Моя Советская Армия 18. Управление
«Всю первую половину жизни мы ждём вторую, а всю вторую – вспоминаем первую».
Французская пословица.
Подумалось мне однажды о том, что вот пишу так, как было на самом деле. Или же с дополнениями красочными, замазывая негативные моменты, чтобы представить в наилучшем виде? Нет, конечно. Ведь те, кто так пишет, очень полезны для построения биографий писателей, поэтов, разного рода деятелей искусств и культуры. А как же? Если пил в три горла горькую и повесился неизвестно от чего, то надо сказать, что он очень любил всех людей, преклонялся перед всеми человеками. Оттого и употреблял, потому что не знал, каким путём пойти, чтобы избавить всех от рабства или же от других негативных явлений. Писал так, что слезу прошибает, а значит, несмотря ни на какие злые страсти, пусть перед потомками покойник предстаёт как можно величественнее и благороднее. Уж хочется, да простит меня читатель, немного по иронизировать по данному поводу…
Если, скажем, у дамочки какой фигура так себе – не очень, то платье подберём с такими складочками и бантиками всякими, чтобы наиболее удачно скрыть все недостатки в голом теле. А если у поэта прошлое не ахти – в запое и карнавалах с дамами с пониженной социальной ответственностью, то придумывается тысячу способов, чтобы оправдать данные мероприятия. Мол, время было такое, что все так делали, а он один – хоть, тоже это делал, но он делал правильно, критикуя, в отличие от других, остальных всех, показывая в своих произведениях, что так делать нельзя. Или же, ещё лучше, оставляя данную тему при себе, а освещая другие. Потому что, если ты горбатый, то тебе специальный пиджачок подгонят, чтобы мало заметно было горбик отвратительный окружающим представителям из народа. Но, если чересчур горбата нравственность у писателя, то можно прокомментировать так её, эту нравственность негодную, что самые отвратительные, пагубные наклонности преподаются почти как некие достоинства. Примеры наклонностей? Устану перечислять: от педофилии и разврата кромешного и до – без конца.
Успокою – я пишу честно, хотя бы только потому, что в то безоблачное время мне нечего было скрывать. Нечего от слова – вообще. Вот дальше судьба-злодейка меня поводила по таким дебрям неприятным, когда не то что приукрашивать, а совсем говорить не хочется никогда. Например, в определённый период жизни некий, умом не обиженный, человек и даже в некоторой степени – великий, такой свиньёй дрянной пребывает, о которой и словами не передашь. И вот, этот мерзкий человечек до той неприглядной степени напивается, что домой дорогу не может найти и ещё такие гадости по пути приключаются – стыдно окружающим деревьям с собаками, не то что ему самому – гадёнышу. Однако же пишет этот писатель про себя: «Я шёл печальный и озабоченный, а глаза мои, которыми так глубоко проникал в душу человеческую, были полны горечи, невыразимой печали и душевного упрёка. Мне надо было уйти, да-да уйти из этого ненавистного мне мира. Все родные, все друзья покинули меня в самый неподходящий для моей судьбы момент. Тогда что? Что тогда? Мне непременно легче сыскать тяжёлый путь на небо, не иначе. Это проще, чем идти по дороге в этом мире. Да, я одинок! Да, я несчастен! Заберите меня отсюда! Уведите меня! Прощайте».
Стоит только читателю прочитать такое, никто и глазом не моргнёт и не задумается об настоящем источнике данного одиночества. Сразу польются реки комментариев, показывая всю глубину мыслей и слов через года. Впрочем, приукрашиваю и я, но лишь в некоторой мере и стараясь не останавливаться на личном значении в тех событиях, но показать общественный мир, окружающий непосредственно в то незабываемое время, когда мы запросто ходили друг к другу в гости, не запирая двери в свои дома, не смотря на любые передряги в политических умах.
Но даже и в таковых условиях невозможно дать точную характеристику времени, в котором жил. Ведь, если не побывал в Сталинских лагерях, то будешь говорить про Сталина только хорошее; если не побывал в строительных частях, то будешь хвалить армию; если не был в комитетах комсомола, то не видел, как пропивается великая страна; и… – так далее. Но главное-то не в этом, главное в том, чтобы самому при любой системе оставаться бы надобно прежде всего человеком. Но мы же сами меняемся и начинаем через десяток лет плясать под дудку, выстроганную, как нам казалось, буквально недавно, нечестивцами гадскими.
