хотя он имел экстраординарную страсть к Шекспиру. Однажды он с гордым видом рассказал мне, что ответственность за его пять банкротов полностью лежит на «Бардах», так как он настаивал позвать их. Он, казалось, думал, что в этом и отличие. - Это и было отличием, дорогой Дориан – великим отличием. Большинство людей становятся банкротами, хотя в прозу жизни вкладывают слишком много. Радоваться чужой поэзии им непереносимо. Но когда ты впервые заговорил с Мисс Сибилой Вэйн? - Третьей ночью. Она играла Розалинду. Я не мог с собой справиться. Я бросил ей несколько цветов, и она посмотрела на меня; по крайней мере, я представил, что она так сделала. Старый Еврей был настойчив. Он, казалось, был готов взять меня под руку, так что я согласился. Было бы странно с ней не познакомиться, не так ли? - Нет; я так не думаю. - Мой дорогой Гарри, почему? - Я сообщу тебе в несколько другое время. Теперь я хочу знать о девушке. - Сибиле? О, она была такой робкой и такой кроткой. Многое в ее характере от детей. Ее глаза широко открылись в изящном удивлении, когда я сказал ей, что я думал о ее работе, и она, казалось, весьма не сознавала своей мощи. Я думаю, мы оба были довольно нервными. Старый Еврей стоял, усмехаясь на вход в зеленую пыльную комнату, произнося хорошо заготовленные речи о нас обоих, в то время как мы стояли, смотря друг на друга, как дети. Он настаивал на том, чтобы называть меня «Мой Лорд», поэтому я заверил Сибилу, что я вовсе не любезный. Она просто сказала мне, «Ты выглядишь как принц. Я должна называть тебя Принцем Очарования». - По моим словам, Дориан, Мисс Сибил знает, как раздавать комплименты. - Ты не понимаешь ее, Гарри. Она уважала меня только как действующее лицо в пьесе. Она ничего не знала о жизни. Она живет с матерью, увядшей, усталой женщиной, которая играла Леди Капулет в одном из бардовых халатов, одетых первой ночью, и смотрелась так, будто бы уже видела на своем веку лучшие дни. - Я знаю этот взгляд. Он наводит на меня депрессию, - прошептал Лорд Генри, оценивая ее кольца. - Еврей хотел рассказать мне ее историю, но я сказал, что она меня не интересует. - Ты был абсолютно прав. Всегда есть нечто общее в разных народных трагедиях. - Сибил – единственная, о ком я забочусь. Что мне до того, откуда она. От ее маленькой головки до ее крошечных ступней, она абсолютна и божественна. Каждую ночь моей жизни я хожу смотреть на ее работу, и каждую ночь она все более изумительна. - Я полагаю, в этом и есть причина, что теперь ты никогда со мной не ужинаешь. Я думал, что у тебя имеется некоторый любопытный роман. Вероятно, и так; но не совсем, что я ожидал. - Мой дорогой Гарри, у нас у каждого ежедневно совместный ленч и чаепитие, и я несколько раз был с тобой в Опере, - сказал Дориан, открывая в изумлении свои голубые глаза. - Ты приходишь, всегда ужасно опаздывая. - Хорошо, я не могу не увидеть игру Сибилы, - кричал он, - даже если это произойдет только в единственном акте. Я голоден до ее присутствия; и когда я думаю о прекрасной душе, что спрятана в том маленьком теле цвета слоновой кости, я исполнен благоговения. - Ты можешь пообедать со мной сегодня вечером, Дориан, не так ли? Он покачал головой. – Сегодня вечером она Имоджена, - ответил он. – А завтра вечером она будет Джульеттой. - Когда же она Сибила Вэйн? - Никогда. - Я поздравляю тебя. - Как же ты ужасен! Она - все великие героини мира в одной. Она намного больше, чем индивидуум. Тебе смешно, но я говорю тебе, что она гениальна. Я люблю ее, и я должен заставить ее любить меня. Ты, знающий все жизненные секреты, расскажи мне, каким очарованием влюбить в меня Сибилу Вэйн. хочу заставить Ромео ревновать. Я хочу смерти любовников мира, чтобы услышать наш смех, и возвеличить печаль. Я хочу дыханием нашей страсти возбудить в сознании их прах, пробудить их пепел к боли. Боже мой, Гарри, как я обожаю ее! Во время разговора он ходил взад и вперед по комнате. Возбужденность выступила красными пятнами на его щеках. Он был ужасно взволнован. Лорд Генри смотрел на него с тонким чувством удовольствия. Как отличался он теперь от робкого испуганного мальчика, встреченного им в студии Бэзила Холлворда! Его характер развивался подобно цветку, горел алым пламенем. Из секретного места выползала его Душа, встречаемая Желанием на своем пути. - И что ты предлагаешь делать? – наконец, сказал Лорд Генри - Я хочу, чтобы ты и Бэзил, пошли со мной некоторой ночью и увидели ее игру. У меня нет ни малейшей боязни за результат. Ты, несомненно, подтверждаешь ее гениальность. Затем мы должны освободить ее из рук Еврея. Она предназначалась ему на три года – по крайней мере, на два года и восемь месяцев – с настоящего времени. Я, конечно, ему заплачу за это. Когда все станет ясно, я арендую театр в Вест-Энде и во всей красе покажу людям ее талант. Она сделает мир таким же безумным, каким сделала меня. - Это было бы невозможно, мой милый мальчик. - Да, она сделает. Она не просто искусство, в ней не только законченный художественный инстинкт, напротив, она также обладает индивидуальностью: и ты часто говорил мне, что личности, а не принципы, влияют на возраст. - Хорошо, которой ночью мы пойдем? - Дай подумать. Сегодня вторник. Давай договоримся на завтра. Завтра она играет Джульетту. - Замечательно. Итак, около восьми. Бристоле. Мы с Бэзилом придем. - Гарри, пожалуйста, не в восемь. В половине седьмого. Мы должны быть там перед тем, как поднимется занавес. Ты должен увидеть ее в первом акте, где она встретится с Ромео. - Половина седьмого! Что за время! Это время чая с мясом, или чтения английских романов. Это должно быть в семь. Ни один джентльмен не ужинает прежде семи. Ты сможешь увидеть Бэзила между половиной седьмого и семью? Или мне ему написать? - Дорогой Бэзил! Я неделю не спускал с него глаз. Это для меня ужасно, так как он отправил мне мой портрет в самой великолепной рамке, специально им оформленной, и, хотя я немного ревную к картине, что несколько месяцев моложе меня, я должен допустить, что восхищаюсь ею. Возможно, ты бы написал ему лучше. Я не хочу один видеть его. Он говорит вещи, которые раздражают меня. Он выдал мне хороший совет. Лорд Генри улыбнулся. – Люди увлечены отданием того, в чем они сами больше всего испытывают нужду. Это то, что я называю глубиной щедрости. - О, Бэзил – лучший из парней, но он видится мне немного похожим на обывателя. С тех пор, как я тебя знаю, Гарри, я открыл это для себя. - Бэзил, мой дорогой мальчик, помести все очаровательное в себе в свою работу. Следствие таково, что он себе в жизни ничего не оставил, кроме своих предрассудков, принципов, и здравого смысла. Только художники, знакомые мне, кто восхитителен сам по себе, плохие художники. Хорошие художники просто живут в том, что они создают, и, следовательно, совершенно безынтересны как таковые. Великий поэт, поистине великий поэт, самое непоэтичное из всех созданий. Но поэты простые абсолютно очаровательны. Чем хуже их рифма, тем более живописно они смотрятся. Явный факт опубликования книги с сонетами второго сорта превращает людей совершенно в неотразимых личностей. Он живет поэзией, которую не может написать. Другие, напротив, пишут стихи и не осмеливаются их реализовать. - Хотелось бы знать, это действительно так, Гарри? – сказал Дориан Грей, надушив носовой платок из огромного флакона с золотым горлышком, стоявшим на столе. – Должно быть, что так, если ты это говоришь. А сейчас я ухожу. Имоджена ждет меня. Не забудь, о чем мы договорились на завтра. До свидания. Как только он покинул комнату, тяжелые веки Лорда Генри надвинулись на глаза, и он начал думать. Конечно, несколько людей интересовалось им в той же степени, что и Дорианом Греем, и еще безумное обожание юноши кем-либо не причиняло ему незначительную боль раздражения или ревности. Он довольствовался этим. Это возбуждало в нем больший интерес к студии. Он всегда оперировал методами естественных наук, но, как правило, главный предмет той науки казался ему тривиальным и не имеющим значение. Итак, он решил изучить себя, поскольку других уже знал неплохо. Человеческая жизнь возникла перед ним в виде поля для исследования. Сравнивать это, как бы ценно оно ни было, не имеет смысла. Это истина, что одна наблюдаемая жизнь в ее любопытном суровом испытании боли и удовольствия, не могла носить на лице маску из стекла, не беречь пары серы от беспокойства мозга и создания воображения, мутного с чудовищными фантазиями и деформированными мечтами. Яды так неуловимы, что кто знает их действие, у того они вызывают отвращение. Болезни так странны, что один переносит их, если найдет понимание их натурам. И еще, что за великая награда получить ее! Каким прекрасным становится мир для одного! Заметить странную трудную логику страсти и эмоциональный оттенок умственной жизни – наблюдать, где они встретились, и где они разделились, в какой точке между ними был унисон, и в какой точке между ними произошло разногласие – в этом все восхищение! Что нам до стоимости этого! Один никогда не заплатит высокую цену за какую бы ни было сенсацию. Он осознавал – и мысль отблеск удовольствия в его карих агатовых глазах – что выражалась через определенные его слова, музыкальные слова, сказанные с напевом, что душа Дориана Грея обернулась этой белой девушкой и преклонилась перед ней в обожании. В большей степени парень был его собственным творением. Он сделал его преждевременно. А это ли не достижение? Обыкновенные люди ждут всю жизнь, дабы разоблачить секреты, но лишь перед немногими, избранными, чудеса жизни открываются прежде, чем с них сбросили покрывало. Иногда это эффект искусства, и главным образом в литературе, которая немедленно распределяет страсти и ум. Но время от времени сложная индивидуальность занимала место и брала на себя офис искусства; действительно, на его пути, реальном произведении искусства, у Жизни есть такие же сложные шедевры, какие имеются у поэзии, или скульптуры, или живописи. Да, юноша был преждевременным. Он собирал свой урожай, в то время как была уже весна. Хотя в нем были и пыл и страсть молодости, он уже начал себя понимать и осознавать. Было восхитительно смотреть на него. С его прекрасным лицом, и его замечательной душой он был удивительным созданием. Не имело значения, как все это закончится, или предопределен ли конец. Он напоминал одну из тех грациозных фигур в пышном зрелище или пьесе, чьи радости кажутся отдаленными друг от друга. Их печали возбуждают общее чувство красоты, и чьи раны напоминают красные розы. Душа и тело, тело и душа – как они таинственны! Анимализм в душе, а в теле черты спиритуализма. Чувства могли стать чистыми, и интеллект мог деградировать. Кто мог определить, где кончается плотская жизнь, и начинается духовная? Как поверхностны произвольные определения обычных физиологов! И еще, как трудно выбрать между требованиями различных школ! Тень души расположилась в греховном доме! Или же тело действительно в душе, как полагал Джордано Бруно? Отделение духа от материи было чудом, и слияние духа с материей также являлось чудом. Ему стало интересно, возможно ли представить психологию такой абсолютной наукой, что каждая небольшая весна жизни будет показана к нам. Как она это делает, мы всегда сами неправильно понимали, и реже понимали другие. Опыт не являлся этической ценностью. Он был лишь именем людей, который позволял им совершать ошибки. Моралисты, как правило, принимают это за обычай предупреждения, требуют от этого определенного этического эффекта в формировании характера, хвалят это как нечто, научившее их следовать и показывать нам, чего избегать. Но в опыте не было