Свалка находится недалеко от нас, на въезде в деревню. Хотя можно сказать, и на выезде. Вернее, не находится, а хранит. Ведь на месте такой помойки потом, через много-много лет или веков, появятся археологи. А может, и не появятся, если помойку вычистят. Хотя вряд ли. Предыдущую помойку, на другом конце деревни, просто зарыли. Правда, кого благодарить за это - неизвестно. Одни считают, что это новые власти затеяли, другие говорят: - Да откудова у них на это деньги. Они ж всё на обнову себе потратили, а баню закрыли. Когда баню закрыли, её тут же разворовали, как до этого разворовали клуб, который тоже закрыли. Может, там, в помойке, что-то и лежит, что в дом несли, да выбросили за полной ненадобностью - пусть теперь археологи решают загадки: что за напасть свалилась на деревню и почему. Хотя лучше спросить у Василия Фёдоровича, можно сказать, последнего учителя. Потому что школу тоже закрыли, и скоро её тоже разворуют и разбомбят, как разбомбили клуб, баню, детский сад и ясли. Но ему сейчас не до вопросов: воскресный день, помыться бы; он уже и чекушку в магазине прикупил, вернее, в долг взял. (У Петровны на прилавке амбарная книга лежит, и в ней на каждого должника по листу заведено.) А вот когда Василий Фёдорович очистит своё тело да чекушку примет, - душа распахнётся, и он расскажет, что да как здесь было, когда ватная фабрика ещё работала, и как полно народу набивалось по вечерам в клуб. Поведает, что отсюда художник знаменитый родом вышел и управленец большой - теперь в городе начальствует. - А так народ-то здесь не коренной весь, - скажет он, - фабрика приманила, а как фабрика закрылась, так воровать начали, всё ж не своё, не коренное, коренных тут семей двадцать осталось, а так либо дачники, либо те, кому податься некуда. Но это он скажет потом, когда выпьет, а сейчас у него другое в голове. - Небось, тут за день-то напотелись, - начинает он издалека. Хитрость-то известная: знает, что я - парень добрый, тоже преподаватель бывший, и жена у меня невредная, молоко козье любит; если молочка пообещать, то, может, и соглашусь в село съездить - на машине-то мигом слетать можно. Василий Фёдорович топчется у калитки. - А я вот на свалку иду, - сообщает он, - а то уж целый мешок всякой ржави набрался. Ладно, Фёдорыч, чего крутить-то, ходить вокруг да около, - поехали, будет тебе помывка. После пара да мытья Василий Фёдорович не затягивает и, едва одевшись, вливает в себя чекушку - в глазах его появляется хмельное оживление. - Ну, как там столица? - спрашивает он задиристо. - Ничего, - говорю. - Ничего - это пустое место, хорошеет? - Хорошеет. - Ну да, конечно. А вот ты слышал, Кузьмины дом свой продали? - тоже вашим, столичным. - Нет, не слышал. - Продали, - Василий Фёдорович задумывается. - Ты фотографии собираешь? - А как же? - удивляюсь я. - Собираю - детские, друзей, родственников, куда ездил. - Представляешь, а они уезжают и фотографии свои на свалку выбрасывают. Они вот… Он говорит, но речь его становится всё более неразборчивой и, в конце концов, затихает. Помывка окончена, и я помогаю ослабевшему Василию Фёдоровичу подняться и добраться до машины, мы трогаемся. У въезда в деревню притормаживаю - взгляд обегает помойные развалы, но ничего кроме хлама, ржавых банок из-под консервов, бутылочного боя и пластиковой упаковки не обнаруживает.