Рано утром в управление всё пришло в движение, словно кто-то нажал рубильник. Захлопали входные двери, зашумел лифт. Заходящие внутрь, люди предъявляли пропуска и продолжали свой путь по рабочим местам в разнообразном направлении по самым разным кабинетам. Здание охранялось надёжно, не только снаружи и на входе, но и на каждом этаже, плюс особый отдел на шестом. Когда появились наши солдатики с командиром взвода, меня тут же представили и отвели в приёмную генерала.
Со мной находились ещё двое дежурных, сменяемых через сутки. Приёмная была огромных размеров, по одну сторону которой находилась дверь в кабинет полковника, по другую в кабинет генерала. Рядом с дверью находился широкий стол со множеством телефонов. Как мне объяснили, то можно было разговаривать с кем угодно по Москве, но лучше – после пяти, когда заканчивалось рабочее время. По междугородке тоже можно было разговаривать с кем угодно, только при условии, если будут звонить тебе. Кроме того, стояла будка такая же, как на почте в помещении для междугородних телефонных переговоров. Здесь на ВЧ принимались и отправлялись телефонограммы по всей великой стране и стран Варшавского договора.
Рядом же стоял стол, за которым сидела секретарша. Впрочем, почти всю работу за неё выполнял я, потому что та безустанно и непрестанно печатала на электронной машинке новейшего образца с восьми утра до обеда и потом до половины пятого вечера. В мои обязанности входило выставлять из мощного железного шкафа-сейфа, в рост человеческий, печатную машинку с утра и вечером запирать её. Мне также предписывалось заносить все письма на подпись к генералу и забирать их, подшивая к делу, а дела убирать на хранение в другую комнату, приготовленную специально для делопроизводства и хранения в сейфах документов. Связка ключей от множества сейфов-шкафов была бы внушительных размеров и потому хранились ключи в шкафу на стене, который тоже запирался. Плюс ко всему, я то и дело выбегал на улицу, чтобы выписать пропуск какому-нибудь офицеру и сопроводить его в кабинет. Ещё выполнял разного рода поручения, вплоть до того, чтобы сбегать в магазин и купить колбасы с сыром.
Не успел я ознакомится со своими новыми обязанностями, как с первого этажа позвонили и сказали одно только слово: «Шеф».
— Понял? — смотрел на меня дежурный младший сержант.
— Да, — сообразил я, что генерал поднимается на верх.
— Очень даже хорошо система оповещения у нас разработана, успеваем приготовится, пока он на свой этаж поднимется.
Дверь открылась и: «Здравия желаю това…», — не успели проговорить, как шеф махнул рукой и зашёл в свой кабинет.
— Ты это, — напутствовали меня, — не торопись… Через пол часика зайдёшь и представишься… Пусть успокоится, усядется… Вот тогда возьмёшь папку с документами, представишься, положишь папку на стол и назад.
Полчаса, словно полдня прошли… Я зашёл в огромный светлый кабинет, по более размеров, ежели в квадратных метрах измерять, от приёмной. У большущего окна стоял стол-аэродром с десятком телефонов, за которым восседал двухметровый широкоплечий дядька лет пятидесяти. Ему бы лес выкорчёвывать одними руками, где одни только ладошки с шахтёрскую лопату величиной, как былинному богатырю Илье Муромцу. А он тут – на штабных работах в красивой форме локтями на дубовый стол облокотился, почему-то не проваливая крышку его, и уставился внимательно на меня.
— Товарищ генерал-лейтенант, — рапортовал я, «уходя от страха сквозь паркет», — рядовой Печников по месту нового прохождения службы прибыл!
— Вольно… Ничё-ничё, вроде расторопный. Ты главное не расслабляйся, гляди. Тут ухо надо держать востро, иначе болото засосёт – не выберешься. Кем после армии быть хочешь?
— В институт буду поступать, — сразу, не моргая, соврал я, начиная таким образом с откровенной лжи, — в Текстильный. — городил не останавливаясь, сам не понимая, откуда взялось, ведь уже многое в голове прокрутил, но только не про это, видно из подсознания пришло, что, мол, работал до армии на ткацкой фабрике, так и городи.
