку тянула, да несла, что попало. Сегодня мой день! Сегодня я разливальщик! Сиди, да помалкивай, когда тебе поднесут. Не выпендривайся! – Ишь заговорил! Ты меня сегодня весь день донимаешь своей болтовней. Сиди и закусывай, да помалкивай! Успеешь еще нажраться! Вон сколько водяры стоит – до утра не осилишь. Заедывай, а не спорь со мной! Для тебя же дурака стараюсь, да и не только для тебя,– Люба многозначительно посмотрела на меня и весело продолжала.– А ты Оля, тоже закусывай, да за своим соседом поглядывай, а то он скоро начнет руку тянуть. Всем закусывать, болтать, песни петь, а я еще и танцевать хочу. Любаша встала со своего места, победно посмотрела на всех и остановила свой взгляд на летчиках. Они с азартом спорили с нашим Саней, кто лучше и смелее летает. Или они оба – пилот первого класса и штурман, или он – Саня, которому раза три доверяли штурвал, да и то по пьяной лавочке. – А о чем это у нас летуны так шумно с Сашкой спорят?– обратилась Люба к пилотам, которые сидели напротив нее.– Могли бы и меня пригласить потанцевать. Спорщики не слышат призывов Любаши. Они слышат только себя, да и остальные не лучше. Одни закусывают, другие доказывают друг другу что-то, третьи любезничают с соседкой. Люба такого нахальства вытерпеть не в состоянии. Она так много говорила, а ее не слышат. Люба молча посмотрела на гудящую компанию, потом стукнула двумя кулаками по столу и закричала, перекрывая гул подгулявшей толпы: – Заткнитесь все! Я кому говорю? Заткнитесь!– все замолчали и уставились на Любашу, а она, смотря на пилотов, продолжала ехидно и громко.– Вы, летуны, какого хрена болтаете? Я к вам целый час обращаюсь, а вы про какие-то закрылки, шасси и козлов при посадке мычите. Сами вы козлы хреновы! Женщина перед вами мелким бесом стелется, танцевать хочет. А вы?.. Чего замолчали? А ты командир тоже хорош. Забыл, как прошлый год охмурял меня, да ручки жал, да и не только ручки?.. Забыл? Что, теперь не нравлюсь? Плохая стала? Давай вставай, да приглашай, а то я твоего штурмана уведу, а тебе фиг на постном масле достанется. У нас этим маслом целый ящик забит. Командир «Антона», как поджаренный, выскочил из-за стола, обежал его и положил свои руки на шикарные плечи Любы. – Что ты Люба? Зачем обижаешь? Я давно хотел тебя пригласить, да побаивался – вдруг откажешь. Кто тебя знает, может, забыла про прошлый год. Пойдем, потанцуем, да вспомним прошлое, а потом и о настоящем подумаем. – Вот лис хитрый! Пока не напросишься, так и не пригласит. Ну, как такому откажешь. С ним не только танцевать, а и к черту на рога полетишь. Как, командир, возьмешь меня к черту на рога? Не убоишься? – Не убоюсь, Люба! Не убоюсь! Давай руку, помогу тебе из этой тесноты выбраться. Улыбающаяся Любаша ухватила руку пилота, вскочила на скамейку и упала ему на плечи. – Держи, а то разобьюсь без парашюта! А вы чего сидите? Всем танцевать, хватит водку глушить, а то, как всегда: водка, работа, да про баб. Вместо танцев – одна болтовня, да анекдоты поганые. Саша, ты этих курочек с лавок гони, да музыку включай. Дурь-то вчерашнею на озере выгнал, утреннею заспал в машине и на базе, а потом заел щуками. Теперь работай, а не болтай. Сезон длинный, наболтаешься еще, да и сам танцуй, а то опять к стакану припал. Хватит тебе водку глотать, а то ты к стакану припал так же, как утром к бутылке с самогонкой присосался. Бутылка не мамкина титька, пора бы понять – не маленький. Гони всех из-за стола, пусть танцуют да ноги разомнут! А ты, начальник, чего помалкиваешь? Соседка не нравится? Нравится! Вижу, что нравиться, по глазам вашим блудливым вижу, что нравится. Вот и пригласили бы гостью, а то, как в рот воды набрали. Ишь, скромник выискался. Помалкивает. Ты Оля осторожней с ним, а то в момент охмурит. Это