44.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 20(1). ОДЕССА. После защиты дипломной работы меня ожидал отпуск, где я планировала устроить дочь в детский сад и более серьезно писать свой роман. Но и знать не могла, что кое-что будет за меня решено, что я буду поставлена перед фактом и обязана буду как-то отблагодарить своих родственников за их долгое терпение, пока я добывала диплом. А дело оказалось в том, что маму осенила великая идея, которую она мне изложила после Сашиного дебоша. Я не поверила своим ушам, я мамины слова приняла за великую шутку или пожелание, но мама не шутила и вполне определенно и настойчиво сказала, что настало время поехать всем нам в Одессу. На мой недоуменный вопрос, на какие деньги, она сказала, что мне следует поехать в Сочи и заработать их силуэтами, как это делает папа. И далее мы все на эти деньги поедим в Одессу, на десять дней. Проще простого. Это было смело, это никак не входило в мои планы, это не отвечало и моим желаниям. Ни у мамы, ни у Саши денег на поездку не было. Я должна была стать добытчицей. Надо сказать, что это очень не простое дело для того, кто готовится Богом к божественному диалогу, а потому управляем так Богом, что деньги может направлять только на скромное питание и самое необходимое и относительно себя и относительно других; такой человек беспомощен в плане зарабатывания больших денег, невыгоден для других, чаще всего сам зависим от денег, не умеет толком их распределять, искать выгоду и тем более направлять на удовлетворение чувств; в таком человеке всегда есть ленность к изощренному зарабатыванию денег; кроме непосредственной работы, такой человек тот, кто деньги не ставит целью и смыслом своей жизни, кто не может молиться на них, кто с радостью их заработает общепризнанным путем, нежели пойдет, согласится пойти на труд незаконный или по понуждению. Мое внутреннее устройство такой труд отвергало, не получало изнутри на него устойчивое желание внутренним состоянием и мыслью не поддерживалось, не имело внутренней потребности здесь оседать и из этого извлекать, хоть это мне и было по силам, по способности, и даже по маленькому опыту. Но… так заработать было реально. Но мама настаивала. Но Саша это принял, как вариант. Мне надо было за десять дней заработать денег столько, чтобы четыре человека десять дней безбедно прожили в другом городе, оплатить жилье и развлечения, как и дорогу, как и подарки родственникам… Отец с нами не ехал, но сам собирался промышлять силуэтным делом. Таким образом, вопрос передо мной стоял существенный, неотвратимый и не обязательно разрешимый, поскольку мне предлагалось работать без оформления, да и погода могла подвести, как и люди могли проигнорировать ту, которая еще себя никак здесь не зарекомендовала. Здесь можно было положиться только на удачу. Отец мой тоже засобирался в дорогу, тоже в Сочи, и уже вечером следующего дня два силуэтиста ехали в поезде, имея одинаковые намерения, но связанные с заработком. Для отца это было дело привычное. Для меня – то, на что меня обязали, что было не мило сердцу, но и было чуть любопытно, и мало верилось в успех и как-то не так, не через это мне хотелось посетить Одессу, которая снилась мне постоянно, которая была для меня моей долгой болезнью, моим тайным и долгим желанием, моей болью, где уже не оставалось места надежде. Но Бог решил эту встречу с Одессой вот таким нежданным способом, но все же устроить мне, в который раз доказывая, что все мне в моей жизни надо добывать своими усилиями, и никто мне не выстелет ковровую дорожку. Только своими усилиями. Это было мое навязанное жизнью и ситуациями работающее кредо, как и другое понимание, что никогда судьба не подает мне счастье в чистом виде, но всегда разбавляет его хорошей ложкой дегтя, дабы не витала долго, но опускалась на Землю и ничего особого ни от каких событий для себя не ждала, в них не нежилась, ими не мерила, но достигнув, тотчас забывала. По сути, я входила практикой в совершенные духовные знания, утверждающие, что материальный мир не создан для счастья, как ни верти, что он несовершенный, что счастье в нем иллюзорное, временное, как и все праздники, ибо и не это главное для Бога, но развитие качеств, духовное взросление, а все остальное – лишь инструменты Бога, увлекающие одним, но дающие и развивающие другое. Так, неожиданно для себя, не планируя, я оказалась в поезде, уносящем меня с отцом не так уж далеко, в Сочи, ехала на заработки, по желанию, прежде всего, моей мамы, поставившей меня перед фактом достаточно твердо. Что из этого выйдет, я не могла знать, ехала без интереса, без особого желания и не очень-то хотела ехать вместе с отцом, поскольку с ним были несколько натянутые отношения, сложившиеся во мне стихийно, как следствие его поведения в прошлом. Был он человеком непредсказуемым и легко мог поставить тебя в ситуацию крайне непривлекательную своим поведением, высказываниями, как и некоей навязчивостью по отношению к окружающим, посторонним людям. Как я и предчувствовала, в вагоне он тотчас влез в соседнюю компанию и, воодушевленный новым знакомством, приняв несколько стаканов водки, понес такую околесицу, что становилось более, чем не удобно. Он начинал не сразу, но как бы прощупывая почву, склонность его слушать, начиная с мелких фраз, чаще всего с шуток и прибауток, внедрялся постепенно в смысл жизни, учуивал сокровенное собеседников и постепенно начинал отсюда вытанцовывать, надеясь, что покоряет неоднозначностью своей философии и ума. Осмелев, наконец, он перешел к вечно тревожащей его сути, начав примерно так: - Вот, вы думаете, что я… да… я простой человек, вот еду себе… подумаешь, какой-то старикашка… Ну, насчет старикашки надо еще посмотреть… А не знаете, что я – Сам Господь Бог. Вот вы смеетесь, а я хочу весь мир перевернуть, камня на камне не оставить… Вот вы все. Чего каждый хочет? Вы – знаете? А я – знаю! Вы хотите иметь все! Дома, машины, деньги, дачи, ковры, золото… И зачем вам все это надо? И хоть один из вас, получив это, будет рад? Да никогда! Ни в жизнь. Снова будет тащить. Сегодня, завтра, послезавтра… Вы думаете, я пьяный, я дурачок. Я каждого из вас знаю насквозь. - Папа, угомонись, хватит, не мешай людям отдыхать… - взмолилась я, но куда там. - Нет, Наташа, оставь… Я же должен им сказать. Я же – Бог. Послушайте, скоро обо мне заговорят. Я создал проект нового