32.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16. О СЕМЬЕ ВООБЩЕ. В СОЧИ. О СЕМЬЕ ВООБЩЕ. Жить в родительском доме в большинстве своем не просто, ибо к нему непременно прилагаются на продолжительный период родители. И тут уж кому как повезет. Хотелось бы и так думать, что – повезет… Но везения тут нет, как нет. Только невежественный может посчитать, что все сводится к везению. На самом деле, каждый строит свое сегодня своими же руками вчера, которое никак не обозримо человеком в его жизни текущей, ибо выходит за пределы одной жизни, одной судьбы, но имеет ввиду круговорот рождений и смертей и карму предыдущего рождения или нескольких, что уже давно пора не сбрасывать со счетов, дабы рассеять мрак невежества и зависимости, чему Бог придает небольшую корректировку. И вот она – Судьба, ее значительная часть в родительском доме. И кто бы знал, что любая она – очень благоприятна для души, для духовного роста, для становления личности, куда бы такая или иная судьба ни заносила, и какой бы виновницей ни казалась всех бед, или – побед… Но все – заслуги души и План Бога на эту душу. Надо знать, что просто так люди в семью не объединяются. Даже кратковременная семья имеет для каждого смысл, назначение и причины, как, собственно, и непременные следствия, причем в итоге – только благоприятные и не только в этой жизни и не только в материальном смысле, да и не столько… Зная глубинные причины семьи (Божественную Волю и карму человека), человек легче переживает и ее факт и то, что из этого следует. Надо всегда учитывать, что в Божественном творении нет случайностей, как и нет хаоса, но существуют непременно причинно-следственные связи, обуславливающие все соединения всех живых существ. Муж и жена, родители и дети, как незыблемая основа семьи, избираются задолго до каждого рождения. Эти живые существа в прошлых воплощениях могли выступать родственниками, более-менее близкими, друзьями, соседями, крестными, сестрами, братьями, невестками, зятьями… Из Земного существования каждый уходит, оставляя не выполненные долги или имея должников. По Божественной Справедливости все должно возвращаться. Люди вновь соединяются в новом рождении, мужья и жены меняются полами, родители становятся детьми своих детей, люди, по сути, меняются своими местами, от рождения к рождению кровные связи усиливаются, отрабатывают себя через взаимную отдачу долгов и отдаляются, уводя живые существа друг от друга на достаточно большие расстояния. Поэтому, в материальном мире все, так или иначе, но находятся с друг другом в родственных отношениях. Отсюда и сказано, что по большому счету все между собой братья и сестры, отсюда и следует черпать милосердие друг к другу, ибо в невежестве люди иногда несут зло тем душам, которые были их детьми в прошлых рождениях, любимыми детьми, за которые были готовы отдать свою жизнь. Их приводит Бог в новых телах. И что? Воистину. Таким образом, в семью приходит ребенок. Чистейшее ли это живое существо? Скорее, старейшее и греховное. И не известно, кто по человеческому опыту жизни богаче. Тело ребенка скрывает до поры и его истинные качества, и его мудрость, и его разумность, его основную суть, как и качества низшего порядка. Часто Бог соединяет людей в родственные или семейные отношения несколько близких друг другу, как бы родственных по качествам или достаточно гибких в плане восприятия качеств других, или реакций, или пониманий, что никак не унаследовано (детьми от родителей), не передано генами; у каждого – свое, своя история приобретения качеств и склонностей, как и талантов в колесе сансары, хотя люди в невежестве склонны винить наследственность и этим преемственность качеств друг от друга, не видя за всем стоящего Бога и труд Бога над каждым в колесе сансары Божественными средствами. На самом деле, в качествах ребенка приняли участие столько факторов, что невозможно установить виновника выделяющихся в ту или иную сторону качеств ребенка (это все относится в равной степени и к животному миру). Это – многие другие родители за прошлые воплощения, супруги, сами судьбы и роли в других воплощениях и, что самое важное, План Бога на человека, который приходит в мир с виде «безгрешного, чистейшего существа», несущего, однако, в себе уже запрограммированный на себя путь на данный отрезок времени, непременно воспитывающий, заставляющий отдавать долги чуть ли ни с