мотива силы. Сила действительной причины была настолько мала, как и ее осознание. Все это действительно показало, что наше будущее было бы таким же, как и наше прошлое, в том числе и грех, который мы совершили однажды с ненавистью, мы бы позже повторили много раз с радостью. Ему было ясно, что экспериментальный метод – единственный метод, с помощью которого можно провести любые научные анализы страстей; и конечно, Дориан Грей был творением его руки, и, казалось, обещал богатые и плодотворные результаты. Его внезапная безумная любовь к Сибиле Вэйн являла собой физиологический феномен немалого интереса. Не было сомнения, что любопытство могло повлиять на это, могло стать любопытством и желанием новых опытов; все же это было не простой, а скорее очень сложной страстью. В этом был вполне чувственный инстинкт детства, преобразованный работой воображения, немного измененный, что, казалось, парню отдаленным от смысла, и по той же причине, тем более опасный. Это были страсти, в происхождении которых мы заблуждаемся сами оттого, что тиранят нас гораздо сильнее. Мы осознавали природу своих самых слабых поводов. Когда мы думали, часто происходило так, будто мы экспериментировали на других, хотя в действительности мы экспериментировали на себе самих непосредственно. В то время как Лорд Генри сидел, мечтая о подобных вещах, раздался стук в дверь, и его слуга вошел напомнить ему, что уже пора одеваться на обед. Он поднялся и посмотрел на улицу. Закат охватил алым золотом верхи окон домов напротив. Оконные стекла пылали, словно тарелки из расплавленного металла. Небо повыше напоминало увядшую розу. Он думал о молодой, яркой и насыщенной, жизни своего друга и хотел знать, каким образом все это собирается заканчиваться. Когда он пришел домой, около половины первого, он увидел телеграмму, лежащую на столе в холле. Он открыл ее, и обнаружил, что она от Дориана Грея. В ней было сказано, что он женится на Сибиле Вэйн. Глава 5 - Мама, мама, я настолько счастлива! - шептала девочка, хороня свое лицо в коленях увядающей, утомленно выглядящей женщины, кто, отвернувшись от направленного на нее пронзительного навязчивого света, сидела в одном из кресел, составлявших темный гарнитур гостиной. - Мне очень весело! – повторила она, - и ты тоже должна веселиться! Мисс Вэйн вздрогнула и положила свои белые тонкие руки цвета висмута на голову дочери. – Гарри! – откликнулась она, - я только тем и счастлива, Сибил, что вижу тебя в действии. Ты не должна думать ни о чем другом, кроме своей игры. Мистер Исаак очень хорошо к нам относится, и мы задолжали ему денег. Девушка подняла глаза и надула губы. – Денег, мама? – крикнула она, - каких денег, за что? Любовь больше денег. - Мистер Исаак заплатил наперед пятьдесят фунтов в счет наших долгов и получил личную экипировку для Джеймса. Ты не должна это забывать, Сибила. Пятьдесят фунтов очень большая сумма. Мистер Исаак очень деликатен. - Он не джентльмен, мама, и я ненавижу способ, который он предлагал мне, - сказала девушка, поднимаясь и переходя к окну. -Я не знаю, как мы могли без него справиться, - раздражительно ответила женщина постарше. Сибила Вэйн вскинула голову и рассмеялась. – Мы не хотим от него большего, мама. Принц Очарование теперь направляет нашу жизнь. Затем она сделала паузу. Румянец брызнул в кровь и оставил тень на ее щеках. Частое дыхание раскрыло лепестки ее губ. Они трепетали. Чуть заметный южный ветер страстей простирался над ней, и шевелил изящные складки ее платья. – Я люблю его, - сказала она просто. «Глупое дитя! Глупое дитя!», - фраза попугая, брошенная в ответ. Согнутые, как волнистая линия, пальцы, украшенные поддельными драгоценностями, придавали словам нелепость. Девушка снова захохотала. Радость птицы, посаженной в клетку, была в ее голосе. Ее глаза уловили мелодию и отразили ее в своем блеске; затем на мгновение закрылись, будто скрывая свой секрет. Когда они открылись, их застлал туман мечты. Тонкогубая мудрость говорила ей с изношенного стула, намекая на благоразумие, цитировала из той книги трусости, чей автор подражает имени общего чувства. Она не слышала разговора. Она была свободна в тюрьме ее страсти. Ее принц, Обворожительный Принц, был с нею. Она взывала к памяти, чтобы преобразовать его. Она посылала свою душу искать его, и она приносила его обратно. Его поцелуй снова и снова обжигал ее рот. Ее веки были согреты его дыханием. Затем Мудрость изменила свой метод и заговорила так, будто что-то выслеживала и обнаружила. Этот молодой человек мог быть богат. Если так, замужество должно быть обдуманно. У раковины ее уха разбивались волны мировой хитрости. Стрелы ловкости стреляли в нее. Она видела шевелящиеся и улыбающиеся тонкие губы. Внезапно она почувствовала потребность в разговоре. Немая тишина тревожила ее. – Мама, мама, - крикнула она, - почему он в меня так сильно влюблен? Я знаю, почему люблю его. Я люблю его потому, он напоминает долженствование Любви. Но что во мне нашел он? Я не достойна его. И еще – почему я не могу этого сказать – хотя я так много его чувствую, я не чувствую смиренности. Я чувствую гордость, ужасную гордость. Мама, а ты любила моего папу так же, как я люблю Принца Очарование? Женщина постарше побледнела под недоделанной пудрой, что нанесена на ее щеки, и ее сухие губы дернулись в приступе боли. Сибила бросилась к ней, обвила руки вокруг шеи, и поцеловала ее. – Прости меня, мама. Я знаю, что разговор о нашем отце причиняет тебе боль. Но боль эта единственно оттого, что ты сильно его любила. Не выгляди настолько грустной. Я испытываю такое же счастье, какое ты переживала двадцать лет назад. Ах! Позвольте мне быть счастливой навеки! - Дитя мое, ты еще слишком молода, чтобы думать о влюбленности. Кроме того, что тебе известно об этом молодом человеке? Ты даже не знаешь его имени. Такая неудобная вещь, и в действительности, когда Джеймс уезжает в Австралию, и я так много об этом думаю, что ты должна больше показывать сообразительность. Однако, как я раньше сказала, если он богат…. - Ах! Мама, мама, позволь мне быть счастливой! Миссис Вэйн поглядела на нее, и одним из тех ложных театральных жестов, которые так часто стали свойством характера игрока второго плана, сжала ее в своих руках. В этот момент дверь открылась, и молодой юноша с грубыми каштановыми волосами вошел в комнату. Он был толстоват фигурой, и его кисти и ступни его были огромны, и его движения были отчасти неуклюжи. Он не был той замечательной породы, что его сестра. Едва ли можно было бы предположить близкие отношения, существующие между ними. Миссис Вэйн внимательно вглядывалась в него, стараясь изобразить улыбку. Она мысленно подняла ее сына к достоинству аудитории. Она чувствовала уверенность, что эта живописная картина была довольно интересна. - Я думаю, ты могла бы придержать несколько своих поцелуев для меня, Сибил, - сказал юноша, так натурально и естественно ворча. - Ах! но ты не будешь зацелован так же, как Джим, - крикнула она. - Ты ужасный старый медведь. И она побежала через всю комнату и обняла его. Джеймс Вэйн нежно взглянул в глаза сестры. - Я хочу погулять с тобой перед отъездом, Сибила. Я не предполагаю, что я снова увижу этот неприятный Лондон. Я уверен, что не хочу этого. - Мой сын, не говори такие ужасные вещи, - бормотала миссис Вэйн, машинально трогая безвкусное театральное платье, с вздохом, и начиная исправлять его. Она предчувствовала небольшой обман в том, что он не присоединился к группе. Это бы придало ситуации театральную живописность. - Почему же нет, мама? Я имел это в виду. - Ты ранишь меня, сын мой. Я верю, что ты вернешься из Австралии в положении изобилия. Я верю, что в Колониях нет никакого общества; поэтому, ты, выполнив там свою задачу, должен вернуться назад и быть напористым в Лондоне. - Общество! – пробормотал юноша. – Я ничего не хочу об этом знать. Я должен заработать немного денег, чтобы ты и Сибила перестали выступать. Я ненавижу это. - О, Джим! - сказала Сибила, смеясь, - как же непорядочно твое поведение! Но, так ты пойдешь со мной гулять? Это будет замечательно! Боюсь, ты собираешься прощать с некоторыми из твоих друзей - Томом Харди, который давал тебе огромную сигару. И с Недом Лангтон, кто вынуждал тебя смеяться, куря ее. Это очень приятно с твоей стороны разрешить мне провести с тобой последнее послеполуденное время. Куда мы пойдем? Давай отправимся в Парк. - У меня поношенная одежда, - ответил он, хмуря брови. – Ходят в Парк только щегольски одетые люди. - Чепуха, Джим, - прошептала она, поглаживая рукав его пальто. Он колебался на мгновение. - Очень хорошо, - он сказал, наконец, - но не нужно слишком длинное украшение. Она танцевала у двери. Можно было слышать ее пение, пока она бежала наверх. Ее маленькие ступни топали наверх. Он прошелся взад и вперед по комнате два или три раза. Затем он повернулся все еще к спокойной фигуре в кресле. – Мама, мои вещи собраны? – спросил он. - Почти готово, Джеймс, - ответила она, опуская глаза на работу. В последнее время она чувствовала себя немного больной, когда она была один на один со своим грубым, суровым сыном. Ее тайный поверхностный характер был обеспокоен, когда они встречались глазами. Ее постоянно тревожил тот факт, а нет ли каких тайн у ее сына. Тишина, которую он даже не утруждался наблюдать, становилась для нее невыносима. Она начинала жаловаться. Женщины защищаются, атакуя так же, как они и атакуют, внезапно и странно пасуя. – Я надеюсь, ты будешь бороться, Джеймс, со своей отдаленной жизнью за морем, - сказала она. – Ты должен помнить, что это твой собственный выбор. Ты мог бы войти в адвокатский офис. Адвокаты - довольно уважительный класс, и, как правило, обедают у лучших семей в городе. - Я ненавижу офисы, и я ненавижу чиновников, - ответил он. – Но ты совершенно права. Я выбрал собственную жизнь. Это все я говорю, глядя на Сибилу. Не позволяйте ей навредить себе. Мама, ты должна присмотреть за ней. - Джеймс, ты действительно, говоришь довольно странно. Разумеется, я присмотрю за Сибилой. - Я слышала, что джентльмены приходят в театр каждую ночь и собираются за кулисами поговорить с ней. Это правильно? Что же по этому поводу? - Ты говоришь о вещах, которых не понимаешь, Джеймс. В профессии мы привыкаем очень много получать, наиболее удовлетворив внимание. Было время, когда я сама не отказывалась от многих букетов. Это происходило, когда действие было действительно понято. Что касается Сибилы, в настоящее время я не знаю, серьезная у нее к этому привязанность или нет. Но несомненно, что молодой человек, задающий вопросы, совершенный джентльмен. Со мной он всегда сама вежливость. Кроме того, он стал богатым, и посылает прелестные цветы. - Ты даже не знаешь его имени, - резко сказал юноша. - Нет, - ответила мама со спокойным выражением лица. – Он еще не открыл своего настоящего имени. Я думаю, его поведение очень романтично. Возможно, он член аристократии. Джеймс Вэйн закусил губу. – Смотри за Сибилой, мама, - крикнул он, - смотри за ней. - Сын мой, ты не даешь мне покоя. Сибила всегда под моей особой заботой. Конечно, если этот джентльмен богат, нет причин, не заключить с ним брачного контракта. Я верю, что он один из аристократов. Я должна сказать, что об этом говорит его появление. Это могло бы быть самым замечательным замужеством для Сибилы. Они бы составили очаровательную пару. Его внешний вид, действительно, замечательный; каждый замечает это. Парень бормотал кое-что про себя и барабанил на оконном стекле грубоватыми пальцами. Только он повернулся и хотел заговорить, как дверь открылась, и к нему вбежала Сибила. - Насколько