города. Я обнародую его. Представьте себе. Быт определяет сознание. Город – определит ваше сознание. Что это за город? Город-Дом. - Да слышал я о …- кто-то попытался как-то отмахнуться. Но отец уже брал быка за рога… -Все это ерунда, город на воде, город под водой, город под землей… Все не то. И какой там быт? Но! Город – Дом –компактен, вокруг него – девственная природа, пашни, поля, реки.. Никто не будет заниматься рутиной работой, никто не будет тащить в дом лишнее. У каждого будет жилье, все простенькое, самое необходимое, в магазинах не будут покупать, но брать столько, сколько надо твоей семье, не будут запасаться, не будут стремиться больше и лучше и чтобы было... От страха, неуверенности, от вечной суеты и зависимости. А здесь. Встал утром, ничего не делаешь, даже квартиру не закрываешь, не убираешь, не озабочен приготовлением еды, идешь на работу. Другие приходят, убирают твое жилье. Это их работа. А питаешься – да только общепит, как столовые, ничего не надо готовить. Заходи, бери, ешь, иди… Работа? Работа за, вне города. Все фабрики заводы, предприятия… Все вне города, там же и увеселительные учреждения, природа, животный мир. Поработал три-четыре часа и занимайся спортом, развивайся... И библиотеки, и спортзалы, и кино и все, что еще преподнесет цивилизация. В городе, в самом - бесчисленные библиотеки, кинотеатры, студии, кружки, детские воспитательные учреждения, никакой рутины, никакой суеты, все автоматизировано, все контролируется, все и всем по потребностям. Быт города направит на ограничения, на контроль чувств, на рациональное потребление, на удовлетворение души, прежде всего, никто не будет стремиться возвыситься над другим, там и не нужны машины. Передвигаются на лифтах, в надземном метро, все службы , все управления, все я продумал досконально, не будет глав, не будет элиты, не будит бюрократов… Ну, кому, какому нормальному человеку может придти в голову такое великое переустройство… Я – Бог. Ну, как вас убедить… - И продолжал в том же направлении, упиваясь мечтами, восхваляя первозданную природу и ее сохраненные так богатства и недра, отнюдь не зная, что был в благостном невежестве, ибо совершенные духовные знания были от него еще неимоверно далеки и пока сам хромал по качествам на обе ноги, не умея привнести мир и разумное в устройство хотя бы в своей семье, кроме некоторых ограничений, которые пытался, как мог внести, увы, не Божественными средствами. Будучи неверующим, отец, не ведая и не допуская мыслью другого Бога, кроме себя, не мог знать, что все устроено абсолютно правильно, и то, против чего он восставал, многообразие пристрастий, и было и есть Божественное средство, ибо пристрастия, работа гунны страсти и есть то, что развивает человека, дает ему смысл жизни и уравнивать всех насильственным путем – великая и не его первая ошибка, ибо этим путем насаждения своих идей шли многие философы мира, осененные Божественными иллюзорными откровениями, но относительно только себя, но пытались их внедрить, как закон, как общий путь, как непременное общее движение. Попутчики смеялись, не вступая с ним в диалог, не оспаривая, почти не слушая, отчего отец как-то не собирался сникать, а все еще развивал свою философию и все обещал свое пришествие, и утверждался в том, что, де, все люди по своему не далекие, однако, и не зная, что был неубедителен, ибо никто не собирался отказываться от благ, от своего жилья, и никто не высказывал желание переехать в город-дом и жить там, как пионер, по распорядку. И только одна старушка, все время молчавшая, заметила, что если будет землетрясение, то весь город, как один человек может уйти под землю, также питаться в столовых она не собирается, ибо так, как она стряпает, не может никто, да и какой интерес, если у всех будет одинаковая мебель или питаться с чужих рук… -Все это конечно хорошо, - поддержали ее, - но поживем – увидим, а пока… - и снова забулькала водка.. Отца невозможно было вырвать из круга новых знакомых, однако, он изрядно захмелел, еще не поняв, что не до него, что не признали его категорически за Бога, что в эту сторону и не посмотрели, что он себе объяснил, опять же, глупостью других и в таком умонастроении забрался на свою полку в ожидании своего часа, да на том и заснул. На самом деле много рационального было в желаниях отца, но подогнать весь мир под себя, свой аскетизм и понимание жизни было невозможно. Не был он обладателем совершенных знаний, не был он и верующим, который бы смиренно в этой части положился на Бога, не знал, что все люди в материальном мире всегда находятся на разных ступенях развития, что каждого ведет Сам Бог, что невозможно всем оказаться на одной ступени, иметь одни желания и потребности, невозможно всех уровнять материальными благами, ибо существуют кармические последствия, тянущиеся из прошлых рождений, также неведомо было ему, что именно материальные желания и стимулируют развитие каждого, как и положение, как и статус, как и вознаграждения. Так задумана Земля, чтобы в ней было и счастье и страдание, и богатство и бедность, и успехи и поражения, и благоприятное и неблагоприятное, и друзья и враги, и слава и бесславие, и … Эта двойственность материального мира и есть то, что развивает, привносит смысл, дает цель. Каждому от рождения к рождению приходится проходить все уровни, через все игры и роли, добывая качества, совершенствуясь, достигая высшего уровня, не переступая и не игнорируя ни одной низшей ступени. Бог дал отцу свою философию, свой смысл и свое понимание. Однако, без религиозности, пораженный своими мыслительными направлениями, отец, не видя таких усилий в других, такого радения о человечестве в других, будучи невежественным, легко прислушался к внутренней мысли, а не Бог ли он, раз о таком радеет, и легко стал это возвещать, бросая в других семена другого, своего мировоззрения, однако, чтобы они взошли, необходима была все же религия и другие знания, прежде всего религиозного высоко-духовного порядка. Именно такое, отцовское понимание, его начальный базис, его отправную точку мышления Бог и взял во мне за основу, на которой и стали строиться знания совершенные, ибо я готова была к аскетизму, простой жизни, к пути духовного развития, к простой еде и одежде, как и к не привязанности к мнениям. Ранним утром мы уже были в Сочи. На вокзале мы с отцом и расстались. Меня к себе на квартиру