Глава третья

«Нет плохого оружия, есть плохие стрелки»

Климент Ворошилов

«Писателю необходима такая же отвага, как солдату: первый должен так же мало думать о критиках, как второй — о госпитале».

Стендаль

Продолжать начну с того, что как только солдат овладевает наиважнейшим делом — умением приветствовать своих командиров и вышестоящих по званию, тут же дают карабин. Да-да, вы не ослышались… Не автомат Калашникова, а именно карабин. Так уж повелось, милые мои читатели, что в комендантском взводе в приоритете именно такой вид оружия. Ну, почему? Честно не знаю, только могу предположить: во-первых, это оружие хорошо использовать в рукопашном бое, при устранении бунта, при конвоировании; во-вторых, это очень красивое оружие, что да, то да, с изящным внешним видом, несколько консервативным, что придаёт дополнительный шарм; в-третьих, не пойму почему эта версия пришла мне в голову — не пропадать же зазря массе оружия, которыми забиты военные склады с незапамятных времён.

На стрельбище я сразу поразил яблочко мишени. Правда, эта мишень оказалась моего соседа. Увы, врождённая близорукость сказалась тут, на месте, совсем некстати. Как же, вы спросите, близорукого в ВДВ вначале приписали, а потом в комендатуру? Очень просто: воспользовался методом своего отца, ведь он, когда проходил медкомиссию при обмене водительского удостоверения, просто-напросто выучил наизусть таблицу, в которой нужно было назвать ту или иную букву. Но, даже будучи в таком неординарном положении, я научился стрелять, крепко прищуриваясь и намечая хотя бы примерную цель. Таким образом, ваш покорный слуга, после службы армии, надевая очки, в тире не раз зарабатывал стакан водки в условиях рыночных отношений незабываемых девяностых, сбивая пулькой пламя свечи, тревожа лишь только её фитилёк. Причём, зарабатывал не только для себя, но и для друга. К великому сожалению, хозяин тира запретил наше дальнейшее времяпровождение, боясь разориться наверняка.

Продолжим… Так вот, карабин – это вам не хухры-мухры, а такая штука, которая не тебе принадлежит, а именно ты и только ты полностью со всеми своими потрохами принадлежишь ей. А как же? Например, ты можешь быть грязным, но карабин — никогда. Тебе могут дать в глаз, поставив лиловый фингал, сломать палец, отделить на время почку от позвоночника, принимая в черпаки, но на карабине не должно быть ни одной царапины. Ты даже можешь пропасть без вести, если возымеешь таковое желание и тебя вычеркнут таким образом из списков, но карабин останется в списках всегда. Или ты можешь заболеть, может даже чем-то серьёзно. Сразу направят в санчасть, где в белом шкафу на всех полках стояли пузырьки от мала до велика с мазью Вишневского, к которой прибегали при головной боли, при боли в животе, при ангине, при растяжении и при всех остальных заболеваниях, какие только есть на свете. Тебе обязательно помажет голову, нос, горло, ногу и что-то нежно прожжужит на солдатское ухо военврач лейтенант Вовченко, заклиная, словно какой-нибудь шаман, следом отправляя непременно тут же сразу в строй. Но если с карабином что-то вдруг случится, то с особой скрупулёзностью будет немедленно образована комиссия, оружие обследуют со всех сторон, изучат все обстоятельства дела, составляя подробный рапорт и отошлют в долгосрочный ремонт, откуда вернётся карабин абсолютно здоровым, либо комиссуют насовсем. И, наконец, когда тебя забирают из дома, то не оставляют родителям никакой расписки, независимо — вернёшься ты через два года или не вернёшься, никому до этого нет совершенно никакого дела. А карабин… Ага, только под расписку, где указываешь, что получил в исправном состоянии и в таковом же виде клятвенно обязуешься его вернуть.

Посмеялся только что над карабином, над санчастью немного пошучу, но… Смех-то смехом, а ведь не лишился чуть руки однажды. Этот Госплан дурацкий, не общий, а даже по мелочам и в тех сферах, где он и не должен быть, за который непосредственно нужно было всем отвечать на любом поприще, собственно, наверное, и сгубил наш СССР. Ведь он, план, был везде… Не только в милиции, но и в здравоохранении, тем более в военном. Если положено по плану не более трёх солдат в месяц в военный госпиталь определять, то и думать не моги, вдруг какой чрезвычайный случай навернётся.

Шли замалчивания, чтобы не попасть под грозный разгон, чтоб не лишиться очередного звания и премии, чтобы не слететь из списка хорошистов, в которых непременно нужно было быть при таких вынужденных обстоятельствах. А мой нарыв на руке — кому он нужен? А ведь достиг такой стадии, что уже температура поднялась. Ладонь с тыльной стороны набухла, словно боксёрская перчатка и срочно звала к медицинской помощи. Иначе абсцесс. Впрочем, таковой уже начался… Лейтенант Вовченко должен был стать старлеем, но план есть план… Какой там госпиталь, ведь он только что закончил медицинский институт и именно здесь, в армии, вот вам и ординатура со всеми практиками на свете, вместе взятыми.