серьезны вы оба! – крикнула она. - Что произошло? - Ничего, - ответил он, - я полагаю, иногда мы должны быть серьезными. До свидания, мама; я пообедаю в пять часов. Все уже запаковано, за исключением моих рубашек, так что тебе не стоит беспокоиться. - До свидания, сынок, - ответила она с поклоном напускного высокомерия. Она была крайне раздражена тоном, которым он установил с ней. В его взгляде было нечто отпугивающее ее. - Поцелуйте меня, мама, - сказала девочка. Ее подобные цветку губы коснулись увядающей щеки, и согрели ее от мороза. - Дитя мое! Дитя мое! – крикнула миссис Вэйн, смотря на потолок в поиске воображаемой галереи. - Пойдем, Сибила, - нетерпеливо сказал ее брат. Он ненавидел притворство мамы. Они вышли в мигающий, раздуваемый ветром, солнечный свет, и прогуливались вниз тоскливой ЮстонРод. Прохожие глядели в удивлении на угрюмую, мрачную юность, которая в грубой, болезненно подходящей одежде, находилась в компании такой грациозной, изысканно выглядевшей девушки. Он походил на обычного садовника, идущего с розой. Джим хмурился время от времени, когда ловил любознательный взгляд какого-либо незнакомца. Он вовсе не походил на пристально смотрящего человека, на которого в жизни сошла поздняя гениальность, а банальность никогда и не покидала. Сибила, однако, совсем не осознавала эффект, который произвела. Ее любовь дрожала в ее смеющихся губах. Она думала о Принце Очаровании, и, что она могла бы думать о нем все больше, она не разговаривала с ним, но лепетала о корабле, на котором Джим собирался плыть, о золоте, которое он определенно найдет. Также она мечтала о замечательной наследнице, жизнь которой он должен был спасти от злых лесников в красных рубашках. Хотя он не должен был остаться моряком, или грузчиком на корабле, или независимо оттого, кем он собирался быть. О, нет! Жизнь матроса была ужасной. Фантазия томилась в ужасном корабле, с хриплыми, горбатыми волнами пыталась вырваться наружу, и суровый ветер клонил мачты вниз, и плач матросов отзывался длинными пронзительными звуками! Он покинул корабль в Мельбурне, попрощавшись с капитаном вежливо, но несколько натянуто, и отправился в одиночку на золотые поля. Не успела пройти и неделя, как он случайно обнаружил большой самородок чистого золота, самый крупный из обнаруженных слитков, и до побережья он вез его в телеге, охраняемой шестью конными полицейскими. Лесники атаковали их раза три, и потерпели поражение в огромном кровопролитии. Или нет. Он вовсе не собирался на золотые поля. Это были ужасные места, где люди схватывают интоксикацию, и стреляют друг в друга в баре, и пользуются плохим языком. Он был бы прекрасным фермером овец, и однажды вечером, по дороге домой, он увидел бы красивую наследницу, ухаживавшую за грабителем на черном коне, который на нем гнался, и спасал ее. Конечно, она бы влюбилась в него, и они бы поженились, и пришли бы домой, и жили в огромном лондонском доме. Да, для него приготовлены восхитительные вещи. Но он должен быть очень хорошим, и не выходить из себя, или глупо тратить деньги. – Она была лишь на год старше его, но она так хорошо разбиралась в жизни. Также он должен быть уверен, что пишет ей с каждой почтой, и должен разговаривать со священниками каждую ночь перед отходом ко сну. Бог был очень хорошим, и присматривал бы за ним. Она бы тоже молилась за него, и через несколько лет он бы вернулся очень богатым и счастливым. Парень слушал, хмурясь на нее, и не отвечал. У него болело сердце от тоски по дому. Да, это не было тем одиночеством, что делало его мрачным и угрюмым. Хотя он и был неопытным, у него все еще сохранилось чувство опасности за положение Сибилы. Этот молодой денди, который влюблен в нее, мог означать для нее нечто нехорошее. Он был джентльменом, и ненавидел его за это, ненавидел его странным расовым инстинктом. Этот инстинкт, который являлся причиной все более в нем преобладающей, он не мог осознать. Он также осознавал поверхностность и тщеславие натуры его матери, и в этом ему виделась бесконечная опасность для Сибилы и счастья Сибилы. Дети начинают с любви к своим родителям; но, по мере того, как они вырастают, они осуждают их; а порой и забывают вовсе. Его мама! У него были мысли, над которыми он размышлял в течение многих месяцев безмолвия. Случайная фраза, которую он слышал в театре, глумливый шепот, который достиг его ушей однажды ночью, когда он ждал у служебного входа, породил беспорядочную череду ужасных мыслей. Он помнил это, как если бы плеть охотника прошлась по его лицу. Его брови хмурились в морщину, словно сделанную клином, и с болезненной судорогой он стукнул себя по губам. - Ты не внимаешь тому, что я говорю, Джим, - кричала Сибила. - А я, между тем, улаживаю большинство " восхитительных планов на твое будущее. Говори же кое-что ". - Каких же слов ты от меня ждешь? - О! То, что ты будешь хорошеньким и не забудешь нас, - улыбаясь ему, ответила она. Он пожал плечами. – Ты более способна забыть меня, нежели я забуду тебя, Сибила. Она вспыхнула. - Что же ты под этим понимаешь, Джим? – спросила она. - Я слышу, у тебя новый друг. Кто он? Почему ты мне о нем не рассказала? Он оказывает на тебя нехорошее влияние. - Прекрати, Джим! - она воскликнула. - Ты не должен говорить ничто против него. Я люблю его. - Неужели, ты даже не знаешь его имени, - ответил парень. – Кто же он? У меня полное право знать это. - Его зовут Принц Очарование. Тебе не нравится это имя? О! ты глупый мальчик! Ты обязан никогда не забывать этого. Если ты хоть раз увидел бы его, ты бы подумал, что он самый замечательный в мире человек. Однажды ты встретишь его: когда вернешься из Австралии. Ты так на него похож. Каждый похож на него, и я… люблю его. Мне жаль, но ты бы мог пойти в театр сегодня вечером. Он собирается там быть, и я играю Джульетту. О! как я сыграю ее! Представь, Джим, быть влюбленной и играть Джульетту! С его здесь присутствием! Играть, чтобы восхитить его! Боюсь, я могу напугать труппу, напугать или захватить их. Быть влюбленным значит кого-то превосходить. Бедный и ужасный мистер Исаак кричал бы «гений» своим бездельникам в баре. Он читает мне проповедь, как догму; сегодня вечером он объявит меня как открытие. Я чувствую это. И все это его, только его, Принца Очарование, моего замечательного возлюбленного, моего Бога грации. Но я бедна по сравнению с ним. Бедная? Что же это значит? Когда бедность ползет в дверь, любовь улетает в окно. Наши пословицы хочется переписать. Они придуманы зимой, а теперь лето; для меня весна, я думаю, танец цветения в лазури небес. - Он джентльмен, - угрюмо сказал юноша. - Принц! – крикнула она музыкально. – Что же еще ты хочешь? - Он хочет поработить тебя. - Я замираю от мысли, что обрету свободу. - Я хочу уберечь тебя от него. - Видеть его – поклоняться ему, знать его – доверять ему. - Сибила, ты без ума от него. Она засмеялась, и взяла его руку. – Дорогой старый Джим, ты говоришь так, будто тебе сто лет. Однажды ты сам будешь влюблен. Тогда ты узнаешь, что это такое. Не смотри так хмуро. Несомненно, что ты будешь рад об этом думать, несмотря на то, что ты уезжаешь, ты оставляешь меня гораздо счастливее, нежели я была прежде. Жизнь тяжела для нас обоих, ужасно трудна и сложна. Но теперь она изменится. Ты собираешься в новый мир, и я тоже нашел его. Здесь два стула; давай сядем и посмотрим на изящных людей, проходящих мимо. Они заняли места среди зрительской толпы. Клумба тюльпанов через дорогу пылали, словно трепещущие огненные кольца. Белая пыль, она напоминала дрожащее облако фиолетового цвета корней ириса, висячая в тяжелом воздухе. Яркие, цветные пляжные зонтики танцевали и мелькали подобно чудовищным бабочкам. Она заставила брата рассказать о себе, его надеждах, его планах на будущее. Он говорил медленно и с усилием. Они перебрасывались друг с другом словами, как игроки обменивались противоположностями. Сибила чувствовала некоторое угнетение. Она не могла выразить свою радость. Слабый изгиб улыбки, сменивший угрюмость рта, был всего лишь эхом ее победы. Некоторое время спустя она стала безмолвной. Вдруг она мельком увидела золотые волосы и смеющиеся губы, и в открытом экипаже с двумя дамами Дориана Грея, ехавшего сзади. Она вскочила на ноги. – Это он! – крикнула она. - Кто? – сказал Джим Вэйн. - Принц Очарование, - ответила она, провожая глазами победу. Он подпрыгнул, и грубо схватил ее за руку. – Покажи его мне. Который он? Укажи его. Я должен видеть его! – воскликнул он; но в тот момент экипаж четверкой герцога Бервика прошел между ними, и когда он освободил пространство, экипаж унесся из Парка. - Он ушел, - пробормотала Сибила, печально. - Мне жаль, что ты не видел его. - Мне жаль, но, Бог свидетель, и если он поглумится над тобой, то я убью его. Она в ужасе посмотрела на него. Он повторил свои слова. Они прорезали воздух, словно кинжал. Люди вокруг начали смотреть на них. Леди, стоявшая близко с ней, хихикнула. - Уйдем, Джим, уйдем, - прошептала она. Он упрямо следовал за ней, пока она проходила сквозь толпу. Сказанное только что грело ему душу. Когда они достигли статуи Ахилла, она обернулась. В ее глазах была жалость, что переходила в легкий смех на губах. Она покачала на него головой. – Ты глуп, Джим, чрезвычайно глуп; мальчик с ужасным характером, вот и все. Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? Ты просто ревнивый и злой. Ах! Я пожелала бы тебе влюбиться. Любовь облагораживает людей, а что ты сказал, было безнравственно. - Мне шестнадцать, - ответил он, - и я знаю, о чем говорю. Мама не поможет тебе. Она не понимает, как о тебе заботиться. Жаль, что теперь я не собираюсь в Австралию навсегда. У меня великая мысль, оставить это дело. И я бы это сделал, если мои статьи не будут подписаны. - О, не будь таким серьезным, Джим. Ты похож на одного из героев тех глупых мелодрам, действие которых так увлекает маму. Я не собираюсь с тобой ссориться. Я видела его, и о! видеть его – абсолютное счастье. Мы же не будем ссориться. Я знаю, ты никогда не обидишь того, кого люблю я, не так ли? – Ты же любишь его совсем недолго, я полагаю, - был угрюмый ответ. - Я буду всегда любить его! – крикнула она. - А он? - Также навсегда! - Ничего. Но если вдруг изменит…. Она отпрянула от него. Затем она рассмеялась и положила свою руку в его руку. Он был всего лишь мальчиком. У Мраморной Арки они окликнули омнибус, который высадил их рядом с их низким домиком в ЮстонРоад. Уже было далеко за пять часов, и Сибила прилегла на пару часов перед выступлением. Джим настаивал, что она должна так поступить. Он сказал, что он в скором времени бросит ее, когда их матери не будет в живых. Она бы как обычно закатила бы скандал, но знала, что он питал отвращение ко всяким сценам. В комнате Сибилы, они сказали друг другу до свидания. В сердце молодого человека царила ревность, и жестокая, убийственная ненависть к незнакомцу, который, как это казалось ему, находился между ними. Все же, когда ее руки обвились вокруг его шеи, и ее пальцы нежно шевелили его волосы, он смягчился, и, выражая крепкую привязанность, поцеловал ее. В его глазах были слезы, когда он пошел вниз. Его мама ждала внизу. Как только он вошел, она стала ворчать на него за не пунктуальность. Он ничего не ответил, но сел к своей скудной еде. Мухи жужжали вокруг стола, и ползали по цветной скатерти. Через грохот автобусов, и грохот уличных такси, он мог слышать монотонный гудящий голос, пожирающий каждую минуту, которая была оставлена ему. Некоторое время спустя, он потыкался в своей тарелке, и сложил голову на руки. Он чувствовал, что имел право знать. Надо бы рассказать ему прежде, чем