рождения, как и их получать. Страдающая душа уже в теле ребенка, фактически, так начинает отдавать за то, что в прошлом или одном из прошлых воплощений осознанно сама пошла на страдания другому ребенку, явилась причиной в результате корысти, или гнева, или по другим, известным Богу мотивам и исходя из своей пока еще слабой ступени развития. Ребенок – очень умная, фактически, душа, за многие жизни познавшая многие страдания, скитания, подъемы и падения, и были бита и била сама. Несомненно, приходит в материальный мир в долгах, отнюдь не чистая. Ибо материальный мир – мир условный, мир исправляющий, мир наказывающий, мир, требующий и развивающий в итоге Божественные качества однозначно. Чистые души – уже все на духовном плане, над ними Бог работает непосредственно, привлекая на службу Себе. Если человек в материальном мире родился – это первый признак, что он греховен и пришел отдавать, как и пожинать, долги, развиваться и по большому счету от своих родителей не зависит, но в рамках данной жизни на конкретный период и с определенной Божественной целью на человека, что только во благо человеку. Хотя и не просто так. Ибо, каждую данную судьбу, в каждый данный отрезок времени Бог соединяет не просто так и именно с этими родителями, с этими родственниками, в данное время, на данной территории, с данными благами или их отсутствием и с последующими результатами, но с далеко идущей Божественной Целью, которую нерелигиозному, невежественному человеку не увидеть, ибо, видя причиной себя и случайность, он этим тотчас ограничивает свое мышление, увидев свою жизнь ни одним необходимым звеном в цепи своего вечного существования, а единственной, являющейся в себе и началом и концом и серединой событий, объединяющихся в жизнь, череда которых не имеет смысла, логики, причины, последовательности и справедливости, отчего вечно впадает в уныние и брюзжание на каждом шагу, вымаливая у судьбы или у Фортуны свое счастье, не пытаясь его строить своими руками уже теперь и честно отдавая долги, которые, так или иначе, но будут на ногах не слабыми кандалами и отрабатываться страданиями, препятствующим любого рода наслаждениям. Бог также соединяет людей, будущих родителей, с разными кармами, но так, чтобы карма одного не входила в противоречие с кармой другого, ибо и своей кармой люди друг другу и досаждают и радуют, понимая также, что их ребенок – разумное живое существо, опережающее по мыслительному процессу и пониманию свое тело, тоже играющее с родителями в силу своего тела и положения в детские игры и проявления, т.е. и выдавая себя за ребенка, того, кем его и хотят видеть родители, глядя, на самом деле в этот мир из детского тела зачастую глазами взрослого человека, однако, телом и мыслительными способностями несколько ограниченного на некоторый период взросления, хотя мыслят, фактически, достаточно правильно, проявляют свои качества на детских примерах и играх не детские, но имеющие свое подобие в играх взрослых, как и обещая разворот этих качеств немалый, не зря настораживая и беспокоя мыслящих родителей, но многое обещающих достаточно полно. Уже глядя на ребенка, религиозный человек поймет, с какими качествами и убеждениями этот человек жил в прошлой своей жизни, был хитер или честен, жаден или добродетелен, думал о почестях и славе или был скромен… Главное Намерение Бога на любое живое существо – извлечь из его земного пребывания как можно больше в плане его дальнейшего развития, дабы не только развить те или иные качества, но и подготовить качества к, скажем, следующей жизни для данной профессии или положения. Очень большую хоть и временную, приходящую роль при этом играют родители (в каждой жизни), которые, желая и не желая того, но своим присутствием развивают в ребенке свои качества или напрочь отводят от них Волею и Планом Бога, повторяя их изо дня в день. Именно детское положение, иллюзия ребенка, тот разум, который Бог ему приоткрывает в соответствии с его телом, помогают впитывать в себя многое и именно начиная (у каждого) с родителей или других родственников, если Бог это ввел в Свои Планы и подпускает их настолько, чтобы ребенок был рядом и эти качества принял в себя в своей части, возможно, с некоторыми коррективами или поставил в себе от таких качеств Волею Бога запрет. Однако, Один Бог знает, насколько полно ребенок отреагирует на эти качества и послужат ли они