Оскар Уайльд. Портрет Дориана Грея. Предисловие. Художник – творец прекрасного. Цель творца – обнаружить и ли скрыть искусство. Критик тот, кто может перевести на иной манер или преподнести свое воображение красивых вещей в новом качестве. Наивысшей, как и самой низшей, формой критики является биография. Те, кто видит ужасное в красоте, лишены очарования. Это ошибка Те, кто обнаружит прекрасный смысл в очаровательных вещах, развиты. Для них это надежда. Они решают, которые из красивых вещей означают только Красоту. Не в том дело, нравственна книга или нет. Книги либо хорошо написаны, либо плохо. Вот и все. Девятнадцатый век, испытывающий неприязнь к Реализму, есть гнев Калибана, видимый в его очках. Девятнадцатый век, испытывающий неприязнь к Романтизму, есть гнев Калибана, невидимого в его оч¬ках. Нравственная жизнь людей частично складывалась из внутреннего содержания художника, но нравственность искусства состоит в замечательном использовании неполного среднего. Художник не желает что-либо доказать. Даже вещи могут оказаться правдой. У художника нет этических симпатий. Этическая симпатия в художнике – непростительная манера стиля. Художник всегда болезненный. Художник может выразить все. Мысль и язык – инструмент художника в искусстве. Порок и добродетель – орудия художника в искусстве. С точки зрения формы, тип всех художников есть искусство музыканта. С точки зрения чувств, тип есть ремесло актера. Все искусство сразу и поверхность и символ. Те, кто ходит под поверхностью, подвергаются опасности. Подвергаются опасности и те, кто читает символы. Не зритель и не жизнь – зеркала действительного искусства. Разнообразие точек зрения о работе искусства показывает, что работа его всегда новая, сложная и живая. Когда критики против единодушия в искусстве. Мы можем прощать человека за полезную вещь так долго, пока он ею не восхищается. Лишь одно извинение за совершение бесполезной вещи, и он восхищается ею гораздо сильнее. Все искусство – совершенно бесполезно. Оскар Уайльд Глава 1 В студии стоял насыщенный аромат роз. Легкий летний ветер шелестел среди деревьев сада. Дверь была открыта; чувствовался тяжелый запах сирени и нежный аромат от цветущего розового кустарника. На углу дивана, на персидской подушке, по обычаю лежа и куря нескончаемые сигареты, лорд Генри Уотсон мог только уловить слабый цвет медовых цветов желтого дерева, чьи трепещущие ветви, казалось, едва были способны выносить бремя их такой яркой красоты. И теперь и потом причудливые тени птиц в процессе полета на фоне длинных занавесок из толстого индийского шелка, обрамляющего огромное окно, сделанного по наилучшим японским технологиям, призывали его подумать о тех бледных, с изнуренными лицами художниках Токио. Они, кто через середину искусства, которая, несомненно, неподвижна, пробуют выразить чувство скорости и движения. Сердитое жужжание пчел, прокладывающих себе путь над длинными стогами сена или кружащихся с монотонной настойчивостью вокруг пыльных золотых усиков раскидистой жимолости, казалось делающие тишину более угнетающей. Слабый шум Лондона был подобен звучащей ноте отдаленного органа. В центре комнаты в закрепленном мольберте стоял портрет молодого человека в полный рост, необычайной красоты, и впереди него на некотором расстоянии сидел сам художник, Бэзил Холлворд, чье внезапное исчезновение несколько лет назад, во время такого публичного волнения, и дало вылезти наружу многим странным предположениям. Пока художник смотрел на снисходительную и миловидную форму, он искусно отражал в зеркале свое произведение, улыбка довольства скользила по его лицу и, казалось, там и застыла. Но внезапно он опустился, и, закрыв глаза, положив пальцы на веки, так, как будто ища заключения в пределы собственного разума некоторые любопытные мечты, от которых он боялся, что мог пробудиться. - Это твоя лучшая работа, Бэзил, лучшая вещь, сделанная тобою, - вяло сказал лорд Генри. – В следующем году ты, конечно, должен послать ее в Гросвенор. Слишком пошлая и огромная Академия. Когда бы я туда ни заходил, там всегда до того много людей, что совсем невозможно рассмотреть ужасные картины, или так много картин, что я не могу видеть людей, которые еще хуже. Гросвенор – единственно нормальное место. - Я не думаю, что вообще пошлю ее куда-либо, - ответил он, закидывая голову назад тем странным способом, вызывающим смех у его друзей в Оксфорде. – Нет, я не буду ее никуда посылать. Лорд Генри поднял брови и посмотрел на него в изумлении. Тонкие голубые клубы дыма скручивались в такие причудливые звенья спирали от его тяжелой, со следами опиума сигареты. – Никуда ее не посылать? Дорогой мой, почему! У тебя какие-либо причины? Что за странные люди, эти художники! Ты ничего не делаешь, чтобы завоевать репутацию в мире. Как только ты ее получишь, кажется, ты захочешь ее выбросить. Глупо с твоей стороны, нет в мире хуже дела, чем с тобой об этом разговаривать и не говорить об этом. Портрет подобен этому закату, который далеко над всеми молодыми людьми в Англии, и заставляет стариков ревновать, если они еще способны на какие-либо эмоции. - Знаю, ты будешь смеяться надо мной, - ответил он, - но я действительно не могу ее выставить. Я вложил в нее душу. Лорд Генри растянулся на диване и рассмеялся. - Да, я знаю; но это также и правда относительно других всех картин. - Тебя в них слишком много! Говоря по правде, Бэзил, я не знал, что ты настолько тщеславен; и я действительно не могу увидеть какое-либо сходство между тобой, с твоим суровым строгим лицом и угольно-черными волосами, и этим молодым Адонисом, который выглядит так, будто его слепили из слоновой кости и лепестков роз. Почему, мой дорогой Бэзил, он Нарцисс, а ты – хм, конечно наделен интеллектуальным выражением, и все это. Но красота, настоящая красота, кончается там, где начинается интеллектуальное выражение. Интеллект сам по себе мода преувеличения и нарушает гармонию любого лица. Момент подумать – и каждый становится либо всем носом, или же всем лбом, а то и кое-чем неприятным. Взгляни на успешных людей, занятых в науке. Как замечательно они велики! Кроме церкви, разумеется. Но в церкви они не думают об этом. Епископ продолжает говорить в восьмидесятилетнем возрасте то же, что говорил, будучи восемнадцатилетним юношей, и, естественно, он всегда восхитительно выглядит. Твой таинственный молодой друг, чье имя ты мне ни разу не сказал, но чей портрет меня действительно очаровывает, никогда не думает. Я уверен в этом. Он несколько безумен, прекрасное творение, навсегда оставшееся в зиме, когда мы не видим цветов, и всегда пребывающий в лете, когда нам хочется прохлады. Не льсти себе, Бэзил; ты ни капли не похож на него. - Ты не понимаешь меня, Гарри, - ответил художник. – Конечно, я на него не похож. Я совершенно в этом уверен. Действительно, мне было бы жаль походить на него. Ты пожимаешь плечами? Я рассказываю тебе правду. Это беда физического и умственного различия, рока, который, кажется, так и ходит по пятам истории шаткими шагами королей. Гораздо лучше быть похожим на друзей. Лучшее в этом мире у людей глупых и уродливых. Они могут быть в покое и зевать играючи. Если они ничего не знают о победе, то, по крайней мере, они распространят знание о поражении. Они живут, как должны были жить мы, спокойно, безразлично и без споров. Они никогда не воевали с другими и ничего не получали с чужих рук. Твое звание и богатство, Гарри; мой разум, какой есть, - мое искусство, как бы то ни было может быть хуже; Дориан Грей хорошо выглядит, мы все страдаем по поводу того, что дал нам Господь, страдаем ужасно. - Дориан Грей? Его имя? – спросил лорд Генри, шагая через студию к Бэзилу Холлворду. - Да, это его имя. Я не хотел тебе его говорить. - Но почему нет? - О, я не могу этого объяснить. Когда люди мне очень нравятся, я никогда не называю их имен. Это как отказаться от их частички. Я тайно любил. Казалось, вещь, которая сделает жизнь совершенной, таинственна или изумительна для нас. Что-то общее восхитительно, если оно спрятано. Когда теперь я покидаю город, я никогда не рассказываю моим людям, куда я собираюсь. Если я и обмолвлюсь, то потеряю все удовольствие. Это, пожалуй, глупая привычка, но когда-нибудь это, кажется, внесет очень много романтики в мою жизнь. Я полагаю, ты считаешь, что я ужасно глуп в этом деле? - Не совсем, - ответил лорд Генри, - не совсем, мой дорогой Бэзил. Ты, кажется, забыл, что я женат, и очарование женитьбы в том, что она превращает жизнь в обман, абсолютно необходимый для обоих. Я никогда не знал, где моя жена, а она никогда не знала, чем я занимаюсь. Когда мы встречаемся, а время от времени мы встречаемся, когда мы вместе обедаем или гуляем по улице Дьюк, то рассказываем друг другу самые нелепые истории с самыми серьезными лицами. Моя жена хороша в этом деле, гораздо лучше меня. Мы никогда не смущаемся на свиданиях. Но когда она обратит на меня внимание, то совсем не спорит. Мне иногда жаль, что она так делает; но она лишь смеется надо мною. - Мне совсем не по душе то, что ты рассказываешь о своей жизни в браке, Гарри, - сказал Бэзил Холлворд, прогуливаясь по направлению к двери в сад. – Не сомневаюсь, ты действительно замечательный муж, но глубоко запрятал собственные силы. Ты необычный парень. Ты никогда не затрагиваешь нравственные вещи и никогда не делаешь неправильных вещей. Твой цинизм только лишь поза. - Быть естественным – просто поза, и самая раздражающая из всех, какие я знаю, - кричал лорд Генри, смеясь. Двое молодых людей вместе вышли из сада, и комфортно устроились на длинной бамбуковой скамейке, стоявшей в тени высокого кустарника лавра. Солнечный свет скользил по изящным листьям. В траве колыхались белые маргаритки. После паузы лорд Генри снял часы. – Боюсь, я должен идти, Бэзил, - шепнул он, - и прежде чем я пойду, я дождусь ответа на вопрос, что я недавно тебе задал. - Что такое? – сказал художник, смотря вниз. - Ты же хорошо знаешь. - Нет, Гарри. - Что ж, я скажу тебе. Я хочу, чтобы ты мне объяснил, почему ты не берешь портрет Дориана Грея на выставку. Я хочу знать истинную причину. - Я тебе ее говорил. - Нет, не говорил. Ты говорил, что в ней слишком много тебя. Это детский лепет. - Гарри, - сказал Бэзил Холлворд, смотря ему в лицо, - каждый портрет, нарисованный с чувством, портрет художника не приходящая няня. Приходящая няня только лишь случайность, обстоятельство. Это не он, кто обнаруживается художником; это довольный художник, кто на цветном холсте выражает себя. Причина, по которой я не выставляю картину, в том, что я боюсь выдать тайну собственной души. Лорд Генри засмеялся. – И что ж из того? – спросил он. - Я скажу тебе, - сказал Холлворд; на его лицо нашло выражение замешательства. - Я весь в ожидании, Бэзил, - продолжил его товарищ, стреляя в него глазами. - О, рассказывать-то совсем мало, Гарри, - ответил художник, - и боюсь, едва ли ты это поймешь. Возможно, ты едва веришь в это. Лорд Генри улыбнулся, и, наклонившись, рвал с травы розовые маргаритки, оценивая их. – Я абсолютно уверен, что понимаю их, - ответил он, намеренно вглядываясь в маленькие золотые кружочки с белыми перышками, - и что касается вещей, которым можно поверить, я могу верить чему угодно при условии, что они абсолютно невероятны. Ветер пошевелил несколько цветов на деревьях, и тяжелое цветение сирени с гроздьями звезд качнулось взад и вперед в безжизненном воздухе. Кузнечик начал щебетать. Длинная тонкая стрекоза как голубая нить неслась, оставляя позади коричневые прозрачные крылья.. Лорд Генри чувствовал, будто мог слышать биение сердца Бэзила Холлворда.. Он и интересовался, что же это такое. - Простая история, - спустя некоторое время сказал художник. – Два месяца назад я ходил на леди Брэндон. Там было полно народу. Ты знаешь, мы бедные художники время от времени показываемся в обществе, дабы напомнить публике, что мы не дикари. В выходном пальто и белом галстуке, как ты однажды заметил, любой, даже биржевой маклер, может заработать репутацию, будучи цивилизованным. Так вот, после пребывания в комнате около десяти минут, взяв огромных и нарядных женщин со званием и имуществом предыдущих мужей и скучных людей Академии, я вдруг осознал, что кто-то меня разглядывал. Я наполовину оборачивался и сначала видел Дориана Грея. Когда мы встречались глазами, я чувствовал, что бледнею. Любопытное ощущение террора овладело мною. Я знал, будь я лицом к лицу с тем, чья живая индивидуальность так очаровательна, позволь ему над собою властвовать, он поглотил бы всю мою натуру, всю мою