он заподозрит. Ведомая страхом, на него смотрела мама. Слова механически слетали с ее губ. Пальцами она теребила лохмотья кружев носового платка. Когда часы пробили шесть, он встал, и пошел к двери. Затем он вернулся обратно, и посмотрел на нее. Глаза их встретились. В ее глазах он увидел дикую мольбу благодарности. Это его взбесило. - Мама, я спрошу у тебя кое-что, - сказал он. Ее глаза неопределенно блуждали по комнате. Она не ответила. – Расскажи мне правду. Я имею право знать. Ты была замужем за моим отцом? Она глубоко вздохнула. Это был вздох облегчения. Ужасный момент, момент тех ночей и дней, недель и месяцев, которых она так боялась, наконец, наступил, и она уже не чувствовала ужаса. Напротив, в известной степени, это было для нее разочарованием. Вульгарная прямота вопроса напрашивалась на ясный ответ. Ситуация сразу наводила на разговор. Это напомнило ей плохую репетицию. - Нет, - ответила она, удивляясь грубой простоте жизни. - Тогда мой отец был нехорошим человеком, так что ли? – крикнул юноша, сжимая кулаки. Она покачала головой. – Я знала, что он не был свободен. Мы очень сильно любили друг друга. Если бы он жил, он бы позаботился о нас. Ничего не говори против него, сынок. Он твой отец и джентльмен. В самом деле, у него были высшие связи. С его губ слетело признание. – Я не о себе забочусь, - воскликнул он, - но не позволяй Сибиле…. Этот джентльмен, не так ли, который в нее влюблен, скажи, кто он? Тоже, я предполагаю, обладает высшими связями. Отвратительное чувство унижения захватило женщину в момент. Ее голова понурилась. Она вытерла глаза трясущимися руками. – У Сибилы есть мать, - прошептала она; - а у меня никого. Юноша был тронут. Он встал впереди от нее, и наклонился, чтобы поцеловать. - Мне жаль, причинил ли я боль тебе, спрашивая о моем отце, - сказал он, - но я не мог выйти из этого положения. Теперь я должен идти. До свидания. Не забывай, что теперь у тебя остается один ребенок, о котором нужно заботиться, и поверь мне, если этот мужчина будет неправ с моей сестрой, я выясню, кто он, выслежу его, и убью, как собаку. Я клянусь. Преувеличенная глупость угрозы, страстный жест, что сопровождал ее, безумные слова мелодрамы делали более яркой ее жизнь. Она была знакома с атмосферой. Ее дыхание было более свободным, и первый раз за многие месяцы, она действительно восхищалась сыном. Ей бы понравилось продолжать играть сцену в том же самом эмоциональном масштабе, но он сразу подрезал ее. Туловища нуждаются в заботе, которую и находят в кашне. Меблированные комнаты исполняют тяжелую работу, суетясь внутри и снаружи. Это была сделка с таксистом. В этих вульгарных деталях был упущен момент. Он являлся обновленным чувством разочарования, что она теребила поношенное кружево носового платка у окна, в то время как уезжал ее сын. Она осознала, что упустила великий и удобный случай. Она утешала себя, рассказывая Сибиле, какой брошенной, покинутой ощущала она себя теперь в жизни, теперь, когда у нее есть лишь один ребенок, о котором нужно заботиться. Она вспомнила фразу. Она удовлетворила ее. От угрозы она ничего не сказала. Выражено это было живо и драматично. Она чувствовала, что однажды они все над этим посмеются. Глава 6 - Полагаю, ты слышал новости, Бэзил? – сказал Лорд Генри тем вечером, как Холлворду показали маленькую частную комнату в Бристоле, где на троих был накрыт ужин. - Нет, Гарри, - ответил художник, отдавая шляпу и пальто склонившемуся официанту. – И что же? Ничего о политике, я надеюсь? Они меня не интересуют. Едва ли найдется единственный человек в живописи стоящий Палаты общин; хотя многих из них было бы лучше немного ретушировать. - Дориана Грея обязали жениться, - сказал Лорд Генри, смотря на него пока он говорил. Холлворд приподнялся, а затем нахмурился. – Дориан обязан жениться! – крикнул он. – Невозможно! - Это абсолютная правда. - На ком? - Возможно, что на некоторой маленькой актрисе или на каком-то другом человеке. - Я не могу в это поверить. Дориан слишком благоразумен. - Но Дориан и слишком мудр, чтобы теперь и потом не совершать глупостей, мой дорогой Бэзил. - Замужество едва ли является той вещью, что можно сделать теперь и потом, Гарри. - Только не в Америке, - вяло возразил Лорд Генри. – Но я не говорил, что он женился. Я сказал, что его обязали жениться. Это большая разница. У меня есть ясное воспоминание о замужестве, но я абсолютно не помню того, чтобы люди, выходившие замуж, были обязаны это делать. Я склонен думать, что никогда не был обязанным. - Но если подумать о рождении, статусе и богатстве Дориана. С его стороны было бы абсурдным жениться на девушке по положению гораздо ниже его. - Если ты хочешь заставить его жениться на этой девушке, расскажи ему об этом, Бэзил. Тогда он уверено это сделает. Когда бы человек ни совершал абсолютно глупых вещей, то он всегда делал это исключительно из благородных побуждений. - Я надеюсь, девушка хорошая, Гарри. Я не хочу видеть Дориана в зависимости от некоторых подлых созданий, кто мог бы унизить его характер и разрушить его ум. - О, она лучше, чем хорошенькая – она прекрасна, - прошептал Лорд Генри, потягивая из стакана вермут с апельсиновой горчинкой. – Дориан говорит, что она прекрасна; и он далеко не часто бывает неправ в вещах такого рода. Его портрет твоей кисти ускорил уважение его личного появления на людях. Это как раз и есть тот восхитительный эффект среди других. Сегодня вечером мы ее увидим, если тот мальчик не забудет о своем свидании. - Ты серьезно? - Абсолютно серьезно, Бэзил. Я был бы несчастным, если бы думал, что я прежде был более серьезным, нежели теперь. - Но ты одобряешь это, Гарри? – спросил художник, прогуливаясь взад и вперед по комнате, постукивая по губам. – Ты, возможно, не можешь это одобрить. Это несколько глупое слепое увлечение. - Теперь я никогда что-либо одобряю или не одобряю. Это абсурдная позиция по отношению к жизни. Наши моральные предрассудки мы не выпускали гулять по миру. Я никогда не обращал внимания на то, что вообще говорят люди, и я никогда не мешал занятиям очаровательных людей. Если личность очаровывает меня, то, какое бы проявление она ни выбрала, оно абсолютно меня восхищает. Дориан Грей влюбился в красивую девушку, которая исполняет Джульетту, и предложил женить на ней. Почему бы и нет? Если бы он преданный Мессалине он бы никому не казался менее интересным. Ты знаешь, я не сторонник браков. Реальный недостаток брака состоит в том, что он лишает человека эгоизма. А бескорыстные люди безлики. Они нуждаются в индивидуальности. До сих пор существуют определенные темпераменты, что делают брак более полноценным. Они сохраняют свой эгоизм, и добавляют к нему множество других эго. Они вынуждают иметь гораздо больше, нежели одна жизнь. Они становятся более высоко организованным, я должен вообразить это, объектом мужского существования. Кроме того, каждое выражение являет собой ценность, и, что бы кто-то из них ни говорил против брака, это определенно лишь выражение. Я надеюсь, что Дориан Грей сделает эту девушку своей женой, страстное поклонение ей в течение шести месяцев, и затем внезапно стать очарованным кем-то еще. Он был бы великолепным предметом изучения. - Всего этого ты не выразишь одним словом, Гарри; ты знаешь, что не сделаешь этого. Если бы жизнь Дориана Грея и была бы запятнана, то никто бы не был расстроен более, нежели ты. Ты же намного лучше, чем притворяешься тем, кто ты есть. На Лорда Генри напал смех. – Мы хорошо думает о других потому, что боимся за себя. Основа оптимизма в крутом терроре. Мы думаем, что мы щедры, потому что мы кредитуем нашего соседа, владея теми достоинствами, которые, вероятно, будут выгодны нам. Мы хвалим банкира, что можем преувеличить наш счет, и найти хорошие качества в разбойнике с большой дороги в надежде, что он может экономить наши карманы. Я подразумеваю все уже мною сказанное. Больше всего я презираю оптимизм. Что же касается испорченной жизни, никакая жизнь не испорчена, кроме той, развитие которой прекращено. Если ты хочешь испортить характер, ты должен просто преобразовать это. Что до брака, то, конечно, это было бы глупо, но есть другие и более интересные узы между мужчинами и женщинами. Я, конечно, буду их поощрять. Их очарование в том, что они модны. Но вот и Дориан. Он расскажет тебе об этом больше, нежели я. - Мой дорогой Гарри, мой дорогой Бэзил, вы оба должны меня поздравить! – сказал юноша, снимая вечерний плащ без рукавов с подчеркнутыми атласом полами. Это подтолкнуло каждого из его друзей невольно обернуться. – Я никогда не был так счастлив. Конечно, это внезапно; все вещи действительно восхитительны. И это именно то, единственное, что я искал всю жизнь. Он зарделся волнением и удовольствием, и выглядел необычайно красиво. - Я надеюсь, ты всегда будешь счастлив, Дориан, - сказал Холлворд, - но я не совсем тебя забыл, что позволяет мне знать о твоем обязательстве. Ты позволишь узнать это Гарри. - А я не забыл твои опоздания на обед, - проронил Лорд Генри, кладя руку на плечо юноши, и улыбаясь, говоря. – Пойдем, позволь нам посидеть и попробовать блюда нового шеф-повара, а затем ты расскажешь нам, как все это произошло. - По правде, рассказывать не так уж и много, - крикнул Дориан, пока они располагались за небольшим круглым столом. – Случилось это так. После того, как я покинул тебя вчера вечером, Гарри, я оделся, слегка поужинал в том маленьком итальянском ресторане на улице Руперт, которую ты мне назвал, и к восьми часам спустился в театр. Сибила играла Розалинду. Конечно, декорации были ужасными, и Орландо был абсурдным. Но Сибила! Ты должен был ее видеть! Когда она вышла в костюме мальчика, она была так замечательна. Она носила бархатную безрукавку зеленого цвета с рукавами цвета корицы. Ее ноги обтягивали тонкие коричневые чулки с рисунком. На ее голове красовалась изящная небольшая зеленая кепка с пером ястреба, пойманным в драгоценном камне. Этот великолепный наряд завершал плащ с капюшоном бордового цвета. Она никогда не казалась мне более изысканной. Она обладала всей деликатной грацией той фигуристки из Танагра, которая есть у тебя в студии, Бэзил. Ее волосы лежали буклями вокруг ее лица, будто темные листья вокруг бледной розы. Что касается ее действия – оно великолепно, ты должен видеть ее сегодня вечером. Она просто прирожденная актриса. Я сидел в грязноватой сцене, пребывая в абсолютном восторге. Я забыл, что я в Лондоне и в девятнадцатом веке. Я уносился с моей любовью в леса, не ведомые ни одному человеку. После окончания представления я прошел назад и поговорил с ней. В то время как мы сидели вместе, в ее глазах внезапно возник тот взгляд, которого я раньше никогда не видел. Мои губы потянулись к ней. Мы друг друга поцеловали. Я не могу описать тебе того, что чувствовал в тот момент. Мне казалось, что вся моя жизнь была сведена к одному совершенному пункту привлекательной радости. Она вся трепетала, напоминая колыхание белого нарцисса. Затем она бросилась на колени и целовала мои руки. Я чувствую, что я не должен сообщать тебе все это, но я не могу помогать этому. Конечно, наше обязательство - мертвая тайна. Она даже не рассказала о своей матери. Я не знаю, что скажут мои охранники. Лорд Рэдли уверенно находится в бешенстве. Мне все равно. Я сразу буду на год меньше, и тогда смогу делать, что захочу. Я прав, Бэзил, не так ли, влюбиться в поэзию, и найти себе жену в пьесах Шекспира? Губы, что научил говорить Шекспир, прошептали мне на ухо свой секрет. Меня обвивали руки Розалинды, и целовал ротик Джульетты. - Да, Дориан, полагаю, ты прав, - медленно сказал