расширению в нем его качеств, или, напротив, отсекут неблагоприятным примером родителей такие качества в себе навсегда, таким образом, освободившись в себе на чужом греховном проявлении, примере, от того, что могло бы прорости личными греховными качествами, далее, деяниями и страданиями, которые Бог уже считает излишними для данной души. Как проявляют фактически родители себя по отношению к ребенку? Исходя из двух вещей, которые контролирует только Бог. Даже в семье, как бы ни считалось, что мать ко всем детям относится равно, но на самом деле она лукавит непременно (как и отец), ибо дети с рождения имеют разную карму, разные перенесли страдания в прошлых воплощениях и заработали разное милосердие. Отсюда, как ни ломай себя, но Бог через Божественные энергии и понимание направляет от каждого родителя каждому ребенку по его карме тепло и участие, исходя также из Божественного целесообразия и Плана Бога на каждого ребенка, ибо каждый из своего детства, из своей семьи должен вынести свое согласно своей карме или заслугам перед Богом. К одному вообще неприменима строгость, ибо он быстро обижается и перестает быть контактным, а другой – не обидчив, открыт, легко идет на контакты. Один мог быть в прошлой жизни инвалидом, потерять многих близких, познать трагедию в любви… Другой – мог быть известным, целеустремленным, более хранимым… Отсюда и сердце матери, Сам Бог подсказывает через Свои внутренние иллюзорные энергии, с кем и как, кому и что… Также, Бог не всегда позволяет, и так случается, обоим родителям воспитывать, но дает другого родителя, ибо подбирает того, кто более подходит по качествам, и этот второй человек, не родной по крови, может быть был также родителем этого ребенка в одном из прошлых воплощений, но не отдавшим родительский долг или из-за своей смерти, или из-за смерти ребенка, или по другим обстоятельствам. Поэтому и так Бог организует и встречи, и отдачу долгов и передачу качеств, которые передать по Божественной Мысли целесообразно и способствует развитию ребенка, ибо это всегда основополагающая цель Бога, как и Его Святое Намерение на каждого. Также, и в отношении ко мне все у Бога было продумано, все должно было развернуться в будущем, проясниться во мне со своими плодами. Хотя, на тот период события имели место за чертой понимания каждого члена нашей семьи, ибо все было обозримо едва, почти стихийно, ничему невозможно было дать точную оценку, как и не возможно было ответить на вопрос: за что? Ибо Судьба на всех парах била, едва на досуге предлагая задуматься и хоть что-то этим объяснить и извлечь. Каждый извлекал, кто во что горазд, но и к истине тоже со своего боку каждого незаметно подводил Бог, как правило. Но Бог многие «за что» игнорирует, ибо невозможно показать каждому его картинку деяний из прошлых воплощений, где он проявлял качества демонические, рождая этим день сегодняшний и сегодняшние страдания, которые одни всесильны и неминуемы, чтобы искоренить, вырвать из человека его греховные качества и дать запрет на подобные деяния и проявление впредь. Так что со своими родителями, как и с другими моими родителями, как и каждый, я была повязана многими прошлыми рождениями и получала свое, стеная и думая, если не: «За что?», - то хотя бы: «Это больно», так откладывая незримо в свой багаж то, что мне было по плечу, и уже этим давая себе запрет на многое уже в своей семье или в отношениях с другими людьми. К тому же, это была ни столько текущая чистка, сколько подчищение всех остатков, всех жизненных нравственных хвостов, всех моих неправильных пониманий, всех моих греховных потенциалов наперед и за пределы, дабы в эту степь и нос не совала, когда характер обматереет и не согнуть, и не убедить. Отец своими качествами сделал для меня ту духовную клетку, да пределы которой я и теперь ни ногой, ибо массивный запрет массивным замком повесил во мне Сам Бог через отца на многие вещи, насилием удержав мою душу от пристрастий и вольности и с тем, чтобы заодно обследовала этот мир материальный со всеми его закоулками, пусть чуть ли ни галопом по Европам, но достаточно, чтобы имела обо всем такое представление и так мыслила и на том стояла, чтобы со мной можно было все же заговорить Самому Богу, и чтобы был тот внутренний фундамент и понимание, на котором и могли удержаться и закрепиться Совершенные Духовные Знания, только через которые и могла я писать