Моя Советская Армия 16. Самоволка
«Что вас больше всего занимает: то, что я говорю, или дохлый голубь, который над столовой летает"
Из дембельского альбома.
Стопроцентно уверен, что подобные смешные и не очень высказывания есть в сундуке воспоминаний каждого, кто соприкасался когда-либо с армией. Говорят, что плохое со временем забывается. Думаю, что не всегда, но вспоминать меньше всего хочется. Впрочем, мы же учимся на ошибках, а это тоже хорошо. К тому же всё это определяет нашу дальнейшую жизнь.
Было же такое, ну точно было, когда пьяный самовольщик ночью перелезал через забор возле КПП, а внизу его встречал старший лейтенант, будучи дежурным по части! Давно поджидал, ведь чувствовал, что именно здесь и появится опоздавший с увольнения.
— А ведь я знал, что так и будет, гадёныш! — брызгал пеной из перекошенного рта старлей. — Ведь знал же я, что так точно случится и всё равно тебя отпустил – увольнительную идиоту выписал.
— А шшшто такое? — заплетающимся языком, спрашивал сержант, валяясь в ногах у командира, поскольку упал с огромной высоты бетонного заграждения, но, чтобы встать – не собрал ещё достаточно сил.
— Ночь из-за тебя, урода, не сплю!
— Виноват, товарищ старший лейтенант, больше не повториться. — с испуга без запинок отрапортовал, пойманный с поличным, самовольщик.
— Мне твоё виноват будет тоже самое, как идти в задницу!
— Так точно, товарищ са-са-старший льльейтенант!
— Ты чё нажрался, скотина?
— Йййя…
— Так бы и дал сапогом по морде!
— Ммменя нельзя бббить, — ещё больше заикался сержант.
— Это ещё почему?
— Бббыстро пппротрезвею…
Вся армейская подготовка заточена под то, что каждый солдат становится частью единого организма. При этом в подкорку головного мозга регулярно вбивается, что личная ценность стремится к нулю, по сравнению с ценностью таких базовых понятий, как приказ, самопожертвование и так далее. Но достаточно количество таких людей, которые в принципе не могут быть частью чего-то большого и нужного стране. В-первую очередь это касается обыкновенного эгоизма, непременно присутствующего в башках множества солдат, следующей за ним мальчишеской глупости или же наоборот через-чур изворотливого ума, а часто даже трусости, если дело касается боевой обстановки.
Проще говоря, я не смогу объяснить со всеми подробностями, даже беря в пример самого себя, почему совершается самоволка. Тут есть одно неприметное, но сильное слово, под которое можно подогнать любое воображение, что только вам взбредёт в голову. Это слово – хочется. Да-да, не смейтесь – хочется и всё. Кому-то от пуза пожрать захотелось, кому-то вином залиться и позабыться, но чаще всего, когда первое, второе и – к девкам!
Вспоминается случай, который долго не выходил из моей головы, озадачивая и давая повод хорошенько задуматься о внутреннем мире каждого из нас. Случилось мне конвоировать одного старослужащего в военный суд и присутствовать при объявлении приговора. Причём суд был показной, выездной специально в нашу часть, чтобы другим солдатам неповадно было. А как известно, на таких судах приговоры были самые строгие. Убивало то, что за неуставные отношения, чуть ли не с убийством, с разного рода продолжительными истязаниями, давали незначительные сроки по сравнению с тем, который вынесли моему подопечному.
Умудрился он свалить из части, не дослужив всего два месяца. Причём был младшим сержантом и командиром отделения. Высокий, сильный, красивый парень… Чего ему не хватало? Девушка написала, что выходит замуж. Это один из тех случаев, когда жалко парня было до слёз, до определённого момента. Самовольным оставлением части считалось, если солдат отсутствует по своей воле в течение трёх суток, если больше – дезертирство.