подобрал худощавый мужчина лет пятидесяти, а отец поехал на квартиру к своей постоянной сочинской хозяйке, у которой останавливался почти всегда. Слова отца, кроме его, так сказать божественной природы, не вызывали во мне в своей сути сопротивление, не гнули меня, не напрягали, ничто во мне особо не противилось, несколько приветствовались, но не были центром моей мысли или философии, и в моем состоянии их пока не было к чему приложить или что-либо путное из них извлечь. Они, однако, входили в меня как-то от меня независимо, не спросясь, утверждались, сливались с моим мнением и пониманием, и на них без моих особых усилий строилось мое мировидение, чуть ли ни с пеленок или с молоком матери, основой чего было непритязание, непретендование, простой образ жизни, восприятие и приятие того, что есть, что в совокупности с настоятельной и неотвратимой жизненной практикой становилось неотъемлемым моим образом жизни в дальнейшем без моей особой воли на то при условии применения этих провозглашающихся отцовских норм бытия в соответствии с устоявшимся моим пониманием и только относительно себя. Сама судьба повела так, чтобы посбивать все мои особые амбиции и выбрать то, что проповедовал отец, никак не мне, но всему миру, что подешевле, за что не надо особо бороться – простой образ жизни и нематериалистичное мышление. Просто жить, как вещал отец, к чему всем в себе притягивал маму, – было и легко жить, и даже желательно, как мне понималось на уровне ума; но условный, цивилизованный материальный мир, требуя свое, все же изматывал, ибо надо было, угождая ему и тем обставляя себя его поддержкой, приодеться, приукраситься, проявлять амбициозность, ему соответствовать, приобретая и пользуясь его благами, заинтересовывать своей философией, пристрастием ума, устремлением к посулам материального мира, знать праздники и входить потому в бесчисленные заботы, связи и отношения, игры и роли, условности материального мира, как и его ценности, в то время, как хотелось духовной, внутренней радости и удовлетворения, простоты, немногословия, непривязанности, как и деяний возвышенных, благородных, не спотыкаясь постоянно о мелочи быта и стяжательства… Такова была философия отца, порожденная его детством и юностью, чужими мировоззрениями и философиями, многочисленными книгами и религиозными писаниями, его старшими братьями и его пониманием и той убежденностью, которая в нем жила своей уникальной жизнью, вне семьи, вне силуэтного дела, вне мнений, вне достатка, вне долгов и обязанностей, вне связей и отношений… Отец мог говорить много, страстно, по-своему убедительно. В этот момент он действительно наслаждался, получал изнутри почти блаженство, и желал всеми силами разделить его с другими, ибо это было так просто и так понятно… Он лучшее в себе любил раздавать. Так было всегда. Как только ему нравился фильм по телевизору, он всех просил его посмотреть, как только нравился фильм в кинотеатрах, он туда тащил маму, как только ему нравилась еда, он или отдавал ее тому, кто был рядом или бежал на кухню, готовил другому и тогда только получал наслаждение в полной мере. Свое видение и чувствование, где чувствовал в себе поддержку Бога через божественные энергии в нем, он готов бы раздать всем, тем более то, как он понимал себе жизнь человека, как видел причины его бед. И все же, разделяя некоторые его убеждения, я отца ни то чтобы недолюбливала, но внутренне была отгорожена теми страданиями, которые он принес мне и в детстве, и в юности. Но, видимо, Бог жертвовал одним, чтобы вручить мне другое. Жертвовал мнением об отце, чтобы я впитала в себя следствие его непростого вольнолюбивого характера – свободу от оков материального мира, как вынесенный им опыт его жизни. Я была рада оторваться от отца уже на вокзале и последовала за худощавым мужчиной, предложившим мне по сходной цене жилье на десять дней. Это было что-то похожее на сарайчик, сбитый на скорую руку, с двумя кроватями, столиком и холодильником. Этот сарай находился в палисаднике небольшого дворика, окаймленного низкими строениями барачного типа. Сам хозяин жил более менее комфортабельно, буквально в двух шагах. В этот период у него гостила женщина, приехавшая из другого города, с которой у него был небольшой роман, который, однако, увенчался очень большим скандалом, ибо неожиданно и не вовремя приехала и другая его подруга, которых, по всей видимости, у него было немало, и каждая рассчитывала занять место недавно умершей жены. Много сплетен и дрязг витали во дворе по поводу моего хозяина, однако, я и подселенная ко мне женщина с ребенком, были заняты каждая своим делом. Моя соседка, приехавшая из северной провинции, кажется, желала найти себе пару, на худой конец была согласна на небольшой роман, я же, никому особо не представляясь, занялась силуэтным делом, внутренне молясь, чтобы все прошло нормально. Потеряв отца из виду, я однако, начинала о нем слышать. Выстраивавшаяся на силуэты очередь доносила до меня, что в парке Ривьера или на пляже, или в городском саду работает еще один силуэтист. Понятно, что речь шла об отце. Все десять дней судьба меня миловала. Один раз ко мне подошел милиционер. Просмотрев паспорт, задав несколько вопросов, он разрешил мне работать, почему-то хорошо посмотрев на то, что я замужем и у меня есть ребенок. Вырвавшаяся на свободу от семьи и работы, я, однако, испытывала более ответственность, нежели желание предаться хоть малому и может быть заслуженному отдыху. В день я зарабатывала, причем достаточно быстро, около семидесяти-восьмидесяти рублей. Деньги доставались в труде напряженном, однако, позволить себе лишнее в плане прогулок или особой еды я категорически не могла. Во мне жила отцовская неизменная совесть, постоянно напоминающая цель моего сюда приезда. Я чувствовала великий запрет купить еду хоть сколько-нибудь дорогую, и в основном удовлетворялась пирожками, дешевыми столовыми. Я не могла позволить себе то, что не могли позволить себе мои родные на данный момент, скажем, пирожные, бананы, особые блюда. Я начинала понимать, что ничего себе не желаю, ничто мне для себя не интересно, никуда ради себя идти не хочу, ни в цирк, ни на концерт, ни в кафе. Разве что могла пройтись по вечернему городу, по знаменитой Платановой аллее или посидеть в парке, наслаждаясь тишиной, одиночеством и все теми же мечтами в плане своей цели. Нужно было