ЗА ЧЕРНОЙ СОПКОЙ Начало Часть-1 Посвящаю эту повесть всем полевикам и тем, кто умеет любить и ждать. Скучаю и жду, Мечтаю и вижу, Тебя в дали голубой, Поднятые руки И хрупкие плечи, И шепот: «Любимый ты мой». А скрежет триконей О мерзлые скалы Тревожат покой вековой, Но мне не страшны Ни скалы, ни сбросы – Ты ждешь, в дали голубой. И солнце восходит, А день – без привалов И снег забивает глаза, Но к вечеру живы И ставим палатку, Внизу – на краю ледника. Ледовая муть и дыхание снега, Не страшен мне смерти покой, Я знаю – меня за горами, Снегами и льдами… Ты ждешь, в дали голубой. (Автор) ПРЕДИСЛОВИЕ Уважаемый читатель! Если ты взял эту книгу и открыл ее, то за это тебе большое спасибо. Если же у тебя хватит терпения прочесть хотя бы часть того, чем я хотел поделиться, то ты сможешь побывать в тех местах, где был я и мои герои. Скорей всего не герои, а мои сослуживцы. Мое повествование о людях, которые знают, что такое «ехать за туманом и за запахом тайги», хотя и вставляют, шутя, в слова этой популярной песни «шестидесятников», что они едут за деньгами. Все было не так просто. Им были нужны и деньги, и квартиры, и многое другое, но уезжали на «край света», они, все-таки «за туманом и за запахом тайги», и за совершенно забытым, в наше переменчивое время, словом – романтика. Наша «романтика» – это адов труд в горах, тайге, тундре, пустыне. Мы, делали карту! Без карты, как известно, не обходится ни один человек на свете. Военные, летчики, геологи, капитаны и штурманы судов, без карты, будут, как слепые котята. Можно долго перечислять тех, кому нужны карты и какие, но это, не моя задача. Я попытался рассказать о людях, которые делали карту. В повести их немного и они не герои – первопроходцы. Они обычные, даже чересчур обычные люди и живут своими заботами, обидами и радостями. Они не прочь выпить, поругаться, даже иногда подраться. Но, эти «обычные люди», никогда не предавали, или как сейчас говорят не «кидали» своих товарищей. До чего же отвратительное и мерзкое слово – «кинуть». Я ненавижу это слово! В моей повести нет «романтики», со сладенькими рассветами и закатами, с красивыми цветочками. Нет и чудесной рыбалки, с метровыми тайменями, или захватывающих приключений на охоте, когда бьют непуганого зверя из винтовки с оптическим прицелом. У нас все просто. У нас почти все, как у всех. Мы просто трудяги, но мы и особенные, хотя у нас, все, как у всех. В повести есть и любовный роман. А как же без любви? Без любви, в жизни, никак нельзя. Мой герой, говорит: «Господи, какое это счастье, когда тебя любят и когда любишь сам, и какие идиоты придумали, что нет любви. Наверняка, больные головой и несчастные люди, а может и не люди вовсе, а может... тени». И еще... В повести есть «ТАКОЕ»!.. А про «ТАКОЕ», в наше время трещат на каждом углу и на всех телевизионных каналах. А именно: о летающих тарелках, энергии космоса, душах умерших, всего и не перечислишь. У нас тоже было «НЕЧТО ТАКОЕ». Я очень хорошо помню это место, где нам повезло наблюдать «ТАКОЕ» и все испытать на своей шкуре. Я даже могу показать это место на карте. Но я не покажу! Туда можно идти только с добрым и чистым сердцем. Я не знаю, прочтешь ли ты мою повесть, уважаемый читатель, мне бы очень этого хотелось, но то, что мои сослуживцы и те, «кто бывал в экспедиции», прочтут ее от «корки до корки», в этом я, почти уверен. А закончить свое предисловие, я хочу одним куплетом из песни, которую не слышал целую вечность, но которая грела нас у костра и давала силы идти дальше. Вот она, эта песня. Опустился туман над рекой, Уж алеет восход золотой, Так пора же друг снова в путь, Нас таежные тропы зовут. ГЛАВА ПЕРВАЯ А по весне проснется вновь, Тоска по тем краям, Где на маршрутах замерзал, Где грохотал обвал, Где снег в лицо! Мороз за сорок! Где ветер валит на песок! Где ждешь костра, Как манны с неба, А под ногами – снег и лед! А поздней осенью тоскуешь, Опять по девичьим рукам И вертолет спешит над тундрой, Пробиться сквозь густой туман, И снова встречи, поцелуи, И все, как будто в первый раз, И забываю, как у трапа... Весной, прощаясь, целовали... Родные губы второпях. 1 Междугородний автобус катил около ста километров в час, мягко покачиваясь и слегка приседая на поворотах. Я сидел в мягком удобном кресле, изредка поглядывая в окно. Перед моими глазами мелькали домики пригородных садов, километровые столбы, сосновые рощицы у дороги и редкие села в этом богатом, но богом забытом, северном крае. Мой рейс в город был ранним. С пол часа назад стало понемногу светать, а автобус успел проскочить более ста километров. Утренний рейс хорош тем, что уставшие и мало спавшие пассажиры, которые коротали длинную зимнюю ночь на автовокзале, после суматохи с посадкой в автобус успокаиваются и начинают дружно дремать. Те же, кто ночевал дома, а потом добирался на автовокзал в раннее сибирское утро, которое и утром то назвать трудно из-за ночной темнотищи и редких замерзших прохожих, спешащих на работу, ведут себя иначе. Эти домашние пассажиры обильно спрыскивали самогоном собственного производства мороженую строганину из жирного муксуна, или молодого жеребчика, смачно закусывали моченой брусникой, ядреной и сладкой после мороза клюквой, квашеной капустой, хрустящими на зубах маринованными огурцами, соленой и копченой свининой осеннего забоя. После холодных закусок на стол выставлялось жареное и вареное мясо, пышущий одуряющим укропным духом отварной картофель. Все это вновь запивалось огненным самогоном. Лица провожающих и отъезжающих постепенно багровели. Их глаза, которые вначале застолья горели огнем, начинали медленно и неуклонно соловеть, даже свежий и крепко заваренный чай не мог развеять дремоту, которая неуклонно валила едоков «на боковую». Ближе к утру, после всех треволнений как бы не проспать, как бы чего не забыть, как бы успеть перекусить и выпить посошок на дорогу, а этих как бы да что бы, а потом поцелуев и прощальных наставлений набирается так много, что одуревший и крепко пахнущий похмельным самогоном отъезжающий, с трудом забирается в автобус. Поерзав в своем кресле, он машет рукой на прощанье, шлет воздушные поцелуи через малюсенькую дырочку, которую выскреб ногтями на стылых руках и отогрел своим самогонным дыханием в замерзшем окне автобуса. Наконец автобус трогается с места и скрипит твердыми мерзлыми скатами по хрустящему насту, а наш пассажир, вытерев последние слезы, засыпает с чувством выполненного долга. Этим утром меня тоже провожали. Меня за те несколько лет, в течение которых я приезжал, а потом уезжал из этого небольшого сибирского городка, никто никогда не встречал и не провожал. Это не значит, что я приезжал «в никуда» и уезжал «из ниоткуда». Нет, меня встречали с радостью, а провожали с печалью, но на автовокзале никогда не ждали и не провожали. Сегодня утром, когда прозвенел будильник, и я открыл глаза, во мне как всегда запуталась Ольга. Я до сих пор не могу понять, как она умудряется это делать и самое главное – когда. Засыпая, я точно знаю, что она посапывает на моем плече, уткнувшись