— Время ещё есть, может и в Москве захочешь остаться. А пока, вот моё первое поручение: беги на Киевский вокзал и купи билеты для двух офицеров.
«Оппа» — думал я про себя. «Ужели в первый день по Москве прогуляться случилось, так ведь – запросто?» Чтобы за каждым разом не выписывать увольнительные записки, секретарша отпечатала на бланке командировочную на месяц по Москве и Московской области и подписала у шефа. Ребята рассказали, как добираться, тщательно обозначив всё на листке бумаги.
«Вот это да…» — шёл я ко входу в метро, глазея по сторонам. «Вот она – свобода!» — кричало всё моё солдатское нутро: «Везёт дураку!» Ещё с самого первоапрельского утра Московское небо величаво обложили дождевые тучи. Было тихо, тепло и совсем не скучно от кажущейся непогоды в пасмурный день. Вроде бы пора дождю пройти, а его всё нет и нет. Да, бывает такое… Далеко впереди уже виднелся знаменитый памятник, посвящённый борцам революции 1905 года. «И Иваново – родина первого совета, не символично ли?» — подумалось мне. Справа высился универмаг, казавшийся мне тогда довольно большим. Через тридцать пять лет он утоп в окружение более высоких зданий, которые к нему невыгодно для него же самого и пристроились во время реконструкции. Далеко-далеко вокруг в дымке городской чувствовалась громадина столицы с холмами высоток – гордых и задумчивых. Я всё более, скорее от радости свободного пребывания на улицах Москвы, проникался любовью с думами о том, как велика и прекрасна наша страна, и что я здесь, вот тут… Иду и насвистываю мелодию «Дорогие мои москвичи…»
Зайдя в вагон, приползшей из туннеля гусеницы, тут же принялся рассматривать карту метрополитена. Сразу же поразился, что нахожусь рядом с Краснопресненской, где был тот самый зоопарк, который часто видел по телевизору, отметив про себя, что обязательно его посещу. Ну что возьмёшь с солдата, по сути ещё обыкновенного мальчишки? И ещё я узнал, что нахожусь почти в центре Москвы и, что даже пешком можно походить и посмотреть много интересного.
Дождь всё же прошёл. На улице стало сыро от серых с прозрачной изюминкой луж. Заблестели ручейки, убегая от множественности ног прохожих. Может кому-то и доставил этот ливень неприятностей, но я ощущал полнейший уют в окружающей обстановке, и весенний дождик мне представлялся совсем не холодным и не злым. Как, оказалось потом, очень скоро я прибыл в кабинет генерала и отдал купленные билеты ему лично в руки поимев при этом сдачу, которую, кончено же, вернул, но её не взяли. А зря… Развращает, знаете ли, и очень даже меняет внутренний мир холопа, увы, в худшую сторону.
— Пожалуйте, господин адъютант, отобедать, — шутили мои новые друзья, кланяясь в пояс.
— Извольте, — смеялся я.
Целый час выделялся на обед. Для меня – уму непостижимо! Я этот драгоценный, вначале, час использовал для исследования окружающей местности: бульваров, магазинов, улочек… Потом, увы, набегавшись вдосталь, стало лень, наевшись впечатлений досыта. Но, всё же, про столовую… Можно было отобедать внутри здания, в приспособленном помещении, где работали чудо-повара, запомнившиеся мне такими загадочными и наивкуснейшими блюдами, как тефтели, величиной с половину моего кулака и бифштекс по-африкански. Объёмом с тарелку, он стоил всего пятьдесят копеек, ровно столько выдавали нам, нарисованными на талоне в день. Пищевой блок был разделён на три небольших зала: первый – непосредственно кухня; второй – для приёма пищи офицеров и солдат; третий – для полковников и генералов. Там, мне сказали, питались бесплатно и вкусно. «Если мне и так вкусно, что словами не передать, и что я так никогда ни ел до этого и после…» — размышлял я: «То до какой степени вкусности кормили там, в том зале, куда простым смертным проход был запрещён?»