собирать деньги, нужно было блюсти себя, ограничивая в развлечениях, нужно было помнить, что я не могу есть лучше, чем моя дочь или мама, или Саша. Семейное положение давало проверку совести, ответственности, требовательности к себе. Однажды, купив сосиски, я не смогла их есть потому, что считала это деликатесом и не была уверена, что мои родные смогли бы это себе позволить, а потому отдала их своей соседке без сожаления. Вечерами мне приходилось сидеть с дочкой моей соседки, пока та бежала на свиданье. Пышная, полногрудая очень миловидная, моя соседка очень надеялась найти в Сочи себе супруга. Но ее избранник оказался человеком женатым, который тотчас ей об этом сказал, дабы не возникало вопросов и отношение к ней прояснил достаточно примитивно: «Любить – так королеву…» . И этим польстив и удовлетворив в своей мере ее притязания. Каждые три дня я отсылала домой по двести рублей, так что за десять дней было мною отправлено шестьсот рублей. В один из дней я случайно встретила отца. Обрадованный встречей со мной, он сказал, что сильно переживал, ибо не известно, что за хозяин, к которому я попала. Сходили мы с отцом в кино, куда он меня потащил, все время приговаривая, что этот фильм ему очень понравился, и я непременно должна его посмотреть. Любительница фильмов, я, однако, в Сочи не позволяла себе расслабиться и на это, поскольку считала, что поездка чисто деловая и ответственная, но с отцом все же посмотрела это кино, «Укрощение строптивого». Это и было мое единственное развлечение. В основном же я вечерами сидела в парке, позволяла себе пломбир или прогуливалась, заглядывая в витрины магазинов и далее устремлялась в свою хижину, предварительно заходя на почту и отсылая деньги, надоев всем своей мелочью. Домой я ехала одна, отмечая в себе, что гораздо большую радость испытывала от поездок, когда на них не лежало бремя ответственности за других, когда ехала сама себе предоставленная, ни от кого не зависящая, никем не вдохновленная, никому не обязанная… Чувство внутренней свободы отсутствовало теперь, как и не было особого чувства радости оттого, что теперь поездка в город моего детства Одессу реально возможна. Человеческие отношения… О, как они связывают, будучи упоительными… Меня влекло сюда постоянно. Я входила в этот мир чувств и отступала. Банальность, примитивизм, наигранность, фальшь, торжество лицемерия и желание преподнести себя… Это отталкивало, и это было больно, ибо другие отношения были неведомы, а эти не удовлетворяли, взгляд тускнел, уходил в себя и здесь растворялся в мире и покое, находя причал поискам и раздумью. В Сочи ничто не оживило меня, ничто не порадовало. Город терял свою суть многоликостью, утрачивал характерность, служа кому угодно, но только не себе, рассеивая свое истинное лицо буквально в массах, играющих одну роль. Десять дней промелькнули одним мгновением. Если мой взор и слух касался великолепия, то оно на таком общем фоне уводило меня в себя; если я касалась несовершенства, то тем более уходила в себя и так почти не выходила из себя даже в процессе работы, едва касаясь слухом, кто и что говорит, улавливая комплименты и осуждения равно и без интереса, поскольку работа все же шла, вызывала ко мне интерес и многие праздные и любопытствующие вопросы, адресованные ко мне, терялись в моей задумчивости и отстраненности. Этот период был несколько тягостен, был вызван необходимостью и каким-то долгом перед всеми, не отвечал моей сути, крайне не желающей так зарабатывать деньги. Сочи для уединения не очень подходящий город. Куда легче было раствориться в Ростове-на-Дону, но не в ситуации семейного положения и всего, что из этого следует. Но… пусть возложенные на меня надежды оправдались, и деньги были заработаны, но внутри уже стояло устойчивое чувство неприязни к этой работе; брать этюдник в руки более не желалось, и была своя надежда к этому не возвращаться. Запах денег отнюдь не вскружил мне голову, не рванул по этому пути, ничего не стал строить во мне, как планы, и я не находила больше причины к этому пути возвращаться, каким бы ни было мнение других. Такая работа также рассеивала сознание и создавала устойчивую внутреннюю неудовлетворенность. Видимо, такого рода деятельность была греховной, и Бог не собирался погружать меня в кармические долги и греховную деятельность, ибо она все же могла развить вкус к деньгам, к чувству превосходства, алчность, корысть, привязанность. Имея на меня Свой План, Бог через внутренние Божественные энергии отводил меня от подобной практики, ибо другие мои качества позволяли, не стали за этот путь цепляться, ибо я более склонялась к труду в государственном учреждении, абсолютно приветствуя налоги и все остальное, что из этого следует. Предприниматель же из меня, видимо, был никакой, ибо противоречило моим внутренним устоям и убеждениям. Поэтому энергии Бога во мне буквально становились стеной, делая весь процесс и мысль в этом направлении все более невыносимыми. Я понимала свою поездку в Сочи, как прощание с делом, немилым сердцу, и была более, чем уверена, что на этом закончилась моя силуэтная эпопея, что я выполнила просьбу и более к этому пути не вернусь, ну, разве что, если буду без крова, с ребенком на руках, без еды, в полнейшей нужде… Еще раз хочется сказать. Мало кому известно, что все чувства в человеке, любом другом живом существе, – только от Бога, ибо каждый есть Его неотъемлемая частица. Все чувства даются, отмериваются в свою меру в строгом соответствии с Планом Бога на человека, в соответствии с качествами уже достигнутыми и, учитывая те качества, которые непременно следует развить, в соответствии с тем, чем полон багаж, с кармой человека, с его желаниями, которые также даются Богом и имеют только развивающее значение, каковыми бы ни являлись, в соответствии с тем, насколько это благоприятно или неблагоприятно с точки зрения человека и отдельно Самого Бога, ибо деяния Бога совершенны и ничто не препятствует развитию сущности в пути ее духовного становления. Далее, Бог, начиная здесь чинить помимо внутренних запретов и внешние заслоны, выбивает человека из одной колеи в другую, регулируя и контролируя всякого вхожего в эти игры, присмиряет других, желающих что-то из этого извлечь на будущее. Так что работал надо мной и другими только Всевышний, давая каждому свою причину, свои реальные и мнимые возможности, управляя всем