Святые Труды. Многое в своей жизни я бы никому не пожелала, ибо концентрация боли в разных формах проявления была достаточна, чтобы ее разбавить на продолжительный период и на многих. Но когда начинаешь жить в этой концентрации, то, оказывается, все внешнее, включая побои и унижения, вещи достаточно терпимые, а вот само страдание – это где-то внутри и имеет досадное свойство внутреннего утешения, давая даже маленькую радость, выделяя тебя из всех твоей как бы стойкостью и претерпеванием и непременно суля прорыв и торжество. Меня страдания ломали, ломали… А что-то во мне твердело и твердело, а что-то смягчалось и смягчалось, а что-то извлекалось и извлекалось… И где я была на тот период сама, когда начинало прорастать разумное, устойчивое, человеческое… и все обосновывалось на внутренней доброжелательности ко всему изначально и все в том же устремлении к наукам, все же имеющем и духовную в себе долю. Новый 1976 год ничем не отличался от многих и многих других. Маленькая семья опять из трех человек была хранима Богом со всеми ее проблемами и терялась в бесчисленных судьбах, не претендуя ни на что особое, но мечтая, как один организм, как и в лице каждого члена, хоть о каких-то для себя благах и билась о стенку быта, да и о то, чтобы, наконец, вырваться в русский город. В тоске по России отец мрачнел, сутулился, уходил в долгие размышления, но не в силах был держать в себе, молчать, и, если был не в очень плохом настроении, начинал долгие рассказы о Сибири, о тайге, о Дальнем Востоке, о своей молодости, о всех своих приключениях, как и о детстве, о матери, об отце, братьях и сестрах. Он рассказывал с пристрастием, с превеликим наслаждением, с упоением, голос оживлялся, глаза начинали блестеть и добреть, теряя колючесть и злобу, и он как-будто пытался влезть в душу каждого, донести до каждого, чтобы и другого тронуло, чтобы проняла его тоска, глубоко желая понимания себе и своей неуемной душе. Благодушие воспоминаний легко переходило в упреки, ибо он всегда винил мать, что какими-то незримыми цепями держала, умудрялась держать его, что присох к ней, что все на самом деле ему не по нутру, что он в душе бродяга до мозгов костей. Он все время в будущем отводил себе тот день, тот час, когда непременно поедет по возлюбленным сердцу местам, отводя этой долгой мечте в себе главное место до конца своих дней... Он брал гитару и начинал петь, пел песни народные, о тайге, о братве, о тоске, о душе, о судьбе…, а потом брал в руки балалайку и переводил себя на частушки. Кручинился он и о том, что я таким поворотом дела подвела их всех, ибо думал, что я уже отрезанный ломать и торопился его отрезать, но, увы. И родительское чувство как-то вразумляло его, но все реже и реже он себя обуздывал, ибо выдержал срок молчания в достаточной степени. Однако, от планов своих уехать из Кировабада никак не отступался, но перешел к политике жесткого контроля за деньгами, так что баталии частенько смещались от меня в сторону мамы, верной праздникам и застольям и пропускающей все отцовские доводы мимо ушей, ибо никак не могла себе отказать в этом направлении, поскольку любила вкусно поесть, как и добротно приготовить. Так что в любом случае аскезы постных супов и каш прерывались, и Новый год встречался с полными столами, но всегда однообразными, ибо мама не любила изощряться, но традиционное – холодец, жаркое, заливная рыба, винегрет, портвейн или вино были на столе. Приходила Лена с Виктором, детьми и свекровью, приносили что-то с собою, иногда заглядывал Улхан – и все были в сборе. Никогда не было так, чтобы Новый год прошел нормально. В праздничном меню непременно были в итоге перевернутые столы, мордобой, крики и скандалы и родительский утренний долгий сон до позднего обеда, как и ходила ходуном кровать примирения, и стена не спасала меня от этого их постоянного разрешения всех вопросов. И не дурак уж совсем был мой отец, но надумывал частенько прямо за столом, злость перекашивала его лицо, гневный взгляд сверлил буквально буравчиками с примешанной невыразимой тоской и болью, как и вином, да и мама никогда не смалчивала… Или накануне многие продукты летели с балкона, и стоял крик столь впечатляющий, что никому и не надо было объяснять, в чем дело, все выговаривалось на всю мощь. Праздники были для семьи великой аскезой, ибо здесь надо было претерпевать всегда буянство отца и непокладистость