Мне 15 лет, зовут меня Ян Ежов, но лучше Ян или Ежов - а вместе не сочетается. Ян - тоже плохо, какая-то расплывчатость. Ян - ян, ян... Как постукивание по стеклянному стакану. Вот моя мать, Ирина Егоровна Ежова - звучит жестко, и характер у нее - жесткий, - кого хочешь построит, если ей это нужно. А у папы характер совсем другой - мягкий. Перед свадьбой ему мать сказала: «Ты возьмешь мою фамилию», и он взял, - типичный подкаблучник: что мать скажет, то и сделает. Единственное ЕГО решение (вернее это ему мать позволила) – это мое имя, в честь какого-то далекого предка-поляка. Спасибо, папуля. Уж лучше бы ты меня Сергеем назвал, получилось бы Сергей Сергеевич Ежов. Звучит твердо, уверенно. У нас учитель физ-ры, Сергей Сергеевич, - зверь мужик; мы его за глаза «Эсес» зовем - точно, эсэсовец. А меня ребята зовут «Еж» - и мне это нравится. Эсэс пришел в нашу школу в прошлом году, тогда же, когда и я. И в первый же день занятий задание: десять кругов вокруг стадиона - на время. И всем все сразу стало ясно. А я пришел - кто такой? Новый ученик, новичок - сидишка без подписи. Перед физкультурой в раздевалке пихнул свой плэйер в сумку, а после урока, уже одевшись, стал его вытаскивать, а в сумке вместо гладкого кругляша - презерватив надутый. Оборачиваюсь - эта резинка у меня в руке, точно разбухший член, - вся раздевалка за животы держится, со смеху подыхает. Подхожу к Димке - я его еще до уроков, на построении заприметил: вокруг таких всегда пацаны кучкуются. - У тебя плэйер? - спрашиваю. - Ага, - отвечает. И улыбается. - Будем драться, - говорю и снова раздеваюсь до майки и трусов. На следующий день после побоища мы с ним за одну парту сели - носы разбиты, губы распухли, а под глазами фингалы семафорят, - бились не на жизнь, а на смерть. Но теперь мы с ним как братья. Это мой самый лучший друг. Но я не об этом. Дело в том, что меня достали мои родители. Вчера потащили на концерт. Полная лажа. Не концерт, а паноптикум. Он еще петь не начал, артист этот, только на сцену вышел, а они, эти старые тетки, уже в очередь выстроились - и давай ему охапки цветов наваливать, а он с благодарственными словами «спасибо, спасибо» - нашептывает так - на стол эти охапки складывает, а концерт-то еще не начался. А уж когда заголосил, дарительницы совсем с ума сошли - все тащат и тащат эти веники - и так весь концерт, пока их любимец в цветочных стогах не заблудился. А потом стал распинаться, что, дескать, бесконечно ценит любовь публики, что ради этой любви только и живет, и трудится, - в общем, без оной якобы никакой жизни. А я вот никого не люблю - и ничего - существую вполне прилично. Я даже не знаю: люблю я своих родителей или нет. Честно говоря, они мне надоели до чертиков. Вечно затащат куда-нибудь, лучше бы я пошел с ребятами гулять. Когда мы с ребятами гуляем, не пропустим ни одной девчонки, обязательно пройдемся по внешности: то ноги у одной кривые, то лицо у другой, как …. «Такую и трахать не захочется, - скажет Димка, он авторитет в этом плане, поскольку почти достоверно уже трахался с девчонками, - только если подушку на лицо». Димке только дай эту тему, он весь вечер будет рассказывать всякие такие истории. Мне даже как-то приснилось: я к нему прихожу домой, а у него в ячейках вместо сидишек лежат пачки презервативов, и все стеллажи тоже завалены презервативами. А вообще-то я больше люблю бывать один, я это давно заметил за собой. По-настоящему мне никто не нужен. Мне хорошо самому с собой, и еще я люблю смотреть в окно, когда дома сижу, или когда еду куда-нибудь. Мне это очень нравится. Когда мы с родителями ездили на Куршскую косу, я весь вечер смотрел в окно: вышел в тамбур и проторчал возле окна, пока не стемнело. А утром, меня еле разбудили, когда поезд уже приближался к Калининграду. Я открыл глаза и увидел в окно солнце. Ура! Я представил, как забегаю в море, погружаюсь в воду и делаю первые гребки кролем. Неужели это вот-вот случится?! От Калининграда до Куршской косы катить недолго, или я просто не заметил, как проскочило время: таксист рассказывал местные сплетни - будто бы Калининградская область скоро отойдет