своим курносеньким носом в мою шею и положив тоненькую руку на мою грудь. Среди ночи она может повертеться, покрутиться, а потом залезть подмышку и сопеть там, а то заползет на грудь так, что ее ноги оказываются с правого моего бока, а голова свешивается с левого. Если я пытаюсь уложить ее поудобней, то она начинала ворчать, чтобы ее не трогали, и ползла на старое место. Но каждое утро ее ноги и руки запутываются во мне, и каждое утро я лежу и долго соображаю, как же мне ее распутать. Я боюсь пошевелиться, мне кажется, что стоит двинуть рукой или ногой, как у нее тут же что-нибудь сломается. Пока я думал, как мне распутаться, Ольга поскребла по моей груди, а потом ее острый локоток несколько раз ткнулся в мой бок. Она сонным голосом стала говорить, перемежая слова с толчками в бок: – Просыпайся, медведь сонный! Просыпайся и вставай! Ишь, хитрюга притворяется. Глаза закрыл и сопит, как медведь в берлоге, ты еще лапу пососи. Вставай! Вставай, давай, а то автобус без тебя укатит, возись потом с тобой. – Как я встану, если ты запуталась во мне? Теперь и не разберешь, где руки, где ноги, вот голову вижу, да от головы-то только кусочек макушки лохматой-лохматой торчит, а остальное не знаю, куда что подевалось. Если пошевелюсь, то у тебя, или ноги, или руки отвалятся, а может и шея сломается. С ногами и руками не страшно, теперь конечности пришивать умеют, а вот с головой сложнее, головы пока только собакам пришивают. – Как запутал, так и распутывай, сам виноват. Я когда засыпала, нормально лежала, это ты меня перепутал всю, да еще с собакой сравниваешь. Я тебе бок-то продырявлю за собаку твою. Теперь локоток не толкается, а ввинчивается в меня. – Ты мне дырку в боку, зачем сверлишь? Мне новая дырка совсем не нужна, у меня этот бок и так весь заштопанный, а шили тогда, когда тебя еще и на свете-то не было. А запутываешься ты сама. Как я тебя завяжу, когда сплю? Ты же, как ползучий уж. Всю ночь крутишься-крутишься, вот и запутываешься, вся к утру. Не женщина, а путанка какая-то. После слов «путанка» Ольга моментально распутывает свои гнучие ноги и руки, вскакивает на мою грудь. Ее круглые и твердые колени давят на мой живот, а загорелые руки упираются в мои плечи. Через несколько секунд стройное и бронзово-золотистое тело, которое приобрело этот волшебный цвет от летнего сибирского солнца, начинает подпрыгивать на мне, приговаривая: – Ах ты, медведь сонный! Мало того, что запутал меня всю и на меня все сваливаешь, так ты еще и змеей обзываешься! Змею и вранье я могу простить, но продажную девку – никогда! Ты зачем меня, приличную и честную женщину, продажной девкой обозвал! Зачем? Теперь и за вранье, и за змею, и за панельную девку получишь. Круглые коленки начинают прыгать по груди и животу, а твердые кулачки стучать по плечам: – Вот тебе! Получай! Вот тебе, медвежатина обзывучая! Напрыгавшись и настучавшись, Ольга вытягивается на моей груди и затихает. – И чего прыгаешь? Все до позвоночника продавила. Как я теперь завтракать буду? Змея ты, и есть змея. Кто по мне всю ночь ползает – ты. Ползаешь и путаешься, значит – путанка. – Молчи уж лучше, шатун таежный, а то еще заработаешь на дорогу! У... противный обзывальщик. Ольга прижимается ко мне, всей своей, гибкой фигуркой и затихает. Позже, когда мы закончили свой немудреный завтрак, Ольга сказала: – Сегодня я провожу тебя на автовокзал. Да! Провожу! Я так хочу! И пусть противные соседи сплетничают столько, сколько их нехорошей душе угодно. Пусть им плохо станет от их сплетен. Хотя… пусть им плохо не будет! Им и так нелегко живется из-за их темной и злой жизни. И это не всепрощение с моей стороны. Просто я знаю, да и ты мне частенько говорил, хотя от тебя не «пахнет толстовцами», да и с заповедями из Евангелия у тебя туговато, что не нужно желать зла своим врагам, потому что они сами захлебнуться своей злостью. Давай поторопимся, а то опоздаешь на автобус. – Спасибо,– ответил я,– Спасибо, Оленька. А может не стоит тревожить твоих «замечательных соседей»? – Стоит! Еще как стоит! – с улыбкой сказала Оля и добавила. – Пусть позлословят. Им так легче жить. Если они не помоют и не прополощут все кости и косточки своим близким, дальним и ближним соседям, то им кажется, что их жизнь скучна, а день прожит напрасно. 2 Я дремал в теплом и уютном автобусе, вспоминая прожитые годы. Мне казалось, что моя первая встреча с Олей была буквально «вчера», хотя прошло немало лет. В те давние годы, наша экспедиция обрабатывала северные районы Красноярского края. Центром одного из районов был этот небольшой городок, откуда я сейчас возвращался на автобусе. Базу экспедиции было решено организовать именно в этом городке. Это был старинный город купцов, золотоискателей, лесорубов, искателей приключений и сплавщиков леса. В нем нам подходило почти все. Был приличный аэропорт со своим летным отрядом, банк, администрация района, неплохое снабжение и провинциальная тишина. Несколько кафе, ресторан и пара кинотеатров должны были скрасить наше полугодовое пребывание в этом тихом месте. Старинные деревянные дома были рублены из векового листвяка, который почернел от времени и растрескался вдоль бревна от жары и пятидесятиградусных морозов. Дома строились с какой-то северной красотой и рациональностью. Резные балкончики прятались внутри стен или нависали над парадным высоким крыльцом с массивными дверьми, окованными медью, бронзой или железом. Богатство отделки напрямую зависело от состоятельности бывших владельцев, из которых многие еще были живы и, на удивление всем, обладали завидным здоровьем и какой-то доброй и спокойной обходительностью к соседям и окружающим. Назвать этих степенных и рассудительных людей стариками и старухами просто язык не поворачивался, хотя многим из них было далеко за восемьдесят лет. От тех дальних времен остались и кирпичные здания. Мне казалось, что кирпич, из которого были выложены эти дома, приобретал особую прочность и плотность. Этот кирпич только темнел и делался гладким и глянцевым от времени. Почти все кирпичные постройки предназначались для магазинов, магазинчиков и небольших лавочек. В таких небольших и уютных лавочках когда-то торговали разбитные сибирские приказчики разной снедью и всякой хозяйственной мелочью. Иногда мне приходилось встречать таких приказчиков или их потомков. Самым интересным было то, что они торговали в небольших хозяйственных магазинчиках. Мне никогда не попадались такие продавцы в современных промтоварных и хозяйственных стекляшках, не было их и в продуктовых магазинах. Выбор товаров у бывшего приказчика был скромен, но зато он мог предложить любую хозяйственную мелочь, в которой нуждаются жители небольших сибирских городков. Я хочу уточнить, что именно – «сибирских», которые были заложены в стародавние времена, а нынче «находятся далеко» от современной цивилизации. Хотя фраза – «находятся далеко», в наше время звучит смешно, но я имею в виду не расстояния, а уклад жизни. А уклад жизни в таких поселках и городках мало изменился. В них просто нельзя жить по-другому – не выживешь. Мне почти