Показали мне также и столовую за пределами нашего учреждения. Идти нужно было через техникум, кстати, отметил на будущее про себя, в котором учились в основном одни девчонки. Потом – через дорогу – напротив магазина «Спорт», построенным специально к Олимпиаде–80. Эта была диетическая столовая, на месте которой сейчас женский салон с огромными окнами от асфальта до крыши, специально сделанными так, чтобы проходящим людям было всё видно, что там делается внутри. В этой столовке было всё дёшево и вкусно, только без соли, которая стояла в любых количествах на каждом столике со всеми остальными специями.
Чуть-чуть обжившись, я всё чаще вообще отказывался от посещения столовых и экономил деньги на различные похождения по музыкальным театрам и на приобретение дефицитных вещей. Достаточно было взять булку с изюмом, благо, что сахар и чай в нашем здание можно было раздобыть совершенно бесплатно. Плюс, ребята, дежурившие вместе со мной, занимались, чистой воды – мародёрством: изыскивали частично в малых, почти невидимых долях, съестные продукты из стола заказов для офицеров многочисленных отделов нашего боевого этажа. Так что, к вечеру набиралось обрезков от твёрдых сортов сыра и сырокопчёной колбасы в достаточных количествах, даже двум котам непременно перепадало.
Обжился я скоро, ведь к хорошему быстро очень привыкаешь. С утра умытый и причёсанный я встречал своего генерала, бегал по поручениям и выполнял любую работу, какую только скажут. Свободное время в обед я уже не считал, ведь после пяти начиналось оно по-настоящему – до самого утра. Вначале ездил ночевать со всеми в роту. Потом один раз остался с ночёвкой в приёмной, потом другой, а потом… Плевал я через оба плеча с горяча, да с благословения своего шефа, на все солдатские понятия, говорящие о порядках внутренней службы. Единственно, что на субботу с воскресеньем приходилось всё же, как только не пытался увильнуть, чаще, чем хотелось, отправляться в часть, где нас, такого блатного пошиба, тут же старались сунуть в наряд по роте, по столовой и по другим неприятным местам. Суббота и воскресенье стали выступать до самого конца службы невыносимым наказанием за праздное несение службы в обычные пять дней.
Нечто подобное (свобода) испытал перейдя работать с завода с его проходной в шарашкину контору , где урвать время на себя между вызовами по городу, а то и краю было легче простого. Более сорока лет этому радовался.
.
Нежуковский
вт, 16/02/2021 - 04:23
Это слово "Свобода" и есть то маленькое счастье, за которое кто-то борется, а кто-то ждёт, когда с неба свалится в пенсионном возрасте))) Кто-то случайно попадает в таковую ситуацию и думает потом: а на хрена я раньше не ушёл с этой долбаной фабрики (так сам раньше думал про себя) Но ведь само слово это - означает, чтобы от чего-то освободиться. То есть, чтобы приобрести счастье - нужно освободиться от той рутины, которая окружает. Это я так грубо))) Всегда говорил, переехав навсегда жить в деревню: ежели хочешь очутить чувство настоящей свободы и испытать сокровенное чувство счастья - купи корову. Потом когда её продашь, то всё это и случится!))) Спасибо!
дядя Вова
вт, 16/02/2021 - 08:08
Очень точно про корову...Имел возможность убедиться когда родители ее продали.
..
Нежуковский
вт, 16/02/2021 - 09:37
Привет, Володя. Здесь увидишь мою технику (бочки с НДМГ), которую я содержал и обслуживал. (именно мою, а не подобную) У меня в отделении таких было три и плюс машины разного предназначения шесть штук. В фильме некоторые из них видны.
https://youtu.be/j_5aHBbfg_0
Кольцов
ср, 17/02/2021 - 10:06
Эх и дуры здоровенные! И бочки видел, словно саранчи зелёные гигантские! Я думал там автоматика везде в ентих шахтах. А без солдатских рук и там не обойтись, пока солдатик гайку не закрутит. Но всё равно - это похоже на армию, потому что это армия настоящая! Не то что полк пушкарей в Загорске у нас, которые ни разу их пушек не стреляли или 600 тысяч ежегодных военных строителей с рабскими условиями труда, или роты обеспечения, так называемые блатные роты с ротами охраны, чтобы роты рабочих трудились добросовестно... Много было хорошего и нужного в Советской Армии, но и дерьма - не дай Бог!
дядя Вова
ср, 17/02/2021 - 17:57