матери или до или после, или до и после…. А потому я укладывалась спать в часов десять, минуя праздничный стол, и будилась уже скандалом, не очень продолжительным, но основательным. Понятия о елке в семье не было, не существовало никогда, как и не было никаких семейных традиций, как и празднований дней рождений. Все было в порядке вещей. Но вкусный обед и вино, как и торт, могли присутствовать, а могли и – нет. Зима потянулась медленно, зябко, почти однообразно, водя меня с работы и на работу, заставляя терпеть скандалы, придирки отца, пряча меня в мою комнату с долгими порою размышлениями и напряженным ожиданием. Отец, как всегда, корпел над своим проектом, именно благодаря ему находя смысл в жизни, посвящая ему каждую свободную минуту и не забывал подготавливаться к весне, всегда рассчитывая на нее, вслушиваясь в сводки погоды. Моя надежда продолжить учебу давала надежду и ему, но он уже как-то скупо улыбался, когда о том заводился разговор и почти что жил под флагом, «что было, то видели…». Никогда, когда я жила в родительском доме, у меня отношения с отцом не налаживались. Я уже была достаточно взрослая, мне шел двадцать второй год, и уже могла оценивать, как свою ситуацию и отцовский гнет, так и качества родителей и их ко мне отношение. Теперь я была что-то в виде нежелательной обузы, которую нужно терпеть, но на которой уже можно было срываться, ибо моей правоты уже давно и ни в чем не было. Однако, меня ожидало потрясение куда более сильное, которое не увенчало мои переживания, но дало собою новое начало тому, что я бы теперь назвала невыносимым. Зима миновала, наступил март. Отец забеспокоился, ибо погода с каждым днем становилась все солнечней. Пора было ехать в Сочи на заработки. В один из дней, из последних дней перед отъездом он сидел в зале, настраивая гитару и задумчиво время от времени посматривая прямо перед собой. Я собиралась на работу и сновала по комнате, укладывая в сумку необходимое. Произошло то, что я никак не могла ожидать. Я, проходя мимо отца, вдруг неожиданно была им схвачена за руку. В одно мгновение он с силой, граничащей с грубостью, рванул меня к себе и отвратительный мерзкий, ужасный поцелуй с силой оставил на моих губах. Это до меня дошло не сразу, когда гадкий мерзкий его рот… Пораженная, я с силой, на какую только была способна, оттолкнула его… У меня не было слов, у меня не было дыхания, но очень сильное, непередаваемое, неизмеримое, потрясение. О, как я ненавидела его! Как я не ожидала такое… невозможно передать. Это была боль всех болей, это была неприязнь всех неприязней, это был удар всех ударов… Я не могла совестить, кричать… Я плевалась, я вытирала губы вновь и вновь, я, пораженная, глядела на него с изумленной и непередаваемой болью и отвращением Я рванулась к двери, схватив сумку. Я не поехала, я шла пешком на работу несколько километров, нет, больше…, шла, обливаясь слезами, вновь и вновь думая, куда уйти, как не вернуться домой никогда, что сделать с собой, когда у него такая мысль… Все в глазах запеленал как туман. Никуда я не делась. Я вернулась домой. Мама уже была дома. Отец меня ненавидел… Я уже на следующий день это отчетливо поняла. Он меня начинал бить без слов, без причины, без предупреждения. Он бил просто ногой, когда я проходила мимо, вновь и вновь, бил грубо, что называется, «под зад ногой…», бил исподтишка, ни при маме, он всем в себе желал показать, что я ничто, что я была должна как-то подчиниться…, что, как я смела... Вот где и когда, при каких условиях наступил мой ад. Я знала абсолютно точно, что мама мне не поможет. Она не умела помогать. Ни разу за все время, когда я, бывало, рыдала от избиений и оскорблений отца, она не искала для меня утешительных слов. Ее любовь была в другом измерении. Можно любить человека и быть при этом крайне невежественным, непонятливым относительно добра и зла, причиняемых ему. Поэтому в свое время Бог каждую такую прореху в понимании, отдавая долг, возводит в ранг такого рикошета, чтобы проело все мозги, чтобы хорошо осело в сознании и подсознании величайшим запретом тому, кто совершил и тому, кто смолчал в страхе или безразличии, или не желая себе проблем, напрочь забывая о долге, нравственности, кровных и семейных связях. Вскорости отец уехал в Сочи, а моя жизнь приобрела самый печальный оттенок, ибо уже нигде и ни с кем я не могла ни смеяться, ни говорить, ни