душу, непосредственно мое искусство. Я не желал бы внешнего вмешательства в свою жизнь. Ты же сам знаешь, Гарри, какой я независимый по натуре. Я всегда сам себе хозяин; по крайней мере, так было всегда, пока я не встретил Дориана Грея. Потом – но я не знаю, как тебе это объяснить. Кажется, что-то мне говорит, что я на грани ужасного кризиса моей жизни. Странное чувство охватывало меня, будто Судьба приготовила мне изящные радости и печали. У меня растет страх и переходит в спокойствие комнаты. Это не сознание того, что меня заставляют так делать; это разновидность трусости. Я не беру для себя кредиты, пытаясь бежать. - Осознание и трусость, право, одно и то же, Бэзил. Осознание – официальное название фирмы. Вот и все. - Я не верю этому, Гарри, а также не верю и тебе. Что за и какой бы ни был мой мотив – возможно, и гордость, а я очень горд – я, конечно, приложу к этому все усилия. Конечно, я выступаю против леди Брэндон. «Ты не собираешься убегать так скоро, мистер Холлворд?» - визжала она. Ты знаешь ее странный пронзительный голос? - Да; она павлин во всем за исключением красоты, - сказал лорд Генри, отрывая длинными нервными пальцами кусочки от маргаритки. - Я не мог от нее избавиться. Она воспитывала меня в королевских обычаях, среди людей со Звездами и Орденами Подвязки, и взрослых дам с гигантскими диадемами и носами попугаев. Она говорила обо мне, как о своем самом дорогом друге. Я прежде встречал ее лишь однажды, но ей пришло в голову привлечь ко мне внимание. Я верил, что некоторые мои картины со временем имели большой успех, по крайней мере, так говорилось в газетах за пенни, чей образец девятнадцатого века бессмертен. Вдруг я нашел себя лицом к лицу с молодым человеком, чья личность так странно меня возбудила. Мы были рядом, почти касаясь друг друга. Мы встретились глазами. Безрассудно с моей стороны, но я предложил леди Брэндон представить меня ему. Быть может, это не так уж и беспечно. Просто неизбежно. Мы разговаривали друг с другом без всякого внешнего знакомства. Впоследствии мне так рассказывал Дориан. Он также чувствовал, что мы предопределены узнать друг друга. - И как же леди Брэндон описывает этого чудесного молодого человека? – спросил его товарищ. – Я знаю, она может быстро рассказать о каждом из ее гостей. Я помню ее, воспитывающую меня в свирепости и краснолицего пожилого джентльмена, в орденах и лентах, и шипевшего в мое ухо трагическим шепотом, который был отлично слышим каждому в комнате, самые изумляющие подробности. Я просто исчезал. Мне нравится находить людей под себя. Но леди Брэндон угощает гостей так, как аукционер предлагает свой товар. Она также полно им объясняет или рассказывает одному все обо всех, тому, кто хочет знать. - Бедная леди Брэндон! Тебе же с ней тяжело, Гарри, - вяло сказал Холлворд. - Дорогой, она пыталась найти салон, продолжая традицию открытых ресторанов. Как я восхищался ею? Но расскажи мне, что она говорит о мистере Дориане Грее? - О, что-то вроде, «Прелестный мальчик – бедная дорогая мать и я совсем неразлучна. Совсем забыла, что он, боюсь, ничего не делает – о да, играет на пианино – или это скрипка, дорогой мистер Грей?» Ни один из нас не мог не засмеяться, и мы сразу стали друзьями. - Смех вовсе неплохое начало дружбы и вряд ли самый лучший для нее конец, - сказал молодой лорд, дергая маргаритку. Холлворд покачал головой. – Ты не понимаешь, что такое дружба, Гарри, - прошептал он, - или что означает вражда. Тебе нравится каждый; что говорит о твоем равнодушии к каждому. - Какая ужасная несправедливость с твоей стороны! – кричал лорд Генри, запрокидывая шляпу и смотря на маленькие облака, напоминавшие мотки белого глянцевитого шелка, гонимые ветром по бездонной бирюзе летнего неба. – Да; ужасная несправедливость с твоей стороны. Я замечаю огромную разницу между людьми. Я выбираю себе друзей в зависимости от их взглядов, знакомых по характеру и врагов, достойных по уму. Человек не может быть слишком осторожен в выборе своих врагов. В моем окружении нет глупцов. Все они люди некоторого интеллектуального могущества и, следовательно, все они ценят меня. Разве это не собственная пустота? Я думаю, это действительно пустота. - Я должен думать, что так, Гарри. Но согласно твоим категориям я всего лишь знакомый. - Мой дорогой, старый Бэзил, ты больше, чем знакомый. - Но еще меньше, друг. Вид брата, я предполагаю? - О, братья! Я не беспокоюсь о братьях. Мой брат постарше не умрет, и мои младшие братья, кажется, никогда не сделают что-нибудь еще. - Гарри! – воскликнул Холлворд, хмуря брови. - Дорогой мой, я не совсем серьезно. Но я не могу ненавидеть своих родственников. Я предполагаю, это следует из факта, что никто из нас не заставляет других людей совершать наши ошибки. Я с гневом отношусь к протесту английской демократии к тому, что они называют недостатками высших ордеров. Массы народа чувствуют, что выпивка, глупость и безнравственность должны быть их личной собственностью, и что если любой из нас сделает из себя осла, он незаконно охотиться на их заповедники. Когда бедный Саусуорк подал просьбу о разводе, у них было такое бурное негодование. И еще я не думаю, что десять процентов пролетариата правильно живут. - Я не согласен только с одним словом, которое ты сказал, и я, Гарри, еще больше уверяюсь, что ты не как другие. Лорд Генри поглаживал свою коричневую остроконечную бороду и постукивал пальцем по кожаному лакированному сапогу тростью с набалдашником из черного дерева. – Какой ты англичанин, Бэзил! Ты все схватываешь за секунду. Если предложить идею вперед истинному англичанину – всегда совершить опрометчивый поступок – он никогда не мечтает о том, что ее примет, будь идея правильной или нет. Единственную вещь, любой важности которую он рассматривает, если кто-то в нее верит. Теперь ценность идеи ничего не значит, что бы с ней ни делали с искренностью человека, ее выражавшего. Вместо этого вероятность того, что человек более неискренний, более умной будет идея, так как в том случае она не будет окрашена в его «хочу», его «желаю» или его предубеждения. Однако я не предлагаю обсуждать с тобой политику, социологию или метафизику. Мне нравятся люди более принципиальные и мне больше нравятся люди без принципов, чем кто-либо еще в этом мире. Расскажи мне еще о мистере Дориане Грее. Как часто ты видишься с ним? - Каждый день. Я не мог быть счастливым, если бы не видел его каждый день. Он, реально, необходим мне. - Как необычно! Я-то думал, ты никогда, кроме искусства, ни о чем не заботился. - Он теперь во мне, как и все мое искусство,- серьезно сказал художник. – Иногда я думаю, Гарри, что в мировой истории есть всего лишь две важные эры. Появление новых средств искусства характеризует первую эру, а вторая ознаменована рождением новой личности для искусства. Подобно тому, как лицо Антиноя, последней греческой скульптуры пришло к Венециану, так и лицо Дориана Грея однажды явится мне. Это не только потому, что я художник картины, нарисовал ее, сделал на нее набросок. Конечно, я все это сделал. Но он для меня нечто большее, чем модель или натурщик. Я не буду рассказывать тебе, что я неудовлетворен, как сделал его или что его красота такая, что Искусство не может выразить ее. Нет ничего, что не может выразить искусство, и я знаю, что работа, выполненная мной, с тех пор, как я встретил Дориана Грея, хорошая работа, самая лучшая в моей жизни. Но вот в чем любопытство – хотел бы я знать, поймешь ли ты меня – его личность наводит меня на мысль совершенно новой манеры искусства, абсолютно нового стиля моды. Я воспринимаю факты несколько иначе, мое мнение о них не такое как у всех. Теперь я могу воссоздать жизнь, пряча то, что было до меня. «Мечта формы в днях мысли»: - кто же так сказал? Я забыл; но это как раз то, что принес мне Дориан Грей. Лишь видимое присутствие этого юноши – мне кажется, он намного младше юноши, хотя, в действительности ему за двадцать – только его видимое присутствие – ах! Хотел бы я знать, можешь ты осознать все то, что я имею в виду? Бессознательно он определил для меня границы только что окончившего школу, школу, что воспитывала во всех страсть романтического духа, все совершенство греческого духа. Гармония души и тела – как много заключено в этом! Мы в нашем безумии разделены пополам и выставляли реализм как вульгарность, пустой идеал. Гарри! Если бы ты только знал, что для меня значит Дориан Грей! Ты помнишь, что описание меня, за которое Агню предложил мне такую огромную цену, но с которой я расстанусь? Это одна из лучших вещей, которую когда-либо писал. И почему так? Потому что, в то время как я ее писал, Дориан Грей сидел позади меня. Некое неуловимое влияние шло от него ко мне, и первый раз в жизни я видел лесную равнину, ту, что всегда искал и постоянно упускал. - Бэзил, это фантастика! Я должен видеть Дориана Грея. Холлворд встал с места и прошелся вперед-назад по саду. Спустя некоторое время, он вернулся. – Гарри, - сказал он, - Дориан Грей для меня почти стимул в искусстве. Ты мог ничего не замечать в нем. Я же в нем вижу все. Он никогда более не фигурировал в моих работах, чем когда здесь нет его изображения. Он лишь намек, как я сказал, новой манеры. Я нашел его в кривых определенных очертаниях, в красоте и тонкости определенных цветов. Вот и все. - Тогда почему ты не отправишь его портрет на выставку? – спросил лорд Генри. - Потому что я ненамеренно вложил в него некоторое выражение всех тех любопытных художественных идеалов, от которых, конечно, я никогда не удосужусь поговорить с ним. Он ничего об этом не знает. Он никогда не узнает об этом что-либо. Но мир мог об этом догадаться; и я не буду обнажать свою душу перед их внешним интересом. Мое сердце никогда не ляжет под их микроскопы. Слишком много с меня, Гарри – слишком с меня много! - Поэты не такие щепетильные как ты. Они знают, как страсть полезна для публикации. В наши дни раненое сердце разбежится по многим изданиям. - А вот за это я их и ненавижу,- крикнул Холлвард. – Художник должен творить красоту, не вкладывая в нее собственную жизнь. Мы живем во времени, когда люди развлекаются искусством, как если бы оно представляло собой автобиографию. Мы потеряли абстрактное чувство красоты. Несколько дней спустя я увижу, что это за мир; и по той причине мир никогда не увидит мой портрет Дориана Грея. - Думаю, ты не прав, Бэзил, но спорить с тобой не буду. Кто доказывает, тот интеллектуально потерян. Скажи мне, Дориан Грей увлекает тебя? Художник некоторое время сосредотачивался. – Он мне нравится, - ответил он после паузы; - я знаю, он нравится мне. Конечно, это ужасная лесть. Я нахожу странное удовольствие в том, что рассказываю ему факты, о которых бы сожалел, что сказал. Как правило, он привлекает меня, и мы сидели в студии и разговаривали о тысячи вещах. Теперь и потом, каким бы он ни был ужасно беспечным, кажется, восторг перемешивается с болью. Тогда я чувствую, Гарри, что я кому-то отдал всю мою душу, кто вылечил ее, как если бы она была цветком, завернутым в его пальто, украшением тщеславию, орнаментом летнего дня. - Летом, Бэзил, дни становятся длиннее, - прошептал лорд Генри. – Возможно, ты утомишься скорее, чем он. Грустно об этом думать, но, несомненно, Гении живут дольше Красоты. Таковы счеты за факт, что причинил нам, очень образованным, такие боли. В дикой борьбе за существование мы хотим иметь что-то, что длится, и поэтому мы наполняем нашу память чепухой и фактами в глупой надежде сохранения нашего места. Тщательный и хорошо информированный человек - вот современный идеал. И мнение о тщательно информированном человеке ужасно само по себе. Это подобно магазину безделушек, где все чудовища и прах имеют реальную стоимость. Я думаю, ты утомишься первым, ведь все одно и то же. Однажды ты взглянешь на своего друга, и он предстанет пред тобой как творение, в котором тебе не нравится тон цвета или еще что-то. Ты горько упрекнешь его и серьезно задумаешься, о его плохом поведении по отношению к тебе. Он позовет в следующий раз, ты действительно станешь холодным и безразличным. Будет большая жалость, ради которой ты изменишься. Что ты сказал мне, безусловно, настоящий роман, роман искусства, если это можно так называть, и наихудшее в любом романе то, что лишает его романтики. - Гарри, не говори так. Пока я живу, личность Дориана Грея будет преобладать надо мною. Ты не можешь чувствовать, что я чувствую. Ты меняешься слишком часто. - А, мой дорогой Бэзил, я точно могу почувствовать. Для тех, кто знает только обыденную сторону любви, верно: и