Холлворд. - Видел ли ты ее сегодня? – спросил Лорд Генри. Дориан Грей покачал головой. – Я оставил ее в лесах Ардена, я найду ее во фруктовом саде Вероны. Лорд Генри потягивал шампанское своим медиативным способом. – А какой особый смысл ты вкладываешь в слово брак, Дориан? И что она ответила? Возможно, ты обо всем этом забыл. - Мой дорогой Гарри, я не трактовал бы это как деловую сделку, и я не делал никакого формального предложения. Я сказал ей, что любил ее, а она сказала, что не была достойна быть моей женой. Она не стоит того, чтобы быть моей женой! На мой взгляд, ее не стоит даже целый мир. - Женщины великолепно практичны, - прошептал Лорд Генри, - гораздо практичнее нас. В подобных ситуациях мы часто забываем сделать предложение, а они всегда деликатно нам об этом напоминают. Холлворд взял в ладони его руки. – Нет, Гарри. Ты раздражаешь Дориана. Он не такой, как другие. Он никому и никогда не доставит страданий. Его натура прекрасна, чтобы так поступать. Лорд Генри взглянул через стол. – Дориан никогда меня не раздражал, - ответил он. – Я задал вопрос для возможного выяснения единственной причины вместо того, чтобы задавать любые вопросы - простое любопытство. Моя теория в том, что женщины всегда предлагаются нам, а не мы им. За исключением, конечно, буржуазной жизни. Но тогда получается, что буржуазия отнюдь не современна. Дориан Грей смеялся, и качнул головой. - Ты как всегда неисправим, Гарри; но я не возражаю. На тебя невозможно злиться. Когда ты увидишь Сибилу Вэйн, ты почувствуешь, что человек, кто мог неправильно ее оценить, был бы животным, животным без сердца. Я не могу понять, как человек может желать опозорить того, кого он любит. Я люблю Сибилу Вэйн. Я хочу поместить ее на золотой пьедестал и увидеть мир, который поклоняется женщине, принадлежащей мне. Что такое брак? Неизменяемый обет. Ты высмеиваешь его за это. Ах! не высмеивай. Это безвозвратная клятва, которую я хочу на себя взять. Ее доверие делает меня преданным, ее вера заставляет хорошо себя чувствовать. Когда я с нею, я сожалею обо всем, что ты преподал мне. Я становлюсь другим, не тем, каким ты меня знал. Я изменился, и явное касание руки Сибилы Вэйн заставило меня забыть тебя и все твои неправильные, очаровательные, ядовитые, восхитительные теории. - И те...? - спросил Лорд Генри, помогая себе некоторым салатом. - О, твои теории о жизни, твои теории о любви, твои теории об удовольствии. Фактически, Гарри, все теории твои. - Удовольствие – единственная вещь, заслуживающая о себе теорию, - ответил он своим медленным, мелодичным голосом. – Но боюсь, я не могу считать мою теорию своей собственной. Она принадлежит Природе, не мне. Удовольствие – проверка Природы, знак ее одобрения. Когда мы счастливы, нам всегда хорошо, но когда нам хорошо, мы не всегда бываем счастливы. - Ах! но что ты подразумеваешь под «хорошо»? – крикнул Бэзил Холлворд. - Да, - отозвался Дориан, опираясь спиной о кресло и смотря на Лорда Генри поверх тяжелых гроздей ирисов с багряными краями, что стояли в центре стола, - что ты подразумеваешь под «хорошо», Гарри? - Чтобы достичь успеха, нужно быть в гармонии с собой, - ответил он, прикасаясь тонкой ножки рюмки бледными, красиво загнутыми пальцами. - Разногласие должно быть вымучено, чтобы быть в гармонии с другими. Собственная жизнь является немаловажной вещью. Что касается жизней соседей, если желаете быть педантом или Пуританином, можно щеголять моральными представлениями о них, но отнюдь их не беспокоить. Кроме того, у Индивидуализма действительно высшая цель. Современная мораль состоит в принятии возрастного стандарта. Я считаю, что для любого культурного человека принять стандарт его возраста – это форма грубейшей безнравственности. - Но, конечно, если живете просто для себя, Гарри, один платеж это такая ужасная цена за выполнение? - предложил живописец. - Да, мы в наши дни всему запрашиваем чрезмерную цену. Я должен вообразить, что настоящая трагедия бедных в том, что они ничего не могут себе позволить, кроме самоотречения. Прекрасные грехи, подобно красивым вещам, привилегия богатых людей. - Можно заплатить и другим способом, не деньгами. - Каким именно образом, Бэзил? - О! Я должен представить, что, раскаянием, страданием, еще…. осознанием унижения. Лорд Генри пожал плечами. – Мой милый юноша, средневековое искусство очаровательно, но эмоции средневековья устарели. Конечно, их можно использовать в беллетристике. Но тогда единственные вещи, которые можно использовать в беллетристике – это те вещи, которые каждый прекратил использовать фактически. Поверь мне, цивилизованный человек не сожалеет об удовольствии, а человек нецивилизованный даже знает, в чем состоит это самое удовольствие. - Я знаю, каково удовольствие, - кричал Дориан Грей. - Нужно кого-то обожать. - Это, безусловно, лучше, чем быть обожаемым, - ответил он, вертя в руках фрукты. – Быть обожаемым такая досада. Какое отношение между Человечеством и его богами, такое же мы наблюдаем и между женщинами и мужчинами. Они обожают нас, но в то же время всегда выдвигают свои требования. - Я должен сказать, что, что бы они ни спросили, для них угодить нам на первом месте, - серьезно прошептал юноша. – Они создают Любовь в своих натурах. У них есть право потребовать ее назад. - Совершенно верно, Дориан, - крикнул Холлворд. - Ничего нет вернее, - сказал Лорд Генри. - Да, - прервал Дориан. – Вы должны допустить, Гарри, часто женщины отдают мужчинам самое золото своих жизней. - Возможно, - вздохнул он, - но они, неизменно, хотят его обратно лишь слегка измененным. Это расстройство. Женщины, как однажды заметили несколько остроумных французов, вдохновляют нас желанием создавать шедевры, и всегда предотвращают нас от их выполнения. - Гарри, ты ужасен! Я не знаю, почему я тебя так люблю. - Ты всегда будешь любить меня, Дориан, - ответил он. – Будешь кофе, парень? – Официант, принесите кофе, изысканное шампанское и немного сигарет. Нет: сигарет не нужно; у меня есть немного, Бэзил, я не могу позволить тебе курить сигару. У тебя должна быть сигарета. Сигарета – безупречный тип безупречного удовольствия. Она прелестна, но оставляет человека недовольным. Что большего может хотеть человек? Да, Дориан, ты всегда будешь моим увлечением. Я представлю тебе все грехи, совершить которые у тебя никогда не хватит смелости. - Что за ерунду ты болтаешь, Гарри! – крикнул юноша, прикуривая от огненного пламени зажигалки в виде серебряного дракона, что расположил на столе официант. – Позволь нам спуститься в театр. Когда Сибила выйдет на сцену, у тебя появится новый идеал жизни. Она представит тебе то, о чем ты никогда не знал раньше. - Я знаю все, - сказал Лорд Генри с усталым взглядом глаз, - но я всегда готов к новым эмоциям. Однако я боюсь, что для меня в любом случае, уже нет таких вещей. До сих пор твоя очаровательная девушка может взволновать меня. Я люблю театральную игру. Она гораздо реальнее жизни. Позволь нам пойти. Дориан, ты пойдешь со мной. Я очень извиняюсь, Бэзил, но единственная комната на двоих есть в закрытом экипаже с отдельным местом для водителя. Ты должен следовать за нами на двухколесном экипаже на двоих. Они поднялись и надели пальто, стоя и потягивая кофе. Художник был молчалив и озабочен Он был мрачен. Он не мог пережить этого брака, но все же он казался ему лучше, чем многие другие вещи, которые могли бы произойти. Позже, они сели в экипаж. Он вел сам, как договаривались, и смотрел на вспышки света небольших экипажей впереди него. Странное чувство потери охватило его. Он чувствовал, что Дориан Грей никогда не будет с ним опять, так же, как он был с ним ранее. Жизнь встала между ними…. В его глазах потемнело, и переполненные, вспыхивающие улицы застилались туманом его глаз. Когда экипаж остановился у театра, его охватило чувство, будто он стал старше на несколько лет. Глава 7 По одним или другим причинам, дом той ночью был переполнен, и жирный Еврей дал распоряжение расплываться в льстивой, трепетной улыбке до ушей, перед теми, кого встречаешь в дверях. Он сопровождал гостей в их ложу с видом напыщенной скромности, размахивая толстыми, усыпанными драгоценностями, руками, и говоря в высокой тональности собственного голоса. Дориан Грей ненавидел его еще больше, чем когда-либо. Он чувствовал себя так, будто смотрел на Миранду, а встретился с Калибаном. Лорд Генри, по другую сторону, был довольно на него похож. Наконец, он объявил, что сделал, и настаивал на пожатии его руки, и заверил его, что гордился бы, если бы встретил человека, в котором открылся настоящий гений, обанкротив в нем поэта. Холлворд сам забавлялся, смотря на лица в партере. Была угнетающая жара, и огромный диск солнца пылал, словно чудовищная далия лепестками желтого огня. Молодежь в галерке сняла свои пальто и плащи и повесила их сбоку. Они разговаривали друг с другом по всему театру, и делились своими апельсиновыми соками с безвкусно одетыми девушками, сидящими позади них. Несколько женщин в партере смеялись. Их голоса были пронзительны и звучали вразнобой. Из бара доносился звук вылетавших пробок. - Что за боготворенное место! - сказал Лорд Генри. - Да! – ответил Дориан Грей. – Это здесь я обнаружил ее, и она выше всех живых существ. Когда она сыграет, ты забудешь обо всем. Эти обычные, грубые люди, с их грубыми лицами и зверскими жестами, преображаются, когда она выходит на сцену. Они тихо сидят и смотрят на нее. Они плачут и смеются, как она пожелает, чтобы они это делали. Она заставляет их реагировать так же, как скрипка. Она одухотворяет их, и одно чувство говорит им, что у них одна и та же плоть и кровь, как и у тебя. - Одна и та же плоть и кровь! О, надеюсь, нет! – воскликнул Лорд Генри, который пробегал глазами зрителей галерки при помощи монокля. - Не обращай на него внимания, Дориан, - сказал художник. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, и я верю в эту девушку. Кого бы ты ни полюбил, она должна быть изумительна, и любая девушка, имеющая описанный тобой эффект, должна быть прекрасна и знатна. Одухотворять возраст – великое достижение. Если эта девушка может дать душу тем, которые без нее живут, если она может создать чувство красоты в людях, чьи жизни убоги и отвратительны. Если она может снять с них эгоизм и передать им слезы горя и не их собственных печалей, она стоит всего твоего обожания, стоит восхищения мира. Этот брак абсолютно правильный. Сначала я так не думал, но теперь я боготворю его. Бог сотворил Сибилу для тебя. Без нее ты был бы неполноценным. - Благодарю, Бэзил, - ответил Дориан Грей, пожимая его руку. – Я знал, что ты бы понял меня. Гарри такой циничный, он пугает меня. Но здесь оркестр. Он так ужасен, хотя и продолжается около пяти минут. Затем поднимется занавес, и ты увидишь девушку, ради которой я собираюсь отдать всю мою жизнь, кому отдал все, что является хорошим во мне. И вот, наконец, на сцене показалась Сибила Вэйн, под бурные аплодисменты в течение пятнадцати минут. Да, она была прекрасна, радовала глаз - прелестнейшее создание, как думал Лорд Генри, которое он когда-либо видел. Было что-то оленье в ее робком стане и поразительных глазах. Слабый румянец, словно тень розы в серебряном зеркале, выступил на ее щеках, пока она просматривала переполненный, восторженный дом. Она отступила несколько шагов назад, и, казалось, ее губы дрожали. Бэзил Холлворд вскочил на ноги и начал приветствовать. Без движения, словно во сне, сидел Дориан Грей, пристально смотря на нее. Лорд Генри глядел через стекла очков, бормоча, - Очаровательно! Очаровательно! Сцену устроили в холле дома Капулетов, и Ромео в своей одежде странника