быть непосредственной, просто самой собой. Я не была затравленным зверьком, но все же оказалась в глубоком одиночестве и депрессии, где до меня никому не было дела. Помытарившись по людям, я теперь понимала еще точнее, что там был рай. Когда отец уехал, я умоляла маму дать мне денег, чтобы я уехала, однако, она была неумолима, ссылаясь на то, что я уже однажды уезжала, не докапываясь до причины моих слез… Через месяц отец приехал вновь, привез продукты, кое-какую одежду себе и маме. Я для него не существовала, как не существовал и он для меня, но нужно было как-то разговаривать, отвечать на вопросы, обращаться, что доставляло мне невозможные страдания. Он не остепенился, не изменился, его тактика ко мне была тяжелой, унижающей и изматывающей. Месяца полтора он прожил дома, каждым днем пребывания принося мне большие страдания, ибо при нем было невозможно ни есть, ни пить, ни говорить, ни существовать и приходилось терпеть и ждать, поскольку в Сочи зачастили дожди и приезжих было немного; но в середине июня затребовал, чтобы мы все поехали с ним в Сочи, дескать, и отдохнуть, и ему помочь. Проработав чуть больше полгода на ковровой фабрике, я должна была уволиться, ибо по возвращении в Кировабад из Сочи мама обещала устроить меня счетоводом в бухгалтерию при Алюминиевом заводе на место уходящей в декрет работницы. Также было решено, что я попытаюсь восстановиться со своей академической справкой в один из вузов. Город был уже определен – Ростов на Дону. Почему из всех городов России я выбрала именно этот город, было бы для меня и теперь великой тайной, случайностью. Но, разговаривая с Богом, я абсолютно точно знаю, что само желание возникло во мне не стихийно, но Волею Бога, ибо и по Его Воле я всегда все же тяготела к югу, к центру России, и в любом другом месте мне становилось тяжело невероятно. Поэтому, взглянув на карту, я однозначно остановилась на этом городе, и сомнения меня больше не посещали. Ехать в Сочи с родителями я не хотела, за что была избита отцом, требующим подчинения, указывающим, что он хозяин всех вопросов и на обратном пути из Сочи я смогу заехать в Ростов-на-Дону и узнать в университете, возьмут ли они меня и что для этого необходимо. Таким образом, я была вынуждена подчиниться, и скоро все мы ехали в Сочи, где уже нас ожидала съемная комната в трехкомнатной квартире на улице Роз, где отец накануне договорился с хозяевами. Мой отец от природы был очень умным материальным человеком, но многие лучшие умы тянет вниз элементарная безбожность, самонадеянность и вседозволение, ибо пытливый ум становится, будучи вне рамок, всепозволяющим себе, вне норм нравственности и морали, любопытным до гнуснейшего разврата, ибо суется во все запреты, желая отведать все плоды греховности, не мысля, что за этим грядет непременная расплата. Возомнив себя Богом, не видя себе равных по уму и по идеям, он позволил себе посмотреть и в ту сторону, которая была смертельно опасна для него самого, ибо расплата начинала ходить по пятам, поражая его мистичностью и предупреждениями. Ему начинали сниться самые кошмарные сны, которые он неизменно рассказывал маме, не зная по существу об их природе, и успокаивал себя. Однажды, переходя дорогу, он споткнулся что называется на ровном месте и упал, так, что машина затормозила и остановилась в сантиметрах от его головы… Также, в один из дней, когда он находился дома, сильная боль пронзила его сердце, парализовало руку и он не смог говорить. Удивительно, но тогда он предался ходьбе. Он исхаживал многие километры в направлении Алюминиевого завода по степи и безлюдью, ибо всегда верил в целебность движения, самой ходьбы и в зарядку. Он не обращался к врачам. И постепенно парализация отступила, речь вернулась уже через месяц. Было и так, что он заступился в Сочи за женщину, которая в ночи подверглась нападению, и нож нападавшего чиркнул его в районе горла. И здесь обошлось… были и другие ситуации, которые легко бы могли причинить ему смерть. Но Бог, дал ему испить эту чашу много позже, ибо, не смотря на весь демонический характер (имеющий и многие пред Богом плюсы за аскетичность) он должен был сыграть для меня с мамой свою роль, а потом уйти, покинуть этот мир в многих страданиях. Необузданность, гнев, поклонение сексу, возведение его на высочайший престол многих губит, если говорить материальными словами. А на самом деле эти камни преткновения своим невидимым путем всю грязь извлекая наверх, дают себя обозреть ее обладателю и содрогнуться. И отец частенько бичевал себя, называя себя амаралом, гадом, худшим из людей. Но без Бога, без веры, обожествляя себя, ничего не мог с собой поделать, не имея в себе причины, и должен был все искоренять так, как это происходит с людьми неверующими – через кошмары, мышление, самокритику и непременно через страдания, которые ставят человека в те же условия, в которые собою он ставил других, но в свое время, а подчас и в других телах. Т.