неверно для тех, кто знает любовь трагическую. И лорд Генри стряхнул пепел на изящный серебряный чемодан и начал курить сигарету, гордясь собой и приятным воздухом, как если бы он заключил мир во фразу. В блестящих зеленых листьях плюща пели воробьи, и голубые тени облаков неслись по траве, будто ласточки. Как приятно в саду! И как были восхитительны эмоции других людей! – гораздо лучше их идей, по крайней мере, так ему показалось. Душа и любовь друзей – очаровательные вещи в жизни. Он воображал себе молчаливое развлечение скучным ленчем, который он пропустил, так долго стоя с Бэзилом Холлвардом. Пойдя к своей тете, он, должно быть, был уверен, что встретит там лорда Гудбоди. Ясно, что дальнейший разговор с ним будет только о пищи для бедных и о необходимых вещах для проекта меблированных комнат. Каждый класс проповедует важность тех ценностей, чье появление не было необходимостью их собственных жизней. Богатый человек говорит о бережливости, и ленивый становится более красноречивым, превышая достоинство своей работы. Как же замечательно всего этого избежать! Пока он думал о своей тете, кажется, его осенила идея. Он обернулся к Холлварду и сказал, - Дорогой мой, я только что вспомнил. - Гарри, что же ты вспомнил? - Где я мог слышать имя Дориана Грея. - И где? – спросил Холлвард, слегка нахмурив брови. - Не гляди так сердито, Бэзил. Это было у моей тети леди Агаты. Она рассказывала мне, что нашла великолепного молодого человека, кто собирался помочь ей на Востоке и, что имя его было Дориан Грей. По ее лицу я понял, что она никогда не говорила мне, будто он хорошо выглядел. Женщины не питают уважение к хорошей внешности; по крайней мере, хорошие женщины. Она говорила, что он очень искренний и наделен красивой натурой. Я сразу представил себе создание с очами и прямыми волосами, ужасно веснушчатое, и тяжелой поступью огромных ступней. Жаль, я знал, что это создание было твоим другом, Гарри. - Очень рад, что это не так, Гарри. - Почему? - Я не хочу, чтобы вы познакомились. - Неужели? - Нет. - Мистер Дориан Грей в студии, сэр, - доложил лакей, появляясь в саду. - Хочешь или нет, тебе придется представить меня ему, - кричал, умирая со смеху, лорд Генри. Художник повернулся к слуге, который стоял и моргал от солнечного света. – Попроси мистера Грея подождать, Паркер. Пройдет несколько минут, и я буду на месте. Человек поклонился и вышел. Затем он посмотрел на лорда Генри. – Дориан Грей мой самый дорогой друг, - сказал он. – У него простой и замечательный характер. Твоя тетя была абсолютно права, когда отзывалась о нем. Не спорь с ним. Не пытайся повлиять на него. Мир огромен и в нем много удивительных людей. Не отнимай у меня личность, которая время от времени позволяет мне обладать шармом; моя жизнь, как художника, зависит от него. Запомни, Гарри, я доверяю тебе. Он говорил очень медленно, и слова, казалось, шли из него насильно. - Что за чепуху ты несешь! – сказал лорд Генри, улыбаясь, и, беря Холлворда под руку, он почти повел его в дом. Глава 2 Войдя, они увидели Дориана Грея. Он сидел за пианино, к ним спиной, переворачивая страницы тома «Лесных сцен» Шумана. – Ты должен мне их одолжить, Бэзил, - закричал он. – Я хочу выучить их. Они просто великолепны. - Это всецело зависит от того, как ты сегодня сидел, Дориан. - О, я устал сидеть, и я не хочу своего портрета в натуральную величину, - ответил юноша, оборачиваясь сидя на табурете, своенравным, нетерпеливым образом. Когда он поймал взгляд лорда Генри, на щеках на минуту появился слабый румянец, и он начал. – Я прошу прощения, Бэзил, но я не знаю, кто с тобой. - Это лорд Генри Уоттон, Дориан, старый мой друг по Оксфорду. Я только что разговаривал с ним, как ты прекрасно позируешь, и теперь ты все испортил. -Ты не испортил мне удовольствие от встречи с тобой, мистер Грей,- сказал лорд Генри, шагая вперед с вытянутой рукой, - моя тетя часто говорила мне о тебе. Ты один из ее излюбленных и, я боюсь, также одна из ее жертв. - Я настоящий герой книг леди Агаты,- ответил Дориан с чудным взглядом раскаяния. – Я обещал пойти с ней в клуб Вайтчепл в прошлый вторник, и я абсолютно об этом забыл. Мы собирались вместе играть дуэт – три дуэта, я полагаю. Я не знаю, что она мне скажет. Я слишком напуган. - О, я помирюсь за тебя с моей тетей. Она полностью принадлежит тебе. И я не думаю, что с твоей стороны есть истинные причины не быть там. Аудитория, вероятно, думала о дуэте. Когда тетя Агата садится за пианино, то создает достаточно шума для двух людей. - Ужасно с ее и не очень красиво с моей стороны,- ответил, смеясь, Дориан. Лорд Генри посмотрел на него. Да, конечно, он был невероятно привлекателен, с причудливо изогнутыми алыми губами, искренними голубыми глазами, кудрявыми золотыми волосами. Что-то было в его лице, заставляющее человека сразу ему доверять. Прямота юности также хороша, как и вся страстная непорочность юности. Один чувствовал, что он, как мог, хранил себя от мира. Никто и никогда не узнает, что Бэзил Холлворд ему шептал. - Ты прекрасен, чтобы заниматься филантропией, мистер Грей – слишком прекрасен. И лорд Генри упал на диван и открыл коробку с сигаретами. Художник был занят смешиванием цветов и приготовлением кистей. Выглядел он печально, и, услышав последнее замечание лорда Генри, он сверкнул на него, некоторое время колеблясь, и затем сказал, - Гарри, я сегодня же хочу закончить эту картину. Ты примешь меня за ужасно глупого, если я попрошу тебя уйти? Лорд Генри улыбался и смотрел на Дориана Грея. – Я пойду, мистер Грей? – спросил он. - О, пожалуйста, не уходите, лорд Генри. Вижу, что Бэзил в одном из своих хмурых настроений; и я не могу ему проболтаться, пока он дуется. Кроме того, я хочу, чтобы вы мне рассказали, почему я не должен заниматься филантропией. - Я не знаю, что тебе сказать, мистер Грей. Это такой скучный предмет, что никто не захочет говорить об этом серьезно. Но я, конечно, не уйду от разговора, раз уж теперь ты попросил меня остаться. Ты, правда, не помнишь, а Бэзил? Ты часто говорил мне, что ты любил, когда у твоих натурщиков есть тот, с кем можно поболтать. Холлворд закусил губу. – Если Дориану угодно, конечно, ты должен остаться. Капризы Дориана – законы для каждого, за исключением его самого. Лорд Генри взял шляпу и перчатки. – Ты очень нажимаешь, Бэзил, но я боюсь, что я должен идти. Я обещал встретить человека в Орлеане. До свидания, мистер Грей. Приди навестить меня в некоторый полдень на улицу Курзон. Я приблизительно всегда дома в пять часов. Напиши мне, когда пойдешь. Мне будет жаль упустить тебя. - Бэзил, - крикнул Дориан Грей, - если лорд Генри Уоттон идет, я пойду тоже. Ты никогда не открываешь рта, когда рисуешь, и это ужасно скучно стоять на платформе и пытаться мило смотреть. Попроси его остаться. Я на этом настаиваю. - Останься, Гарри, сделай одолжение Дориану и мне, - сказал Холлворд, внимательно и пристально смотря на картину. – Это правда, действительно, я никогда не разговариваю, когда работаю, и никогда не слышу кого-либо, и это должно быть ужасно утомительно для моих несчастных натурщиков. Я умоляю тебя, останься. - Но что же с человеком в Орлеане? Художник посмеялся. - Я не думаю, что в этом будет любая трудность. Присядьте, Гарри. И теперь, Дориан, встань на платформе, и не двигайся слишком много и обрати внимание на то, что говорит лорд Генри. Он имеет очень плохое влияние на всех его друзей, за исключением, непосредственно, меня. Дориан Грей шагнул на низкое возвышение в конце комнаты с видом молодого греческого мученика и выразил немного недовольства по отношению к лорду Генри, которому он пришелся довольно по душе. Он был так не похож на Бэзила. И у него был такой прекрасный голос. Несколько минут спустя он сказал ему, - У вас, действительно, плохое влияние, лорд Генри? Такое плохое, как говорит Бэзил? - Не так уж плохо по сравнению с влиянием хорошим, мистер Грей. Всякое влияние безнравственно – безнравственно с научной точки зрения. - Почему? - Поскольку влияние на человека должно воспитать в нем собственную душу. Он либо не думает естественным ходом, либо горит естественными страстями. Его добродетели в действительности не его. Его грехи, если считать за грехи подобные вещи, заимствованы. Он становится эхом чей - то музыки, актер эпизода, написанного не для него. Цель жизни - саморазвитие. Абсолютно понимать характер – именно для этого здесь и находится каждый из нас. Теперь люди себя боятся. Они забыли самую высшую из всех обязанностей, обязанность находиться друг у друга в долгу. Конечно, они милосердны. Они накормят голодного и оденут нищего. Но их собственные души выйдут наружу и погибнут от голода. В характере нашей расы нет отваги. Возможно, мы никогда ее и не имели. Ужас общества, основанного на моралях, страх перед Богом, который являет собой тайну религии – вот две вещи, которые правят нами. И еще – - Только поверни голову чуть вправо, Дориан, будь хорошим мальчиком, - сказал художник, углубляясь в работу, и сосредоточенный лишь на том, чтобы взгляд шел в лицо юноши, которого он прежде никогда не видел. - И еще, - продолжил лорд Генри низким, тягучим голосом, и с тем грациозным волновым движением рук, что всегда ему так характерно, и что у него было в Итоне.- Я верю, что если бы человек имел жилье не по достатку, если облачит в форму каждое чувство, выражение каждой мысли, реальность каждой мечты – я верю, что мир заработал бы такой же свежий импульс радости. Его порой мы забываем во время всех болезней средневековья, и возвращаемся к идеалу эллинизма - может быть, к чему-то самому прекрасному и богатому, чем идеал эллинизма. Но даже самый отважный человек среди нас переживает за себя. Искажение дикаря имеет трагическое выживание в самоотречении, губящем наши жизни. Мы наказаны за наши отказы. Каждый импульс, зародыш которого мы стараемся задушить в разуме, отравляет нас. Тело греховно сразу, поскольку деяние греха и есть очищение. Тогда ничего нет, кроме воспоминания удовольствия, или роскошь сожаления. Избавление от искушения в отдании ему. Сопротивляйся, и твоя душа заболеет от тоски, которая запретила себе это, с желанием того, что ее немыслимые законы сделались чудовищными и незаконными. Сказано, что великие события мира займут разум. В разуме и только в разуме также займут место и великие грехи мира. Мистер Грей, твоя романтическая юность и романтическое отрочество, твои страсти запугают тебя, заполнят твои мысли ужасом, явное воспоминания твоих снов и мечтаний, может быть, поддернет твои щеки стыдом. - Остановись! – говорил, заикаясь, Дориан Грей, - остановись! Вы озадачиваете меня. Я не знаю, что сказать. Нужно всего лишь несколько ответов, но я не могу их найти. Не говорите. Поз вольте мне подумать. Или, допустим, позвольте мне попытаться не думать. Он стоял около десяти минут без движения с приоткрытыми губами и странным блеском в глазах. Он смутно осознавал, что совершенно новые веяния в работе его не касаются. Еще они казались ему действительно идущими из него самого. Несколько слов, сказанных ему другом Бэзила, - слов, сказанных случайно, без сомнения и с преднамеренным в них парадоксом – задели некий секрет аккорда, нетронутый прежде, но сейчас он почувствовал странную вибрацию и биение пульса. Такое же влияние оказывала на него музыка. Музыка волновала его много раз. Но музыка членораздельно не выражалась. Это не было новым миром, но лишь еще одним хаосом, что зарождался в нас. Слова! Только слова! Как же они ужасны! Как ясны, живы и жестоки слова! Никто не может избежать их. И еще что за тонкая магия в них! Кажется, они способны придать пластическую форму бесформенным вещам и могут обладать собственной сладкой музыкой, как звуки скрипки или лютни. Одни слова! Что может быть правдивее слов? - Да; факты отрочества, которых он не понял. Он понял их теперь. Жизнь вдруг предстала перед ним в огненно-ярких красках. Ему казалось, что идет он в чем-то ярком. Почему он не знал этого? Тонко улыбаясь, лорд Генри посматривал на него. Он знал определенный физиологический момент, когда ничего не надо говорить. Он чувствовал неподдельный интерес. Он был удивлен внезапным воображением того, что произвели его слова, и, вспоминая книгу, прочитанную в шестнадцать лет, книгу, открывшую ему многое, неизвестное прежде, он хотел бы знать, что же Дориан Грей чувствует при похожем выражении. У него лишь пятно от стрелы в воздухе. Попал ли он в цель? Каким очаровательным был юноша! Холлворд рисовал смелыми изумительными движениями, совершенно деликатными и истинно обработанными, которые