никогда не удавалось уйти от такого «приказчика» с пустыми руками. Он с шутками и прибаутками, но без всякого кривлянья и ерничанья, умудрялся подать так свой товар, что мне просто неловко было уйти из этого магазина без покупки. Окна и двери таких магазинов и магазинчиков закрывались крепкими железными шторами или массивными ставнями из кованого металла. Все эти запоры работают хорошо и поныне, защищая новых хозяев, от шальных людей. Старинные казенные постройки были суховаты, но по сравнению с нынешней архитектурой казались и теплее, и добрее. От остатков архитектуры прошлых лет веет какой-то загадочностью и теплотой, какой-то хорошей и доброй патриархальностью. Эти дома похожи на жизнь гоголевских старосветских помещиков с их неторопливой размеренной и сонной жизнью. Центральные улицы городка были застроены именно такими деревянными и кирпичными домами. Современный архитектурный ансамбль представлен обязательным памятником Ленину с поднятой рукой и устремленной в светлое будущее. Философский вопрос о светлой и счастливой жизни довольно спорный. Любое человеческое сообщество и даже каждый индивидуум этого сообщества понимает и принимает счастье по своему, но мне кажется, что мы все заболтали «счастливое будущее» в благородном порыве, за позорную воровскую свободу и идиотскую независимость друг от друга. За Лениным стоят стандартные здания бывшего райкома партии и райисполкома, а сейчас – то ли Думы, то ли администрации района. Чиновники этих престижных заведений постоянно таскают письменные столы, имущество, стопы бумаг и папок, оргтехнику то в одно здание, то в другое. Остальные улицы этого городка были застроены одноэтажными и двухэтажными домами, только на окраине нелепо торчали две пятиэтажки. Этот шедевр был построен приборостроительным заводом для своих рабочих. Идея была стоящая. В городе было много свободных молодых рук, которые использовались не по назначению, а для мордобоя, поднятия стаканов с водкой, задирания юбок у девиц, которым это нравилось, хотя они и орали, как будто их режут. Финалом таких развлечений были тюремные нары и большой рост детишек в детских приютах. Вот и решили отцы города организовать филиал завода, чтобы молодежь не занималась такими нехорошими делами. Все было бы ладно, но задул ветер свободы и развеял все добрые начинания местных властей. Вместо пустых бутылок от обычной водки стали валяться шприцы после наркоты, а вместо задирания юбок – выстрелы по ночам, а потом и среди бела дня. Результатом этой «культурной программы» стал большой прирост на местном кладбище каменных памятников выше человеческого роста с барельефами или фотографиями, в зависимости от «крутости» молодых людей, которые решили отдохнуть в могильной тишине, после очередной «бандитской разборки» или «стрелки». Некоторые, чересчур сентиментальные заранее откупали место на кладбище и в завещании расписывали весь ритуал своей похоронной процессии. Это же надо, до какой ахинеи сумели додуматься те, которым не исполнилось и двадцати лет. На местных свалках и помойках, стали часто находить задушенных и забитых младенцев. Под заборами и в сточных канавах появились замерзшие или отравившиеся самопальной водкой местные «бомжи». Контингент травленных и замерзших регулярно пополняли обычные домашние пьяницы и окончательно спившиеся алкоголики. Иногда находили трупы несчастных «бомжей», которых зверски убивали местные подростки. Раньше бездомных и опустившихся людей никогда не трогали. Таких несчастных жалели и даже подкармливали, но «продвинутый голливудский образ жизни» выпестовал современных «суперменов», которые решили почистить свой городок от скверны. В ресторане и кафе стали появляться сопливые накрашенные девицы. Они предлагали свое прыщавое и неокрепшее тело за ничтожную плату или бутылку дешевого спиртного пойла. Зато по местному телеканалу вели разговоры о свободе слова, реформировании, повышении зарплаты учителям, врачам, пенсионерам и бюджетникам. Бюджетникам зарплату повышали, и даже очень хорошо повышали, но в основном тем, которые трудились в зданиях около памятника Владимиру Ильичу Ленину. Самые смелые из новых партий ратовали за открытие цивилизованного публичного заведения в здании бывшего дома пионеров. Особенно старался один мордастый. Казалось, что его физиономия и он сам намазаны вонючим, внутренним и топленым салом не выложенного хряка. «Такие заведения,– говорил он, облизывая свои жирные и слюнявые губы,– повышают потенцию среди мужиков аж на сорок процентов». Однажды бабы этого городка повысили ему потенцию. Он возвращался с очередного теледиспута о пользе борделей. Когда шел через парк, то на него навалились женщины, и в страстных порывах разодрали его сытую морду, сломали нос и одну руку. Стянув с него брюки, женщины уставились на жалкое и сморщенное приспособление, болтающееся между жирными ляжками, которые тряслись, как свиной студень. – Теперь понятно, почему он покупает наших девчонок за ворованные деньги. Да на такую пакость ни одна страхолюдина не позариться,– с презрением заявила моложавая красивая женщина и поддела депутатский срам изящным сапожком. Другая, худущая до черноты, с тонкими губами и длинным остреньким носом зло кричала визгливым голосом: – Бабы! Че смотрите! Давайте оторвем ему это паскудство, да затолкаем всю эту гадость в его поганый, похотливый и вонючий рот. Третья требовала, чтобы ему загнали в его же задницу бутылку шампанского, которая валялась в грязи вместе с банками консервов, нарезками ветчины, колбасы и рыбы, рассыпавшиеся из разорванного полиэтиленового пакета, который он тащил к очередной любительнице денег. Проезжающие мимо парка милиционеры с трудом вырвали из рук разъяренных женщин несчастную жертву половых свобод. Его товарищи – члены этой «бордельной партии», пытались по местному телеканалу поднять шумиху о том, что режут свободу. Требовали суда над женщинами, которые помяли этого жирного борова. «Членовредительство нашего лидера,– вещали они,– это возврат к мрачному прошлому тоталитаризма». Тогда за дело взялись местные мужики, которым было лет сорок-пятьдесят. Эти мужики все делают основательно и на совесть. Сначала они встретили и поговорили тихо и спокойно с «недоделанными», у которых потенции не хватает. Те ничего не поняли и продолжали отстаивать свои свободы. Но на севере мужики слов на ветер не бросают. Прошло несколько дней и все те, у которых было неважно с потенцией, оказались в больнице. Мужики аккуратно сломали им по одной руке и по одной ноге. Только у одних – правая рука и левая нога, а у других наоборот – левая рука и правая нога. Мужики объяснили им, что так ломают для равновесия. Нравоучительное членовредительство закончилось беседой на понятном русском языке, в котором для связки слов употреблялось несколько литературных выражений, а остальное – крепкий и смачный местный мат. Закончилось все тем, что защитники женщин и нравственности сказали «свободоблудливым»: «Если вы еще где-нибудь и когда-нибудь заикнетесь о борделях, половой свободе, судах за попранную половую свободу, то