Было в первый день ясно — куда и почему убежал сержант. За ним тут же послали в погоню лейтенанта, который догнал самовольщика уже дома, пока тот ещё не успел натворить дел. Долго уговаривал его вернуться… Уговорил. Командование, к моему полному удовлетворению, пошло на встречу и даже не наказали. А может зря? Честно скажу – не знаю. Но сержант долго ходил угрюмый, пока не проглотил карамельку. Да-да, обычную фруктовую карамельку. Только швейную иголку во внутрь её умудрился засунуть. Как он тогда говорил на допросе, якобы для того, чтобы комиссовали пораньше из армии потому, что до дембеля ещё целых два месяца оставалось. Ни в какие мозги, никакого дурака таковое не помещается. Но, как говорится, что случилось, то и произошло.
В итоге, сержант в военном госпитале недели две провалялся, пока ему из желудка иголку не достали, а потом… А потом суд. Причём за неделю до увольнения из армии. Командиры может и замяли бы весь этот инцидент, но проверяющий не вовремя нагрянул, да и сами уже стали побаиваться, мол, мало ли он ещё чего начудит. Статья обычная: умышленное нанесение себе физического вреда, чтобы увильнуть от службы в армии. Загремел, ревнивец, на три года. А девушка его замуж полтора месяца назад вышла и ребёнка родила, поскольку давно уже залетела. Потому и свадьбу срочно сыграли.
Помните: «он улетел, но обещал вернуться» А ведь именно так можно охарактеризовать самовольное оставление части. При такого рода квалификации подобного деяния, наиболее точно проясняется этот самый умысел. Но я прекрасно помню, как начиналась непримиримая борьба с неуставными взаимоотношениями. Всем почему-то стало вдруг казаться, что солдатики бегут из армии только из-за них. Мол, у нас так всё хорошо и благостно предусмотрено для службы солдат, обеспеченных всем, чем только можно придумать: кино в клубе по выходным, баней раз в неделю и даже ленинская комната у них есть. Бежать не от чего, только вот проклятые неуставные отношения и если бы не они…
Были, конечно, срывы, когда молодые шли на известные поступки с автоматом, расстреливая всех подряд или кончали жизнь самоубийством, растиражированные в нашей Советской и зарубежной печати. Но очень-очень редко, если брать даже по всей стране. Но в нашем чиновничьем аппарате и одного такого случая хватит. Тут же начинают рассылать по всем воинским частям петиции, состоящие их сотни пунктов, запрещающих то и то, выполнить это и это, пятое-десятое… Запрещая и наказывая, ещё больше тем усугубляя несвободное передвижение. Вместе с этим создалась порочная иллюзия, что все беглецы непременно становились жертвами. Доходило до бреда собачьего, не принимая во внимание того, что любой самовольщик всегда врёт. Так же складно врали и о притеснениях, за которые дюже охотно стали цепляться наши журналисты, как только дали свободу гласности, с приходом незабвенного Михаила Сергеевича.
Я уже говорил про слово «Хочу». Процентов восемьдесят бежали не от каких бы то не было зверств и побоев – просто хотелось. Тянуло и всё… Туда – к горизонту, к облакам, к свободным отношениям. Опять же это в большей степени касалось строительных частей, когда образовывалось дикое ощущение дискомфорта от армейской регламентации и неотвратимое желание послать не только к такой-то матери, но и ко всем чертям собачьим.
Однажды, вдруг, дыхнув воздуха лета в полную грудь, без объяснения причины, воткнув лопату в землю, как винтовку в стойло, военные строители отправлялись в бега. Представьте только себе полу-разумную форму жизни, в которой существуют больше инстинктами и неосознанными порывами. Нас учат упорно молчать и беспрекословно подчиняться, не обеспечивая при этом элементарными жизненными условиями, а мы… Как только запахло едой и сладким, увидели где тепло и мухи не кусают – идём в ту сторону, словно крысы за дудочкой. А долг и дисциплина с ответственностью в юном мозговом полушарии где-то там – в области абстрактных понятий.
