Вероятное к очевидному. Всю свою несознательную жизнь я поражался в правах и в осознании того, как это , когда поэт ухитряется втиснуть в традиционную систему стихосложения наисовременнейшее содержание. Итак, перед Вами, мой читатель, поэт Иван Зеленцов. Давайте знакомиться. В этой предновогодней стране сотни лет - мандариновый месяц. Душу, слякоть дорожную, мне дни прохожие медленно месят. ... А из пасти голодной свисает окровавленный русский язык. Утром хмурый дворник сгребает сны шуршанием метлы… …Сыр луны на треть погрызли мыши, или, может, звёзды. Мы замёрзнем в аду, потому что при жизни горим на большой сковородке, покрытой дорожным тефлоном Лишь юный Бродский, словно вечный boy, смеется с выцветающей обложки. О чём писать? О Боге? Бог с тобой, ведь он живёт в сирене неотложки; в забытом сне; в царапающем тьму отсвете фар на потолке; в вигваме шамана; между строк - и потому, как бабочка, не ловится словами.... ...И пешеходы обходят лужи, чтоб в небо синее не упасть. Выдыхаешь "до встречи" и снова залезаешь в плацкартный Аид... ...И ожившее беглое слово перепиленной цепью звенит в онемевшей гортани. А кроме тех цепей - что осталось терять? Так роняй, словно капельки крови, торопливые буквы в тетрадь, продолжая бессмертную повесть, повесть, автор которой сказал, умирая, что жизнь - это поезд в никуда, а рожденье - вокзал. И вот ведь какая штука. Я уже сорок лет пишу свои фантасмагории, принимая их за яркие бредовые видения, а Иван, как когда-то Твардовский закрыл тему любви в поэзии, решил закрыть то, над чем я бился, как голуб шизокрылый всю жисть, одним единственным стихотворением под одноимённым названием. В этой его, единственной и неповторимой ФАНТАСМАГОРИИ - много всего поместилось – «и прочие, ставшие жабами принцессы», и –«краткость, совершившая инцест со своей собственной сестрой», и – «сотни комнат – в каждой человечек полночничал, похожий на» - автора. И вполне хулиганская концовка –«и можно зажигалкой ласкать горячий тополиный снег». И как будто всё у него происходит легко и непринуждённо, но не стоит обманываться. Такое просто так не даётся никому и никогда. …Только вспомню сам отца и маму; бабочку на шторе; ночной костёр; по разным полюсам разбросанных друзей; закат на море; глоток вина; как мучил, краснощёк, бумажный лист, таинственный и жуткий; твои глаза, походку и ещё как в детстве рвал на поле незабудки. Размазаны в синем от слёз облака, и, значит, все буквы сотрутся... ...И волосы женская гладит рука и страшно ещё раз проснуться. О чём писать? Хотя бы о звезде, чей тусклый свет из городского смога хоть иногда, но виден, и везде тебя хранил до времени - от Бога, от смерти, от любви и от судьбы... ...И белый лист - кромешная дорога - тебя уже ведёт. Считай столбы - есть время. До судьбы, любви и Бога. Так и бродишь по свету, используя мозг, как фонарь, источающий тьму, и глядишь в эту тьму, где всем миром решили принимать чёрный круг за единственный свет, забывая, что свет много больше, прекрасней и шире забывая о лете, когда бесконечный январь, забывая, что дверь, на которой написано "выхода нет" никогда не закрыта, не помня, что выход есть пока остается хоть маленький вдох. ...Раздёрнешь шторы - рама словно рана, а в ней зияет рваное нутро: безумие безбашенного крана, машинный рёв, подземный гул метро! Внизу - Москва. О важном, но забытом в проулке громко квакает клаксон. Дрожит тяжёлый воздух (видно, с Виттом святым сошёлся в пляске Паркинсон). И всё же, я не написал бы эти заметки с поэтических полей ноосферы, если бы не последнее впечатанное Иваном стихотворение - Сомнение. Вот оно даёт автору надежду на то, что когда-нибудь потомки не будут называть его засаленным шнурком, а увидят в нём продолжателя славного нашего – Фёдора Сологуба. Моя любовь... Пусть тьма меня проглотит. Я отряхнусь, я встану и пойду, чтобы не видеть, как она колотит своим хвостом раздвоенным по льду. И снова ночь морозная со скрипом меня везёт. На козлах блеет бес, и ангелы, больные птичьим гриппом, пикируют с простреленных небес. И последнее. Может быть, это моя очередная фантазия, но я шепчу, не знаю уж кому, сейчас о том, чтоб он удержался на этой высоте, по себе знаю, как трудно падать.