Моя Советская армия 13 Свободное время
«Нельзя стать хорошим солдатом без некоторой доли глупости».
Флоренс Найтингейл
Появилось в дежурке свободное время как-то, сижу и письмо любимой сочиняю. Заходит замполит, откуда только взялся, и спрашивает:
— Чем тут занимаетесь, боец, когда в казарме к отбою готовятся?
— Письмо пишу, пока никто не мешает. — отвечаю рассеяно и довольно глупо, словно по голове кто-то стукнул, от неожиданного вторжения.
— Я офигеваю с такой хоризмы, товарищ дежурный! Мало того, что ерундой занимается, так ещё и не встаёте перед офицером, ёкарный бабай! Чтоб не мешали…
— Никак нет! — подпрыгивая с места, чуть ли не кричу.
— Так-так, — говорит тот, беря, начатое моё письмо и читает его вслух: — Здравствуй моя, Светка-конфетка! Очень по тебе скучаю…
— Вы что творите, товарищ старший лейтенант?
— Стоять на месте! Ты мне может тута Родину продаёшь прямо в штабе! А? Чё глаза какие тупые? Может и стихи сочинять могёшь?
— Простенькие могу, если вдохновение внезапно вдруг нагрянет, — отвечаю я, косясь то на него, то на письмо.
— Сразу видно, что поэт. Что-то говорит, а что – ни хрена не понятно. Ты вот это… моей девушки стишок напиши, якобы от меня вот на этом листочке. Через час зайду, ночь всё одно не спать – дежурю по части.
Напишу тебе письмо,
быстрый ветер обгоняя,
пусть к тебе придёт оно,
добрым словом согревая.
Мне б дотронуться до рук,
Чтоб прижаться к ним щекою…
Тихо-тихо всё вокруг,
Только мы одни с тобою.
Ты прочтёшь и промолчишь,
И печаль мою увидишь,
Как душа с письмом кричит…
Может, тоже мне напишешь.
Как правило, всё своё свободное время в первый год службы солдат отдаёт всего себя полностью и бесповоротно, в любой подвернувшийся момент, на растерзание сну. «Солдат спит – служба идёт» – известное солдатское изречение, которое испокон-веков подгоняли под острую необходимость постоянного недосыпания. А как же… Ведь сон является ежедневной непременностью, которой мы уделяем все меньше и меньше времени на гражданке, но в армии… Это самое лучшее, что есть на всём белом свете!
Будучи дежурным по штабу, после приёма пищи, хотите верьте, а хотите нет, но я умудрялся встать из-за стола в дежурке, поприветствовать проходящего мимо командира, но при этом не открывая глаз, находясь совершенно во сне и даже, в некоторых случаях, с удивительными сновидениями. Глаза были закрыты поначалу, но потом – пришёл однажды, тот самый, неповторимый момент, когда вдруг осознал, что научился спать с открытыми. Интересно, а йог, какой-нибудь, способен на такое? И вот ведь какая штука удивительная: мозг научился различать шаги, поднимающихся по лестнице, когда у командира они были грузные, с вечным бурчанием что-то под нос и запахом одеколона от фуражки-аэродрома, под американский манер; начальник штаба выхаживал будто на плацу даже по ступенькам, с непременным дрожанием перил и запахом похмелья от гладко выбритой начальственной физиономии; замполит вбегал налегке, легким и воздушным облачком словно балерон какой-то, с вечной улыбкой на лице перед женщинами – служащими СА и отвратительной гримасой при встрече с солдатами; сами служащие СА из бухгалтерии и строевого отдела своими туфельками производили совершенно другое настроение и давали повод даже в сонном состоянии, чувствовать их издалека, никогда не вставать со своего места и продолжать спать или, что уж там скрывать – откровенно дрыхнуть.
В казарме свободного времени почти не ощущаешь, поскольку тратишь его в основном на подшивание подворотничков, на чистку сапог и стирку х/б. Хватает, конечно, отведённых внутренним распорядком минут для того, чтобы написать письмо, сходить в буфет и прочитать пару статей в газете. Даже просмотр программы «Время» был организован всегда и повсеместно. Но быть постоянно у всех на виду – для меня, например, было невыносимым страданием. Без личного пространства я не мог пробыть даже пару дней. Что уж там говорить, ведь даже в туалете ты находишься всегда не один. А это угнетало особо чувствительный мозг, который у меня присутствовал, как тогда казалось. И хрипел он от недоумения, виду всеобщего не показывая, но будучи в постоянной тревоге и тоске от безвыходной ситуации.