он умеет, тут его хлебом не корми. Заговорит и пыли напустит. Танцевать всем! Саша! Включай музыку! Да помедленнее, да подушевней, а то врубишь трясучку металлическую. Металл свой потом найдешь. Нам с пилотом медленное танго нужно. Мы под танго прошлый год вспоминать будем, а я под воспоминания его охмурять буду, а может наоборот – он меня. Сашка! Включай музыку, сколько тебя просить нужно, чего на рюмку уставился. Ты вокруг посмотри. Танька, глядя на тебя, все глаза проглядела. А ты? Ты, как бревно бесчувственное ничего не замечаешь, а Людка своего соседа в пол уха слушает, зато ни одного твоего слова не пропускает. Она скоро Таньке глаза из-за тебя выцарапает. Будешь потом ей по суду за лечение платить и на лекарства работать. Из-за тебя девку покалечат, а тебе – хоть бы хны, только на водку смотришь. А толку? С вечера наберешься – шальной, утром – дурной, к обеду – хороший, а вечером – все по новой. Лучше девок целуй, чем с бутылкой миловаться. Саша включил магнитофон, покрутил кассету и почти сразу нашел то, что просила Любаша. А Любаша, плотно прижавшись к пилоту, что-то нашептывала ему на ухо. Летун, одурев от выпитого и теплого Любашенного тела, бережно вел ее в ритме медленного и тягучего танго, не забывая поглаживать ее плечи, руки и целуя белую Любашину шею. Татьяна и Людмила, с красными и смущенными лицами, поглядывали друг на друга, но на Любашу не сердились за ее слова. Мне казалось, что они были рады Любашиным шуткам и теперь ждали, кого выберет Саша. Но Саша никого из них не выберет. Саша уже выбрал. Та, которую он выбрал, сейчас в городе сдает зачеты в институте и скоро должна прилететь. После ее приезда получится не любовный треугольник, а четырехугольник, а может и пятиугольник. Дело в том, что дочка Владимира, черноглазая и темноволосая Иришка, которая приехала с родителями и будет на базе экспедиции все лето, тоже поглядывает на Сашу. Хотя ей исполнилось всего четырнадцать с половиной лет, у нее очень большое преимущество перед другими. И Сашу, и Иришку родители таскали по экспедициям с раннего детства. Несмотря на то, что Саша был старше Иришки на шесть лет, они играли, купались, загорали и ходили в столовую вместе, а когда Иришка подросла, то спорили, а иногда и дрались. На базах экспедиций было всегда много детворы. Полевой сезон длился более шести месяцев и родителям поневоле приходилось брать детей с собой. С годами родители старели, а дети вырастали, влюблялись, женились, и сами становились родителями. Закончив топографические вузы, техникумы, или курсы, они начинали мотаться по стране, как и их «чокнутые» родители Они тоже делались «чокнутыми». Они из года в год разъезжались, чтобы по полгода ползать в тайге, горах, болотах и тундре. Это трудами «чокнутых» закрыли нашу страну крупномасштабной картой, да и не только нашу страну, но и Ливию, Мозамбик, Индонезию, родную и близкую Монголию, всего не перечислишь, где побывали наши «чокнутые». Я сидел рядом с Ольгой, но после ее тоста так и не заговорил с ней. Виктор же был совсем тепленький, но уговаривал Ольгу еще на одну рюмочку. Она отказывалась, ссылаясь на то, что пьет очень мало. Я молчал, молчала и Ольга. Затянувшееся молчание было в тягость. Эта игра в молчанку, как стена стояло между нами. Наконец я не выдержал. – Оля ты, о чем со своими подругами говорила нынче, мне Любаша рассказывала. Только не подумай, что она сплетничала, просто она чего-то не поняла из вашей беседы и спросила у меня. – А я и не думаю, что она сплетничала. Видимо наша беседа не очень нравилась ей. А к чему вы завели этот разговор?