в искусстве, во всяком случае, прибывают только от силы. Он пребывал в тихой неосознанности. - Бэзил, я уже устал стоять, - вдруг крикнул Дориан Грей. – Мне нужно выйти и сесть в саду. Здесь душно. - Дорогой, я так сожалею. Когда я пишу, то не могу думать о чем-либо еще. Но прежде ты никогда не сидел лучше. Ты все еще совершенен. И мне удалось поймать эффект, который я и хотел – полуоткрытые губы, и яркий взгляд глаз. Я не знаю, что Гарри тебе говорил, но он, несомненно, придал тебе самое великолепное выражение. Ты не должен верить и слову, что он тебе говорит. - Конечно, он не отвешивает мне комплименты. Возможно, в этом и есть причина моего неверия ни одному его слову. - Ты же знаешь, что во все веришь, - сказал лорд Генри, смотря на него мечтательными, вялыми глазами. – Я, пожалуй, выйду с тобой в сад. В студии нестерпимо жарко. Бэзил, пожалуйста, прикажи принести нам прохладительного клубничного напитка. - Конечно, Гарри. Только коснись колокольчика, и когда Паркер придет, я скажу ему, что ты хочешь. Мне нужно закончить фон, поэтому я присоединюсь к вам попозже. Не задерживай Дориана слишком долго. Я никогда прежде не был в таком хорошем рабочем настроении как сегодня. Это будет моим шедевром. Это, как есть, мой шедевр. Лорд Генри вышел в сад и нашел Дориана Грея, спрятавшего лицо в великолепных прохладных бутонах лилии, так лихорадочно вдыхая их запах, как если бы это было вином. Он приблизился к нему и положил руку на плечо. – Ты абсолютно прав, поступив так, - прошептал он. - Ничто кроме чувств так не сбережет душу, как и ничто кроме души так сможет сберечь чувства. Юноша вскочил и отступил. Он был без парика, и листья закрывали его непокладистые локоны и заплетались в золотистые нити. В его глазах был страх, как у людей, когда они внезапно пробуждаются. Его причудливо вырезанные ноздри трепетали, и несколько спрятанные нервы заставляли краснеть его губы и оставлять их дрожащими. - Да,- продолжил лорд Генри, - один из величайших секретов жизни – заботиться о душе, подразумевая чувства и о чувствах, имея в виду душу. Ты замечательный творец. Вы знаете, что больше чем вы думают, что вы знаете, так же, как вы знаете, что меньше чем вы хотите знать. Дориан Грей нахмурил брови и обернулся. Он не мог стать более высоким, чем грациозный молодой человек, стоявший перед ним. Его романтическое и цвета оливы лицо и истощенное выражение интересовали его. В его низком, безжизненном голосе было что-то совершенно очаровательное. Даже его прохладные, белые, наподобие цветка, руки обладали странным шармом. Они двигались подобно музыке, пока он говорил, и, казалось, имели собственный язык. Но он чувствовал страх за него и стыд быть напуганным. Разве он оставлен для того, чтобы его обнаружил сам иностранец? Несколько месяцев он знаком с Бэзилом Холлвордом, но дружба между ними никогда не меняла его. А может, кто-то прошелся по его жизни, кто, казалось, разоблачил загадку его жизни. И потом, чего тогда бояться? Он же не школьник или школьница. Глупо быть напуганным. - Позволь нам пойти и сесть в тени, - сказал лорд Генри. – Паркер принес выпить, и, если ты останешься дольше в этом ярком свете, тебе станет хуже, и Бэзил больше никогда не будет тебя рисовать. Ты действительно не должен загорать. Это будет тебе не к лицу. - И что же может произойти? – крикнул, смеясь, Дориан Грей, пока не присел на скамью в конце сада. - Для тебя все должно иметь значение, мистер Грей. - Неужели? - Поскольку у тебя наиболее изумительная юность, а юность – это единственное, что ценно. - Я не чувствую этого, лорд Генри. Нет, сейчас ты этого не почувствуешь. Когда-нибудь, когда ты станешь старым, морщинистым и ужасным, когда мысли линиями выступят на твоем лбу, и страсть опалит твои губы огромным пламенем, ты почувствуешь это, ты почувствуешь ужас этого. Теперь же, куда бы ты ни шел, ты очаровываешь мир. Но всегда ли так будет? У тебя прекрасное лицо, мистер Грей. Не хмурь брови. Не делай этого. И Красота, как форма Гениальности, - выше, тогда как Гениальность в объяснении не нуждается. Это величайший факт мира подобен солнечному свету или наступлению весны, или отражению в темных водах той серебряной раковины, что мы называем луной. Это не может подвергаться сомнению. Она обладает верным превосходством верховной власти. Она делает принцев из тех, кто обладает ею. Ты улыбаешься? Ах! Когда ты утратишь это, то улыбаться уже не будешь... Иногда люди говорят, что Красота поверхностна. Что ж, может быть и так. Но, по крайней мере, не так поверхностна, как Мысль. Для меня Красота – чудо из чудес. Только никчемные люди не судят по внешнему виду. Настоящие чудеса мира – видимые, а не невидимые. Да, мистер Грей. Боги были благосклонны к тебе. Но что дается Богом, то они быстро забирают. У тебя лишь несколько лет действительной, настоящей и полной жизни. Когда пройдет твоя юность, твоя красота уйдет вместе с ней, и тогда ты вдруг обнаружишь, что нет триумфов, оставивших тебя, или довольства собой с тем значением триумфов, что в памяти твоего прошлого причинят больше зла, чем поражений. Каждый месяц подобно убыванию, приближающему тебя к чему-то ужасному. Время ревнует тебя и воюет против твоих лилий и роз. Ты станешь болезненным, с впалыми щеками и погасшим взором. Ты будешь ужасно страдать... Ах! Осознай свою юность, пока имеешь ее. Не растрачивай золото твоих дней, внимая скуке, пытаясь улучшить безнадежный провал или предоставить свою жизнь невежественному, общему и вульгарному. Это лишь больные цели, ложные идеалы твоего возраста. Живи! Живи прекрасной жизнью, которая в тебе! Не позволь ничему от тебя ускользнуть. Всегда будь в погоне за новыми ощущениями. Никогда не испытывай страх… Новый Гедонизм – вот, чего желает наш век. С твоей индивидуальностью нет ничего такого, чтобы ты не мог сделать. Мир принадлежит тебе лишь на сезон…. В момент, когда я встретил тебя, то увидел, что ты абсолютно не осознаешь себя настоящим, которым ты действительно мог быть. Твое обаяние привлекло меня и заставило почувствовать долг сообщить о тебе. Я думал, какая бы была трагедия, если бы ты попусту потратил время. Лишь такое небольшое время, что продлится твоя юность - такое небольшое время. Обычные цветы на холмах увядают, но затем цветут снова. Декоративное дерево с маленькими невзрачными цветами будет такое же желтое в следующем июне, как и теперь. Через месяц появятся багряные звезды клематиса, вьющегося растения с белыми, розовыми и даже багряными цветами, и год за годом зеленую пелену листьев будут украшать багряные звезды. Но мы никогда не вернем нашу юность. Тот источник жизни и энергии, который бьется, когда нам двадцать лет, постепенно иссякает. Тела стареют. Разум начинает тупеть. Мы превратимся в марионеток, возникающая память страстей, которыми мы были сильно напуганы, и изысканные соблазны, которым сдаться не хватило смелости. Молодость! Молодость! Юность – заря жизни человека. Дориан Грей слушал, внимательно смотря и заинтересованно. Его рука из-под гравия выступала, словно ветка лилии. Прилетела пушистая пчела и жужжала, облетая кругом. Затем она начала карабкаться по всему овальному глобусу крошечных цветков. Он смотрел на нее со странной заинтересованностью обыденными вещами, которую мы испытываем при развитии. Когда вещи высокого качества заставляют нас пугаться, или при случае возбуждения под воздействием новой эмоции, выражение для которой мы не можем найти. Когда некоторые мысли, что ужасают нас, осаждая разум и призывая нас отступить. Прошло некоторое время, и пчела улетела. Он видел ее, крадущуюся в окрашенную трубу конвульсий Тирана. Цветок, казалось, дрожал, и тогда плавно качался взад и вперед. Художник неожиданно появился в дверях студии и, подзывая их, делал энергичные жесты. Они повернулись друг к другу и улыбнулись. - Я же жду,- закричал он. – Входите. Свет совершенен, и вы можете принести ваши напитки. Они поднялись и вместе пошли прогулочным шагом. Две, зеленая и белая, бабочки порхали за ними, и в грушевом дереве на углу сада начал петь. - Ты рад, что встретил меня, мистер Грей, - смотря на него, сказал лорд Генри. - Да, теперь я рад. Хотелось бы знать, могу я всегда быть довольным? - Всегда! Это ужасное слово. Оно заставляет меня вздрагивать, когда я его слышу. Женщины так искусны в его употреблении. Они нарушают романтику попыткой продлить ее навсегда. Это также бессмысленное слово. Единственная разница между капризом и страстью длиною в жизнь в том, что каприз длится немного дольше. Как только они вошли в студию, Дориан Грей положил свою кисть на руку лорда Генри. – В этом случае давайте считать нашу дружбу капризом, - прошептал он, стыдясь собственной смелости, затем шагнул на возвышение и принял позу. Лорд Генри упал в большое плетеное кресло и смотрел на него. Размах и чирок кисти по канве сделал один звук, нарушивший тишину, после того, как сейчас и потом, Холлворд отошел, дабы на расстоянии полюбоваться своей работой. В косых лучах, проникавших в дверной проем, танцевала золотистая пыль. Тяжелый аромат роз, казалось, все собою затмевал. Через четверть часа Холлворд перестал рисовать, довольно долго смотря на Дориана Грея, а затем также долго на картину, указывая концом одной из своих огромных кистей, и хмурил брови. – Она абсолютно кончена, - крикнул он, наконец, и наклонился поставить подпись длинными ярко-красными буквами в левом нижнем углу холста. Лорд Генри подошел и оценил картину. Безусловно, это великолепное произведение искусства и замечательное сходство. - Дорогой мой, я сердечно поздравляю тебя, - сказал он. – Это самый прекрасный портрет современности. Мистер Грей, подойди и взгляни на себя. Парень встал, как будто его пробудили от некоторой мечты. - Она действительно закончена? - прошептал он, уходя с возвышения. - Картина абсолютно закончена, - сказал художник. – И сегодня ты сидел просто великолепно. Я ужасно обязан тебе. - В сущности, и мне тоже, - вторгнулся лорд Генри. – Не так ли, мистер Грей? Дориан не ответил, вяло подойдя к картине и повернувшись к ней лицом. Когда он ее увидел, то поплелся назад, и в этот момент его щеки налились удовольствием. Искра радости вернулась в его глаза, как если бы он узнал себя заново. Он остановился без движения в восхищении, смутно соображая, что ему говорил Холлворд, но не улавливая значение его слов. Чувство собственной красоты вернулось к нему подобно откровению. Он никогда не чувствовал ее прежде. Комплименты Бэзила Холлворда казались ему лишь очаровательным преувеличением дружбы. Он слушал их, смеялся над ними, забывал их. Они не оказывали влияние на его натуру. Затем явился лорд Генри Уоттон со своим странным панегириком юности, ужасным предупреждением ее краткости. Что шевелило его в то же самое время, и теперь, как он, изумленный, стоял в тени собственной прелести, действительность, наполненная описаниями, мелькнула перед ним. Да, придет день, когда лицо его покроется морщинами и усохнет. Глаза потускнеют и обесцветятся, грациозность фигуры деформируется и надломится. Алый цвет сойдет с губ, и с волос исчезнет золото. Жизнь, что заставила душу испортить тело. Он превратится в ужасного, огромного и нескладного человека. Как только он об этом подумал, резкая острая боль кольнула его словно нож и задела каждую из нежных фибр его трепетной натуры. Глаза застыли на аметисте, и сквозь них выступил туман слез. Он чувствовал себя так, как если бы ледяная рука прикоснулась к его сердцу. - Как тебе это понравится? - крикнул, наконец, Холлворд, слегка уязвляя спокойствие юноши, не понимая, что это означает. - Конечно, ему это нравится, - сказал лорд Генри. – Кому же это не понравится? Это один из шедевров современной живописи. Я подарю тебе все, что угодно. Я обязан это сделать. - Это не в моей компетенции, Гарри. - А в чьей же еще компетенции? - Конечно, Дориана, - ответил художник. - Он очень счастлив. - Как это печально! – прошептал Дориан Грей, пристально разглядывая свой портрет. – Как же это грустно! Я стану старше, и ужаснее, и отвратительнее. Но эта картина будет напоминать мне мою вечную молодость. Она никогда не постареет, как и останется в памяти этот единственный июньский день. Если бы был другой путь! Если бы я был всегда молодым, а вот картина, напротив, старела! За это – за это – я бы отдал все! Да, ничто, кроме одного в мире, я бы не отдал! Я бы отдал за это собственную душу! - Ты бы едва полюбил такое устройство, Бэзил, - кричал, смеясь, лорд Генри. – Это будут довольно весомые черты твоей работы. - Я сильно возражаю, Гарри, - сказал