все останетесь без того, чем делают детей. После этого вам не нужно будет бороться за свободу потенции и способов повышения ее до сорока процентов». Когда кости у «бордельщиков» срослись, в этом городке не стало разговоров об открытии публичных домов и попрании свободной любви. «Бордельщики» и «недоделанные» – такие звучные прозвища заработали любители публичных домов от жителей городка, после знакомства с мужиками-воспитателями переключились на борьбу за защиту бродячих собак и кошек. Но и эта – их акция «приказала долго жить». Летом стояла небывалая жара, и многие лисы в тайге сбесились. Бешеные лисы покусали бродячих собак, а те – людей, которые тоже сбесились. Пока разобрались, что к чему, двое укушенных мужиков умудрились помереть. После их смерти вакцинировали весь городок и села. Кололи не только людей, но домашний скот и домашних собак. Бродячих же собак и кошек постреляли местные охотники. Так печально закончилась борьба «бордельщиков» за попранные права несчастных животных. Наблюдая за жалкими попытками «обществ по защите животных», мне всегда хочется сказать: «Оглянитесь вокруг себя! Неужели вы ничего не видите? Неужели вы не видите бездомных голодных детей и их несчастных родителей, которые спились и опустились от «безнадеги» сегодняшней действительности. Неужели вы не видите мрачное подобие людей, которое роется в помойках и мусорных ящиках. Я бы мог еще долго перечислять эти «НЕУЖЕЛИ». Так нет! Вы слезно вещаете из телевизионных ящиков о бедненьких собачках и кошечках, а они, эти бедненькие – плодятся как крысы, а потом бросаются на вас и ваших детей. Подумайте, что защищаете и на что не обращаете ни какого внимания!» Таков был городок, из которого я возвращался в рейсовом автобусе, а таких городков в нашей стране – не счесть. 3 Чтобы перебросить людей, имущество и материалы для выполнения геодезических и топографических работ был заказан спецрейс на самолет «АН-2». Борт был заказан еще неделю назад, но постоянные дожди, туманы или плохая видимость держали нас на земле. Мы целую неделю регулярно приезжали в аэропорт и ждали, ждали и ждали летной погоды. Не приехать в порт или отлучиться из него было нельзя. В любую минуту могли дать добро на вылет и, если заказчик на этот рейс решил прогуляться, то его борт немедленно отдавали другим, а другие шатались толпой и ждали любой возможности вцепиться в чужой борт. Очередь для вылета «на севера» была постоянным спутником наших перелетов. Особенно трудно было улететь весной в начале полевого сезона, и после окончания его поздней осенью. Начальники экспедиций выдумывали тысячи аргументов для того, чтобы заполучить борт до нужной ему точки. В ход шли любые приемы давления и явного подхалимажа на главного инженера перевозок и начальника аэропорта. Многие протирали стулья в кабинетах райисполкомов и в приемных первых секретарей. Такие просители с кислой физиономией «вешали лапшу на уши» первому секретарю, что у них срочный груз, что люди погибают от голода и болезней в «Тмутаракани» какой-нибудь. С ними нет связи, а для спасения очень важных и обязательно сверхсекретных работ нужны чуть ли не живая и мертвая вода. Все это есть, но нужен борт, на котором «все это» можно доставить в эту самую «Тмутаракань». Первому внушают, что его звонок спасет экспедицию, а его фамилия будет фигурировать в отчетах правительству. Эта бесстыжая лажа почти всегда проходила, так как в этих коридорах власти чиновники плохо соображали, кто такие геологи, геофизики, топографы, геодезисты, астрофизики. Для них все экспедиции были на одно лицо. Мы все были геологи. Ты можешь битый час объяснять, что будешь делать новую карту района, доступно расскажешь, какая она и для чего. Тебя будут внимательно слушать, кивать головой, соглашаться со всеми твоими просьбами и требованиями, а в конце вызовут Ивана Петровича и… – Ты вот что, Иван Петрович, разберись со всеми заявками этих геологов. Хотя я ему доходчиво объяснил, что мы топографы и геодезисты. Так нет – геологи! И продолжает начальственным тоном: – Подпиши им все и проверь лично. Проследи, чтобы все выдали и выполнили все их заявки и требования. Я себе помечаю в календаре. Проверю лично у тебя как все сделано. Смотри!.. Дело очень ответственное и секретное. Не оплошай! Слова, что «дело ответственное и секретное» произносятся таинственно и тихо. – Да не болтай, а то я тебя знаю!.. Начинаются прощальные рукопожатия и обещания сообщать о том, как будут идти дела. – Ты, Иван Петрович, отведи геологов в нашу столовую, пусть покормят. Скажешь, что я велел,– добавляет первый секретарь, и мы расстаемся друзьями. Наградой всей этой шумной, нервной и никому не нужной суеты, были бумажки с бронированием нужного нам самолета, или вертолета. Но получить борт ты сможешь только тогда, когда, заявки на полеты будет завизированы главным инженером отдела перевозок и подписаны начальником аэропорта. А они сидит в порту, и от них ты побежал по чиновничьим инстанциям, и к ним ты опять возвращаешься, как побитая собака, но уже после звонка от первого секретаря или с бумажкой из райисполкома. Но этих звонков и бумажек главный инженер терпеть не может. Они ему как кость в горло. После таких звонков и бумажек ему придется ломать планы полетов на неделю, а то и на две. Он хорошо запомнит, какую свинью ему подложили, и обязательно отыграется в следующий раз за такую подставу. Такой путь добиться борта долог и утомителен, но, самое главное – унизителен. Нужно ловчить, врать, придумывать черт знает что, и все для того, чтобы улететь за деньги института для выполнения работы, которую заказало государство. Но время не ждет. Полевой сезон на северных объектах короток. Не успеешь оглянуться, как начинает подмораживать, да снежком посыпать. Вот и ломишься во все двери. Иногда самым простым способом заполучить борт, помогает хорошее знакомство с диспетчером полетов, который может вставить твою заявку вне очереди. Но такой номер проходит, если полет занимает два-три часа. Можно договориться с летунами, если на облеты требуются неделя или две, а маршруты интересные. Но есть одно но – у них должны быть допуски на наши полеты, а такие допуски бывают не у всех. Знакомства с аэродромными службами нарабатываются годами. Тебе верят, если ты никогда не подводил народ из всех служб аэропорта. Но стоит хоть раз подвести летчиков, диспетчера, инженеров отдела перевозок и… все. Ты будешь вечным изгоем не только аэропорта, где напакостил, но и всего летного отряда, который обслуживает почти половину области или приличный кусок края, а то и республики. Но у нас все заявки в порядке, а номер борта и рейса стоят в плане полетов. Нам нужна только погода, а она, гадина, никак не хочет разъясниться. Наконец, после целой недели сиденья в порту и нескольких задержек рейса в последний день, нам дали добро на вылет. Пройдя досмотр, заверив список пассажиров и дописав, что в наших ящиках нет опасного груза, мы на автомашине подъезжаем к нашему самолету. В темпе перегружаем свои ящики, спальные мешки, чемоданы, связки фотопланов в грузовой «АН-2», прощаемся с водителем и залезаем в салон. Салон завален нашим снаряжением, кучей документов и фотопланов прошлых лет. Фотопланы изготовлены на алюминиевых листах, и увязаны в тяжелые стопки. За острые углы этих «железяк» мы постоянно цепляемся, а наши женщины рвут колготки об эти злосчастные планшеты. Но женщины считают, что выглядеть они должны, как приличные пассажиры аэрофлота. А затяжки на колготках, в салоне грузового «АН-2», это такая мелочь, по сравнению с паутинкой на стройных ногах и красивым платьем, что об этой «неприятности» даже не стоит задумываться. В поле им не придется пощеголять и покрасоваться. В поле они натянут на себя пртивоэнцефалитную робу и кирзовые сапоги. Но обветренные и загоревшие, да в энцефалитках, по моему мнению, они выглядят более загадочными и романтичными, если сравнивать их с бледными и вертлявыми девицами в городах. Штурман снимает лесенку, по которой поднимаются в салон, укладывает ее рядом с дверью, чтобы была под рукой, и закрывает дверь. Он ползет по нашим ящикам, мешкам и прочей рухлядью в кабину, садится в кресло, пристегивается и, надев телефоны с ларингофонами, начинает переговоры с диспетчером. Раскручивается маховик стартера, двигатель, чихнув пару раз, начинает набирать обороты, и мы, получив разрешение, выруливаем на взлетку. Погоняв двигатель на разных режимах и, получив добро на взлет, самолет, громыхая и подпрыгивая, начинает разбег, а потом медленно и тяжело взлетает, из-за предельной загрузки. После взлета все устраиваются поудобней и поосновательней. Одни садятся на откидные сиденья вдоль борта, другие – на спальные мешки, сваленные на пол. Лично я люблю, расстелить спальник, завалиться на него на полу и спать, спать и спать, пока самолет будет ползти до места. Это обычно бывает не мене семи, а то и десяти часов лета, но бывает и более. После семи часов полета приходится подсесть для дозаправки, а потом опять спи да спи. Я просыпаюсь только для того, чтобы перекурить, пропустить стопку коньяка, или «беленькой» и закусить. Выпить по маленькой, закусить, а потом поболтать не отказываются и летчики. После всех бюрократических проволочек они, как и мы, могут позволить себе расслабиться. Контроль аэропорта, начальства и врачей остались далеко внизу. Летчики свободны до следующего врачебного контроля, но это произойдет дня через два-три. Связь с землей – не проблема, через микрофон ни один проверяющий не учует запах рюмки, которую пропустил пилот. После выпивки и закуски на борту делается весело и болтливо. Экспедиция начинает обычный треп о работе, зарплате, потом дело доходит до анекдотов и покера. Через часик все повторяется – рюмочка, закусочка. Летуны от нас не отстают. Рюмашки и закусь им передают в кабину. Командир умудряется выпить, закусить, травануть какую-нибудь байку, поболтать с девчатами и между этими серьезными делами не отклониться от курса. Штурман, приняв на грудь и перекусив, следит за эфиром. Он постоянно зубоскалит, изредка сверяется с картой, если маршрут не стандартный, а намеченный мной. Всем на борту старенького, латанного и перелатанного «АН-2» весело. Все какие-то счастливые и предупредительные. Мы рады новой встречи с летчиками после полугодовалого перерыва. Женская и мужская половины экспедиции на «седьмом небе», хоть и летим мы на высоте в тысячу метров. На «седьмом небе» они были оттого, что вырвались из шума и суеты городской жизни, а самое главное, что все освободились от зоркого ока начальства и рутины скучной и иссушающей вольный мозг полевого бродяги камеральной работы. Через некоторое время наши девчата просят порулить. Командир, от такой нахальной просьбы смеется от всей души, а штурман корчится от гомерического смеха в своем кресле. Переглянувшись с командиром, он стягивает с головы телефонную гарнитуру и начинает отстегивать привязные ремни. Командир поворачивает свою улыбающеюся физиономию в салон и приглашает Любашу на место штурмана. Штурман лезет к нам, где продолжает начатые возлияния по полной программе. Новоиспеченный пилот садится за штурвал, а самолет начинает клевать, задирать нос и рыскать то вправо, то влево. Подергав машину, новый летун приспосабливается, и дальше летим более или менее сносно. Потом садится следующий «пилот», и все повторяется, как у первого «стажера». Нас мотает то вниз, то вверх, потом влево и вправо. Прошедших практическое вождение «стажеров» обмывают с большим удовольствием и шутками. Так и продолжается наш полет – болтовня, еда, выпивончик и руление желающих, потому что вождением самолета их болтанку на маршруте назвать нельзя. Пилоты, с которыми мы летим – наши давние друзья. Уже не первый год мы летаем вместе с ними и хорошо знаем друг друга. Самолет в полном распоряжении экспедиции на целую неделю. Начальства никакого. Летуны довольны, что освободились от нудных рейсов между селами и райцентрами, от погрузки и выгрузки скользких ящиков с полусгнившем картофелем, от вони рыгающих и склочных пассажиров. Время в полете, когда все веселы и немного «подшофе» летит незаметно. К вечеру, хотя северное солнце стоит высоко в прозрачной голубизне и жарит как в полдень, самолет садиться в порту маленького городка, о котором и было сказано выше. Все наши аэропорты на севере похожи друг на друга, как братья-близнецы. Как правило, это скромное деревянное здание с небольшим залом ожидания, в котором разместились: билетная касса, стойка регистрации, весовая, пункт досмотра багажа и пассажиров. В тесном коридоре, в который ведет вечно хлопающая дверь, которую дергают нетерпеливые пассажиры, находятся тесные кабинеты службы аэропорта. Иногда бывает небольшой накопитель, для пассажиров, но это дань последней и трагической моды связанной с терроризмом по всей стране. Кто в этом печальном явлении виновен, я не знаю. Может правительство, которое ни чего не видит, или не хочет видеть, а может все население страны, которое помалкивает и ему, этому населению, «все по барабану», потому, что оно не живет, а выживает. Но мне кажется, что если все перестают «копытить» в студеную зиму, как северные олени и якутские лошади на просторах Севера, то от такого наплевательства на собственную безопасность и стоящую жизнь ничего хорошего не будет, хотя я надеюсь на лучшее. Только когда это произойдет, не знаю, да и доживу ли. Но как говорят: «Дурак думкою богатеет». Поживем, а там видно будет. И куда меня занесло, после романтики начала полевого сезона нашей экспедиции. Но! Больно же! Обидно от полного бессилия и невозможности изменить к лучшему кошмар наших дней. Это данность нашего времени и очень грустная данность, но вернемся в счастливое время полевых изысканий. В зданиях районных аэропортов, построенные по последним проектам много света, стекла, простора, удобно пассажирам, которым сутками приходится ждать своего рейса. Но это погода! Капризная погода наших «Северов» виновата в ночных бдениях нечастных пассажиров. В зале ожидания после прекращения полетов, а летать в маленьких городках, районных центрах и поселках перестают после наступления темноты. Уставшие