«Чем больше морда и живот,

Тем крепче Армия и Флот.

Но, коль худой и с геморроем,

То тоже сможешь стать героем!

(Из армейской записной книжки отца, который служил в Германии пять лет, сразу после окончания Великой Отечественной Войны).

Удивительное дело, но как только ты надел форму с сапогами, сразу после этого прекратил думать и одновременно, перестал не думавши говорить, то ты уже не человек, а обыкновенный солдат. И вот, как только такое превращение случилось, тебя тут же ставят в строй, и прежде всех остальных солдатских наук учат равняться и ходить, припечатывая шаг, в ногу. Сержанты из сил выбиваются и тратят очень много времени на привитие одних из самых полезнейших правил воинского строя.

— Вы мне меньше всего не нравитесь! — кричит один из них. — Я кто вам, корова? На себе представь!

— Куда смотришь? На соседа смотри, не на меня-верблюда! — вторит второй.

— Равняйсь! Смирно! Тут вам не там и не сюда, салабоны! — выдаёт третий.

В конце концов данные деяния не проходят даром, стремление к равнению и ходьбе в ногу входит у солдат в привычку. Но, чёрт возьми, стоит только человеку расстаться с армией, сразу начинаются удивительные превращения — он тут же утрачивает эту, казалось бы, замечательную привычку. Ничего удивительного, по моему мнению, тут как раз и нет, ведь на гражданке намного большее есть стремление, чтобы вылезти вперёд.

В армии ты должен идти в ногу со всеми и никакой диплом, национальность или черта характера не дадут тебе права идти более крупными шагами. До призыва я читал сказку про запряжённых в телегу осла и кобылу, которая, как только не старалась сделать более крупный шаг, всегда её попытка разбивалась об ослиное упрямство. Если бы, надев на меня солдатскую форму, разрешили бы думать, я бы обязательно рассказал об этом интересном случае своим командирам из солнечных Чечни и Дагестана.

В процессе обучения ценным военным навыкам, все, кто выше званием, настойчиво обращают внимание солдат на то, чтобы их приветствовали. При любом появлении начальства, нужно непременно отдать честь. То есть приложить раскрытую ладонь к головному убору. Если головного убора нет, по причине нахождения на занятиях в помещении, то просто встать. Отсюда и есть крылатое армейское выражение: «К пустой голове руку не прикладывают». Если ты не поприветствовал кого-либо на гражданке – будет попросту невежливо, но, если в армии – целое воинское преступление.

— А ну, стоять! — откуда он взялся этот мичман, припомнилось мне, из-за угла вывернул и словно, из-под земли явился во весь рост. — Ты чё, салага, обурел? Честь своему непосредственному командиру не отдаёте, а? Буду следить за вами, рядовой, в два своих одноглазия! И честь теперь будете отдавать каждому дереву и столбу, с меня начиная!

Ох уж, этот мичман, много он мне кровушки-то попортил. Сам же меня соблазнил на гражданке в свою вотчину и сам же навыдумывал такого, что по настоящую пору улыбка на моём лице высвечивается. А ведь тогда было не до неё. Без смеха, на полном серьёзе, когда меня после присяги определили в комендантский взвод в отдельное казарменное помещение, представляющее собой большой дом с огромным фундаментом и высоченным крыльцом, мичман заставил содрать специальным скребком краску со всех полов, натереть их мастикой и следить за чистотой непрестанно, словно это была палуба старинного пушечного корабля. Бревенчатое здание, предназначенное для размещения сорока человек и маленькие окошечки, словно амбразуры для выкатывания пушек и в самом деле напоминали корабль. Внутри тоже было, как бы устроено по корабельному распорядку. Стояли двуярусные кровати и вместо наряда, преднамеренно объявлялась вахта. Мичман был полным хозяином и сатрапом, каких свет не видывал. А что вы хотите, старшина в комендатуре это вам не хухры-мухры.