– улыбаясь, спросила Ольга. – А к тому, что наше с тобой молчание слишком долго затянулось. От этого молчания и тебе, и мне неловко. Верно? Я не ошибаюсь? – Наверно верно,– ответила Ольга,– мне тоже неловко от игры в молчанку, как стена холодная между нами, а самой начинать не совсем удобно. Кто же знает, что у вас на уме? Может опять, как утром, какие-нибудь танки придумаете. – Зря ты. Зря Оля. Утром я шутил, может не совсем удачно, но шутил, да и в голове бедлам был. Давай уладим наше утреннее столкновение рюмочкой и забудем о неприятностях. Выпьем за мировую? Ты не против? – Выпить, конечно, можно, но я с вами не ссорилась. Но после первой вы еще найдете причину, по рюмочке, а потом на брудершафт потянет. Мне столько рюмок не выдержать – под стол упаду. – Зачем же ты меня в пьяницы определила, да брудершафт придумала. Я действительно хотел с тобой мировую выпить, а скорей всего не мировую, а за хорошее и доброе знакомство, а ты... «брудершафтом» обзываешь. Я если тебя поцеловать захочу, то найду более приличный способ, а не банальный пьяный брудершафт. А поцеловать тебя мне действительно захочется, уж больно ты интересная и хорошенькая женщина. – Ну, началось! Правильно Люба наказала, что с вами осторожной нужно быть, а то если вам волю дать, то на моих ушах целая кастрюля лапши висеть будет. Мне осталось только засмеяться. Грустно засмеяться, но в придачу с огромной кастрюлей лапши на собственных ушах. Лапши, которую развесила Оля за мою нахальную самоуверенность. «Вот чума, эта Любаша,– думал я,– везде успеет. Полный инструктаж успела Ольге прочитать, еще бы расписку за инструкцию с нее взяла. Змея подколодная. Наверняка наказала, чтобы я не напился. Попробуем проверить». – Оля,– начал я свой короткий монолог,– мне кажется, что Люба просветила тебя и наказала, что б ты следила за моими рюмками, а моим разговорам не верила, а то заболтаю тебя всякой всячиной. Так? Я не ошибаюсь? Конечно, не ошибаюсь, раз щеки у тебя зарделись. Было такое дело? Ольга, с моментально покрасневшим лицом, замерла от такого откровенного хамства. Видимо в первые секунды она не успела найти достойный отпор моему словоблудию, но быстро пришла в себя. Блестя большими и круглыми глазами, Оля выдала мне по полной программе. – Ну, и что плохого сказала мне Люба? Что плохого в том, что бы я последила за тобой?– Ольга даже не заметила, как перешла на «ты», а до этого постоянно держалась официального «вы». Она передохнула секунд пять, что бы собраться с мыслями. Видимо она очень хорошо собрала свои мысли, потому что продолжение было не головомойкой моему словоблудию, а настоящей баней.– Что плохого в том, что я буду опускать твою руку, которую ты тянешь? Тянешь и кричишь благим матом: «За поле и за ровную тропу!» Что тут плохого? Она сказала, что после этих «троп» ты утром опять чумной будешь. Я отказывалась. Говорила, что неудобно и ты пошлешь меня «куда подальше». А она успокаивала меня, что ты слушаешь посторонних, особенно тех, на кого глаз положил, и добавила, что ты уже успел на меня глаз положить, поэтому не тебя опасно воспитывать. Просила, чтобы я завела с тобой разговоры «про Манне» и других, что ты это любишь. Оказывается, что тебя хлебом не корми, а дай поболтать на эту тему. Это что? Плохо? Может это сплетни? Могу не останавливать и не говорить – пей на здоровье! На этой ноте Оля закончила свое длинное и нравоучительное объяснение. А то, что это своеобразное объяснение, я понял не сразу. В этот момент в моей, все еще туманной голове от вчерашних возлияний, не могла материализоваться такая здравая мысль. Я не придавал словам Ольги того значения, которое вложила эта хрупкая женщина в свой монолог. Мне казалось, что это простенький сговор Оли и Любаши, а Оля, из добрых побуждений решила остановить мое очередное падение во мрак похмельного синдрома. Тогда мне ничего другого в голову не пришло, только много позже до меня дошло, что Оля в первый же вечер