Германии, потом плел историю о своем бегстве из Казахстана. Я слушал его, а сам смотрел в окно: поля, луга, да перелески сменяли друг друга, и мне это жутко нравилось, ей-богу. Может, окончить школу и пойти в дальнобойщики? Мне нравится путешествовать. И родителям нравится путешествовать. Когда мы путешествуем, мне хорошо с ними. Гостиница вывернулась из-за поворота совершенно неожиданно - аккуратненькая, беленькая с ярко-красной мансардой. Точно, как на фото в рекламке. На рецепции нас встретили так, будто мы были самыми почетными постояльцами за все время существования этого туристического заведения: администратор проводил нас до номера и даже показал комнаты. В большой - кроме телевизора стоял музыкальный центр, и я сразу врубил его - очень качественно зазвучало: «Я по асфальту шагаю…» Ночных снайперов – и загляделся в окно. Из-за поворота выскакивали машины, показываясь буквально на одно мгновение в прогале деревьев, и уносились дальше по однопутке, совсем узенькой асфальтовой ленточке, которая тянется аж на сто километров. А сто км. - это песок, это дюны и лес, - узкая полоска суши между заливом и морем, игра ветра и волн (это я в рекламном буклете прочитал). И правда, Куршская коса - балдежное место. - Ты завтракать идешь? - окликнули меня родители. Дело в том, что утром в поезде мы выпили только чай с печеньем, а поесть капитально собирались уже на месте. Ресторанчик означился на первом этаже, напротив рецепции - отделившись от холла стеклянной панелью, – небольшой, всего четыре столика; мы выбрали место у окна. И тут - прикол - извещают: обслуживания не будет, поскольку уже принят большой заказ, а кухня ресторана, видите ли, совсем маленькая, - короче, облом. «Как это обслуживания не будет?» - удивилась мама. Эх, если бы они знали на кого нарвались. Мамин голос – это страшная сила: это металл, это лом, это трезубец громовержца! В общем, между кухней и нашим столиком уже курсировала официантка. Когда все было подано, мама очень холодно и очень строго произнесла, глядя на бирку, приколотую к блузке девушки: «Спасибо, Настя». Девушка ответила, улыбнувшись: «Приятного аппетита». И было понятно, что мамина суровость не задела ее, что она очень добрая и желает нам аппетита искренне, без задней мысли. Я забыл о завтраке: «Приятного аппетита» - после маминых интонаций, казалось, что ее голос легко вибрировал, и эта легкость передавалась моему телу, освобождая от земного притяжения. Черт возьми, это был полный улет. Да, улет, елы-палы! Меня подняло в воздух прямо со стулом. - Ты завтракать, в конце концов, будешь? – зыкнула мама. Стул опустился на место. А я, кажется, так и остался болтаться в воздухе, но мама этого не заметила, только папа удивленно округлил глаза. Он иногда понимает, что со мной происходит. Когда я у себя в комнате запрусь и никого не хочу видеть, он не ломится в дверь, а мама обязательно начнет: - Открой, я тебе кое-что должна сказать. - Ну что? - Чай пить будешь? - Не буду. - Ты что, устал? - Устал. - Тогда чаю попей с медом, я уже приготовила. - Мам, ну я же не хочу. - А я хочу, чтобы ты попил чаю, раз ты устал. - Отстань. - Что ты грубишь матери? Ну и в таком духе: пока не доведет, не успокоится. Вот вчера после концерта, опять: - Почему ты головной убор не носишь, на улице холодно. - Какой холодно? Я же закаленный, мама! В тот же вечер, после прогулки мы опять заглянули в ресторанчик, но там работала уже другая официантка. Настя появилась только через день; я увидел ее сразу, когда мы еще гуськом тянулись на завтрак к нашему столику. На лице ее, как и прошлый раз, было выражение безмятежности и доброты. Она увидела нас и улыбнулась. Я ей улыбнулся, и папа улыбнулся, и мама тоже ответила улыбкой - она не злопамятная, и неприятное впечатление от первого завтрака уже выветрилось из ее головы. Настя принесла на подносе пиалы с кашей и, наклонясь надо мной, стала расставлять их на столике. От ее близкого тела истекало тепло, - нет! - это было что-то другое, страшно приятное. Черт, я совсем обалдел. Видок у меня стал, наверное, совсем очумелым - не только папа, но и мама округлила глаза и спросила: не перекупался ли я утром? Тут надо сказать, что по утрам, пока родители просыпались, умывались-одевались, я успевал сбегать к морю. Конечно, кто-то сказал бы про себя так: - Я не купался, потому что: в 1-ый день – только приехали, на 2-й день - шел дождь; на 3-й день - штормило; на 4-й день - уехали на экскурсию; на 5-й день - была грязная вода; на 6-й день - шел дождь; на 7-й день - была холодная вода….. Ну и так далее. Но я купался все дни. Да, я плавал в море, не смотря ни на что. Даже когда штормило. За день до отъезда море тоже было неспокойным: волны не то чтобы высокие, но с белыми пенными шапками. Вошел в воду без боязни: я знаю, как управляться с волной, когда она сшибает с ног. Нужно входить боком, а потом скользнуть под водяной вал (это меня папа научил). А потом успеть отгрести подальше, чтобы твое тело не прокатило по дну. А дальше только следи, чтобы тебя не опрокинуло: если успеваешь, то надо выгребать на макушку волны, а если не успеваешь, то нужно хватануть воздуха и подныривать. Так я и сделал, когда увидел, что масса воды предо мной вдруг стала уходить в небо, нырнул. А когда вынырнул, на подходе была уже вторая волна, еще больше. Дальше я плохо соображал. Помню, что когда уже не было ни сил, ни воздуха, мне вдруг стало офигительно жалко, что я не увижу больше Настю. В какой-то момент я вдруг почувствовал под ногами песок, отмель, с силой оттолкнулся и, вынырнув, успел глотнуть воздуха. Через какое-то время я был уже на берегу. Волна пнула меня в спину и отошла, я упал на песок. Лежал с закрытыми глазами и улыбался. Представлял, как войду в гостиницу, пройду по холлу, и увижу через стеклянную перегородку, как Настя ходит между столиками или стоит за стойкой бара и словно мечтает. Кажется, что она живет чем-то другим - не работой в ресторане. У нее простодушная улыбка. Это от счастья - она счастливая. А счастье ее недоступно другим, оно не здесь. Она улыбается, и я знаю - это она делится тем неведомым, недоступным. И я ей улыбаюсь в ответ, и она тоже понимает, почему я улыбаюсь. Ох, как здорово, когда девушка тебя понимает, - тогда можно справиться с какими угодно волнами! Когда я вернулся в номер, мама уже стояла перед зеркалом и подкрашивала ресницы. Она так может стоять и краситься, сколько угодно долго, а сама будет всех торопить: - Так, сколько можно тебя ждать, быстро умывайся (это она мне). Зачем ты эту футболку надел? Быстро снимай (это она уже папе). Мама бодра и решительна. А накануне вечером она лежала на диване и умирала. Нет, не по-настоящему, просто иногда ей хочется, чтобы папа вокруг нее попрыгал. Ей плохо - и он начинает суетиться, хлопотать, принимать какие-то решения: - Выпей это. - Нет, это не поможет. - Поможет, я знаю. Он садится рядом с ней на кровать, поглаживает ее руку, называет «Зайкой», мама тоже называет его «Зайчиком» и похлопывает его по лысой макушке - умора. А меня чем-нибудь нагружают: вчера попросили спуститься в ресторан и принести чаю. Я не стал упираться - ведь это же клёвый способ увидеться с Настей! В холле ярко горел свет, а в ресторане, за стеклянной перегородкой, наоборот - свет притушили, на столиках горели маленькие свечки, да еще под потолком над баром светился телевизор. У меня забилось сердце. Если говорить честно, то когда утром мы идем завтракать или вечером заглядываем в ресторан, чтобы выпить чаю или поужинать, - черт его знает, стоит подойти к этому месту, сердце вдруг начинает тукать и тукать, а так его как будто и нет в теле. Вот и опять: вглядываюсь в полумрак, а в груди стучит – сильно-сильно, только вот Насти не видно. Может, она не работает, тогда кто-то другой должен быть на ее месте, а никого нет. Я открыл дверь и подошел к бару и тут, обернувшись, увидел ее - в окно. Она стояла на улице, на ступеньках у входа и смотрела на дорогу, будто ждала кого-то. Свет от фонаря освещал ее лицо, и как будто это было не ее лицо, - очень тревожное, напряженное, безмятежность исчезла, - совсем не ее лицо, нехорошее лицо. Я быстро зашагал к выходу. Я прямо-таки пулей вылетел из ресторана и взвился по лестнице вверх к нам в номер. Если честно, я