Хоть и нельзя было мне думать, но однажды мичман намекнул, что, мол, пройдёшь Крым с рымом для начала, тогда и обещание своё выполню. Да уж… Крым с рымом — сродни Огню, Воде и Медным трубам в армии. Именно здесь скорее всего, да что там говорить, почти сразу всплывают на поверхность все лучшие и гадостные человеческие качества одновременно, по которым тут же определяется кто ты есть на самом деле, потому что очень трудно скрыть в таковых условиях то, что у тебя сидит внутри.

Не премину перейти в срочном порядке к хлебу насущному… Ведь как без него? Пока основательно не углубился в дальнейшие армейские подробности. В армии солдат не только не должен думать, но и не говорить, типа: «Буду — не буду». Есть правило только одно, для всех и навсегда: «Хошь — жри, а хошь — не жри». Я не хотел.

Дома, на гражданке я был не привередлив и не то чтобы мне требовалось повкуснее и послаще, но режима в еде не терпел никогда: ел мало, но часто. Но самое главное правило — ни в коем случае мой рот никогда не посещали сало и сливочное масло. В армейской же столовой любое блюдо было сдобрено кусками варёного сала.

— Приступить к приёму пищи, — отдавал команду старшина, — и глядите мне, не глядите, не-то разберусь как следует и накажу кого попало!

А что там глядеть-то? В огромной миске из сваренного бурьяна с десяток огромных кусков сала и… Всё. В другой миске каша «кирзачка», которой, собственно и откармливали потом того, откуда и бралось затем то самое пресловутое сало. Оставался чай и хлеб с формированным кусочком сливочного масла, который я отдавал соседу, поскольку категорически нутро моё не воспринимало этот непривычный продукт питания.

— Пошто шумите, салабоны, как коровы? Вы что, свиньи? — раздавалось от стола, где принимал пищу мичман, к слову сказать, если не считать жаренной картошки, состоящую из такой же еды, как и у всех солдат.

К хлебу да, я привычный. На гражданке пацанами могли купаться целый день, проголодавшись, забегая в столовку, в которой хлеб был бесплатным. Намажем его горчицей с солью и наворачиваем до полной сытости. Вечером дома отъедаемся. Пригодился навык тот. В армии спасала чайная или на солдатском жаргоне: «Чипок».

Много слышал раньше о дедовщине, мол, отбирают деньги и еду. Нет, у нас такого не наблюдалось, хоть дедовщина была явная, которая заключалась в том, чтобы духи выполняли основную работу, которую предстояло делать старослужащим. Ещё, видя слабину в одном из духов, например, спрятал кусок хлеба в карман или питался под одеялом, то чуханили, не приведи господи. Но ведь точно такие же проявления наблюдались и в пионерских лагерях, в коих довелось мне побывать. У меня был золотой запас: десять рублей, которые дала мне мамка в дорогу. В первый же вечер я потратил целый рубль на печенье с конфетами. Потом стал экономить, и мы на двоих со сослуживцем покупали батон, резали его пополам и накрывали обе половинки рыбным содержимым консервной банки. Всё это, разумеется, с лимонадом. Только стоит вспомнить мне про эту неприхотливую еду, тут же с языка слетает: данное вкусовое извращенство до такой степени въелось в моё гурмансто, что я и сейчас предпочитаю копчёной и вяленой рыбе не пиво, а сладкий чай.

Так вот, такая качественная в своём роде поддержка для солдатского организма непременно переходило в некоторое удовольствие, которое с небольшим расчётом в солдатской голове можно было вполне протянуть до письма из дома. А в конверте уж наверняка будет заложена в исписанный лист заветная трёшка.

«Эх, армейская жизнь», — сказал кто-то, — «сплошное удовольствие! Можно валятся в постели до шести часов утра»! Смешно, не правда ли? Но даже, если и так... Можно, если ты не в наряде по кухне. Вспоминаю первый свой наряд — мрак в ночи. Стоит ванная, а рядом куча картошки. Картошку нужно начистить и наполнить ванну целиком. Всё можно быстро сделать, если скопом, весело с песней хоть какой. Но старослужащие жарят картошку с рыбой и слушают музыку, идущую с магнитофона, а духи чистят до утра. Облегчение было в Москве – там цивилизация с картофелечисткой, которую настраивали так — пусть картофелина меньше становилась в четыре раза, но зато глазки выковыривать совсем необязательно.