вышел на нее с Меркуцио и другими его друзьями. Группа людей сама по себе взяла несколько музыкальных тактов и начала танцевать. Через толпу неуклюжих, в поношенных одеждах актеров, двигалась Сибила Вэйн, словно создание прекраснейшего мира. Пока она танцевала, ее тело качалось, будто водное растение. Изгибы ее горла напоминали изгибы белой лилии. Ее руки, казалось, были сделаны из невозмутимой слоновой кости. Еще она была странно вялой. Она не показывала и намека игры, когда ее глаза остановились на Ромео. Несколько слов, которые она должна сказать: Святой отец, пожатье рук законно. Пожатье рук – естественный привет. Паломники святыням бьют поклоны. Прикладываться, надобности нет. - сжатым диалогом, что следует за разговором в тщательно искусственной манере. Голос был изящен, но с точки зрения тона, это было так неправдоподобно. У него была неправильная интонация. Это забирало всю жизнь из стиха, делало страсть нереальной. Дориан Грей становился бледным, смотря на нее. Он был озадачен и обеспокоен. Никто из его друзей не осмеливался заговорить с ним. Она показалась им абсолютно некомпетентной. Они были ужасно разочарованы. Еще они чувствовали, что настоящая проверка любой Джульетты – это сцена на балконе во втором акте. Что они и ждали. Если она и там потерпит неудачу, то ничего особенного в ней нет. Она завораживающе смотрелась, пока входила в лунный свет. То не могло быть неправдой. Но преувеличенное искусство ее игры было невыносимо, и все возрастало по мере того, как она продолжала. Ее жесты стали нелепо театральными. Она слишком подчеркивала все, выделяла голосом каждую фразу, которую говорила. Прекрасный отрывок: Мое лицо спасает темнота, А то б я, знаешь, со стыда сгорела, Что ты узнал так много обо мне - был продекламирован с болезненной четкостью школьницы, которую заставили выучить наизусть несколько второсортных профессоров ораторского искусства. Когда она перегнулась через балкон, и пришло время этих замечательных строк: Не надо, верю. Как ты мне ни мил, Мне страшно, как мы скоро сговорились. Все слишком второпях и сгоряча, Как блеск зарниц, который потухает, Едва сказать успеешь «блеск зарниц». Спокойной ночи»! Эта почка счастья Готова к цвету в следующий раз. Увидимся… - она произнесла эти слова так, будто они ничего для нее не значили. Не было возбужденности. Наоборот, было так далеко от этого состояния, она была абсолютно отдельна от роли. Просто плохое исполнение. Она потерпела полный провал. Даже обыденная, необразованная публика партера и галерки потеряла интерес к пьесе. Они стали беспокойными, и начали громко говорить и свистеть. В бельэтаже, позади зрителей, топая ногами, бранился взбешенный управляющий Еврей. Единственным неподвижным человеком, была сама девочка. Когда второй акт закончился, его сменил шум свиста, а Лорд Генри поднялся со стула и взял пальто. – Она очень хороша, Дориан, - сказал он, - но она не умеет играть. Пойдем. - Но я собирался посмотреть пьесу, - ответил юноша тяжелым, резким голосом. – Я ужасно извиняюсь, что заставил тебя в пустую провести вечер, Гарри. Я извиняюсь перед вами обоими. - Мой дорогой Дориан, мне кажется, что Мисс Вэйн больна, - прервал Холлворд. - Мы придем другой ночью. - Мне жаль, она больна, - присоединился он. – Но она, мне кажется, была просто бездушна и холодна. Она совершенно изменилась. Прошлым вечером она была великой актрисой. В этот вечер она всего лишь банальная, посредственная актриса. - Не говори ничего подобного ни о ком, кого любишь, Дориан. Любовь – обворожительна, она возносится над Искусством. - Любовь и Искусство всего лишь формы подражания, - заметил Лорд Генри. – Но позволь нам пойти. Дориан, ты не должен оставаться здесь долее. С точки зрения морали нехорошо смотреть на плохую игру. Кроме тог, я не думаю, что тебе понравиться, если твоя жена будет играть. Итак, что же это значит, если она играет Джульетту как деревянная кукла? Она очень мила, и если она немного знает о жизни, как об игре, ее переживания будут восхитительными. Есть только два вида людей, которые действительно очаровательны – люди, знающие абсолютно все, и люди, которые абсолютно ничего не знают. Слава небесам, мой дорогой мальчик, не выгляди так трагично. Секрет сохранения молодости – никогда не иметь эмоции, которые тебе не к лицу. Пойдем в клуб со мной и Бэзилом. Мы выкурим сигареты и выпьем за красоту Сибилы Вэйн. Она прекрасна. Ты хочешь чего-то большего? - Уходи, Гарри, - крикнул юноша. – Я хочу побыть один. Бэзил, ты должен идти. Ах! разве ты не видишь, что мое сердце разбито? Горячие слезы потекли из глаз. Его губы дрожали, и, мчась к задней части ложи, он наклонился против стены, скрывая его лицо в его руках. - Позволь нам пойти, Бэзил, - сказал Лорд Генри странно нежным голосом; и двое молодых людей прошли вместе. Несколько мгновений спустя рампа вспыхнула, и занавес поднялся на третий акт. Дориан Грей возвратился на место. Он выглядел бледным, гордым, и равнодушным. Представление продолжалось, и казалось, что ему не будет конца. Половина аудитории вышла, топая в тяжелых ботинках, и смеясь. Было полное фиаско. Последний акт был сыгран при освобожденных скамьях, за исключением некоторых зрителей. Занавес опустился под хохот и роптание зрителей. Как только она закончилась, Дориан Грей помчался за сцену, в гримерную комнату. Девушка была одна, с выражением триумфа на лице. Ее глаза светились восхитительным огнем. Ее приоткрытые губы улыбались, скрывая личную тайну. Когда он вошел, она посмотрела на него, и на ее лице застыло выражение бесконечной радости. – Как же плохо я играла сегодня вечером, Дориан! – крикнула она. - Ужасно! – ответил он, пристально смотря на нее в изумлении, - ужасно! Это было отвратительно. Ты не заболела? Ты не знаешь, что с тобой происходит. У тебя и мысли нет, что я страдаю. Девушка улыбнулась. – Дориан, - ответила она, растягивая его имя музыкальным напевом своего голоса так, это было слаще меда красных лепестков ее рта – Дориан, ты должен понять. Но теперь ты понимаешь, не так ли? - Что же мне нужно понять? – раздраженно спросил он. - Почему я так плохо сыграла этим вечером. Почему я всегда буду плохой. Почему я больше никогда не буду играть хорошо. Он пожал плечами. – Ты болен, я полагаю. Когда ты болен, то не должен действовать. Ты осмеиваешь себя. Мои друзья скучали. Я тоже скучал. Она не внимала тому, что он говорит. Она была преисполнена радостью и счастьем, которое преобразило ее. - Дориан, Дориан, - крикнула она, - прежде я знала тебя, играя одно из выражений моей жизни. Это был лишь театр, которым я жила. Я думала, что все это было правдой. Одну ночь я была Розалиндой, другую – Порцией. Радость Беатриче была моей радостью, и печали Корделии также были моими. Я верила во все. Обычные люди, которые играли со мной, казались мне подобными Богу. Нарисованные сцены были моим миром. Я ничего не знала, кроме теней, и думала, что они настоящие. Ты пришел – о, моя прекрасная любовь! – и ты высвободил из тюрьмы мою душу. Ты научил меня, что реальность действительно существует. Сегодня вечером, впервые в моей жизни, я увидела пустоту, подделку, нелепость опустевшего пышного представления, в котором я всегда играла. Сегодня вечером, впервые, я стала осознавать, что Ромео был отвратительным, и старым, и нагримированным, что в лунном свете фруктового сада казалось такой ложью, что сцена была вульгарной. И слова, которые я говорила, были недействительными, были не моими словами, было не тем, что я хотела сказать. Ты открыл мне нечто такое, что находится выше всякого искусства, все пережитое мною ранее было его отражением. Ты заставил меня понять то, какая любовь в действительности. Моя любовь! моя любовь! Принц Очарование! Принц жизни! От теней я выросла болезненной. Ты для меня важнее любого искусства, какое только есть. Что я должна делать с марионетками? Когда сегодня вечером я пришла, я не могла понять, как получалось так, что все уходило от меня. Я думала, что буду замечательна. А обнаружила, что ничего не могла сделать. Внезапно, в глубине души я догадалась, отчего это так. Знание было прелестью для меня. Я слышала зрительское негодование, и я улыбнулась. Что они могли знать о нашей любви? Забери меня, Дориан – забери меня с собой, где мы сможем побыть совсем одни. Я не могу выдерживать сцену. Я могла имитировать страсть, что я не чувствовала, но я не могу имитировать того, кто возродил меня подобно огню. О, Дориан, Дориан, теперь ты понимаешь, что это означает? Даже если я и смогла это сделать, это было бы для меня профанацией, играть влюбленную. С помощью тебя я увидела это. Он бросился на софу и отвернул лицо. – Ты убила мою любовь, - пробормотал он. Она удивленно посмотрела на него, и засмеялась. Она случайно натолкнулась на него, и запустила свои маленькие пальчики в его волосы. Она встала на колени и прижала его руки к своим губам. Он отдернул их, по нему пробежала дрожь. Затем он вскочил и пошел к двери. – Да, - закричал он, - ты убила мою любовь. Ты привыкла возбуждать мое воображение. Теперь ты даже не будоражишь мое любопытство. Ты просто не производишь эффекта. Я любил тебя оттого, что ты была чудесной, потому что ты разумна и гениальна, потому что ты реализовала мечтания великих поэтов и облекла в материю и форму тени искусства. Но ты бросила все это. Ты поверхностна и глупа. Боже мой! Каким безумцем я был, что влюбился в тебя! Каким я был глупцом! Теперь же ты для меня ничего не значишь. Я никогда не увижу тебя снова. Я никогда не подумаю о тебе. Я никогда не буду упоминать твое имя. Ты не знаешь, кем однажды ты для меня была. Почему…. О, мне невыносимо об этом думать! Жаль, я никогда не положу на тебя глаз! Ты запятнала роман моей жизни. Как же мало ты можешь знать о любви, если говоришь, что она испортила твое искусство! Без твоего искусства ты ничто. Я бы сделал тебя знаменитой, роскошной, великолепной. Мир бы боготворил тебя, и ты бы носила мое имя. А кто ты теперь? Актриса третьего сорта с забавным личиком. Девушка побледнела и задрожала. Она сжала руки вместе, и ее голос, казалось, застрял в горле. – Ты же не серьезно, Дориан? – прошептала она. – Ты играешь роль. - Играю роль! Я оставлю это тебе. Ты так хорошо это делаешь, - резко ответил он. Она поднялась с колен, и, с жалким выражением боли на лице, побежала к нему через комнату. Она положила ладони на его руки, и взглянула в его глаза. Он оттолкнул ее назад. – Не прикасайся ко мне! – закричал он. Низкий стон сломил ее, и она бросилась к его ногам, и лежала там подобно растоптанному цветку. – Дориан, Дориан, не оставляй меня! – шепнула она. – Я так жалею, что хорошо не сыграла. Все это время я думала о тебе. Но я буду стараться – в самом деле, я постараюсь. Она так внезапно охватила меня, моя любовь к тебе. Я думала, что никогда не познаю любовь, если ты не поцелуешь меня – если мы не поцелуем друг друга. Поцелуй меня опять, моя любовь. Не уходи от меня. Я не вынесла бы этого. О! не уходи от меня. Мой брат…. Нет; не обращай внимание. Он не придавал этому значения. Он был в шутливом настроении… Но ты, о! Разве ты не можешь прощать мне сегодня вечером? Я буду работать столь много, я буду пробовать улучшиться. Не будь со мной жесток, потому что я люблю тебя больше всего на свете. После всего этого, только лишь однажды я была недовольна тобой. Но ты совершенно прав, Дориан. Я должна была показать в себе больше артистизма. Это было глупо с моей стороны; еще я не могла помочь этому. О, не оставляй, не покидай меня. Страстный порыв рыдания шокировал ее. Она опустилась на пол подобно раненой, и Дориан Грей посмотрел на нее