предвидела, что будет продолжение, причем продолжение на долгие годы. Да. На долгие годы, после этой первой застольной встречи. А пока... Пока… мне пришлось не темнить, а нормально разговаривать с женщиной, которая переиграла меня с первых фраз, но обиды не было. – Вот ты и рассердилась. Не нужно сердиться. У меня и в мыслях не было тебя обидеть. Я с удовольствием поговорю о том, что мне заменяет хлеб, но при одном условии, если тебе мои разговоры будут не в тягость. Договорились. А поднимать рюмку и нести бред: «Ты меня уважаешь» – не буду. Мне действительно после возлияний бывает очень тоскливо – так уж получается. Хватит о грустном. Давай выпьем мировую и завершим вечер рюмочкой на посошок, а промежуток между этими рюмками заполним… найдем, чем заполнить. Это не значит, что я лишаю тебя рюмки хорошего вина. Нисколько. Можешь поднять свой бокал в любое время, но мне кажется, что ты не очень любишь хмельное застолье. Я не ошибаюсь? Тогда, с твоего молчаливого согласия, я наливаю. Мы выпьем за наши добрые, именно добрые, отношения, а что они таковыми будут, у меня нет ни каких сомнений. Это не голословное утверждение, а хорошее предчувствие. Я налил в бокал Оли вино, а себе – стопку водки. – За тебя, Оленька, за все хорошее и светлое, за то, чтобы твои брови не хмурились, а глаза улыбались, а на твоем пути было мало рогаток и колдобин, а еще лучше, чтобы их не было вовсе. Вот за это я и предлагаю поднять бокал и выпить до дна и надеюсь, что ты не откажешься. Ольга подняла свой бокал и, очень серьезно посмотрев на меня, сказала: – Спасибо за доброе пожелание. Я с удовольствием выпью с тобой за хорошие, добрые, без лукавства и обманов отношения, за...– на этом «за» Ольга остановилась, видимо хотела добавить еще что-нибудь, но закончила очень просто и коротко,– за... там видно будет. Ольга, все такая же серьезная, стукнула своим бокалом о мою сиротливую рюмку водки и, сделав несколько глотков, выпила все вино. – Вот и все! Помни за что пил! Не забывай... хорошо. – Конечно, хорошо,– согласился я и добавил.– Не забуду! После «вешанья лапши», нравоучительного монолога Ольги, а позже примирения «двух, хотя и воюющих, но симпатизирующих друг к другу сторон», мы с Олей чудесно провели остаток вечера. Много и интересно говорили, хотя вначале наша беседа была слегка натянута. Мы как бы притирались друг к другу, но позже оказалось, что нас многое сближает. Нам не пришлось вытягивать из пальца очередную тему беседы. Без всякого напряжения мы переходили от живописи к книгам, от книг к фильмам, от скульптуры к политике, но тема стирки грязного политического белья была быстро закрыта. Уж больно скучна и отдавала гнилым душком эта всенародно признанная тема. Мы даже танцевали с Ольгой и неплохо танцевали. Были в каком-то романтическом ударе. Именно в ударе, а не угаре, или романтическом флёре. Романтический угар, как мне кажется, это что-то феерическое, но очень короткое и ненадежное, как фейерверк – красиво, шумно, но, в конце концов – «много шума из ничего», а романтический флёр похож на налет тонкого слоя сусального золота – все фальшиво, несерьезно и очень быстро вытирается. Но романтический удар, это как прозрение в скучном, липком и тягучем течении будней. Открывается окно во что-то светлое, теплое и доброе, без попыток поддерживать это светлое и теплое, потому что это теплое и светлое, как полноводная река, в которой можно плыть вечность, и плывущим не будет скучно и холодно в этой реке. Но это плавание не означает, что плывешь по течению. Напротив. По дороге встречаются пороги и перекаты, но эти невзгоды проходимы так же, как проходимы пороги и перекаты для романтиков, именно романтиков, а не покорителей водных или любых других преград. Около часа ночи все снова сидели