— Я тя, мля, быстро на ноги поставлю, — ходил кругами лейтенант медицинской части, косясь правым глазом на белый шкаф.

— А это не опасно? — прозвучал законный вопрос с моей стороны, но как-то слабенько, словно от нагадившего котёнка в башмак военврача.

— Ты что? — ответил он вопросом на вопрос и нервно хихикнул.

Лейтенант что-то про себя решил и сделал крупный шаг к шкафу. Звякнули мензурки, стоящие за банками с мазью Вишневского и доктор вскорости загремел стеклянной дверцей, смачно втягивая воздух от рукава белого халата.

— Всё, алесс! Короче, теперь писец! Пошли, убогий, — с ноткой действительной уверенности сказал он мне.

И знаете, ведь эта уверенность так подействовала на меня, будто доктор и в самом деле всё знает в совершенстве, что богатый опыт наверняка присутствует, о чём свидетельствовала вся его выправка и правильность в голосе, что такие нарывчики не в первой ему видеть приходится, что будет всё, как говорится, в норме и в порядке всех вещей, при всём их беспорядке.

— Эй, чудо! — кликнул лейтенант ефрейтора-медбрата, — Чё вылупился, тащи наркоз, оперировать щас будем!

Чудо молчало. Оно, как мне тогда показалось, думало… И думало серьёзно. Пока оно это делало, я терпеливо ждал с надеждой на великое волшебство: вот сейчас меня положат на операционный стол, наденут маску с наркозом и через каких-то там десять-двадцать минут я проснусь в полном здравии.

— И чё? Я не понял, — осерчал командир, кривясь на ефрейтора, — стул, верёвку, новокаин, ланцет!

— В-в-верь-ёвку? — блеяло у меня из нутра.

— Мля, не бзди, больной! Ты чё, крученый какой-то? Температуришь? Верёвка, мля, для того, чтоб ты рукой не дрыгнул невзначай.

— Р-р-рукой?

— Рукой, мля… Вену чтоб не зацепил, от твоих содроганий внутренних.

— А-а-а…

А дальше так закрутилось, да завертелось в смутных, не совсем осознанных потоках, что словами уже и не передать: привязали сначала к стулу руку, потом вторую, потом ноги и всего к спинке стула примотали намертво прямо под лампочкой, свисающей из-под потолка, для лучшего освещения при операционных действиях.

— Не ссы, мля! Сам боюсь… На Нобеловку иду!

Вот только тут обуял невероятный страх меня! Жутчайшее представление прилетело в голову и не отпускало до исхода всех действий. Нет не от того, что верёвкой привязали и не от того, что сзади накрепко схватили за плечи с шеей двое самых здоровенных больных, находящихся на попечении санчасти, а от того, как увидел доктора, держащего в одной руке скальпель, а другой рукой, переворачивающего страницу здоровенной книги по медицине, которую держал перед его глазами ефрейтор.

— Наркоз больному, мля... — мне тут же вкололи новокаин. — Наркоз мне, мля… — военврач глотнул из склянки, поднесённой медбратом. — Смотреть вверх, мля… — стал уверенно направлять он скальпель к моей руке. — Орать матюгами в потолок, мля! — сделал под мои жуткие вопли надрез. — И в ентих ублюдков, мля, что держат, суки, для профилактики!

Ох, уж этот лейтенант Вовченко! Где он сейчас? Небось прославленный хирург какой-нибудь. А ведь добрым словом его вспоминаю часто. Вот они — два еле-заметных шрама на руке моей. Всё чётко сделал, доктор. Успел. Мне потом объяснили, что если бы меня в госпиталь отправили, то по прибытии, было бы потеряно время и полного заражения крови уже вряд ли удалось бы избежать.

О чём это я? Ах, да – о карабине! У меня такое мнение, которого я придерживаюсь и в настоящее время: чтобы, как и в ранние исторические времена у нас вместо бумажных мишеней были бы чучела установленного образца. Причём чучела нужно одеть в пиджаки и форму наших и зарубежных правителей вместе с их военачальниками. Безусловно, что там говорить, мы бы попытались достигнуть сразу же двух значимых целей: во-первых, солдаты – выходцы из народа – целились бы лучше, и стреляли бы наверняка намного точнее; а во-вторых, ещё будучи в армии, солдаты бы получали очень даже хорошую практику, просто необходимую в нашей злой и непредсказуемой жизни, когда они выйдут вдруг из-под власти своих начальников.

Сдаётся мне, что уж и не такую полную крамолу я несу, ведь даже в некоторых установленных воинских положений есть такие слова, мол, основная цель в надлежащем обучении стрелка состоит в том, чтобы научить его сознательно и решительным образом осуществлять свой долг в бою даже в том случае, когда он вдруг выйдет из-под контроля собственных командиров.