Сколько мы самовольщиков переловили не смогу и сказать. Очень много. При этом сами, в обязательном порядке, хоть пару раз, но были в той пресловутой самоволке. Тоже самое было с каждым, уверен, кто служил в армии. Когда приводили задержанного, то звучала в обвинительных заключениях стандартная формулировка: «самовольно покинул часть, праздно проводил время». Потом уже, далеко не сразу, дошло вдруг, что праздно проводить время – это загуливать в кабаках с бабами, но в другом случае – проводить время по своему усмотрению. Это время приходило обычно с приходом тепла. Особенно у творческих вольнолюбивых натур, будто у хладнокровных, после холодов возвращался интерес к жизни и обуревала неудержимая охота к перемене мест. А куда идти, зачем идти и почему – не имело никакого значения.
Гауптвахта в самую первую очередь была заполнена полностью за счёт самовольщиков, которые ужасно боялись профессиональных конвоиров, особенно если они были из молодых. Будешь, как говорили в те времена, бедный, бледный и больной. Загоняет молодой, не по своей воле, а по приказу, так, что будешь ползать по снегу и жрать его. Самыми свирепыми были салаги.
Я уже признавался, что приходило и ко мне в голову чувство власти над арестованными. Но я быстро прошёл через это дело без каких-либо потерей мозгов. Зато приметил, что тухлое болото быстрее всего маменькиных сыночков городских заманивает в топь вонючую. Свою роль здесь играет парадокс известный по матушке истории, когда рабы или крестьяне крепостные у власти вдруг оказывались и становились гораздо хуже от своих истязателей. Детям дали оружие и власть, что тут ещё сказать остаётся. Тем более, что не несёшь никакой ответственности за издевательства, хоть и в рамках Устава, отвлекаясь от таких же издевательств, только над тобой – за территорией гауптвахты, в казармах. Что делалось, что творилось с недавними новобранцами, попавшими служить в комендантский взвод, просто волшебные превращения. Солдатики удивительным образом упивались своей властью, приравнивая себя богам, когда: хочу казню, хочу милую.
Итак, я уже говорил, что в самоволку ходили все, даже зная, чем это всё может закончиться. Начиная со второго года службы, появлялась уверенность в том, что запросто сможешь сыграть в рулетку, когда два раза идёшь в самоволку вполне нормально и остаёшься незамеченным, но на третий раз, почти в обязательном порядке – «долгожданный» страшный залёт. Два патрона в пустом барабане крутились с суровым видом всегда, зато чувство азарта, в случае выигрыша, поднимал на такую геройскую высоту, что сам на себя смотрел в зеркало не без гордости.
Я уже рассказывал, что по воле судьбы, само как-то так получилось, крутился в поле деятельности штаба части. Хотя мичман намекал мне: «Не зря, мля, ошиваться тебе тут приходится». Мол, придёт время и отправят в Москву для дальнейшего прохождения службы в главное военное управление. Даже форму секретную заставили заполнить, чтобы проверить по всем инстанциям. Я, конечно, заполнил, без удивления заметив графу, где нужно было обозначить родственников с судимостью. Написал, что судимых родственников не имею. Соврал опять, как и во время призыва. «Но ведь на этот раз точно не проканает» – думал я про себя: «Раскроют моё враньё в два счёта, там такие спецы-особисты сидят». А потому, почти на сто процентов, был уверен, что нечего рассчитывать ни на какую Москву и, ни сколько, не боясь, бегал с удовольствием в самоволку.
Я был часто дежурным по штабу, писал доклады полковнику и замполиту, помогал художнику, являлся участником солдатской самодеятельности. Будучи почти постоянно на виду высшего командования, заработал некоторое доверие, чем и пользовался в угоду самому себе. Часто посылали в город: то за кистями, то за фломастерами, то за плёнкой к фотоаппарату и химикатами. Пользовался моментом и одному командиру говорил, что другой отпустил, и в точности наоборот… Тем более их, командиров, было несколько. С удовольствием просматриваю кино «Труфальдино из Бергамо», когда один слуга угождал сразу двум хозяевам, вспоминая часто себя в сходных ситуациях.
Краткосрочный отпуск заслужил я в первые полгода службы, что было невиданным делом для того времени. Отпуск если и давали, то только на втором году службы. А потом и вовсе перестали отпускать, резко подскочило количество невозвращенцев. Наш художник нарисовал на огромном куске фанеры Троицо Сергиевскую лавру, а я резцом сделал панно, которое предназначалось полковнику, но оказалось в военном городке, в прихожей собственной квартиры начальника штаба. Он мне и выписал благополучно, находясь в подвыпившем состоянии, отпуск на четыре дня за успешную службу в честь первомайских праздников. А полковнику пришлось потом делать другую картину.