за столом, что бы завершить хорошо начатый и неплохо заканчивающийся вечер. Ольга, сидевшая со мной рядом, стала собираться домой. Она наклонилась ко мне и сказала негромко, что бы не слышали соседи: – Уже второй час ночи, ваши наверняка до утра сидеть будут, а мне пора, хоть и не очень хочется уходить. Это вы народ вольный, а мне с утра на работу. Давай на посошок, как договаривались. Хорошо было. По совести говоря я, не ожидала, что будет так хорошо. Спасибо тебе за все. Как хорошо, что у нас все было без выкрутасов, спасибо за танцы. Мне кажется, что я не танцевала целую вечность. Наливай, я с большим удовольствием выпью, только пить будем вдвоем. Пусть этот посошок будет нашим маленьким секретом. Я налил вино Оле, себе – стопку водки. Мы молча чокнулись и выпили. Слова были не нужны, я был уверен, что они будут лишними. – Я провожу тебя. Ты не против?– спросил я. – Конечно не против. Мне будет приятно. Я оглядел всех наших. Все разговаривали, все были веселые и даже не пьяные, только Виктор был тепленьким, но держался молодцом, но ему и Бог велел сегодня быть таким. Любаша пересела к своему пилоту, а штурмана прогнала на место, где сидела сама, но он был не в обиде. Сидя между Татьяной и Людмилой, он неплохо развлекал их, судя по смеху и вниманию, которым они слушали его. Саша крутил свой магнитофон, прикладывался к рюмочке, закусывал мясом и рыбой, благо и того и другого было еще много. Хмель этого бугая не брал, а от выпитого, как мне показалось, он только трезвел. Я еще подумал: «А что тут сомневаться, если после очередной рюмки он съедает кусище, а не кусочек утятины или рыбы, а с его весом и молодостью, да с таким закусоном можно осилить бочку». – Все было хорошо, все были заняты, все довольны, шума нет,– сказал я Ольге.– Можно незаметно смыться. Пошли потихоньку. Мы с Ольгой незаметно выбрались из-за стола, вышли в коридор, а потом открыв входную дверь – во двор. На востоке светлело небо. Через час с небольшим, должно было появиться солнце. Теплый воздух ночи казался прозрачным и вкусным. Когда после зимнего сидения за столом в городе, я добираюсь до нового объекта полевых работ, то мне всегда кажется, что воздух в поле прозрачен и вкусен. – Там лавочка,– я показал на столик и лавочку, которые были вкопаны заботливым Виктором около молодой ели в правом углу двора.– Я покурю, а ты отдохнешь от шума и гама. Ты не против? – Нет, не против. Давай посидим, отдохнем. Мы подошли к лавочке и сели. – Тебе сигарету не нужно? Ты куришь?– спросил я у Оли и протянул ей открытую пачку сигарет. – Нет, не курю, да и никогда не курила, если не считать нескольких раз в институте, но мне не понравилось. Ты кури. Мне на воздухе дым не мешает, но дома не люблю когда накурено. Кури, я с удовольствием посижу с тобой. – Я сам не люблю табачного дыма в комнате, хотя курю целую вечность. Я курил, Оля молчала, а молчание было не тягостным. Она молчала как-то хорошо и добро. Бывает же такое хорошее молчание. Не нужно говорить, не нужно подбирать слова. Можно сидеть и молчать и обоим хорошо в таком доброжелательном молчании. И все понятно. Мне казалось, что смогу просидеть долго, очень долго. Просто сидеть и смотреть на Ольгу и... молчать. – Хорошо. Правда, хорошо? Я бы могла сидеть еще долго-долго. А ты?– прервала наше молчание Ольга. – Оля ты, наверное, не поверишь, но я сам думал об этом только что. Я думал, что могу и хочу просидеть с тобой до утра и больше чем до утра, даже молча. – Я верю, но придется идти домой. Пошли, проводишь меня – тут рядом, заодно зайдешь и посмотришь, как я живу, а напоследок я напою тебя чаем, а то мы ели да ели и все без чая, а в Сибири без чая жизнь не в жизнь. Согласен? – Конечно, согласен. – Раз согласен, тогда пойдем. Продолжение следует.