Однажды наш художник отличился, находясь в таковом состоянии при оформлении клуба… Куда ему до моей чувствительности! Я в углу сцены обрабатывал кусок оргстекла для настенной агитации, а художник писал перьями воззвание, сидя за столом. Тут же присутствовал замполит, завклубом, комендант и его жена – служащая СА, работающая в штабе. Она тихонько примостилась в уголке сцены и что-то разглядывала в журнале по своей работе. В зрительном зале тоже были люди, но что такое? Внезапно все разошлись… Художник поднял высоко голову, посмотрел по сторонам, моргая тяжело и вынужденно, но, увидев только меня, бахнулся со всего размаха головой в плакат на столе, провалившись в глубочайший сон.
Как известно солдатская пища не отличалась соответствующим качеством. Но нам с художником досталась по блату тушёная капуста от знакомого повара и такой она нам вкусной показалось, что употребили её в неимоверном количестве. От чрезмерного её вкушения начался вскорости жутчайший ураган в животе. Я уже несколько раз сбегал в строго отведённое место, а художник, было видно по выражению лица, мучительно терпел и строго препятствовал выходу собравшихся в великом количестве газов. Ещё и замполит находился всё время рядом, торопя и подталкивая к большей производительности. И вот, наконец, момент облегчения… Никого нет, все разошлись – голова художника падает в плакат и… Взрыв неимоверной силы, словно ядерную бомбу испытали неподалёку с газами, далеко превосходящими по своей ядовитости все другие, используемые в первую мировую войну. У меня, честно, волосы встали дыбом… Хорошо, что все ушли заранее! Только вот беда – комендантша встала тихонько из угла и, скромно улыбаясь, прикрывая нос журналом, вышла из клуба прочь.
Здесь, в моей Советской армии, всё было как-то по-другому. И привыкнуть к этому другому у меня не было никакой возможности. Вроде бы ко всему человек привыкает, ан нет… Зато привычки вредные прилипают, что уж там говорить, когда, глядя на большинство, начинаешь поступать также. Например, до армии к сладостям относился вполне спокойно, но в армии, аж трясло при виде всяких карамелек, халвы с печеньем и ирисок. Мог запросто съесть с простой холодной водой с десяток кусков обычного сахара. А уж, если посылка к кому-то из дома приходила, то – это «метафизика» настоящая. Совершенно другой вкус, пусть даже не из своего дома, но он притягивал и манил до полного безумия, и употреблялось всё до беспамятства, в полной мере социалистического существования. Причём, слышал часто, что кто-то где-то в армии скрывал посылки и ел в одиночку, за что, собственно, и был бит. У нас я такого не наблюдал. Впрочем, скорее всего, по той же причине, что все слышали такие рассказы. Приход посылки воспринимался, как само-собой разумеющиеся и делилась она на всех среди рядом присутствующих. Единственная разница была в том, что чем больше присутствующих, тем меньше доставалось каждому. Зато есть и преимущество, заключающееся в том, что посылок было больше. А курение? Ещё одна ненавистная в моём сегодняшнем понимании привычка... Ведь я не курил до армии. И в ней был единственным некурящим в своём подразделении. За полгода до окончания – закурил, скорее всего от избытка того же свободного времени, что и продолжалось потом почти тридцать лет.
В свободное время я часто уподоблялся мыслителю, пытающемуся разобраться в себе, в армии, во взаимоотношениях и даже в политике. Например, стали просачиваться слухи о том, что там-то и там-то останавливали киносеансы в городе (новое Андроповское веянье), для того, чтобы выявить прогульщиков и чем занимаются люди в отведённое рабочее время. Или часто думал – кем я буду, например, после армии? Художника и оформителя я отверг сразу, как и журналиста, о работе которого много размышлял, но так и не сподобился сделать решительную попытку. Задумывался даже и об артистической деятельности после армии, ведь уже пользовался не однажды успехом на клубных подмостках.
А что? Артист поистине заманчивое призвание. Оставалось только ответить на вопрос: было ли это призвание у меня. Если армейские выступления в счёт не брать… Хотя, почему бы и нет? Ведь всё это не свалилось с дерева, да и в школе я был постоянным участником в различных постановках драматического кружка. Всех сказочных дурачков переиграл. А это вам не хухры-мухры, а главные роли. «Мдя…» — думал я вслух на очередном дежурстве в свободное от телефонограмм и докладов время.