процессом событий, что знать я не могла, считывая все в себе и в других, как личные планы, личные желания и личные усилия. Пока же я ехала домой несколько умиротворенная, еще слабо предчувствуя возможность реальную поездки в Одессу, не осознав еще толком, что закончила университет, сама не своя в своих желаниях и деяниях, ибо, если бы коридор движения мне позволил, то мыслила бы не об Одессе в угоду своим чувствам, но о дальнейшей учебе и фактически научной деятельности, о великом труде творческом, до самозабвения, оставив бы в своей жизни место только дочери и отчасти родителям, ибо не очень торопилась в их дом, не очень любила праздность и чаепития, не очень привлекалась пустословием даже очень близких людей, отягощалась ими и торопилась в свое уединение, ибо игры материальные разных уровней никак не могли полностью меня вовлечь или заинтересовать. Откуда мне было знать, что Бог так подготавливал меня к внутреннему отрешению, ибо только при этих условиях можно было со мной говорить, изучать Веды и писать Святые Писания, только при великом аскетизме можно было правильно направить все свои чувства на Божье, слышать Бога и быть Им Лично управляемым. Однако, и то, что было, было лишь базовое отчасти. Меня еще следовало поводить по непростым университетам жизни, где детство и юность были лишь малой толикой страданий и вкушений сути материального бытия. Пока же я ехала домой, удовлетворенная тем, что ехала одна, без отца, что получилось заработать деньги на Одессу. Но если бы моя воля… Я бы поехала туда одна, хотя бы на один день. Мне хватило бы его, чтобы насладиться своим детством, встречей с ним, посидев в своем дворе, на лавочке, никем не узнанной, как-то незаметно обойти его, пройтись по коридору, где жил Витя Акифьев с мамой, постоять у их двери, хоть краем глаза посмотреть на выросших моих друзей, не обнаруживая себя, не признаваясь… Мне бы непременно захотелось хоть в щелочку посмотреть на ту комнату в одиннадцать квадратных метром, где я жила с родителями, как-то сделать это через людей, которые там жили, мне страстно желалось побывать около школы 122, пройтись по ее коридорам, увидеть, жива ли еще церквушка на пути к школе, нашлось бы еще несколько мест, куда тянулась душа. Но смаковать предстоящую поездку я не могла, но принимала ее почти не дыша, не затрагивая мыслью то, что было свято, но с едва заметной самой себе грустинкой, как предчувствием, что не смогу испить этот нектар сполна, навсегда, удовлетворившись. Денег на самом деле было не очень много для такой поездки, на четыре человека. Отец мой был занят сезонными заработками, к идее мамы он отнесся сдержанно, однако, на сколько я знала, денег дать не собирался. Этих шестьсот рублей должно было хватить на нашу дорогу, туда и обратно, конечно же самолетом, на очень скромные подарки родственникам, за съем жилья, на питание и почти не оставалось на достопримечательности и развлечения иные, кроме пляжа. Мама была удовлетворена, я съездила и купила всякого рода подарки, сумки Адидас, бывшие тогда в моде, конфеты, донские сувениры, были куплены билеты на самолет, летевший на Одессу ранним утром следующего дня. События, последовавшие таким образом после получения диплома, были неожиданны, скоропалительны, не от меня идущими, не мной управляемыми. Хотела того или нет, но мне всю жизнь в вопросах материальных было отведено место быть ведомой во всех мелочах жизни, самой судьбой и другими людьми, ибо в вопросах материальных и бытовых была неактивна и мало заинтересована. Но было то, где я была абсолютно не послушаема, никому не подчиняема, но и здесь, слава Богу, никто и не чинил мне препятствий. Это была моя цель написать книгу, и это была моя дочь, с которой я, наконец, воссоединилась, забрав ее у родителей, и этим сердце мое и было счастливо, и здесь находило для себя величайшее утешение и мир. В течение всей поезди я с радостью и наслаждением отдавала время дочери, брала ее за ручку, с упоением устремлялась к ней, не отпуская от себя; и Одесса, столь мною любимая, была последним действом судьбы, передающим дочь мне безвозвратно через акт поездки в Одессу, и судьба больше не должна была нас разлучить, но оставить вместе, без влияния других и без их присутствия. Все должны были быть рядом, но я – и дочь, но я и моя книга преимущественно; теперь это было мое личное дело, мое право, мой труд, мой смысл. Но Одесса… моя долгая ностальгия, мои долгие однообразные сны, долгий приют моей мысли, моя мечта… Нет, не могла я насытиться ею, не могла ей отдаться всеми уголками чувств, как и не могла унести ее с собой. Она реально жила своей жизнью, не нуждалась в моих чувствах, не зная меня и не помня ни одним сердечком, ибо… ну кому могла сохранить память угловатую робкую девочку, ничем не примечательную… Не передать чувства мои и мамы, когда мы ступили с трапа самолета на эту благословенную украинскую землю. И дочурка и Саша этих наших чувств никогда бы не смогли разделить, ибо у каждого была своя маленькая родина и их к этому чувству Бог должен был подвести своим путем в свое время. О, сколько же я переболела Одессой не проходящей тоской… но не самим городом, как таковым, но знакомыми мне улочками, двором, школой и многими исхоженными местами, куда уносили ноги в те далекие времена. Но правду говорят: клин клином вышибается. И эта тоска по Одессе Одессой и должна была изойти, должна была начать отчуждаться, наполняя меня новым восприятием, реальностью и неведомыми мне силами, имеющими свойство притуплять чувства и отдалять их без сожаления. Любые долгие и вожделенные желания и привязанности не могут уходить сами безвозвратно. Никогда не сможет живое существо самостоятельно их в себе преодолеть. Привязанности – одна из условностей материального мира, держащие в нем, вовлекающие в материальные игры, дающие причины и следствия, интерес, цель и смысл. Невозможно эти чувства преодолеть или от них отказаться. Они также никуда не деваются со смертью, будь то другой город, страна, дела, человек. Все Бог дает, возвращает, дает насладиться и пресытиться, отработать себя, показывает суть желаемого с разных сторон, цену этого желания и ставит перед человеком неизменный вопрос: ну, что удовлетворен? Это ли хотел? Это ли ожидал, так ли предчувствовал. Реалии жизни часто дают ответ отрицательный и тем отводят, ставя возбужденные чувства на