испугался, мне показалось, что когда она вернется, то не будет рада видеть меня, совсем не будет рада, я этого очень испугался. Черт его знает, вот так получилось. - Ну что? - спросила мама. - У них чай кончился, - соврал я и уставился в телевизор. Мама встрепенулась и приподнялась: - Как это у них кончился чай? Папа посмотрел на меня. - Не волнуйся, Зайка, - обратился он к маме, - сейчас раздобудем, - и стал надевать ботинки. Вот так «умирала» мама. И мне, если честно, тоже тогда стало так хреново! Я лег в постель и все никак не мог уснуть, потому что переживал. Мне было противно оттого, что я соврал, а еще очень обидно, что у нее было такое лицо. Я не понимал, в чем заключалась обида, и злился на себя из-за этого. А потом заснул, и меня разбудило солнце. И я понял, что настал новый день, а вчерашний – пережит и ушел в прошлое. Мы с ребятами бродим по двору. Жутко холодно. Димка даже не рассказывает своих историй, молчит. Я без перчаток, поэтому руки в карманах, в правом - кусочек янтаря; пальцы давно изучили его бугорки, ямки, гладкий скол.… - Догоняйте, а я пока пойду: очень пить хочется, - бросил я родителям и выскочил из номера - я уже успел умыться и переодеться, а мама все стояла перед зеркалом и наяривала ресницы. Нарочно не стал их ждать, мне очень хотелось выглядеть перед Настей самостоятельным, независимым от родителей. Будто я сам по себе, а они сами по себе. Если честно, то я немного оробел, входя в зал: в памяти всплыло вчерашнее. Но Настя … улыбалась! Как хорошо, когда она улыбается! - Ты сегодня раньше всех, - сказала она, - Один? - Нет, - ответил я, - просто родители задерживаются. Я уже к морю сбегал, поплавал, а они все колупаются. - Ты каждый день плаваешь? - Да. - И сегодня плавал? - И сегодня. - Так ведь ночью штормило, - удивилась Настя. - Ну и что. Я достал из кармана кусочек янтаря. - Вот, нашел на пляже. Там штормом водоросли прибило – в них спрятался. - Я протянул ей маленький с пол мизинца кусочек бурого цвета, часть его была сколота, и скол походил на желтое прозрачное стекло. Настя переложила янтарик на свою ладонь и стала его рассматривать. - Красивый, - сказала она. - Возьми, - предложил я. - Нет, - она вернула мою находку, - пусть у тебя останется, - и улыбнулась, – на память. Это было прощальное утешение: грустно сознавать, что все кончилось; мы завтра уедем, и уже не будет того чокнутого настроения, с каким ложишься спать, когда знаешь, что утром увидишь Настю. Не будет завтраков в ресторане, когда нетерпеливо ждешь, что Настя подойдет к столику, ты улыбнешься ей, и она улыбнется в ответ. Не будет Куршской косы, не будет моря, а все останется в памяти. - Не хочу, не хочу, - вскипаю я и, будто в отместку этой самой памяти, бросаю янтарь в затворенное окно. Настя ойкает. Древняя окаменелость легко щелкает по стеклу и отскакивает. - Ну ты даешь, - как-то удивленно печалится девушка. Она подобрала янтарик. - Нельзя из-за такой ерунды психовать, - она говорит тихо и так легко, будто ее словам совсем не нужен голос, а только движение воздуха. - Неерунда, - вытягиваю я, но уже миролюбиво. Настя вздохнула и раскрыла ладошку. – Не швыряйся, пожалуйста, памятью. 12 часов - расчетный час. Мы освобождаем номер и, оставив вещи у администратора в рецепции, идем к морю – у нас часа два до приезда такси. Гуляем вдоль кромки прибоя. Солнце печет. Но море сегодня холодное, никто не купается (утром я только окунулся - и быстрей, быстрей на берег). Решаем подняться на променад, заходим в открытую кафешку и садимся за столик, под навес зонта. Недалеко от нас сидят двое: парень и девушка. Они увлечены беседой и не замечают никого вокруг. Внезапно до меня доходит: девушка напротив парня - это же Настя! Просто она не в платье официантки - на ней пляжная футболка и короткие шорты. Она так же безмятежна и так же улыбается, как и раньше. Но сегодня ее улыбка не для нашего столика: она не на работе. Она просто улыбается мыслям и словам, которые в ходу межу ней и ее приятелем. Для нее сейчас очень важно: что говорит этот парень и как он говорит, – я чувствую это, понимаю, потому что люблю. «Я люблю тебя, Настя!»