Артист, что ни говори, увлечение возвышенное, непременно далёкое от всего привычного и обыденного, одновременно отличное от единообразного армейского быта и службы. Открываются невероятные возможности открыто произносить слова правды и любви. Храмы и дворцы на размалёванном холсте, бумажные позолоченные короны, притворные вздохи и лживые слёзы с фальшивыми радостями – всё это, чтобы произнести великие и вечные слова. Не то, что эти агитационные плакаты с армейским патриотическим уклоном и речёвки со сцены в угоду политработникам, чтобы тем прикрепили очередную звёздочку на погоны и прибавили жалованье для полного удовлетворения при армейской службе.
А ещё в призвании артиста невероятно приятно то, что долг свой он может выполнять и служить обществу, надев на себя маску. Согласитесь, ведь значимое отличие происходит от наших правителей, которые делают тоже самое, только в настоящих дворцах и с настоящими коронами. Разница между ними и артистами лишь в том, что последние надевает маску подлости на подлость, а в жизни наши чиновники играют роль одну, а маску надевают совершенно другую. Политический делец напяливает маску патриотизма на собственный эгоизм; у насильника маска борца за правду; у богача с чрезмерными спекулянтскими наклонностями – маска наивысшей добродетели; распутники – наивны беспредельно; а ещё… как же не сказать про это – злобный ваш враг даёт вам же добрые советы.
Откуда он взялся, этот внутренний голос, словно ангел какой-то, уберегающий меня постоянно на всём протяжении жизни, нагоняя, порой, страха и всяческих сомнений, с которыми приходилось чуть ли не драться, пытаясь переубедить себя самого.
— В артисты после армии захотел? — спрашивал внутренний голос.
— Ага…
— Славы хотца?
— Да не то, чтобы… — начал было лукавить я.
— Славы, славы… Не забывай, дружочек, что она как приходит, так и уходит в забвение.
— И всё же, артист – это любимец публики! Аплодисменты там разные и всё-такое…
— Так точно… А ещё свист! Публика, говоришь? До каких только пор? Вникай, дубина: одна публика рукоплещет твоему таланту, а другая молодости только и всего. Первая забудет тебя сразу же, как только сойдёшь со сцены, а вторая – после появления первой морщины на твоём лице.
— И чё?
— Живи просто, наслаждайся жизнью, расти будущих детей с внуками и не ставь никаких придуманных препятствий на собственном пути. Любуйся небом с окружающей природой, честно трудись, совершенствуй дух и силу, никого не обижай, не проси и не бойся.
— И-и-и… всё?
— И всё.
— Так, ладно… Какие там ещё свободные профессии остались?
— Адвокат.
— Учиться надо…
— Да, учиться… А ещё, если им станешь, то будешь всю жизнь ходить голодный... Ведь ты же не собираешься обходить законы?
— Нет.
— Во-во… А коли так, то и идти в адвокаты незачем.
— И чё?
— Иди в лес, да грабь прохожих, так быстрее выйдешь в люди без всяких там дипломов.
— Ну и шуточки у тебя.
— А что! Лучше виновных с невиноватыми защищать? Причём у первых мелких денег не бывает, а вторые платят мало.
— Ты мне только что про артистов наговорил, теперь и здесь нашёл к чему придраться.
— Себя потерять легко при любой профессии, а в адвокатах намного проще.
— Да иди ты!
— Ага, пошёл…
Появилось в дежурке свободное время как-то, сижу и письмо любимой сочиняю. Заходит замполит, откуда только взялся, и спрашивает:
— Чем тут занимаетесь, боец, когда в казарме к отбою готовятся?
— Письмо пишу, пока никто не мешает. — отвечаю рассеяно и довольно глупо, словно по голове кто-то стукнул, от неожиданного вторжения.
— Я офигеваю с такой хоризмы, товарищ дежурный! Мало того, что ерундой занимается, так ещё и не встаёте перед офицером, ёкарный бабай! Чтоб не мешали…
— Никак нет! — подпрыгивая с места, чуть ли не кричу.
— Так-так, — говорит тот, беря, начатое моё письмо и читает его вслух: — Здравствуй моя, Светка-конфетка! Очень по тебе скучаю…
— Вы что творите, товарищ старший лейтенант?