место; привязанность, боготворившая человека или место или род деятельности, слабеет. Все призвано отрабатывать себя, как и привязанность к людям и местам, ибо этот путь имеет смысл, и идут по этому пути по Воле Бога, на самом деле подготавливаясь к не привязанности, к ограничениям, к отрешенности, что уже в свое время открывает врата высшей религии, выводящей на пределы материальных связей и условностей, материальных игр и зависимости от иллюзорных энергий Бога. Все, по сути, начинается с желаний, с запретов, с преодолений, достижений, разочарований, усмирения чувств и беспокойного ума. Таков Божественный развивающий механизм, дающий желания и дающий возможности, иногда уже и в другой жизни. Иногда Бог использует и Божественное насилие, давая такого рода наслаждение как бы одной рукой, и ограничивая, ослабляя суть наслаждения другой, так одновременно используя Божественный пряник и кнут, эдакое ускоряющее средство для отвода от того, что тленно, что материально, дабы душа скорее подготовилась к пути религиозному, духовному, не имея ничего вожделенного за плечами, ибо это имеет свойство и мешать претворению Плана Бога на человека. Поэтому была дана видимая реальность желания, Бог приоткрыл двери удачи, дав средства, и так продолжил работу надо мной, ослабляя всякое мое внутреннее противодействие и обуславливая почти автоматическое следование, в результате которого мы все и оказались в Одессе. И уже с первых шагов начинала констатировать в себе невесть откуда возрастающее чувство отчуждения, начиная с понимания того, что невероятно воссоединиться с этим городом в присутствии других, невозможно насладиться им всей грудью, всей мыслью. Мысль легко допускала присутствие мамы и дочери в этой встрече, но Саша… Его безразличие было кощунственно, его присутствие отвлекало, не смотря на то, что он не претендовал на гида и готов был идти с нами, хоть куда, считая себя неотъемлемым и вполне на своем месте. Но качества его… Это отдельная история… Они многое могли омрачить сходу. Но об этом позже. Саша и был той самой Божественной вспомогательной нагрузкой или той ложкой дегтя, которая всегда была наполнена и всегда готова была послужить, умаляя любую радостность в мгновение ока. Но, как бы я хотела, будучи в Одессе, хоть на один час остаться с нею наедине, походить по ее улочкам… Я должна была заметить, что Одесса сильно постарела и требовала большой реконструкции. Ветхие дома были все еще жилыми, многочисленные одесские дворы начинались все, как один, с покосившихся ворот и мрачноватых подъездов, вымощенных камнями и реже асфальтом. Полуподвальные помещения и квартиры все еще сохраняли свой уют за низкими, более чем на половину врытыми в землю окошками, зашторенными и занавешенными и огороженными решетками, подслеповато смотрящими прямо на улицу или едва отделенные палисадниками… Судьба не давала насладиться ничем благоприятным во всю душу, и любое событие имело элементы отталкивающие, каждый раз напоминая мне об иллюзии моих ожиданий, что все приходящее, все более надуманно, что я купаюсь в своих иллюзиях, но это внутренний мир, до которого нет никому дела и подсказывало: если нет никому дела, то какой смысл этим наслаждаться? Кому какое дело, например, как ты одета? Сделают два шага и забудут. Кому какое дело, какая у тебя помада? Сделают два шага и не вспомнят. Кому какое дело и до того, что ты чувствуешь? А если так… Какое тебе дело до себя… Смотри на себя со стороны в радости и печали. Разве ты не чувствуешь, что ты – не ты? И что с тобой происходит – не ты и не с тобой. Смотри и не входи в роли, и не играй, и не наслаждайся. Все это условности мира материальных отношений… Они – не главные, не определяющие. Но не этим тебя наслаждает жизнь, вовлекая в себя. Но… чем-то в себе. Я не знала, что это – Бог. Не собой наслаждаюсь в себе, но Богом, уединением с Ним и все остальное меркнет, постепенно, проходя через иллюзии и разочаровываясь в них в который раз. Входя в себя, чтобы не обсуждать в себе мнения мира, но ради себя самой, я должна была понять, заучить, извлечь, что в Боге – хорошо, мирно, благостно, нет земных тревог и претендований, все отрабатывается в разочарованиях, в стараниях самого мира, дающего иллюзии одной рукой и другой их убивающего на корню, изничтожающего во всей своей сути, и если это не понятно, то судьба готова повторить урок, до изнеможения работая над тобой, дабы видя иллюзию, не входя в нее еще, уже знала и следствие и не желала себе. Одесса также была моей неслабой и долгой иллюзией, камнем преткновения мысли. Я должна была, как и каждый в своей мере в своих иллюзиях, должна была осознать, что и моя Одесса не моя, не для меня. Но как ее вырвать из сердца? Разочарованием. Невозможно предаться ностальгии, ибо события диктовали свое. Откуда мне было знать, что, давая Одессу, Бог не давал ее, но выкорчевывал, вычеркивал из списка привязанностей видимым Милосердием. Мы приютились в летнем строении, весьма убогом, за умеренную плату, состоящем из одной комнаты, без удобств. Это был почти обычный дворик на окраине Одессы, в минутах двадцати ходьбы от пляжа, дворик с множеством сарайчиков, очень отдаленно тянущих на нормальное жилье, приспособленные едва для курортников, ибо здесь уже начинал процветать летний бизнес, что почему-то отчуждало, ибо с этой стороны я Одессу не знала. У нашей хозяйки таких комнатушек, тянущихся одна за другой, было около пяти-семи, так что она часто курировала между нами, взимая дань и прибирая жилье не хуже, как в Сочи. В самом своем начале двор утопал в высоких заросших кустарниках вплоть до окаймляющего забора. Узкая тропинка, едва вымощенная плиткой, вводила во двор, достаточно длинный, непривычно устроенный, по периметру охваченный очень скромным одноэтажными строениями барачного типа, тянущимися по одну сторону одним нескончаемым трамвайчиком с многими дверями, а по другую - более-менее добротными хозяйскими строениями. Все двери всех строений выходили на асфальтированный дворик, где стоял достаточно убогий туалет, скромная клумбочка, колонка и столик с двумя скамейками. Вечером это небольшое пространство было наиболее заполнено многолюдьем и многоголосьем, причем одних и тех же лиц, шумно коротающих одесские вечера, с тем, чтобы утром продолжить путешествие по одесским достопримечательностям, начиная с пляжа. Наша семья не была исключением, и мама охотно включалась