сверху вниз красивыми глазами, и его изваянные губы сложились в изысканном презрении. В эмоциях и поведении людей, которых перестали любить, всегда есть нечто смешное и нелепое. Сибила Вэйн, ему казалось, была до нелепости мелодраматична. Ее слезы и рыдания раздражали его. - Я пойду, - сказал он, наконец, своим спокойным, ясным голосом. Я вовсе не желаю быть злым, но я не могу снова тебя видеть. Ты разочаровала меня. Она тихо плакала, и не сказала ничего в ответ, но все еще ползала рядом. Ее маленькие руки слепо тянулись, и двигались так, словно искали его. Он резко повернулся, и покинул комнату. Несколько мгновений позже он вышел из театра. Где он бродил, едва ли известно. Помнил только, что бессмысленно бродил по слабо освещенным улицам, минуя изможденные, темные и сводчатые проходы арок и хмурые на вид здания. Женщины хриплыми голосами и грубым смехом окликали его. Алкоголики шли, качаясь, проклинали все и вся, бормотали, будто чудовищные человекообразные обезьяны. Он видел нелепых детей теснившихся у порогов, и слышал пронзительные крики и клятвы от мрачных дворов. Как только рассвело, он обнаружил себя рядом с КовентГарденом. Постепенно уходил мрак, и, озарив слабыми огнями, небо было таким, словно по нему рассыпали совершенный жемчуг. Огромные двуколки, наполненные поникшими лилиями, медленно громыхали вниз по чистым пустым улицам. Воздух тяжелел от запаха цветов, и их красота, казалось, приносит ему болеутоляющее лекарство от его тревог. Далее он следовал на рынок, и смотрел на людей, разгружавших вагоны. Белым дымом окуренная картель предложила ему немного вишни. Он поблагодарил их, и поинтересовался, почему он отказывается принимать за вишню деньги. Затем он начал вяло их есть. Они были сорваны в полночь, и напитались холодностью луны. Длинная вереница мальчишек, несущих ящики с ободранными тюльпанами, желтых и красных роз, напачкали перед ним, пробираясь сквозь огромные кучи незрелых овощей. Под портиком, между серыми обесцвеченными солнцем колоннами, скиталась группа неопрятных бритоголовых девушек, которые ждали конца аукциона. Другие толпились на веранде вокруг распахнутых дверей кофейни. Тяжелые ломовые лошади поскальзывались и топали по грубым камням, тряся своими колокольчиками и тем, что еще было на них надето. Некоторые из водителей лежали спящими на груде мешков. Напоминавшие стебли ирисов и розовые ступни, бегали простаки, подбиравшие зерна. Немного времени спустя, он окликнул двухколесный экипаж, и поехал домой. Несколько мгновений он бездельно простоял на ступенях к двери, оглядываясь на тихую Площадь с ее пустыми, наглухо запертыми окнами, и светлыми занавесками. Теперь небо было настоящего опалового цвета, и крыши домов сверкали, отражаясь в нем, словно серебро. От некоторых труб напротив поднимались тонкие кольца дыма. Он вился фиолетовой лентой по отдающему перламутром воздуху. В огромном позолоченном венецианском фонаре, освещающем несколько барж в Доке, что свисали с потолка высоких, из панели дуба прихожей. Свет все еще был зажжен от трех бьющихся лучей: они казались тонкими голубыми лепестками пламени, окаймленными белого цвета огнем. Он отогнал их, и, бросив шляпу и накидку на стол, прошел через библиотеку по направлению к двери своей огромной восьмиугольной спальни с земляным полом. Им, в его заново рожденном чувстве роскоши, он только что украсил ее для себя, и повесил несколько любопытных гобеленов в стиле Ренессанса, которые были сделаны из запасов неиспользованной мансарды в Королевстве Селби. Как только он повернулся к ручке двери, его глаза остановились на собственном портрете работы Бэзила Холлворда. Изумленный, он отошел назад. Затем он прошел в собственную комнату, смотря на все довольно озадаченно. После того, как он расстегнул петлю своего пальто, он, казалось, колебался. Наконец, он пошел обратно, снова подошел к картине, и оценил ее. В тусклом, почти не проникавшем свете, который проглядывал через кремовые, шелковые занавески, лицо, как ему показалось, было немного изменено. Можно было бы сказать, что на выражении рта был налет негодования. Конечно, это было странно. Он обернулся кругом, и, подойдя к окну, задержал занавеску. Яркий рассвет наполнил комнату, и стер причудливые тени в темных углах, где они, трепеща, лежали. Но странное выражение, что он заметил в лице портрета, казалось, задержалось на нем, даже было более сильным. Трепещущий, горячий солнечный свет показывал ему линии жестокости вокруг рта так ясно, как будто он изучал отражение в зеркале после того, как он сделал некоторую ужасную вещь. Он содрогнулся, и, подняв со стола овальный стакан, обрамленный купидонами из слоновой кости, один из многочисленных своих подарков от Лорда Генри, наспех взглянул в его отполированную глубь. Ни одна линия не напоминала его изогнутых красных губ. Что же это значило? Он протер глаза, и, подойдя к картине ближе, оценил ее вновь. Не было даже знака любого изменения, когда он смотрел на действительное изображение, и еще не было сомнения, что выражение в целом хоть немного изменилось. Это было не только его собственным воображением. Вещь была очевидна до ужаса. Он бросился на стул, и начал думать. Внезапно в его памяти промелькнуло то, что он говорил в студии Бэзила Холлворда в день окончания картины. Да, он помнил это в совершенстве. Он тогда выказал безумное желание, что он сам мог бы остаться молодым, а портрет постареет; что его собственная красота могла бы быть незапятнанной, и лицо на холсте запечатлело бремя его страстей и его грехов; что нарисованное изображение могло бы притупить их линиями страданий и мысли, и что он мог бы сохранить весь свой нежный рассвет и прелесть его едва осознанного отрочества. Разве его желание не было исполнено? Такие вещи были невозможны. Даже думать о них казалось чудовищно. И, еще, перед ним была картина, с прикосновением выражения жестокости на рте. Жестокость! А был ли он жесток? Это девичий недостаток, а не его. Он мечтал о ней как о великой актрисе, отдавал ей свою любовь, думая о том, как она велика. Затем он разочаровался в ней. Она оказалась поверхностной и недостойной. И, еще, чувство безграничного сожаления возобладало над ним, как только он подумал о ней, лежащей у его ног, рыдавшей как маленький ребенок. Он вспомнил, с каким бездушием он смотрел на нее. Почему он так поступил? Почему ему дана именно такая душа? Но он также страдает. В эти три ужасных, томительных часа спектакля он будто пережил столетие нестерпимых болей и вечных пыток. Его жизнь стоила ее жизни. На мгновение она вышла за него, будто он старше ее на год. Кроме того, женщины более стойки к печалям, нежели мужчины. Они живут своими эмоциями. Они только думали о своих эмоциях. Когда они заводили возлюбленных, то просто для того, чтобы разыгрывать с ними сцены. Лорд Генри рассказывал ему это, и Лорд Генри знал, какие были женщины. Почему он должен беспокоиться о Сибиле Вэйн? Ведь теперь она ничего для него не значит. Но картина? Что он сказал по этому поводу? В ней секрет его жизни, и рассказанная его история. Она научила его любить его собственную красоту. Научила ли она его ненавидеть собственную душу? Посмотрел ли бы он на нее опять? Нет; это была просто иллюзия, вызванная обеспокоенными чувствами. Ужасная ночь, которую он провел, оставила фантомы в прошлом. Внезапно кровь брызнула ему в голову. Часто это делает людей безумными. Картина не менялась. Было бы глупо так думать. Она наблюдала за ним своим красивым испорченным лицом и жестокой улыбкой. Ее яркие волосы отливали блеском на солнечном раннем свете. Ее голубые глаза встретились с его глазами. Ощущение безграничной жалости, не за себя, но за свое изображение, одержало вверх. Оно уже изменилось, и изменится больше. Ее золото увянет и станет серым. Ее красные и белые розы умрут. Каждый грех, который он совершил, окрасит и разрушит его справедливость. Но он не грешил бы. Картина, измененная или нет, стала бы для него видимой эмблемой сознания. Его бы не одолели искушения. Он бы больше не видел Лорда Генри – в любом случае, не слушал бы те неуловимые ядовитые теории, что впервые взволновали его страсть к невозможным вещам в саду Бэзила Холлворда. Он возвратился бы к Сибиле Вэйн, сделал ей компенсацию, женился на ней, пробовал любить ее снова. Да, так поступить было его долгом. Она должна страдать гораздо больше, нежели он. Бедное дитя! С ней он был жестоким и поступал так, будто бы был эгоистом. Тогда бы вернулось впечатление, что она произвела на него. Вместе они, наверняка, зажили бы счастливой парой. Их совместная жизнь была бы замечательной и целомудренной. Он встал со стула, и растянул большой экран прямо перед портретом, весь, дрожа, поскольку он поглядел на него. - Как ужасно! – бормотал он себе, идя к окну и открывая его. Когда он вышел на траву, он стал глубоко дышать. Новый и свежий утренний воздух, казалось, отгонял все его мрачные страсти. Он думает только о Сибиле. Слабое эхо его любви возвратилось к нему. Он вновь и вновь повторял ее имя. Птицы, которые пели в полном росы саду, казалось, повествовали цветам о ней. Глава 8 Было далеко за полночь, когда он пробудился. Его слуга несколько раз подкрадывался на цыпочках в комнату посмотреть, шевелился ли он, и поинтересоваться, что заставило его молодого хозяина так долго спать. Наконец зазвенел звонок, и с кубком чая, и грудой писем, на маленьком подносе старого севрского фарфора, незаметно вошел Виктор и отодвинул занавески оливкового атласа, с их мерцающими синими полосами, что висели перед тремя высокими окнами. - Господин хорошо спал этим утром, - он сказал, улыбка. - Сколько уже времени, Виктор? - спросил Дориан Грей вяло. - Четверть второго, месье. Как же было поздно! Он сел, и, отпивая чай маленькими глотками, обдумывал свои письма. Одно из них было от Лорда Генри, написанное от руки и принесено этим утром. Он немного поколебался, но затем отложил его в сторону. Вяло он открыл и другие письма. Они представляли собой обычные коллекции открыток, приглашений на ужин, билеты для личных визитов, программы благотворительных концертов, и еще нечто подобно тем предложениям, которыми засыпают, модных молодых людей каждое утро весь сезон. Была довольно массивная афиша, отгравированная серебром в стиле Людовика XV, что он еще не набрался смелости послать за своими охранниками, которые уж точно были людьми старомодными и не осознавали, что живем мы в то время, когда вовсе не необходимые вещи являлись всего лишь нашей неизбежностью; и было несколько очень учтиво сформулированных сообщений от ростовщиков с улицы Джермин, предлагающих любую сумму денег на момент заявления и на более достойные интересные поводы. После приблизительно десяти минут его вставания, и, накинув сложный халат вышитой шелком шерсти кашемира, прошел в выложенную ониксом ванную. Ледяная вода освежила его после долгого сна. Казалось, он позабыл все, что испытал. Смутное чувство участия в некоторой странной трагедии приходило к нему однажды или дважды, но то была об этом лишь нереальная выдумка. Как только он оделся, он вышел в библиотеку и сел за легкий французский завтрак, что располагался перед ним на маленьком круглом столе, стоявшем близко к открытому окну. Был прелестный день. Теплый воздух, казалось, пах специями. Пчела влетела, и жужжала вокруг шара синего дракона что, заполненный желтыми с серой розами, стоял перед ним. Он чувствовал себя очень счастливым и радостным человеком. Внезапно его взгляд застыл на экране, что он расположил впереди портрета, и он вскочил. - Вам холодно? - спросил его камердинер, помещая омлет на столе. – Закрыть