от долгого ожидания своего «борта» пассажиры выключают свет и укладываются спать, кто, где сможет пристроиться. Воровства в таких портах не бывает. Укравшему вору просто некуда бежать, да и поймают, пока несчастный ворюга будет тащить чужой багаж. Украсть же деньги из кармана зазевавшегося пассажира еще хуже. Здесь никто не зевает, просто люди доверяют друг другу, а попрание таких святых понятий, как доверие, карается очень жестко. За воровство на севере бьют долго, жестоко и без всякой жалости. В том, что не крадут, я убедился сам. Однажды, второпях, я оставил рюкзачок, в котором лежал фотоаппарат, приличный транзистор, две книги, электробритва и кое-какая одежда. Рюкзак был засунут под лавку, на которой мы сидели, дожидаясь самолета в одном небольшом поселке золотарей. Багажа было много, и мы не заметили, что забыли рюкзачок. Каково было мое удивление, когда, вернувшись в этот порт по делам через неделю, я обнаружил свой рюкзачок на старом месте, под той же лавкой, целым и нетронутым. Зарулив на стоянку и заглушив двигатель, пилоты и мы, слегка одуревшие от шума в самолете и выпитого спиртного, выбрались на твердую землю. Поговорили с пилотами о полетах, которые наметили через два дня, если позволит погода, покурили после длинного и благополучного рейса и решили ехать на базу экспедицию. Штурман пожевал газетку, прополоскал рот газировкой, что бы меньше несло хмельным запахом, застегнул китель и спросил: – Как я выгляжу? – Хоть сейчас на бал,– сказала Любаша и добавила,– только утюг нужно. – Что! Форма мятая?– испуганно спросил штурман. – Нет! Не форма,– вступил в разговор первый пилот и, рассмеявшись, добавил,– а… рожу разгладить. Жаль, утюга нет, да и розетки тоже. – Да пошел ты!– крикнул штурман и побежал в аэропорт, что бы отметить прибытие и выходной на завтрашний день. Все канцелярские дела он провернул за пол часа и отказался от двух мест в гостиницы для летного состава. На базе экспедиции для летчиков была приготовлена комната, поставлены кровати с полным комплектом постельного белья. Ребята жили у нас и прежде, так что никаких уговоров не потребовалось. Наша машина уже стояла у ворот при въезде на летное поле. Пилоты час назад по рации попросили диспетчера, чтобы он передал на базу экспедиции, о прибытии нашего рейса, что и было сделано. Оформив получение груза в порту, мы загрузили машину, залезли в кузов и запылили до нашего нового жилья на очередные пол года. 4 Те, кто прибыл раньше и организовал базу экспедиции, ждали нас не за пустым столом. После очередной разгрузки, перетаскивания и сортировки ящиков на новом месте, мы наконец-то добрались до обильного стола. Водки, вина и еды было достаточно, даже очень достаточно. О том, чтобы завалиться спать после, долгого перелета, не могло быть и речи. Мы все ждали целую зиму, чтобы собраться на этом новом северном объекте и отметить начало полевого сезона – это традиция, и эту традицию не нарушит ни один уважающий себя полевик. Все станут, есть, пить и горланить песни. Этот тарарам продолжится до тех пор, пока не будет выпита последняя бутылка, не допета последняя песня и не выяснены все отношения, которые выясняют в России везде одинаково: – Ты! Ты меня уважаешь?– мычит один. – Уважаю! Я тебя всегда уважаю! Давай вмажем за это! «Уважающие» выпивают, потом целуются, затем, ни с того ни с сего, начинают крыть отборным матом друг друга. Насладившись сочными выражениями, они продолжают душевную беседу: – Ты! Ты меня уважаешь? – Уважаю! Я тебя всегда уважаю, хоть ты и дурак! Давай вмажем за это! – Ты что! За дурака... пить... собрался? За какого? По-моему ты уже перебрал. – Да нет! Все нормально. Давай за нас! За всех нас! Даже за начальника по стопке вмажем… он у нас… Говоривший поднимает стопку с водкой, пытается встать со стула и, по всей видимости, произнести очередной тост за новый полевой сезон и окружающую публику. Но публика, даже рядом сидящая с ним его не видит и тем более не слышит. Публика сама хочет произносить тосты, а не слушать чужие бредни. Каждый индивидуум этой почтенной компании дошел до того состояния, что слышит только самого себя, а остальных считает совершенно пьяными и неспособными на мало-мальски стоящую речь. Так и наш говорун. Он поднялся со своего места. В правой руке у него стопарик, а левой он опирается о стол, что бы не упасть от переживаний за свою речь. Это ему так кажется, что он переживает за хорошо продуманную и даже гениальную речь. Но он глубоко заблуждается. Всему виной большой объем поглощенной выпивки. Окинув мутным взглядом веселую компанию, которая не обращает ни малейшего внимания на его гениальные попытки произнести умопомрачительный тост, он тяжело плюхается на свое место и повторяет осоловевшему собеседнику начало своей импровизации: – Давай за всех выпьем! Даже за нашего,– здесь он делает небольшую паузу и добавляет,– нашего начальника. Но после начальника у него что-то замыкает в туманной голове и он с горящими глазами кричит: – Да пошел он в жопу! После такой яркой и эмоциональной фразы у него что-то размыкается в голове, и он спокойно добавляет: – Но! Выпьем и за него. Давай за нас! Пусть... поле... ныне... путем будет. Наконец почти все съедено и выпито. Все залезают в свои спальные мешки и устраиваются на ночь. Как, после таких возлияний, мы умудряемся залезть в свои, именно свои спальники, трудно понять. Утро, если десть часов можно назвать утром, было мутным. Я еле продрал глаза, с трудом почистил зубы и помылся. Не мешало бы подлечиться немного, но день предстоял хлопотный. Предстояла беготня в райисполком, милицию, КГБ. Дел в начале полевого сезона много и все срочные. Пришлось отпиваться горячим чаем. Выпив пару чашек, я решил прибрать комнату, в которой мне предстояло провести шесть месяцев, а может и более. Я набрал ведро воды, взял половую тряпку и собрался пройти в свою комнату, но открылась входная дверь, и на пороге нашего коридора появилась какая-то женщина. Женщина была явно не наша, своих-то я признал бы даже после ночной отмечаловки. Я поздоровался с ней, но в ответ получил какое-то бурчанье. Женщина прошла по коридору и открыла дверь, ведущую в общую комнату, где у нас были клуб, столовая, и кухня. «Какая-то странная»,– подумал я. Мне она даже «очень не понравилась вначале», если говорить словами героя пьяного перелета из Москвы в Ленинград в фильме Рязанова «С легким паром!». Вошедшая была небольшого роста, с темными волосами, смугловатым лицом, курносеньким носиком и тусклыми глазами, да и ворчливая наверно. – К кому… Вы?– спросил я. – Надо!– получил я в ответ,– туда надо! – К кому?– еще раз повторил я и добавил,– здесь экспедиция. – Знаю! Мне туда,– пробурчала она, зашла в комнату и закрыла за собой дверь. – Что за черт,– подумал я,– шляются тут всякие. – Люба! Люба! Ты где?