в жизнь двора, ибо была женщина общительная и тяготеющая к людским мнениям, хотя всегда оговаривала свое поведение, как общение с людьми достаточно неинтересными, но достаточными, чтобы скоротать время. Так что дворик со всем своим содержимым был весь на виду, почти полностью обозримым, без закоулков и частных палисадников, если не считать его заброшенность в самом его начале, где в кустарниках можно было и потеряться. Но море… Минуя достаточно цивилизованное пространство с многочисленными магазинами, пятиэтажками, кафе, столовыми, и прочим, привычная дорога неожиданно выводила к морю… еще несколько минут – и вполне благоустроенный пляж, заполненный донельзя, со своими удобствами и видами. Вся дорога сюда занимала минут двадцать при средней ходьбе. Однако, это был не Сочи. Столовые переполненные и однообразные, кафе – безмерно дорогие, так что была причина и сникнуть, ибо начиналась тщательнейшая экономия, начиная с завтраков. В отведенной хозяйкой комнате мы обустроились быстро и уже в день приезда, предвкушая радость встречи с дорогими сердцу местами, стали планировать и претворять намеченное, дорожа каждым днем. Деньгами неизменно управлял Саша, о чем я успела много раз пожалеть, но в своем положении подчиненной жены, принужденная во всех вопросах денежного порядка ориентироваться на его мнение, я в который раз убеждалась в тягостности такой зависимости, где надо было выпрашивать даже на мороженное, что существенно подпорчивало визит в Одессу, но и давало маме более четкое представление о положении в нашей семье и о крутости Сашиного характера. Уже с первых дней мне выпала роль примиряющей стороны, терпящей, просящей, улаживающей там, где Саша желал проявить свою неразумную волю, не видя в упор цели нашего визита в Одессу, не ставя в счет наши чувства и переживания, диктующего по праву главы семейства, однако, неумело и навязчиво, отчего приходилось ему каждый раз разъяснять, что нам видней и ясней, куда и к кому идти, когда и с чем, на что в итоге он реагировал неадекватно и, будучи от природы неуравновешенным, достаточно серьезно начинал подпорчивать нам это столь долгожданное мероприятие. Иногда же Саша становился более ведомым и уступчивым, за что приходилось испытывать к нему даже чувство благодарности, но не вовремя он спохватывался, дабы мы не забывали, кто здесь главный и что из этого следует. Саша не только преследовал цель управлять, но и сэкономить, дабы и назад привести. Сашино поведение напрягало ограничениями и порою неумолимостью. Насколько я поняла, ни он, ни мама с собой денег больше не взяли, и денежный вопрос начинал вырисовываться очень скоро и ни единственный для меня. Быть в подчинении у неразумного и жадного человека, имея свою голову, аскеза величайшая. Нужно было постоянно быть начеку, надо было быть убедительной, ласковой и настойчивой одновременно, постоянно подыскивать слова, дабы не ущемить его мужское достоинство и самолюбие, нужно было гасить малейшие вспышки, вовремя становиться между ним и мамой. Надо было учитывать и то, что я и Света – его маленькая семья, а потому он чувствовал себя здесь на своем месте и проявлял себя, как понимал, не вникая никак в душевные наши переживания и не зная, что я бы дорого отдала за то, чтобы эту поездку совершить без него, тем ее не омрачая, но, напротив, усиливая радость от долгожданной встречи без лишних помех и ссор. Но надо благословить судьбу за то, что с нами не поехал отец. Пожалуй, присутствие Саши по сравнению с ним великая удача. Так что из двух зол Бог дал меньшее. А без этого – никуда… Разве что на уровне мысли. Каждый в этой поездке был на своем месте, каждый имел на нее право от Бога, и мои великие чувства к этому городу детства должны были быть хоть в какой-то части проигнорированы и охлаждены. Бог имел на эту поездку Свой Божественный План, и Саша в нем занимал далеко не последнее место и со всем в себе мне подходил, не давая расслабиться, должен был быть своеобразным тесаком моих материальных чувств и привязанностей, достаточно устойчивым и прогибающимся лишь при моих просьбах и уговорах, согласно своим качествам, тем сгибая меня саму, такую разумную, понятливую и готовую к полнейшей независимости. Саша, как возмутитель спокойствия номер два после моего отца, должен был быть рядом всегда, как бы это ни казалось мучительным и тяжеловесным. Он был надсмотрщик от Бога, при всех его деяниях помощником и другом в плане преодолений материальных моих привязанностей, опорой, не осознавшей себя в этом статусе, защитой и великим тренировщиком аскетизма, умеренности и воспитания чувств и качеств в том направлении, где я была продуктом сырым, что недооценивала и никак не могла себе пожелать в пути собственной реализации, ибо не могла, будучи нерелигиозной, знать, что более ценится и как это добывается. Как бы я ни тяготела к одиночеству, замкнутости только на дочери, Бог неустанно и именно через Сашу, но выводил меня из этого благостного состояния, ибо, познав его вкус через сосредоточение на себе и на Светлане, я готова была в нем пребывать до скончания века. Мама и Саша буквально щипцами вытаскивали меня из внутреннего уединения и своими качествами, достаточно материальными, вовлекали в игры и разборки тех уровней, где мне было крайне неуютно, муторно, насильственно. Да как бы мне ни нравилась Одесса, да как бы она мне ни снилась, я не могла позволить себе такую роскошь – выйти из себя и войти в нее. Но… если это случилось… я должна была, так понимала себе, насладиться ею неограниченно и с тем, чтобы, войдя в себя вновь, уже не испытывать щемящую боль, но устраниться, утолившись, безвозвратно. Но Бог посчитал, что можно устраниться и через разочарование, и это лучше, это дает понимание об иллюзии, о ее несостоятельности, о таком устройстве ума, о такой зависимости и более опасаться ей предаваться, но сразу видеть ее и знать, что она никогда не отражает истину. Я должна была после поездки увидеть воочию пустоту, увидеть, как страдания могут привносить вещи и люди, понять, что далеко не все обязано соответствовать нашему ожиданию. Божественное насилие – вещь очень непростая, и только спустя многие годы человек может увидеть благоприятность этих долгих цепей, которыми связывает материальный мир через иллюзорные гунны природы, и то, если человек начинает смотреть на вещи через призму совершенных духовных