Холлворд. Дориан Грей обернулся и посмотрел на него. – Я верю тебе, Бэзил. Ты любишь искусство гораздо больше друзей. Я для тебя не больше, чем зеленая бронзовая фигура. Едва ли больше, я осмелюсь сказать. Художник замер в изумлении. Это было так не похоже на Дориана, говорить подобное. Что же случилось? Он казался довольно сердитым. Его лицо покраснело от стыда, и его щеки горели. - Да, - продолжал он, - я снисходительнее к тебе, чем твой Гермес из слоновой кости или твой же серебряный Фаун. Ты всегда будешь походить на них. Как долго ты будешь нравиться мне? Я полагаю, до первой моей морщинки. Теперь я знаю, что, когда люди теряют симпатичную внешность, независимо от того, кем они могли бы быть, они теряют все. Твоя картина научила меня этому. Лорд Генри Уоттон совершенно прав. Юность – единственное состояние, которое должно иметь. Когда я нахожу, что старею, я убью себя. Холлворд обернулся и, побледнев, сжал ему руку. – Дориан! Дориан! – закричал он, - не говори так, слышишь. У меня никогда не было такого друга, как ты, и я никогда не захочу такого другого. Ты не ревнуй к материальным предметам, понял – ты прекраснее, чем любой из них! - Я ревную ко всему, чья красота не умирает. Я ревную к собственному портрету. Почему он должен беречь то, что потерял я? Каждый раз проход мимо портрета словно забирает что-то от меня, и передает это картине. О, если бы был другой путь! Если бы картина могла меняться, а я бы мог навсегда остаться таким же, как теперь! Почему ты нарисовал ее? Она когда-нибудь высмеет меня – ужасно меня высмеет! Горячие слезы хлынули из глаз; он ранил себе руку, и, уронив себя на диван, он закрыл лицо диванной подушкой так, словно молился. - Твое влияние, Гарри, - резко сказал художник. Лорд Генри пожал плечами. – Это настоящий Дориан Грей – вот и все. - Нет, не так. - Если и не так, что я могу с этим поделать? - Ты должен встать, когда я тебя спрашиваю, - пробормотал он. - Я стоял, когда ты меня об этом просил, - был ответ лорда Генри. - Гарри, я не могу спорить с моими двумя лучшими друзьями сразу. Но окажись между вами, как я начинаю презирать самую прекрасную часть работы, поэтому я уничтожу ее. Что же это еще как не канва и цвет? Я не позволю ей пройтись по трем жизням и испортить их. Дориан Грей оторвал голову от подушки, и бледнолицый со слезами на глазах посмотрел на него, как он легко одержал победу над холстом, что располагался внизу под окном с высокими занавесками. Что он там делал? Его пальцы перебирали ненужные оловянные тюбики и сухие кисти, ищущие применения. Да, среди этого был и длинный нож с соломенной ручкой и с тонким лезвием гибкой стали. Наконец, он его обнаружил. Он был намерен порвать холст. С задыхающимся рыданием юноша вскочил с дивана, и, пролетев мимо Холлворда, поранил ножом его руку, и кинул его в конец студии. – Нет, Бэзил, нет! – кричал он. – Это было бы убийством! - Я доволен, что ты, наконец, оценил мою работу, Дориан, - сказал живописец холодно, когда оправился от его удивления. – Я бы никогда и не подумал, что ты способен на такое. - Оценил? Я влюблен в нее, Бэзил. Картина, будто кусочек меня. Мне так думается. - Что ж, как скоро ты высохнешь, ты будешь покрыт лаком, вставлен в рамку и отправлен домой. Затем ты можешь делать с собой все, что пожелаешь. И он прошелся по комнате, и позвонил в колокольчик насчет чая. – Ты, конечно, будешь чай, Дориан? И ты тоже будешь, Гарри? Или ты против таких простых удовольствий? – Я обожаю простые удовольствия, - сказал лорд Генри. – Они последнее пристанище комплексов. Но я не люблю сцен, за исключением их на самой сцене. Какие же вы глупцы, оба! Я хотел бы знать, кто определил человека как разумное животное. Это самое преждевременное определение, данное когда-либо. Человек складывается из многого, но он не разумен. Я рад, что это так после всего: хотя мне жаль, что твои щеки не краснеют на картине по пустякам. Ты лучше предложи мне их иметь, Бэзил. Этот глупый мальчишка, правда, их не хочет, а я, напротив, хочу. - Если ты предложишь кому-то иметь их вместо меня, Бэзил, я никогда тебя не забуду! – кричал Дориан Грей; - и я не позволю людям называть меня глупым мальчишкой. - Ты знаешь, картина твоя, Дориан. Я подарил тебе ее задолго до ее физического существования. - И ты знаешь, что немного глуп, мистер Грей, и что ты не можешь протестовать, чтобы вспоминали тебя только молодым. - Я слишком сильно возражал этим утром, лорд Генри. - Ах! Этим утром! Ты жил, начиная с него. Тем временем послышался удар в дверь, и дворецкий принес на подносе чайный прибор, накрыв маленький японский столик. Раздался скрежет кубков и блюдец и шипения рифленой грузинской урны. Два золотых набора китайской посуды были принесены пажом. Дориан Грей подошел и пролил чай. Двое мужчин вяло прошли к столу, и оценили, как он накрыт. - Пойдемте в театр сегодня вечером, - сказал лорд Генри. – Я убежден, в театре, несомненно, будет интересный спектакль. Я обещал пообедать у Уайта, с одним старым другом, но я могу послать ему телеграмму о том, что заболел, или что я нарушаю ход последующих дел. Я думаю, это было бы достаточно красивым извинением: в нем вся откровенность удивления. - Напоминает скучное ношение одежды другого человека, - пробормотал Холлворд. – И когда человек носит чью-то одежду, то она на нем так ужасно. - Да, - мечтательно ответил лорд Генри, - костюм девятнадцатого века отвратителен. Он такой мрачный, такой подавленный. Грех лишь снимает с жизни ее современный окрас. - Ты действительно не должен говорить вещи, подобные тем, что прежде сказал Дориан, Гарри. - А что Дориан говорил прежде? Фразу о том, кто принес нам чай, или фразу по поводу картины? - Перед обоими. - Я, пожалуй, соглашусь пойти с вами в театр, лорд Генри, - сказал юноша. - Тогда ты пойдешь: и ты тоже пойдешь, Бэзил, не так ли? - Я действительно не могу. В ближайшее время тоже не получится. Я должен много работать. - Что ж, тогда мы с мистером Греем пойдем в сопровождении друг друга. - Я полагаю, это ужасно. Художник закусил губу и пошел с чашкой в руке к картине. – Я останусь с настоящим Дорианом, - грустно сказал он. - Это настоящий Дориан? – крикнул подлинник портрета, прогуливаясь мимо него. – Разве я на это похож? – Да; ты только на то и походишь. - Как прекрасно, Бэзил! - По крайней мере, ты похож на него внешне. Но это никогда не изменится, - вздохнул Холлворд. – Я полагаю, в этом что-то есть. - Что беспокойный народ думает о верности! – воскликнул лорд Генри. – Почему даже в любви реально существует вопрос о физиологии. В становлении наших личностей она не играет никакой роли. Молодые люди хотят быть верными и не верными; пожилые люди хотят быть неверными и не могут: все, что они могут сказать. - Не ходи в театр сегодня вечером, Дориан, - сказал Холлворд. – Останься и пообедай со мной. - Я не могу, Бэзил. - Правда? -Я же обещал лорду Генри Уоттону пойти с ним. - Он ведь тебе больше не нравится за то, что нарушает твои обещания. Он всегда не соблюдает свои собственные обещания. Дориан Грей засмеялся и потряс головой. -Я умоляю тебя. Юноша сомневался и осмотрел лорда Генри, который наблюдал за ними из-за чайного столика с забавной улыбкой. - Я должен идти, Бэзил, - ответил он. - Очень хорошо, - сказал Холлворд; и он перешел и поставил чашку на поднос. – Достаточно поздно, и, поскольку тебе нужно переодеться, лучше не теряй времени. До свидания, Гарри. До свидания, Дориан. Приходите скорее навестить меня. Приходите завтра. - Конечно. - Ты ведь не забудешь? - Нет, конечно, нет, - крикнул Дориан. - И… Гарри!! - Да, Бэзил? - Помни, о чем я спросил тебя утром, когда мы были в саду. - Я забыл. - Я доверяю тебе. - Жаль, что я мог на себя положиться, - сказал лорд Генри, смеясь. – Пойдем, мистер Грей, мой двухколесный экипаж на улице, и я могу отвезти тебя на твое собственное место. До свидания, Бэзил. Закончилось самое интересное послеобеденное время. Как только дверь за ними закрылась, художник кинулся на софу, и на его лице отразился взгляд боли. Глава 3 В половине первого следующего дня лорд Генри Уоттон прогуливался от улицы Курзон к Албании навестить своего дядю, лорда Фермора, добродушного и довольно грубого по манерам старого холостяка. Его внешний мир является эгоистичным, потому что он не получает от него особенной пользы, но кто полагается на великодушие со стороны общества, так как он кормит людей, которые развлекают его. Его отец был нашим послом в Мадриде, когда Изабелла была молода. Прим не подумав, ушел в отставку из дипломатической службы в момент временной досады на неприглашенного в Париж Эмбасси. В письме к нему он полагал, что он дал полное право на причину его рождения, его леность, хороший английский язык его мест и его чрезмерную страсть к удовольствию. Сын, будучи секретарем отца, ушел в отставку со своим шефом, довольно глупым, как считали в то время, и наследовал титул по прошествии нескольких месяцев и сам занялся величайшим аристократическим искусством ничегонеделания. У него было два огромных городских дома, но он предпочитал жить в комнатах, как если бы это привело к меньшим бедам и расходовалось бы больше еды в его клубе. Он оказывал некоторое внимание хозяину своих шахтеров в средиземноморских странах, извиняя себя за загибающуюся промышленность на земле, что давала прибыль угля, который позволял джентльменам соблюдать приличие по поводу сожженных лесов в их собственных каминах. В политике он был Тори, кроме тех случаев, когда Тори были в офисе, в течение которого периода он повсюду злоупотреблял ими как обществом радикалов. Он был героем перед своим слугой, который стремился повысить его авторитет, и кошмаром для большинства своих родственников, которых он стремился унизить. Только Англия могла повлиять на него, и он всегда говорил, что страна собиралась идти по пятам. Его принципы устарели, но эта хорошая сделка успокаивала его предубеждения. Когда лорд Генри вошел в комнату, то обнаружил своего дядю сидящим в охотничьем пальто грубого кроя, курящим сигару с открытыми концами, и бурчащем над газетой Таймс. – Ах, Гарри, - сказал пожилой джентльмен, - что привело тебя так рано? Я думал, ты, денди, никогда не встаешь раньше двух часов и не способен наносить визиты до пяти. - Настоящая семейная любовь, я уверяю тебя, дядя Георг. Я пришел к тебе с мольбой. - Денег, я полагаю, - сказал лорд Фермор, перекосив лицо. – Хорошо, проходи, и поведай мне обо всем. Молодые люди в нынешние времена полагают, что деньги – это все. - Да, - прошептал лорд Генри, трогая петлю своего пальто; - и когда они станут старше, то поймут это. Но я не хочу денег. Их хотят лишь люди, которые оплачивают счета, дядя Георг, и я никогда не оплачиваю свои. Кредит – это капитал младшего сына, который прекрасно на него живет. Кроме того, я всегда имею дело с лавочником из Дартмура, и поэтому они никогда не беспокоят меня. Что я хочу – информацию; не полезную информацию, конечно; но информацию бесполезную. - Хорошо, я могу рассказать тебе все, что написано в Голубой Книге, Гарри, хотя в нынешнее время те парни пишут много чепухи. Когда я был в Дипломатии, дела обстояли гораздо лучше. Но я слышу, что теперь они подвергают их экспертизе. Что же ты можешь ожидать? Эти их проверки, сэр, это ерунда целиком и полностью. Если человек джентльмен, он знает абсолютно достаточно, и если он не джентльмен, что бы он ни знал хуже для него. - Мистер Дориан Грей не принадлежит к Голубым книгам, дядя Георг, - вяло сказал лорд Генри. - Мистер Дориан Грей? Кто он? – спросил лорд Фермор, хмуря лохматые белые брови. - Это как раз то, что я хочу выяснить, дядя Георг. Я достаточно знаю, кто он. Он последний внук лорда Келсо. Его мать из рода Девере; леди Маргарет Девере. Я хочу, чтобы ты рассказал мне о его матери. Как она выглядит? За кем замужем? В свое время ты знал почти каждого, поэтому ты мог знать и ее. В настоящее время я очень интересуюсь мистером Греем. Я только что встретился с ним. - Внук Келсо! – старый джентльмен. – Внук Келсо! ... Конечно,… Я близко знал его мать. Я полагаю, что был на ее крестинах. Она была необычайно красивой девушкой, Маргарет Девере. Все люди приходили в бешенство, когда она убегала с молодым человеком без гроша; он был младшим офицером, который метил в полковники или куда-то еще в этом роде. Разумеется. Я помню, словно бы это произошло вчера. После брака прошло всего несколько месяцев, как бедного парня убили в дуэли на курорте Спа. Об этом была некрасивая история. Они сказали, что Келсо попал в некоторые приключения мошенников, некоего Бельгийского