– уже не ворчливым, а звонким голосом, звала Любашу хмурая посетительница. – А, это ты, Оля! Проходи! Я сейчас! Прибираю тут после вчерашнего открытия полевого сезона. Я узнал голос Любаши, нашего техника по учету и хранению карт, аэроснимков и всяких бумаг, с грифом «Секретно» и «Для служебного пользования». – Я! Я, Люба. А что это за мужик у вас в коридоре? Весь расхристанный, в майке, с ведром и тряпкой, и рожей, которую ему помяли где-то. А глаза дикие и шальные какие-то. – Да, это наш начальник. Он вчера спецрейсом прилетел, с остальными технарями, да и летчиков с собой прихватил к нам по традиции. Мы вчера почти всю ночь гулеванили – начало полевого сезона отмечали. Вон сколько пушнины в углу валяется. Посмотри. – Где? Я никаких шкур не вижу. Там только пустые бутылки из-под водки и вина. Целый угол завален. Неужто вы столько выпили? От этого же умереть можно. Вчера-то ничего не было. Люба, а шкуры где? – Ну, ты Оля и чудачка как с необитаемого острова явилась. Пушниной пустые бутылки называют. – Теперь понятно, почему у вашего начальника физиономия помятая. А летчики тоже так пьют? Им же летать. – Пьют! Пьют! Все пьют,– Любаша рассмеялась и добавила,– даже не хватило немного, хотели еще в магазин бежать. Да у вас ночью, где найдешь? Все магазины и киоски закрыты. Нашим мужикам, когда гуляют крепко, никогда выпивки не хватает. Летуны-то спят еще, им дня два отдыхать, а начальнику по делам сегодня бегать. Как он с такой физиономией в КГБ и милицию пойдет, я и не знаю. Хотя туда ему после обеда – разгладится рожа-то, а в райисполком ему к землеустроителю, а он у нас тоже был. Его жена где-то около трех утра забрала его. Он все идти не хотел. К нашей Таньке пристроился, да арапы ей заливал. Наш-то ничего, привычный, после обеда в норме будет. Ты бы посмотрела, что бывает, когда заказчику работу сдадут, а потом отмечают с ним же. А ты за чем пришла? Я вот чувствую, что что-то тебе обещала, а вот что, убей Бог, не помню. – Ну, ты даешь Люба! Ты что, ничего не помнишь? Я тебе же звонила вчера, ватман у тебя просила. Ты сказала, чтобы я пришла часикам к десяти, когда ящики распакуешь и ватман найдешь, а сейчас уже около одиннадцати. Что, совсем забыла? – Забыла! Совсем забыла! Все забыла с гулянкой этой, но ватман нашла, еще вчера нашла. Сейчас я тебе заверну листов пять, а потом еще добавлю. Наш-то сердитый с утра. Со вчерашнего у него горит все, а полечиться нельзя – ему по делам ехать нужно. Он еще ругаться начнет, что бумаги без его разрешения выносят. У нас с этим строго. С базы можно хоть черта нести, а бумажки, даже чистые – нет, положено проверять каждый листик. Пропади пропадом секретность эта! С этими правилами даже мужика чужого привести нельзя. Не база, а тюрьма! Тюрьма и есть, и решетки на окнах. Все как в тюрьме настоящей, только конвоиров с ключами нет, а меня за надзирателя держат! Так и живем, а дома, в институте, и того хуже! – А как же я к тебе прошла? И… начальник пропустил?– удивленно спросила Ольга. – Он еще не «в себе», но наверняка понял, что ты ко мне пришла, хоть его голова «кругом идет»! Любаша сбавила тон своего эмоционального настроя при упоминании о моих «подвигах» и стала спокойно объяснять Ольге о правилах, которые царят на базе экспедиции. – Ты, когда работать начнут, почти никуда, не зайдешь. Тебя только в клуб пустят и в комнаты, где живут инженеры и технари, но только тогда, когда они не работают со своими картами, аэроснимкамии и другой макулатурой. Я ведь им почти каждую бумажку под роспись даю. От этой секретности наши – как чокнутые. Работать начинают – проверяют, работать кончают – опять проверяют. А хуже всего, когда космические снимки обрабатывают. Тогда вообще специальную группу организовывают и к ним – ни кого. Даже своих, если они в этой спецгруппе не зачислены, то их и на порог не пускают, а на двери висит табличка: «При входе предъяви допуск». Если из «секретки» кого-то нужно, даже срочно, то кричат через закрытую дверь. В дверь не ломятся, как ко всем остальным смертным Особенно много любителей пошататься по комнатам бывает после гуляночки. А к этим нет! Не положено! – Строго у вас. А я уж подумала, что в вашей экспедиции море разливанное, если посмотреть на пушнину. – Никак научилась уже? – засмеялась Люба. – Чему научилась? – удивилась Ольга. – Да про пушнину я. Ты с такими темпами обучения скоро и пушнину выделывать научишься. – Скажешь тоже. У меня от одной рюмки голова кругом идет, а потом и болит еще. Совсем пить разучилась с передрягами своими. – Это у тебя от одной рюмки голова кругом, а если еще парочку примешь, то тогда даже очень хорошо будет,– засмеялась Любаша. Но, заметив, что Ольга нахмурилась, быстро-быстро зачастила словами.– Да шучу я, Оля! Шучу! Не обижайся. – Я и не обижаюсь. Просто как-то неважно стало. – Вот и молодец, Оленька. Ты на мои шуточки не очень обращай внимания, я иногда такое ляпну, что потом сама жалею. – Люба, я лучше после обеда зайду, когда ваш начальник уедет. Уж больно он злой, да шальной какой-то. – Да не бойся. Я сама с тобой пойду, может и не зацепит. В добром-то здравии он этого ватмана сколько угодно дал бы на акварели твои. Любит он это дело, хотя сам ни хрена рисовать не умеет. Я скажу ему, зачем бумага, может «полкана» и не спустит на нас. Ты, Оля, к нам сегодня вечером приходи. Вечером хорошо будет. Выпьем по маленькой, а потом чаи гонять будем, песни петь. Кто вчера прилетел, долго сидеть не будут. Они устали все после перелета и гулянки вчерашней. Хотя, кто их знает? Наши полевики, как «железные». Другой раз сутками без сна работают. Откуда только силы берутся? Иную девчонку, а она как былинка, примут на работу по направлению после института, или техникума и в первый же год зашлют туда, «где Макар телят не пас». А она тянет, как двужильная. Посмотришь на нее и не знаешь, в чем ее душа воздушная держится. Кажется, дунет ветерок, а она и рассыплется вся, как одуванчик беленький. Ан нет! Тянет и еще местных мужиков подгоняет. Они, эти местные, у них проводниками работают. На нашу работу почти все спецы и водители немножко «с приветом» приходят. Этот «привет» они романтикой называют. А, хватит про работу! Нам, женщинам, вино хорошее привезли, в ящиках упаковано, не разбирали еще. Ты приходи обязательно! – Да неудобно как-то,– тихо ответила Ольга на приглашение Любаши.– Я еще и шипела на вашего начальника. Но Любаша громко и весело стала вновь приглашать Ольгу, причем нисколько не щадя моего «плачевного» состояния после ночного «праздника» по поводу начала полевого сезона. – Не бери в голову,– весело говорила Любаша.– Он к вечеру все забудет и оклемается от ночного. Приходи! Без шума и скандалов будет, по-хорошему, да и летуны – отличные ребята, веселые и молодые. – Даже не знаю?– опять тихо и каким-то виноватым тоном ответила моя ворчливая незнакомка.