знаний, разъясняющих, почему судьба повела так или иначе, что именно ты извлек, чем в итоге это обернулось, и что ты, фактически, приобрел. Но… вырвавшись из себя и не своей на то волей из своего вожделенного романа, из вожделенной математики, я, не умеющая брать отчасти, едва, вскользь, желала, раз уж так, насладиться Одессой сполна, прочувствовать ее, войти в нее и этим раз и навсегда унять свою тоску, невесть откуда во мне живущую в такой недосягаемой глубине души… Одесса… Мне хотелось не в суете, не в окружении безразличных, но с мамой и держа пухленькую ручку дочери, все понимающей и разделяющей своим добрым сердечком, очень медленно идти по этому городу, внимая своим чувствам, наслаждая глаза, в великом внутреннем удовлетворении, похожем на глубочайшее торжество, благость, гимн душе, очень чистый, связанный с детством. Кто дал мне любовь к Одессе – Бог. Кто выкорчевывал эту любовь – тоже Бог… Так неся мне неземную истину в ее азах, что все приходящее, все тленно, все изменяется, ничто материальное не достойно другого чувства, запредельного, чувства любви к Богу… Сначала давалась практика, еле уловимое понимание, а религия в свое время должна была это напомнить, на это и подобные примеры сослаться, как опыт, и повести к тому, что извечно, что единственно есть цель и смысл… А набираться опыта – дело трудное, больное, когда пытливый ум набирает опыт и не знает, что с ним делать, хотя в свое время извлечет и разберется, что и к чему. Одесса… Я любила ее, любила все ее дворы еще не входя в них, улавливая за массивными воротами свой двор, его дух, во всех детских голосах, во всех предчувствуемых там палисадниках, клумбах, во всех скамеечках, во всех бабушках и мужчинах, забивающих козла, во многих сарайчиках, в каштанах и акациях, во всех закоулочках… Этот дух дворов витал во мне беспокойно, обещающе, тревожно и почти печально, и почти всегда… Но первое, куда засобиралась семья по приезду, это на пляж. Бог давал мне изнутри другие желания. Всевышний подсчитал более меня мой здесь своеобразный юбилей, ибо тридцать лет назад на тот период я здесь родилась, все свел к этому году, увенчав его маминым желанием и поездкой; и Бог меня не лишал этой материальной радости, но и не давал ее испить до ожидаемого дна, имея на меня Свои Планы и все направляя во мне и все ситуации используя для развития не привязанности, отчуждения от материальных чувств по тем или иным основаниям, и мне приходилось отмечать в себе, что Бог, давая изнутри мне одно желание, с другой стороны ослаблял мою активность, используя некоторую природную уступчивость и доброту так, что силе я не противилась, как и желаниям других, если это не было слишком агрессивно или уничижающе проявлено. Желая мира в других, как и в отношениях, я могла поступиться своим, находя укрытие в терпении, изнутри давя на себя умом и подходящими аргументами. Это была незнакомая мне прежде форма работы над собой, ибо семья имела такие функции давить и требовать иногда не рациональное, но терпимое и во благо других. Во благо других… - это был мой лучший внутренний козырь, где я могла легче глушить свои чувства, но могла быть абсолютно неуступчивой, если кто претендовал на мою цель и смысл, что было ребенок и моя книга, как и в свое время университет. Бог Сам расставлял во мне приоритеты и Сам, отдалив учебу, как смысл жизни, вручил мне взамен реальное написание книги и дочь, что вполне на данный период и удовлетворило, как и стало смыслом жизни. И никто здесь Волею Бога мне не мешал реально, но напротив. Здесь ко мне Волею Бога была очень щадящая и лояльная атмосфера, которая неизменно поддерживалась внутренней убежденностью, как и моими качествами. Становиться же в позу в мелочах внутренняя разумность не давала, но, опять же, по Воле Бога, ибо здесь не обойтись без внутренних смягчающих энергий, поскольку без них любая мысль не имеет опоры. Я подчинилась мнению большинства, ибо у всех был статус, а мне отводилась роль ведомой, однако, и ведущей, ибо всему я могла предпочесть маленькую ручку дочери, вручившей себя мне, вверившей себя теперь навсегда, и в этом я могла черпать для себя великое утешение. Только на следующий день по приезду мы отправились в место безмерно родное, и предчувствие встречи ложилось в душе наслаждением и нетерпимостью. Глаза желали видеть, объять, ум желал войти в энергии детства, в ощущения непередаваемые, тело желала сюда направляться, чтобы испытать хоть мгновение той эйфории, уловить хоть отчасти ушедшие мгновения через улицу, двор, любую мелочь, которая еще могла сохраниться… Однако, переполненный трамвай, увозящий нас в заветную сторону, приближая эту долгожданную встречу, сделал и свое дело. Кому-то в вагоне преградив дорогу, мы досадили и были столь негостеприимно обруганы, как понаехавшие Бог весть откуда и зачем, что это спровоцировало маму пуститься в объяснение, что, дескать, она здесь своя, но обругавшая всех женщина еще более распылилась, так благословив нас на разочарование, как и отрезвив, что никто нас здесь, по сути, и не ждет. Она была права… Первая шелуха эйфории слетела с меня во всяком случае однозначно, но не на столько, чтобы сникнуть, но чтобы хоть что-то понять. Для мамы же такой «радушный» прием не был определяющим и со свойственным ей воодушевлением по жизни она готова была продолжать свой вояж, неизменно уверенная, что ей здесь будут рады, что ее здесь ждут и что иначе быть и не может. Для Саши это вообще не было никаким признаком, по таким поводам он в бутылки не лез, ибо, принимая все, считал себя здесь ни причем. Мне же пришлось последовать за своими впечатлениями, вдруг приоткрывшими, что все во мне – мой надуманный, раздутый мыслью и неразвитым пониманием мир, который я сама в себе питаю, что все давно ушло в далекое прошлое и из общественного детского сознания превратилось в частный и никому не нужный мыльный пузырь, который готов легко лопнуть и в разочаровании похоронить многие лелеянные годами мечты.. И хотелось удержать маму, которая начала разъяснять взорвавшейся женщине, что мы не напонаехали, подключая благость и миролюбие, но та отмахнулась по праву устойчивой одесситки, проявив высокомерие и самонадеянность. Маленький инцидент сделал свое большое дело, подготовил встречу с Одессой более сдержанную, поубавив ожидания и иллюзии. Но все же надо было эту встречу реализовать и в своей мере исчерпать.