Дома побывал я до той самой степени, что уезжать обратно в армию было довольно трудно, но деваться некуда… Прихватил с собой гражданскую одежду, две бутылки «Рябина на коньяке» для начальника штаба и вперёд. По приезду, гражданку оставил на хранение в одном из частных домов, которые находились рядом с частью, оплатив хранение бутылкой водки и пообещав ещё… Увольнение в город по служебным делам выписывалось на три часа от силы, я старался выписать его у того командира, у которого следующий день должен быть выходным. Сначала подделывал увольнительную, сводя известным способом чернильную надпись, и делая новую, но когда стали требовать возврат, то просто надевал гражданку и гулял целый день, попутно делая покупки, и выполняя поручения. Голь на выдумку хитра, как говорится, но однажды, не повезло и я, наконец, попался.
Приехала ко мне девушка, чтобы в этот раз проведать подольше, чем это было в первый приезд. Я получил увольнительную с утра до вечера, но уговорил дежурного и тот, на свой страх и риск, разрешил мне остаться на ночь. Как назло, дежурный заснул в каптёрке, и дневальный на тумбочке тоже заснул, когда вдруг пришёл дежурный по части. Видев такое дело, дежурный отстранил наряд и назначил тут же новый с разбором полётов. Вот так я и загремел, высветился сразу при проверке. Когда утром я прибыл в часть, то меня ждали «с распростёртыми объятиями».
Гауптвахты я не боялся, поскольку отслужил уже больше года, да и на губе все было знакомо. Но дежурный по части пообещал отправить в Алёшинские казармы, славящиеся ужасными рассказами про них.
— Обурел, ты, гляжу, Печников! — тыкал в меня пальцем капитан. — Постараюсь я тебя пристроить, ох как постараюсь, сегодня же вечером на нашу гауптвахту пойдёшь, а там, что твой непосредственный командир скажет. С нашим комендантом они были друзья хорошия и вряд ли я отвертелся, но… Бывает же такое… Именно в этот же день после обеда пришла телефонограмма из Москвы.
— Я ж те, мля, говорил, — улыбался старшина, — что в Москву тебя заберут, дрын-трын, — протягивая листок.
— Неужто не заметили? — вслух спросил я у куска бумаги.
— Чего ты там лопочешь?
— Да так… про себя. Меня же на губу вечером!
— Значит, мля, отменяется губа твоя. Чай там люди посерьёзней твоего капитана будут. Гляди у меня там, дрын-трын. не подведи! Зря учил, чё ли? Иди полковник тебя дожидается с напутственным словом и одеваться… Бегом!
В телефонограмме было ясно сказано, чтобы рядового Печникова срочно к утру доставить в Москву на улицу 1905 года. А полковник заходил сначала издалека, переминаясь с ноги на ногу. А потом в открытую без приказа, но убедительно просил стучать ему в течение всей службы прямо с управления по телефону, мол, какая обстановка там, пятое-десятое и когда с проверкой нагрянут. «На тебя, вся надежда» - говорил он: «Абы кого не послал бы». Я, конечно, согласился, но звонил ему только один раз, когда к нему собирались с проверкой. Да-да, куда денешься, хоть один раз, но по-шпионски сделал донесение/
С этого дня началась новая жизнь в моей Советской армии, где я был в качестве «адъютанта его превосходительства» генерал-лейтенанта Федоровича до самого увольнения.
Не знаю, как там было в Москве, но почему-то дочитал с радостью, буд-то это меня в "рай" забрали.
Нежуковский
сб, 06/02/2021 - 18:20
Точно так и было)) Рота блатных, как нас тогда называли - действительно армейский рай! Но этот рай тоже людей портит, ох как извращают енти свободы разные простого человека, к ним во все времена стремящегося)))
дядя Вова
сб, 06/02/2021 - 18:52