животного, публично оскорбить его зятя. Пришлось заплатить ему, сэр, за это, заплатить ему; и что парень заколет его людей словно глупцов. Дело закрыли, но, боже мой, Келсо в одиночестве ел свою отбивную котлету в клубе некоторое время спустя. Он захватил с собой свою дочь, я уже говорил, и она уже никогда с ним не разговаривала. О, да; это было плохим делом. Девушка тоже умерла; умерла в течение года. Итак, она оставила ему сына, не так ли? Я подзабыл это. Каков он был, этот мальчик? Если ему нравилась собственная мать, он, должно быть, парень приличной наружности. - Он замечательно выглядит, - согласился лорд Генри. - Я надеюсь, он попадет в настоящие руки, - продолжал пожилой человек. – Он должен иметь горшок денег предназначенных для него, если Келсо по отношению к нему все правильно сделал. У его матери тоже были деньги. Вся собственность Селби перешла к ней через ее деда. Ее дед ненавидел Келсо, думал о нем, как о собаке. Он и был ею, потому что однажды приехал в Мадрид, где был и я. Боже мой, я стыдился его. Королева привыкла спрашивать меня об английском дворянстве, которое всегда спорили с извозчиками по поводу стоимости проезда. Они создали об этом историю. У меня не хватило смелости показывать мое лицо во дворе в течение месяца. Думаю, к своему внуку он был более гуманным, чем к таксистам. - Я не знаю, - ответил лорд Генри. – Я воображаю, что мальчик будет состоятельным. Он еще не в том возрасте. Он из Селби, я знаю. Он так мне рассказывал. И… его мать была очень красива? - Маргарет Девере была одним из очаровательных созданий, которые я когда-либо видел, Гарри. Что на земле заставит ее поверить в себя такую, какая она есть, я никогда не мог понять. По своему выбору она могла выйти замуж за кого угодно. Карлингтон был от нее без ума. Однако она была довольно романтична. Все женщины в ее семье были такими. Мужчины были слишком бедны, но, боже мой, женщины были очаровательны. Карлингтон преклонял перед ней колени. Он поведал мне также и о себе. Она смеялась над ним, и уже не было той девушки в Лондоне в то время, которого не было и после него. И, кстати, Гарри, поговорим о глупых свадьбах, которые так обманули твоего отца, который рассказывал мне, как жительница Дартмура ждала свадьбы с американцем? Неужели английские девушки не достаточно хорошенькие для него? - Это только сейчас стало довольно модным выходить замуж за американцев, дядя Георг. - Я вернусь к тому, что англичанки против всего мира, Гарри, - сказал лорд Фермор, ударяя кулаком по столу. - Держу пари, что американки. - Они не последние, я уже говорил, - пробормотал его дядя. - Долгое обязательство истощает их, но они - превосходны в беге с препятствиями. Они в них просто летают. Не думаю, что Дартмуру выпадет шанс выиграть. - Кто ее родные? – проворчал пожилой джентльмен. – У нее есть родственники? Лорд Генри покачал головой. – Американские девушки так же талантливы в скрытности перед своими родителями, как и английские женщины в сокрытии своего прошлого, - сказал он, поднимаясь идти. - Они как упаковки свинины, я предполагаю? - Я надеюсь на это, дядя Георг, ради Дартмура. Я рассказывал, что упаковщик свинины самая прибыльная профессия в Америке после политики. - Она мила? - Она так себя ведет, как если бы была красива. Большинство американок так и делает. Это и есть секрет их обаяния. - Почему эти американки не могут оставаться в их стране? Они постоянно доказывают нам, что это и есть рай для женщин. - Да. Вот тебе и причина, по которой, подобно Еве, они так крайне озабочены выездом из страны, - сказал лорд Генри. – До свидания, дядя Георг. Я опоздаю на ленч, если еще здесь пробуду. Спасибо за то, что дал мне информацию, которую я хотел от тебя получить. Я всегда предпочитаю знать все о моих новых друзьях, и ничего о моих старых. - Где у тебя ленч, Гарри? - У тети Агаты. Мы с мистером Греем к ней напросились. Он ее более позднее протеже. - Хм! Скажи своей тете Агате, Гарри, не беспокоить меня более своими милосердными прошениями. Я устал от них. Почему хорошая женщина думает, будто я ничего не делаю за исключением выписывания чеков на ее глупые причуды. - Хорошо, дядя Георг, я сообщу ей, но это не будет иметь никакого эффекта. Филантропы, к сожалению, теряют всякое человеколюбие. Это их отличительная черта. Пожилой джентльмен одобрительно поворчал и позвонил в колокольчик для вызова слуги. Лорд Генри прошел низкий пассаж на улице Бурлингтон и двинулся в направлении площади Беркели. Итак, это была история происхождения Дориана Грея. Она была ему грубо рассказана, она возбудила его тем, что походила на странный, почти современный роман. Прекрасная женщина рискнула всем ради безумной страсти. Несколько безудержных недель счастья резко подорваны огромным, предательским преступлением. Месяцы безмолвной агонии, и затем в боли появился на свет ребенок. Мать выхватила его из рук смерти, мальчику достались одиночество и тирания пожилого и нелюбящего отца. Да; это была интересная подоплека. Она приняла облик юноши, заставила его быть более совершенным, чем он был. Каждая прелестная вещь подразумевала собой нечто трагичное. Свету приходилось трудиться, чтобы самый захудалый цветок мог расти…. И как очарователен он был за обедом прошлой ночью, как, с поразительными глазами и губами частично в пугающем удовольствии, он сидел напротив него в клубе, красные тени свечей придавали румянец его полному интереса лицу. Беседа с ним напоминала игру на прекрасной скрипке. Он реагировал на каждое прикосновение и трепет смычка…. Что-то ужасно привлекательное было во всем этом. Это напоминало отсутствие активности. Проектировать душу в некоторую добрую форму, и позволить ей остановится там на мгновение; слышать собственные интеллектуальные представления, отраженные в себе со всей добавленной музыкой страсти и молодости. Выразить чей-то темперамент с помощью другого темперамента, как если бы он был неуловимой жидкостью или странным ароматом. Это истинное наслаждение, самая большая радость, быть может, какая дана человеку в наш ограниченный и пошлый век с его недостойными утехами и обыденными стремлениями. Он был изумительный тип, этот юноша, кого столь любопытным образом он встретил в студии Бэзила; или мог быть изумительно модным типом, во всяком случае. Его грация, непорочность отрочества и красота как у старого греческого мрамора сохранилась до нас. Нет ничего, чтобы могло с ним сравниться. Он мог быть Титаном или игрушкой. Как жаль, что такая красота скоро исчезнет! ... А Бэзил? Каким же он был интересным с точки зрения физиологии! Новая манера в искусстве, новый взгляд на жизнь, предложенный так странно просто видимым присутствием того, кто не сознавал этого всего; тихий дух, который проживал в тусклой лесистой местности, и шел, невидимый, в открытом поле, внезапно открывающий себя, словно Дриад, и не боящийся, потому что в его душе, кто искал ее там, проснулось замечательное видение, насколько они являются замечательными показанными вещами; вещи снова обретают простые формы и образцы и получение различной символической ценности, как если бы они являлись самостоятельными образцами некоторой другой и более совершенной формы, чью тень они сделали реальной: насколько странно было все это! Что-то подобное вспомнилось и ему. Это ли не Платон, художник мысли, кто первым анализировал это? Это ли не Буонарроти, кто высек его из цветного мрамора последовательности сонета? Но в наше время это было странным…. Да; он попытался быть таким для Дориана Грея, не зная этого, юноша дал возможность художнику создать модный великолепный портрет. Он пытался над ним преобладать – уже превзойти над ним, сделанным наполовину. Он взял бы себе этот замечательный дух. Было нечто очаровательное в этом сыне Любви и Смерти. Он вдруг остановился и взглянул на дома. Он обнаружил, что немного отошел от дома тети и, улыбаясь себе, повернул назад. Когда он вошел в довольно темный холл, дворецкий сказал ему, что они собираются на ленч. Он отдал одному из лакеев свою шляпу и трость и прошел в столовую. - Опаздываешь как всегда, Гарри, - крикнула тетя, показывая на него головой. Он придумал незначительное извинение, и, имея свободное место возле нее, оглянулся кругом, чтобы понять, кто еще здесь есть. Дориан робко наклонился к нему с конца стола, на его щеках появился румянец удовольствия. Напротив располагалась герцогиня Харли; леди потрясающей внешности и приятного характера, очень походившей на каждого, кто ее знал и тех достаточных пропорциях тела, что отличали других женщин от герцогинь, описано современными историками как решительность. Рядом с нею справа, сидел сэр Томас Бурдон, радикальный член парламента, кто следовал своему лидеру в общественной жизни, а в частной жизни предпочитал лучших поваров, обедая с Тори, и разделял точку зрения Либералов сообразно с мудрым и известным образом правления. Слева за ней занял место мистер Эрскин из рода Тресли, пожилой джентльмен весомого шарма и культуры, кто, тем не менее, имел нехорошую привычку молчать, имея возможность, как однажды он объяснил леди Агате, сказать все, что ему приходилось говорить перед тем, как ему стало тридцать лет. Его собственным соседом была госпожа Ванделевр, одна из старых подруг его тети, совершенно святой среди женщин, но такой ужасно неряшливой, что она напомнила мне один из ужасных молитвенников. К счастью, по другую сторону от него сидел лорд Фаудел, интеллигент среднего возраста такой же лысый, как и министерское заявление в палате общин. Она беседовала тем напряженно-серьезным образом, в котором одна непростительная ошибка, как он однажды себе заметил, приводит в замешательство приличных людей и от которой никто из них не может убежать. - Мы разговариваем о бедном Дартмуре, лорд Генри, - крикнула герцогиня, мило кивнув ему через стол. – Как думаете, он действительно женится на этой очаровательной молодой персоне? - Я верю, она решилась сделать ему предложение, герцогиня. - О, это ужасно! - воскликнула леди Агата. - Право, этому нужно помешать. - Мне сказали, что ее отец держит Американский магазин текстиля в превосходном авторитете, - надменно сказал сэр Томас Бурдон. - Мой дядя уже предложил упаковку свинины, сэр Томас. - Текстиль! Разве есть американский текстиль? – спросила герцогиня, в удивлении поднимая свои большие ладони и делая ударение на глаголе. - Американские романы, - ответил лорд Генри, помогая себе немного испугаться. Герцогиня озадаченно посмотрела. - Не обращай на него внимания, дорогая, - шепнула леди Агата. – Он никогда не имеет что-либо в виду, когда говорит. - Когда Америка была открыта, - сказал радикальный член парламента, и он начал приводить несколько весомых фактов. Подобно всем людям, которые пытаются исчерпать тему, он истощил своих слушателей. Голландцы вздохнули и оценили ее право вмешиваться в разговор. – Жаль, но доброты на всех никогда не хватит! – воскликнула она. – Право, теперь у наших девушек нет шанса. Это большая несправедливость. - Возможно, после всего, Америка никогда не будет открыта, - сказал мистер Эрскин. – Лично я бы сказал, что она точно будет обнаружена. - О! но я видела манекенов жителей, - неопределенно ответила герцогиня. – Должна признать, что большинство из них крайне милы. А также они хорошо одеты. Они все одеваются в Париже. Жаль, но я могла бы позволить себе то же самое. - Они говорят, что, когда американские товары приходят в негодность, то их отправляют в Париж, - посмеивался сэр Томас, у которого был огромный гардероб поношенной одежды от Юмора. - Неужели! И куда же идут нехорошие американцы, когда они умирают? – интересовалась герцогиня. - Они идут в Америку, - пробормотал лорд Генри. Сэр Томас нахмурил брови. – Боюсь, у твоего племянника предубеждение против великой страны, - сказал он леди Агате. – Я везде путешествовал и справлялся у директоров, кто разбирается в таких делах. Я заверяю тебя, что образование дошло и до них. - Но мы действительно должны видеть Чикаго, чтобы быть образованным? - печально спросил мистер Эрскин. - Я не чувствую необходимость в поездке. Сэр Томас махнул рукой. – На полках мистера Эрскина из Тредли весь мир. Нам, практичным людям, нравится смотреть на вещи, не читая о них. Американцы крайне интересные люди. Они совершенно благоразумны. Я думаю, это их отличительная черта характера. Да, мистер Эрскин, совершенно благоразумные люди. Я заверяю вас, это вовсе не чепуха относительно американцев. - Как это ужасно! – закричал лорд Генри. – Я еще могу понять животную силу, но разум или рассудок животного