– И хочется, и… неудобно. Зато Любаша во весь голос, так что ее было слышно по всей базе, снова позвала Ольгу на вечерний «концерт» и «чаепитие», с хорошим, но еще не распакованным из ящиков вином для женщин: – Ой! Да брось ты! У нас гостей любят! Приходи вечером! А сейчас завернем твой ватман. Я домывал пол и в открытую дверь своей комнаты слышал почти всю беседу Ольги и нашей Любаши. «Черт,– подумал я,– нужно дверь закрыть, а то эти сороки подумают, что я подслушиваю их болтовню, этого мне еще не хватало». За расхристанность и мятую рожу обиды не было. Сам виноват». Я закрыл дверь, отжал тряпку, подтер мокрое пятно под ведром и выставил его в коридор. Хотелось спать. Голова была, как чугунный котел, по которому лупят палками. Очень хотелось пить и еще раз пить. «Надо еще выпить крепкого, горячего чая, да пожевать что-нибудь. А может рюмашку пропустить? Может и ничего, может и получше станет? Хорошо то хорошо, – сверлила трезвая мысль в голове,– Так хорошо станет, что опохмелка новой пьянкой обернется. Потерплю, а уж вечером полечимся немного. Потерплю. Поесть бы. Но эти сороки не уходят и продолжают чирикать. Как пойдешь? А идти придется». Я натянул на майку рубашку и пошел на кухню. – Любашенька, давай еще чайку попьем, да пожевать дай что-нибудь, горит внутри все. А это кто, подружка твоя? Познакомила бы хоть. Я хоть шальной и расхристанный и с рожей помятой, но не кусаюсь. А она тоже хороша, ни слова, ни полслова. К тебе как танк по базе несется и ворчит, как выхлоп танковый. – Подружка! Подружка моя! Она за ватманом пришла. Я ей обещала. Я дам ей? У нас же нынче навалом его, еще с прошлого года осталось, а в этом году еще и новый получили. Нынче много не нужно будет, – трещала Люба, а потом сердито добавила,– Чего вы ее танком обзываете, да еще с выхлопом каким-то? Какой она вам танк? Придумали тоже! – Да я Ольгу, Люба, не совсем танком назвал. – Как не танком? Как это не совсем танком? Танком! Танком! У меня уши, после вчерашнего, хорошо слышат, не заложило уши! Танком! Танком вы ее назвали! Настоящим танком! – Вот ты, Любаша, всегда не разберешься толком, а споришь. Не мог я твою подружку настоящим танком назвать. Я просто не успел добавить, что она, как игрушечный танк, электромоторчиком шумит. Ты же, как игрушечка, Оля. Правда, – сказал я Ольге, улыбаясь. Потом, не дожидаясь ее ответа, спросил у Любы, – ты, Любаша, пожевать-то дай, да чайку поставь, а то мне скоро на машину. Виктор-то жив? Я посмотрел на Ольгу. Она опустила голову. Ее щеки даже через смуглую кожу на лице стали пунцовые. Странно... лицо смуглое. Смуглое не от загара, а от природы, а руки... белые-белые, наверное, и тело такое же. Интересно… все тело белое, а лицо смуглое, да еще и краснеет. – Ты, Оля, не обижайся на меня. Приходи вечером. Я случайно часть вашего разговора слышал. Дверь открыта была, а я пол мыл и слышал, как вы с Любой костерили меня немного. Вот и я решил позлословить слегка. Так уж получилось. Ты не обижайся, Оля, не со зла я,– и, обратившись к Любаше, еще раз спросил.– Так как, Виктор-то в норме? – В норме! В норме! Он же знает, что сегодня нужно ездить, так он вчера и капли вина в рот не взял. С утра с машиной возится, да материт у этой машины какие-то запчасти, а какие – не пойму. Поесть я вам разогрею, и чай свежий заварю. Подождите немного. Люба включила электроплитку и поставила на одну конфорку чайник, а на другую – сковородку. Я еще раз взглянул на Ольгу. Она как-то вся сжалась на своем стуле и стала совсем маленькой. Вдруг встала со своего стула и сказала: – До свидания. Я потом зайду, – и быстро пошла к двери.– Я потом… позже… зайду. – Ты куда? Подожди! Я сейчас тебе ватман заверну! Ну, куда ты?– Выкрикивала, а не говорила Люба. – Да нет, я потом. Я потом зайду. До свидания. Как-то отрывисто, скороговоркой, выдавила из себя Ольга. Она резко открыла дверь и почти побежала по коридору к выходу. Наступила мертвая тишина. Я, вместо того, чтобы промолчать или как-то сгладить не совсем удачный разговор, еще и подлил масла в огонь: – Она что? Того? – Вечно вы! Того да того! Напугали женщину своими танками, да еще и подслушали случайно! А потом того да того! Сами вы и того, и сего! – Да я ничего. Я же пошутил про танк. Я ее даже игрушечной назвал. Что тут плохого. Она и взаправду, как игрушечка, вся такая маленькая игрушечная, только на вид уставшая, да сердитая. И чего она взбеленилась. – Вечно у вас кто-то виноват. Наговорите гадостей, а потом – того! Ей ватман нужен. Она сегодня что-то рисовать задумала, а в этой дыре никакого ватмана нет. Придется мне к ней домой идти. Хорошо хоть она рядом живет, через дорогу, да направо домов пять пройти нужно. – Отнеси Любаша, отнеси. Она рисует? Ты уж извинись за меня, да наплети что-нибудь за мои «танки». Пусть не обижается. На нашу вечеринку пригласи. И все-таки она смурная какая-то. Пожевать-то готово? Люба аж взвинтилась от моих слов: – Вам бы только пожевать да попить, а потом – смурная. Будешь смурной, когда жизнь через колено ломает. Вам бы такое, так тоже смурным ста... а... Любаша не договорила «стали бы», всплеснула руками и заголосила: – Ой! Да что я болтаю! Зачем вам такое! Это у меня нечаянно вырвалось. Вы меня извините. Вечно наболтаю, черт знает что. – А что с ней случилось?– спросил я. – Я про это не буду рассказывать. Она со мной поделилась. А я, что теперь по всему свету звонить должна? Спросите сами, может и расскажет, хотя вряд ли, после ваших шуточек. А уставшая она, да грустная оттого, что почти месяц после нового гриппа отойти не может – ломает ее всю. Ешьте, еда готова! Виктору, что сказать? Пусть переодевается, да машину заводит? Поедете? – Поедем. Поедем сейчас. Ты извинись за меня. Позови Олю, пусть вечером приходит, да ватман отнеси. – Нужны ей ваши извинения да приглашения. Всегда вы так! Наговорите гадостей, а потом иди, да извиняйся за вас! – Ладно, Любаша – не ворчи. И так тошно. Я перекушу и поеду. Скажи Виктору, что бы переодевался, а то ему еще наодеколониться нужно. Так просто не поедет. – Не ворчи! Тошно! Зато вчера не тошно было!– возмущалась Люба.– Говорила же вам, что бы меньше руку поднимали, да «за нас» пореже кричали. Где там! Всю ночь старались: «За тропу ровную! За поле! Один раз живем!» А сегодня? Конечно, тошно будет. Она ходила по кухне, гремела посудой, но сковородку и чашку с чаем принесла и поставила на стол. Достала хлеб и, держа буханку в вытянутой руке, спросила, но не назидательным и сердитым тоном, а с улыбочкой и издевкой по поводу моего плачевного состояния. – Хлеб-то как, сами нарежете, или рука нож не держит? Ее улыбка сменилась почти злым смехом. Она взяла стул, на котором сидела Ольга, поставила его к столу, села на него и стала резать хлеб тонкими, почти прозрачными ломтиками. Ее лицо, оказалось напротив моей помятой физиономии. Это лицо, которое минуту назад было сердитым и почти злым, теперь излучало сочувствие и ласковую жалость по поводу моих «поднятых рук» и восклицаний: «Один раз живем!» – Отпивайтесь и отъедайтесь. Совсем не в себе стали после вчерашнего,– сказала Любаша и добавила,– а стопочку! Стопочку… только вечером! Я за Виктором пойду. Любаша частенько сердилась, но быстро отходила. Мы привыкли к ее переменчивому характеру и ни сколько не обижались. Если она резко, а иногда грубо отчитывала провинившегося, или неудачно попавшего члена экспедиции под ее горячую руку, то почти сразу за выговором следовало веселое и лукавое извинение. После такого извинения сердиться на Любашу было бы просто грешно. Продолжение следует.