окно? Дориан покачал головой. – Мне не холодно, - прошептал он. Было ли все это правдой? Действительно ли изменился портрет? Или это просто было его собственное воображение, что заставило его посмотреть взглядом дьявола туда, где был взгляд радости? Уверен ли он был, что нарисованное изображение не могло измениться? Абсурдная вещь. Это бы послужило сказкой, которую однажды можно рассказать Бэзилу. Это бы заставило его улыбнуться. И еще, как живо было его воспоминание о целой вещи! Сначала в тусклых сумерках, и затем в ярком рассвете, он видел выражение жестокости вокруг исковерканных губ. Он почти боялся его камердинера, оставляющего комнату. Он знал, что если бы он был один, то оценил бы портрет. Он боялся быть в этом уверенным. Когда человек принес кофе и сигареты и повернулся, было уже идти, он почувствовал дикое желание сказать ему остаться. Как только дверь за ним закрылась, он позвал его обратно. Человек стоял в ожидании его распоряжений. Дориан посмотрел на него с минуту. - Я не ни к кому, Виктор, - он сказал, с вздохом. Человек вежливо поклонился и вышел. Тогда он встал, закурил сигарету и удобно устроился на кушетке, которая стояла напротив экрана, скрывавшего портрет. Экран был старый, из позолоченной испанской кожи, печати и работы довольно витиеватой модели времен Людовика XIV. Он с любопытством просматривал его, задаваясь вопросом, была ли в нем прежде сокрыта тайна жизни человека. Должен ли он после всего отодвигать ее в сторону? Почему ей не позволяют оставаться там? Какова бы была польза знания? Если все было правдой, это было ужасно. Если это не было истинно, почему неприятно вспоминать об этом? Но что если, неким роком или смертоносным шансом, другие, не его собственные глаза, шпионили позади, и видели ужасное изменение? Что он должен делать, если придет Бэзил Холлворд и попросит взглянуть на его картину? Бэзил, без сомнений, так бы и поступил. Нет; вещь была должна быть исследована, и немедленно. Нет ничего хуже терзаний мучительными сомнениями. Он встал, и запер обе двери. По крайней мере, он находился бы один, когда он смотрел на маску своего стыда. Затем он отодвинул экран в сторону, и увидел себя лицом к лицу. Это была совершенная правда. Портрет изменился. Как он часто вспоминал позже, и, причем каждый раз не без удивления, что он оказался в числе первых, кто пристально изучал портрет с точки зрения науки. То, что такая перемена имела место, было для него невероятным. И еще это было фактом. Было ли это тонким неуловимым сродством между химическими атомами, что преобразуются в форму и цвет на холсте, и душа, что была в нем? Могло ли быть так, что та душа мыслила, и они реализовались? – что эти мечтания, которые они превратили в правду? Или было нечто другое, более ужасная причина? Он вздрогнул, почувствовав страх, и, идя назад к кушетке, лег на нее, пристально смотря на картину с отвратительным ужасом. Одну вещь, которую, однако, он чувствовал, состояла в том, что картину сделали для него. Она заставила его осознать, как несправедлив, как жесток, он был к Сибиле Вэйн. Было не слишком поздно исправить это дело. Она все еще могла бы стать его женой. Его выдуманная и эгоистическая любовь поддалась бы некоторому более сильному влиянию, преобразовалась бы в несколько благородную страсть. Портрет, что нарисовал для него Бэзил Холлворд, защищал бы его на протяжении всей жизни, был бы для него некой святыней, и сознанием другим, и страхом Господнем для всех нас. Были болеутоляющие лекарства для раскаяния, наркотики, которые могли усыпить моральные чувства. Но был видимый символ деградации греха. Был и признак людского крушения, замкнувшего на их души. Часы пробили, и четыре, и половину двойным ударом колокола, но Дориан Грей не шевелился. Он пытался собрать воедино алые нити жизни, и соткать из них образец; найти свой путь через оптимистический лабиринт страстей, по которому он блуждал. Он не знал, что делать, или что думать. Наконец, он перешел к столу, и написал страстное письмо девочке, которую он любил, вымаливая у нее прощение, и обвиняя себя в безумии. Страница за страницей заполнялась его пером дикими словами горя, и дикими до ужаса словами боли. Это было прекрасное самобичевание. Когда мы обвиняем себя, мы чувствуем, что никто больше не в праве обвинить нас. Это признание, не священнику, что дает нам прощение. Когда Дориан закончил письмо, он ощутил облегчение от прощения. Внезапно в дверь постучали, и снаружи он услышал голос Лорда Генри. – Милый мальчик, я должен видеть тебя. Позволь мне войти сразу. Я не могу терпеть, когда ты закрываешься наедине сам с собой как теперь. Он никак сначала не отреагировал, напротив, оставался весьма неподвижным. В дверь постучали, и удары были все громче и требовательнее. Да, лучше открыть дверь Лорду Генри, и постараться ему объяснить, что с этого момента начнется его новая жизнь. Он пойдет и на ссору с Гарри, если будет необходимо, и даже покинет его навсегда, если их разлука станет неизбежна. Он вскочил, поспешно задернул экран, спрятав за ним картину, и отпер дверь. - Я так извиняюсь за все, Дориан, - только войдя, сказал Лорд Генри. – Но ты не должен слишком много об этом думать. - Ты хотел сказать о Сибиле Вэйн, не так ли? - спросил молодой человек. - Да, конечно, - ответил Лорд Генри, опускаясь в кресло, и медленно снимая желтые перчатки. - С человеческой точки зрения, это и вправду ужасно, но в этом не было твоей вины. Скажи мне, а видел ли ты ее за кулисами по окончании спектакля? - Да. - Я был просто уверен в том, что именно так ты и поступил. Между вами опять была ссора? - Я был таким жестоким, Гарри - совершенно жестоким. Но теперь все в порядке. Мне не жаль всего того, что произошло. Это послужило мне уроком к познанию самого себя. - Ах, Дориан, я так рад, что ты поступил таким образом! Я боялся, что найду тебя погруженным в раскаяние, резко дергая свои прекрасные вьющиеся волосы. - Я проходил через это, - кивнув головой и улыбнувшись, сказал Дориан. – Теперь я вполне счастлив. Прежде всего, я имею понятие о совести. Она совсем не то, как ты мне ее преподносил. Это - наиболее божественная вещь в нас. Не насмехайся над этим, Гарри, никогда больше – по крайней мере, при мне. Я хочу быть хорошим. Я не могу вынести мысль о том, что моя душа отвратительна. - Вполне очаровательная художественная основа для этики, Дориан! Я поздравляю тебя с этим. Но каковы твои первые намерения? - С женитьбы на Сибиле Вэйн. - Жениться на Сибиле Вэйн! – крикнул Лорд Генри, вставая и смотря на него в недоумевающем изумлении. – Но, мой дорогой Дориан – - Да, Гарри, я знаю то, что ты намерен говорить. Ужасные речи по поводу брака и замужества. Не говори этого. Не говори мне опять вещи подобного рода. Два дня назад я попросил Сибилу жениться на мне. Я не собираюсь нарушать обещание, которое дал ей. Она станет моей женой! - Твоей женой! Дориан!.... Ты не получал моего письма? Я писал тебе этим утром, и послал записку с моим личным человеком. - Твое письмо? О, да, я помню. Я еще не читал его, Гарри. Я боялся, что там могло быть нечто, что бы мне точно не понравилось. Ты режешь жизнь на куски своими эпиграммами. - Тогда ты ничего не знаешь? - Что ты подразумеваешь под этим? Лорд Генри прошелся по комнате, и, сев с помощью Дориана Грея, взял обе его руки в свои руки, и крепко сжал их. – Дориан, - сказал он. - Мое письмо - не смотри так испугано - должно было сообщить тебе о том, что Сибила Вэйн мертва. Крик боли сорвался с губ юноши, и он вскочил на ноги, освобождаясь от рук Лорда Генри.- Умерла! Сибила умерла! Это неправда! Это ужасная ложь! Как ты смеешь это говорить? - Это чистая правда, Дориан, - серьезно сказал Лорд Генри. – Это написано во всех утренних газетах. Я написал тебе, попросить тебя ничего не смотреть, пока я не приду. Разумеется, будет следствие, и ты должен не впутаться в это. Подобными вещами занимается модный в Париже человек. Но в Лондоне люди с предрассудками. Здесь, никогда не обеспечишь дебют скандалом. Я полагаю, они не знают твоего театрального имени? Если так, тогда все в порядке. Кто-нибудь видел, как ты ходил вокруг ее комнаты. Это важная деталь. Некоторое время Дориан не отвечал. Он был ошеломлен ужасом. Наконец он произнес невнятным голосом, - Гарри, ты говорил следствие? Что ты имел в виду? Сибила - ? О, Гарри, я не могу это выносить! Но давай быстрее. Будь добр, скажи мне все по порядку. - Я не сомневаюсь, что это не случайно, Дориан, хотя это должно быть представлено на рассмотрение публики. Такое ощущение, что как только она покинула театр вместе с матерью, около половины первого или близко к этому времени, она сказала, будто что-то забыла на верху. Некоторое время они ждали ее, но она не спускалась. В конечном счете, они обнаружили ее лежащей мертвой на полу комнаты для грима. Наверное, она проглотила кое-что по ошибке, некое ядовитое вещество, что держат в театрах для грима. Я не знаю, что это было, но она содержала в себе сильно отравленную жидкость или свинцовые белила. Я склоняюсь к тому, что это была сильно отравленная жидкость, и, кажется, она мгновенно умерла. - Гарри, Гарри, это ужасно! – крикну юноша. - Да; конечно, это очень трагично, но ты не должен впутывать себя в это. Ей было семнадцать, так, по крайней мере, написано в газете Стандарт. Я думал, она чуть моложе семнадцати. Она выглядела как ребенок, и, казалось, так мало знала об игре. Дориан, ты не должен позволять этому сесть тебе на шею. Ты должен пойти и пообедать со мной, и впоследствии мы заглянем в Оперу. Это ночь Патти, и там будут все. Ты можешь прийти в ложу к моей сестре. В ее окружении несколько очаровательных женщин. - Итак, я убил Сибилу Вэйн, - наполовину себе сказал Дориан Грей, - убил ее так уверенно, как если бы перерезал ножом ее маленькое горло. Еще розы не менее чудесны для всего этого. Птицы поют, словно счастливые, в моем саду. И сегодня вечером я пообедаю с тобой, затем съезжу в Оперу, и когда она закончится, я полагаю, что выпью спиртное. Как необычайна драматическая жизнь! Если я читал обо всем этом в книге, Гарри, я думаю, я бы плакал над этим. Теперь, когда это произошло в действительности и со мной, что я готов плакать самыми трогательными слезами. Перед тобой мое первое страстное любовное письмо, которое я написал в своей жизни. Странно, что мое первое страстное любовное письмо должно быть адресовано мертвой девушке. Могут ли они почувствовать, хотел бы я знать, тех белых молчаливых людей, что мы называем смертью? Сибила! Может ли она чувствовать, или знать, или слушать? О, Гарри, как я любил ее всю! Теперь мне кажется, что это было много лет назад. Она была всем для меня. Затем пришла та ужасная ночь – а была ли она действительно последней ночью? – когда она играла так плохо, что мое сердце почти надломилось. Она объяснила это все мне. Это было ужасно трогательно. Но я оставался неподвижен. Я думал, что она поверхностная натура. Вдруг произошло нечто, и мной овладел страх. Я не могу рассказать тебе, что это было, но это было ужасно. Я твердо решил, что мне необходимо к ней вернутся. Я осознал, что я поступил неправильно. И теперь она умерла. Боже мой! Боже мой! Гарри, что мне надо делать! Ты не знаешь опасность, в которой я нахожусь, и ничто не удержит меня непоколебимым. Она бы сделала это для меня. Она была не в праве убивать себя. Это было эгоизмом с ее стороны. - Мой дорогой Дориан, - ответил Лорд Генри, беря сигарету из портсигара, и зажигая от спичечного коробка, единственный способ, которым женщина может исправить мужчину, это надоедать ему настолько, что он потеряет весь возможный интерес к жизни.