это верх нетерпимости. Это удар ниже интеллекта. - Извините, не понимаю, - сказал сэр Томас, покраснев. - И я, лорд Генри, - прошептал, улыбаясь, мистер Эрскин. - Парадоксы очень хороши в их пути, - вставил Баронет. - То был парадокс? - спросил мистер Эрскин. – Я не думал так. Возможно, что да. Хорошо, путь парадоксов - путь правды. Чтобы проверить Действительность, мы должны посмотреть на нее свысока. Когда Истина становится на сторону акробатов, мы можем судить их. - Дорогой мой! – сказала леди Агата, - какие же вы спорщики! Я уверена, что никогда не смогу понять ваш разговор. О! Гарри, я абсолютно вами огорчена. Почему вы пытались убедить нас отказаться послать прекрасного Дориана Грея в Ист-Энд? Я вас заверяю, он был бы бесценным. Они бы полюбили его игру. - Я хочу, чтобы он играл со мной, - закричал, улыбаясь, лорд Генри, он посмотрел на стол и уловил в ответе ясность намека. - Но они так несчастливы в Вайтчепеле, - продолжила леди Агата. - Я могу симпатизировать всему, кроме страдания, - сказал лорд Генри, пожимая плечами. – Я не могу ему симпатизировать. Страдание уродливо, ужасно и тревожит душу. Есть нечто ужасно болезненное в современной симпатии к боли. Нужно симпатизировать к цвету, красоте, радости жизни. «Надо стараться меньше говорить о жизненных ранах». - Однако, Ист-Энд очень важная проблема, - отметил сэр Томас, серьезно качая головой. - Совершенно верно, - ответил молодой лорд. – Это проблема рабства, и мы попытаемся решить ее смехом над рабами. Политик проницательно посмотрел на него. – И что тогда ты предлагаешь изменить? – спросил он. Лордом Генри овладел смех. - Меня в Англии устраивает все, кроме погоды, - ответил он. - Я вполне удовлетворен философским созерцанием. Но, поскольку в девятнадцатом веке обанкротился крупный расход симпатий, я бы предположил, что мы должны воззвать к Науке, дабы наставила нас на путь истинный. Польза эмоций в том, что они сбивают нас с толку, а польза Науки в том, что она не эмоциональна. - Но у нас такие серьезные обязанности, - рискнула госпожа Ванделевр, робко. - Ужасно серьезная, - откликнулась леди Агата. Лорд Генри осмотрел мистера Эрскина. – Гуманность заботится об этом. Она настоящий мировой грех. Если бы первобытный человек знал толк в смехе, то История была бы совсем иной. - Вы действительно очень спокойны, - пела герцогиня. - Я всегда чувствовала вину, приехав повидать вашу дорогую тетю, поскольку в Ист-Энде мне ничего не нужно. Потом я смогу увидеть ее лицо без румянца. - Румянец, герцогиня, вам идет, - подметил лорд Генри. - Только по молодости, - ответила она. – Когда пожилая женщина, подобно мне, ходит с румянцем, это очень нелепо. Ах! Лорд Генри, жаль, рассказали бы вы мне как опять стать молодой. Он думал мгновение. - Вы можете помнить любую большую ошибку, которую Вы совершили в ваших ранних днях, Герцогиня? - он спросил, смотря на нее поперек стола. - Боюсь, много великих ошибок, - крикнула она. - Тогда совершите их снова, - он сказал серьезно. - Чтобы вернуть молодость, каждый должен просто повторить безумие. - Восхитительная теория! – воскликнула она. – Должна применить ее на практике. - Опасная теория! – слетело с напряженных губ сэра Томаса. Леди Агата покачала головой, но не могла не выразить удивления. Мистер Ерскин слушал. - Да, - продолжил он, - то один из великих секретов жизни. В настоящее время большинство людей умирает от своего рода неуловимого здравого смысла, и обнаруживает, хотя и слишком поздно, что только лишь вещи никогда не сожалеют об ошибках. По столу прокатился смех. Он обыгрывал идею и преднамеренно рос; вскидывал в воздух и переворачивал ее. Он позволял ей убежать и снова брал в плен; представлял ее радужной в фантазии и возводил ее в парадокс. Похвала глупости, как он продолжил, проникала в философию, и сама Философия становилась молодой и, поймав безумную музыку Удовольствия, одеваясь в чью-то фантазию, ее платье цвета вина и венок из плюща, танцевала, как Башант по холмам жизни, и дразнила медлительную тишину за ее здравомыслие. Факты спасались от нее словно лесные существа. Ее белые ступни шли по толпе, на которой сидел мудрый Омар, пока вокруг ее обнаженного тела бурлил волнами розовый виноградный сок с пурпурными пузырьками, или проплывал кролем в красной мыльной пене в черном баке, капая и расплескивая по сторонам. Это было необычной импровизацией. Он чувствовал, что глаза Дориана Грея сосредоточились на нем и сознание, что царило в его аудиенции, было тем, чьим темпераментом он желал быть очарован, казалось, давал ему проницательный ум и придавал цвет его воображению. Он был блистающим, волшебным и безответственным. Он очаровал своих слушателей, и они, смеясь, плясали под его дудку. Дориан Грей никогда не пользовался своим пристальным взглядом, но сидел, словно под воздействием чар, улыбки гонялись друг за другом на его губах, и его глаза с поволокой все более становились серьезными. Наконец, напомнив, что уже пора, Реальность в виде слуги оживила общество, дабы доложить герцогине, что ее ждет экипаж. Она ломала от отчаяния руки. – Какая досада! – крикнула она. – Я должна идти. Мне нужно позвонить мужу в клуб, чтобы обсудить с ним несколько абсурдную встречу в Комнатах Виллиса, где он собирался председательствовать. Если я опоздаю, он, уверена, будет в бешенстве, и я не смогу надеть эту дамскую шляпку. Это слишком слабо. Это разрушит даже грубое слово. Нет, я должна, идти, дорогая Агата. До свидания, лорд Генри, вы как всегда восхитительны и ужасно деморализованы. Я уверена, я не знаю, что и сказать о вашем виде. Вы будете обедать с нами вечером во вторник? Вы можете во вторник? - Ради вас я оставил бы кого угодно, герцогиня, - кланяясь, сказал лорд Генри. - А! вот и прекрасно, и с вашей стороны очень нехорошо, - закричала она; «итак, если вспомните, то придете»; и она подмела в комнате, следуя леди Агате и другим леди. Когда лорд Генри снова сел, мистер Эрскин обернулся и сел рядом с ним, взяв его за руку. - Вы говорите о книгах, - сказал он; - почему вы не пишите их? - Я слишком увлечен чтением, чтобы писать их, мистер Эрскин. Мне, конечно, нравится писать романы; роман, который был бы таким же прекрасным и нереальным, как персидский ковер. Но в Англии, за исключением разве что к газетам, букварям и энциклопедиям нет литературной публики. Из всех людей мира англичане, по крайней мере, наделены чувством литературной красоты. - Боюсь, ты прав, - ответил мистер Эрскин. – Я сам привык к литературным амбициям, но долго от них отказывался. И теперь, мой дорогой юный друг, если ты позволишь мне тебя так называть, можно я спрошу, что означает сказанное нам тобой за ленчем? - Я уже не помню то, что я сказал, - улыбнулся лорд Генри. – Разве все это очень плохо? - Действительно, очень плохо. По правде говоря, я нахожу тебя опасным, и, если нашей дорогой герцогине станет нехорошо, то, спрашивать будут с тебя, поскольку ты за нее ответственный. Но я должен поговорить с тобой о жизни. Поколение, в котором я родился, скучно. Однажды, когда Вы устанете от Лондона, сходите к Тредли, и разъясните мне вашу философию удовольствия в замечательной Бургундии, где, если повезет, я буду находиться. - Я буду очарован. Визит к Тредли был бы великой привилегией. Там замечательный хозяин гостиницы и прекрасная библиотека. - Ты дополнишь ее, - ответил пожилой джентльмен с вежливым поклоном. – И теперь я должен попрощаться с вашей замечательной тетей. Я должен ехать в Атенеум. Уже идет время, когда мы там спим. - Вы все, мистер Эрскин? - Сорок из нас, в сорока креслах. Мы занимаемся практикой в английской Академии Писем. Лорд Генри смеялся и краснел. – Я собираюсь в парк, - крикнул он. Пока он проходил мимо двери, его руки коснулся Дориан Грей. – Разрешите мне пойти с вами, - прошептал он. - Но я думал, вы обещали Бэзилу Холлворду пойти и повидать его, - ответил лорд Генри. - Скоро я к вам присоединюсь; да, чувствую, что должен идти с вами. Позвольте мне. И обещайте мне все время разговаривать со мной? Никто не разговаривает так великолепно, как вы. - Ах! На сегодня я уже наговорился, - сказал, улыбаясь, лорд Генри. – Все, что теперь я хочу, это посмотреть на жизнь. Ты можешь пойти и посмотреть на нее вместе со мной, если тебе это интересно. Глава 4 Однажды после полудня, месяц спустя Дориан Грей сидел, откинувшись в роскошном кресле, в маленькой библиотеке дома лорда Генри в Мэйфере. Она, собственно, была очаровательной комнатой, с высокими деревянными панелями из дуба в нижней части стены, пропитанными оливой, кремового цвета frieze и потолок высокой штукатурной работы, и кирпичная пыль на всем ковре, разбросанная по длинной шелковой бахроме персидских ковров. На прелестном, атласного дерева столе стояла статуэтка Клода, позади нее лежала копия «Сотни новел», предназначенной Маргарет Валуа Кловисом Эве, и напудренных позолоченными маргаритками, которые отбирала Королева для своей эмблемы. На полке каминной доски располагалось несколько больших синих фляг фарфора и разноцветных тюльпанов, и через маленькие направляющие панели окна струился цвета абрикоса свет летнего дня в Лондоне. Лорд Генри еще не вошел. Он всегда опаздывал из принципа, который заключался в том, что пунктуальность – вор времени. Итак, юноша казался таким сумрачным, будто безжизненными пальцами переворачивал страницы качественного иллюстрированного издания Манона Леско, что нашел в одном из книжных шкафов. Внешнее, монотонное тиканье часов Людовика XIV раздражало его. Однажды или дважды он подумывал об уходе. Вдруг вслед за шагами дверь открылась. - Как ты поздно, Гарри! - пробормотал он. - Боюсь, это не Гарри, мистер Грей, - ответил резкий голос. Он поглядел быстро вокруг, и поднялся на ноги. - Я прошу прощения. Я думал- - Ты думал, что это был мой муж. Это всего лишь его жена. Ты должен позволить мне представиться. Я хорошо тебя знаю по твоим фотографиям. Я думаю, у моего мужа есть семнадцать из них. - А семнадцать ли, лорд Генри? - Нет, восемнадцать фотографий. И я видела тебя с ним другой ночью в Опере. Она нервно смеялась, пока говорила и смотрела на него неясными глазами незабудки. Она была серьезной женщиной, чья одежда всегда выглядела, словно предназначалась, чтобы ходить в ней в бурю. Обычно она была влюблена в кого-то, и, поскольку ее страсть никогда не была взаимной, она хранила все свои иллюзии. Она пыталась живописно выглядеть, но преуспевая лишь в неаккуратности. Звали ее Викторией, и у нее была мания ходить в церковь. - Я думаю, то был «Лоэнгрин», лорд Генри? - Да; это был «Лоэнгрин». Я больше всего люблю музыку Вагнера. Она настолько громкая, что можно говорить все время, не обращая внимания на других людей, слышащих, что говорит каждый. В этом великая выгода: вы так не думаете, мистер Грей? Такое же нервное движение смеха нарушило ее тонкие губы, и ее пальцы начали играть с длинной рукоятью ножа из черепашьей кожи. Дориан улыбнулся и покачал головой: - Боюсь, я так не думаю, лорд Генри. Я никогда не разговариваю во время музыки, по крайней мере, хорошей. Если кто-то слушает плохую музыку, то он должен забыться в беседе. - Ах! Это одна из точек зрения Гарри, мистер Грей? Я всегда слышу мнение Гарри от его друзей. Это единственный способ, которым я могу их узнать. Но вы не должны думать, что мне не нравится хорошая музыка. Я обожаю ее, но и боюсь. Также она настраивает меня на романтический лад. Я так почитала пианистов – двух сразу, иногда Гарри рассказывает мне. Я ничего о них не знаю. Возможно, они иностранцы. Они все, не так ли? Даже те, кто родился в Англии, со временем становятся иностранцами, не так ли? Это настолько разумно с их точки зрения и одновременно комплимент искусству. Делает их космополитами, правда? Вас не было ни в одной из моих компаний, не так ли, мистер Грей? Вы должны прийти. Я не могу позволить себе орхидей, но я не уменьшаю расходы на иностранцев. Они делают вид комнат настолько живописным. Но вот и Гарри! - Гарри, я искала тебя. Я хотела спросить тебя кое о чем - я забыла, что хотела узнать - а нашла здесь мистера Грея. У нас была приятная беседа о музыке. У нас абсолютно одинаковые идеи. Нет; думаю, наши идеи различны. Но у него много обаяния. Я так довольна, что видела его. - Я так очарован, моя прелесть, так очарован, - сказал лорд Генри, поднимая темные, формы полумесяца брови и смотря на обоих с забавной улыбкой. – Итак, извини, я опоздал, Дориан. Я ходил справиться о куске старой парчи на улицу Вардур, и пришлось торговаться о ней целый час. Теперь люди знают цену многих вещей, но их не заботит