— Стоять на месте! Ты мне может тута Родину продаёшь прямо в штабе! А? Чё глаза какие тупые? Может и стихи сочинять могёшь?
— Простенькие могу, если вдохновение внезапно вдруг нагрянет, — отвечаю я, косясь то на него, то на письмо.
— Сразу видно, что поэт. Что-то говорит, а что – ни хрена не понятно. Ты вот это… моей девушки стишок напиши, якобы от меня вот на этом листочке. Через час зайду, ночь всё одно не спать – дежурю по части.
Напишу тебе письмо,
быстрый ветер обгоняя,
пусть к тебе придёт оно,
добрым словом согревая.
Мне б дотронуться до рук,
Чтоб прижаться к ним щекою…
Тихо-тихо всё вокруг,
Только мы одни с тобою.
Ты прочтёшь и промолчишь,
И печаль мою увидишь,
Как душа с письмом кричит…
Может, тоже мне напишешь.
Вот такой я написал стих в двух экземплярах. Пусть неказистый, но настоящий, я его и сейчас наизусть помню. Причём, после армии вообще стихов не писал лет тридцать, ровно столько, сколько и прокурил.
Замполит пришёл ровно через час с двумя конвертами без марок. Из части тогда можно было отправлять по почте такие конверты.
— Товарищ, старший лейтенант! Ваше задание выполнено!
— Какое задание?
— А это… — показывал я на стих.
— Я вроде ничего не приказывал.
— А я вроде ничего и не выполнял… Только вот стих сочинил, как просили.
— Так какого хрена ты орёшь, как полоумный. Просил и приказал – есть разница?
— Не могу знать.
— Вот и не моги… Давай сюда, чё там накатал, небось фигню какую.
Долго он пыхтел тут же, переписывая своим почерком, стараясь делать всевозможные завитушки пером ручки с чёрными чернилами. У него, не считая стиха, текст был короткий, да и у меня те же два тетрадных листа. Подписали конверты, заклеили… Я сразу сбегал вниз и опустил их в ящик, благо тот висел на стене штаба.
Моё письмо доходило до Иваново в течение недели. У замполита письмо пришло по месту назначения гораздо раньше. Я это понял, когда он прибежал ко мне весь в мыле от мата, чуть ли не стекающего с козырька фуражки.
— Чё творишь? Дибилизму объелся?
Стою, смотрю на него, ничего не понимая, но коленки трясутся, заразы, не остановишь.
— Ты что послал? — орал замполит, ткнув пальцем мне в плечо.
— Кто?
— Чмо в розовом пальто!
— Ничего не понимаю…
— Светка-конфетка, твою дивизию!
Всё понял я, когда услышал, что приехала его девушка, которой он, кстати сделал предложение, как только получила от него письмо. Как мы листы перепутали, когда конверты запечатывали, для меня остаётся тайной, покрытой мраком и по сегодняшнее время. Но мне, если честно, тут же было полностью наплевать за переживания командира, хотя бы только от собственных представлений. Ведь не было мне покоя ни днём, ни ночью от тех душевных переживаний, которые связали по рукам и ногам. Чего только не передумал.
— Что? Дрожишь, Светка-конфетка? — увидел меня через неделю старлей с ехидной улыбкой до ушей.
— Мрак! — только и ответил я.
— Вона, — махнул он в сторону КПП, — и твоя приехала!
— Что?
— Значит любит, вот что! На увольнительную, чтоб два дня тебя в части не видел! Светка-конфетка…
Похоже,что про письма без художественного вымысла не обошлось, но читать интересно и это главное.
Нежуковский
чт, 21/01/2021 - 09:14
Совсем чуть-чуть приврал))) Спасибо!
Написал в сообщении, что не могу сделать комментарий на твои произведения, но ответа нет.
Надо зайти ко мне на страничку и нажать две кнопки "Разрешаю комментировать" и "Подписка".
дядя Вова
чт, 21/01/2021 - 10:29
Прочла с интересом. Понравилось Ваше повествование про армейские будни.
Irochka
чт, 21/01/2021 - 11:13
Спасибо!
дядя Вова
сб, 23/01/2021 - 10:14
Замечательно!!!
ЛЕСЯ
сб, 23/01/2021 - 16:33
Спасибо, Леся!
дядя Вова
вс, 24/01/2021 - 11:41