суть этого. - Боюсь, я должна собираться, - воскликнула лорд Генри, нарушая неловкую тишину своим внезапным глупым смехом. – Я обещаю отвезти герцогиню. До свидания, мистер Грей. До свидания, Гарри. Я предполагаю, ты обедаешь не дома? Также и я. Возможно, я увижу тебя у леди Торнбури. - Пожалуй, моя дорогая, - сказал лорд Генри, закрывая за ней дверь, словно птичка из рая, бывшая под дождем всю ночь, она вылетела из комнаты, оставляя за собой неуловимый аромат жасмина. Затем он зажег сигарету и бросился на софу. - Никогда не женись на женщине с волосами цвета соломы, Дориан, - сказал он после нескольких клубов дыма. - Почему, Гарри? - Потому что они такие сентиментальные. - Что ж, мне нравятся сентиментальные люди. - Вообще, никогда не женись, Дориан. Мужчины женятся от усталости; женщины из любопытства; оба оказываются обманутыми. - Я не думаю, что, вероятно, женюсь, Генри. Я слишком влюбился. Это один из твоих афоризмов. Я применил его на практике так же, как и делаю все, что ты говоришь. - В кого влюблен? – после паузы спросил лорд Генри. - В актрису, - краснея, сказал Дориан Грей. Лорд Генри пожал плечами. – Это достаточно банальный дебют. - Ты не скажешь, как я могу ее увидеть, Гарри. - Кто она? - Ее имя Сибил Вэйн. - Никогда не слышал о ней ранее. - Никто не знает. Однако люди однажды узнают. Она гений. - Милый мальчик, женщин-гениев не бывает. Женщины декоративный пол. Они никогда ничего не говорят, а если и говорят, то это прелестно. Женщины представляют собой победу материи над разумом, тогда как мужчины олицетворяют победу разума над моралями. - Гарри, как ты можешь? -Дорогой Дориан, это чистая правда. В настоящее время я анализирую женщин, поэтому обязан знать. Этот предмет не так уж глубок, как я думал. Я делю женщин на женщин простеньких и женщин модных. Простенькие женщины очень полезны. Если ты хочешь заработать репутацию уважения, то ты, в сущности, обязан брать их на ужин. Другие женщины просто очаровательны. Тем не менее, они совершают одну ошибку. Они красятся, чтобы выглядеть молодыми. Наши бабушки делали макияж, привлекая внимание и становясь пленительными собеседницами. Румяна и остроумие, имели обыкновение вместе идти в ход. Теперь это повсюду. Пока женщины могут выглядеть на десять лет моложе своих дочерей, она вполне довольна. К слову, только пять женщин в Лондоне разговаривают хуже, и две из них не могут быть допущены в приличное общество. Однако расскажи мне о твоем гении. Как долго ты ее знаешь? - Ах! Гарри, твои взгляды ужасают меня. - Не возражай. Как долго ты ее знаешь? - Около трех недель. - И где же ты случайно с ней встретился? - Я расскажу тебе, Гарри; но ты не должен симпатизировать этому. Прежде всего, это никогда не произошло, если бы я не встретил тебя. Ты наполнил меня диким желанием узнать все о жизни. Встретив тебя, я, безусловно, изменился, словно мои вены заново начали пульсировать. Пока я слонялся по парку, или прогуливался по Пиккадили, я привык смотреть на каждого, кто проходил мимо, и интересоваться, с безумным любопытством, какой образ жизни они ведут. Некоторые из них очаровали меня. Другие приводили меня в ужас. В воздухе стояла острый яд. Мне приятны эти ощущения. Хорошо, однажды вечером приблизительно семь часов, я решил выйти и поискать некоторого приключения. У меня такое чувство, будто у серого, чудовищного нынешнего Лондона, переполненного людьми, нищими грешниками, но их роскошными грехами, как ты однажды сказал, должно быть, есть кое-что и для меня. Я продумывал много разных вещей. Видимая опасность доставляла мне удовольствие. Я помню, что ты сказал мне тем замечательным вечером, когда мы впервые обедали вместе, по поводу того, что поиск красоты – настоящий секрет жизни. Я не знаю, что я полагал, но я вышел и отправился на восток, вскоре затеряв свой путь в лабиринте грязных улиц и темных, лишенных травы скверах. Около половины девятого я случайно прошел мимо маленького театра, с огромными вспышками газовых струй и безвкусными афишами. Отвратительный Еврей в самом изумительном жилете, которого я когда-либо видел в своей жизни, стоял на входе, куря отвратительную сигару. У него были сальные локоны и огромный бриллиант за стеклом в центре грязной рубашки. – Хочешь получить, мой лорд? – сказал он, когда увидел меня, и он снял свою шляпу с видом ярко выраженного раболепства. В нем есть нечто такое, Гарри, что тянет меня к нему. Ты будешь смеяться надо мной, я знаю, но я действительно вошел и оплатил целую гинею за ложу у сцены. Сейчас я не могу понять, почему так поступил; и еще, если меня нет – мой дорогой Гарри, если меня нет, я пропустил величайший роман моей жизни. Неужели тебе весело. Это нехорошо! - Я не смеюсь, Дориан; по крайней мере, не смеюсь над тобой. Но ты не должен говорить о величайшем романе твоей жизни. Ты всегда будешь влюблен, и ты всегда будешь в любви и с любовью. Великая страсть – привилегия людей, которые ничего не делают. Этим пользуются ленивые слои общества. Не бойся. Для тебя припасены изысканные вещи. Это только начало. - Ты думаешь, мой характер такой уж и поверхностный? – сердито кричал Дориан Грей. - Нет; я думаю, у тебя глубокая натура. - Ты так считаешь? - Мой дорогой, люди, которые в своей жизни однажды влюбились, действительно поверхностны. То, что они называют своей лояльностью, своей верностью, я называю это вялостью обычая или их недостатком воображения. Верность в жизни эмоций, что следует за жизнью разума – всего лишь признание провалов. Верность! Однажды я должен анализировать это. Собственность и верность - неразделимые понятия. Есть много вещей, которые мы бы выбросили, если бы мы не боялись, что другие могли бы подобрать их. Но я не хочу тебя прерывать. Продолжай свою историю. - Хорошо, я оказался в довольно неприятной небольшой частной ложе, с вульгарными занавесями сцены, расположенными прямо перед моим лицом. Я выглянул из-за занавески и осмотрел дом. Он был безвкусным, все Купидоны и рога изобилия напоминали третий ряд свадебного торта. Галерка и партер были довольно полными, но два ряда тусклых, грязноватых кресел были совершенно пустыми, и едва ли был человек, которого, как я полагал, они позовут в бельэтаж. Женщины расхаживали с апельсиновым соком и пивом, а также продолжалось ужасное потребление орехов. - Это, должно быть, напоминало ручные дни в Британской драме. -Только напоминало, я бы представил, и тем самым, очень разочаровало. Я начал задумываться, что я должен сделать на земле, когда я увижу афишу. Ты думаешь, будет пьеса, Гарри? - Я полагаю, что будет идти пьеса "Идиот-мальчик, или Невинный Немой". Наши отцы привыкли к такого рода пьесам. Чем дольше я живу, Дориан, тем больше убеждаюсь, что было вполне приемлемо для наших отцов, то теперь нам этого уже маловато. И в искусстве, и в политике, позиция наших дедов всегда были неправильной. - Эта пьеса вполне была хороша для нас, Гарри. Это «Ромео и Джульетта». Должен признать, что мне уже надоела идея показывать Шекспира в таком несчастном месте. Однако, некоторым образом, я ею заинтересовался. Во всяком случае, я определенно дождусь первого акта. Был ужасный оркестр, возглавляемый молодым евреем, кто сидел за великолепным пианино, что уехал от меня, но, наконец, занавес остановился, и пьеса началась. Ромео был крепкий пожилой джентльмен, с пробковыми бровями, хриплым трагическим голосом, и фигурой, напоминавшей пивную бочку. Меркуцио играл плохо. Он играл низкие комедийные роли, отражавшие его собственную импровизацию и являвшиеся самыми дружескими отношениями с партером. Они оба также комичны, как и декорации, что выглядело так, словно они выехали из деревенской палатки. Но Джульетта! Гарри, вообрази девушку, едва достигшую семнадцати лет, с маленьким, будто цветком, личиком, маленькой греческой головкой с уложенными витками коричневых волос, глаза, что были фиолетового цвета страсти, губы, напоминавшие лепестки роз. Она была прекрасным творением, которое мне доводилось когда-либо видеть в моей жизни. Однажды ты сказал мне, что пафос оставляет тебя без движения, но что красота, только красота, способна наполнить слезами твои глаза. Я рассказываю тебе, Гарри, я едва мог смотреть на эту девушку сквозь слезы, подходившие ко мне. А голос! Прежде я никогда не слышал ничего подобного. Сначала он был очень низким, с глубокими насыщенными нотами, которые, казалось, воспринимались отдельно в ухе. Затем он стал немного ниже, и зазвучал как флейта или отдаленный гобой. Сцена в саду наполнилась тем неописуемым восторгом, который обычно охватывает человека на заре при пении соловьев. Позже, были моменты, когда голос удивительно передавал дикую страсть скрипок. Ты знаешь, как может возбудить голос. Твой голос и голос Сибилы Вэйн – вот две вещи, которые я никогда не забуду. Когда я закрываю глаза, я слышу их, и каждый из них говорит что-то другое. Я не знаю, кому следовать. Почему я не могу влюбиться в нее? Гарри, я люблю ее. Она все в моей жизни. Ночь за ночью я хожу смотреть ее пьесы. Один вечер – она Розалинда, следующий – она Имоджена. Я видел, как она умирает во мраке итальянской могилы, всасывая яд от губ ее возлюбленного. Я наблюдал ее блуждание по лесам Ардена, замаскированной под симпатичного мальчика в брандспойте и изящной кепке. Она была сумасшедшей и приходила в присутствии короля, завернутого в одеяло, и из жалости давала ему одеться и горькой травы поесть. Она была невинна, и черные руки ревности сдавили ее напоминавшее камыш горло. Я видел ее во всяком возрасте и во всяком костюме. Обычные женщины никогда не возбуждают воображение. Они ограничены своим веком. Даже в их преображении нет гламура. Любой узнает их мысли также легко, как любой узнает их дамские шляпки. Любой всегда может их найти. В них нет никакой загадки. Утром они прогуливаются верхом в парке, и щебечут за званым чаем после полудня. У них стереотипная улыбка и модные манеры. Они абсолютно очевидны. Но актриса! Актриса такая другая! Гарри! почему ты не рассказал мне, что самая плохая вещь это влюбиться в актрису? - Потому, что я был влюблен во многих из них, Дориан. - О, да, ужасные люди с крашеными волосами и накрашенными лицами. - Не нападай на крашеные волосы и накрашенные лица. Иногда в этом и есть их необычный шарм, - сказал лорд. Генри. - Теперь я жалею, что не рассказал тебе о Сибиле Вейн. - Ты не мог мне помочь, рассказывая это, Дориан. Всю свою жизнь ты будешь докладывать мне о каждом своем шаге. - Да, Гарри, я верю, это правда. Я не могу помочь тем, что рассказываю эти факты. Ты на меня оказываешь странное влияние. Если бы я совершил преступление, я бы пришел и признался тебе в нем. Ты бы меня понял. - Люди подобные тебе – солнечные своеобразные лучи жизни – не совершают преступлений, Дориан. Но я все равно много обязан за комплимент. А теперь, поведай мне…. – Будь добр, передай спички: спасибо. – Насколько далеко зашла твои реальные отношения с Сибилой Вэйн? Дориан Грей вскочил на ноги, с румянцем на щеках и огнем в глазах. – Гарри! Сибила Вэйн святая! - Это - священно, Дориан, - с патетикой сказал лорд Генри. - Но почему ты должен раздражаться? Полагаю, когда-то она будет принадлежать тебе. Когда один влюблен, то всегда начинает с обмана себя самого и всегда заканчивает обманом других. Это и есть то, что в мире называется романами. Ты знаком с ней, во всяком случае, я так предполагаю? - Конечно, я ее знаю. Первую ночь я был в театре, ужасно старый Еврей обходил кассу по окончании представления, и предлагал провести меня за сцену и представить меня ей. Я был свиреп с ним и рассказал ему, что Джульетта умерла сотни лет назад, и что ее тело лежало в мраморной могиле в Вероне. Он так внимательно меня слушал, будто думал, что я слишком пьян. - Я не удивлен. - Затем он осведомился, не пишу ли я заметки для газет. Я рассказал ему, что даже никогда их не читал. Он, казалось, ужасно разочаровался этим, и поверил мне, что все критики драмы были в заговоре против него и что каждый из них купленный. - Я не должен интересоваться, прав ли он абсолютно. Но, с другой стороны, ценя их появление, большинство из них вообще не могут быть дорогими. - Хорошо, он, казалось, думал, что они были им не по карману, - смеялся Дориан. – К этому времени, однако, в театре погас свет, и я вынужден был идти. Он хотел, чтобы я попробовал несколько сигар, которые он настойчиво рекомендовал. Я отказался. Несомненно, на следующую ночь я прибыл туда вновь. Когда он увидел меня, он низко поклонился, и заверил меня, что я великодушный хозяин искусства. Он был более оскорбительным скотом,