е. и у Бога клин клином вышибается, точнее, так работает Всевышний. Зачем мне нужен был и такой опыт, и такое испытание, и такая боль, и такое понимание, что так бывает? И такое домогание отца? Или я так поступала со своим ребенком, будучи в теле мужчины и отца семейства? Уже теперь обращаю взгляд к Богу. Воистину. Ответ такой. Четыре воплощения назад (включая это) мой нынешний отец Федор был моим супругом. Так бывает, когда в следующей жизни или через несколько воплощений один из бывших супругов по Воле Бога может стать родителем другого, иногда и несколько раз подряд (что произошло в моем случае), дабы продолжить передавать другому уже в такой форме родственных отношений (отец и дочь) некоторые из своих качеств, или в такой форме отдать долги, или чем-то в себе направить или помочь, Волею Бога, даже идя через свои греховные еще качества. Однако, плотские отношения, или устремления, или вожделения, которые ранее (в прошлых рождениях) присутствовали в одной жизни и имели тогда законное место в супружеской связи, могут дать о себе знать, если человек, будучи безнравственным, духовно неразвитым, нерелигиозным, глубоко материалистичным и не контролирующим себя, в другом учует некогда телесную родственность, родственность по качествам или пониманию, хотя и сам в себе не сможет понять или объяснить причину влечения. Откуда столь устойчивый гнев ко мне был у отца, спросила я у Бога. А гнев имеет свое происхождение из следующей моей после этого жизни, когда я первый раз пришла на Землю, как его дочь (в этой жизни я стала его дочерью второй раз, и так бывает). Но тогда было с моей стороны великое ослушание, которого он не мог перенести и проклял меня. Будучи очень богатым человеком, он лелеял меня, как единственную дочь, и отдавал мне все тепло своего сердца. Но дело было в конце позапрошлого века, и я предпочла путь революционерки, бежала из дома с простым парнем, верила свято в Ленина, расклеивала листовки и не вылазила из тюрем, откуда отец все время выручал и выручал меня, бился об мою идею и об меня, как мог, и вскоре уехал за границу после революции, прокляв меня, любя и ненавидя, болея за меня и страдая невыносимо, так и не разрешив относительно меня своей отцовской боли. Поэтому в этой жизни мой бывший отец, возжелал себе дочь, и снова готов был с ней связывать все свои надежды, и вновь терпел здесь фиаско, не зная, что все предчувствия в нем, как и желания, изнутри, на то имея основания, поднимал Сам Бог. То, что далее в этом плане поведал мне Бог, рассказал и показал, я напишу позже. Здесь лишь в нескольких чертах, дабы было понятно, что все имеет свои причины, каждая жизнь есть лишь звено, очень долгой цепи человеческих воплощений и здесь продолжения отношений, не объясняющее собою все причины, которые на самом деле выстроены логично, последовательно, но видны Одному Богу, Который Знает все причины проявления каждого к каждому другому, все сокрытое в анналах колеса сансары и реальных судеб и связей прошлых рождений, только Бог Знает, кого и как вести далее, и что человек и из чего обязан извлечь, и какие встречи возобновить и в каких связях возобновить и с какой целью. Но почему Бог позволил ему напомнить об этих своих чувствах, выходящих за пределы чувств к дочери, роль которой в этой жизни я играла. Многое здесь зависит и от того, насколько слаба или все же сильна душа, и как она все может преломить в себе. Я должна была этот факт пережить, но, как говорится, не бросаясь под поезд, а занести в свою книгу опыта этим еще один зачет из земного бытия, ибо я обязана была преломить в своем сознании многие вещи, изнутри: и унижения, и оскорбления, и насилия, и такого рода посягательства, и измены, и клевету, и избиения в неслабой форме. Бедное мое тело и чувства, проходя через все, однако, не сделали меня озлобленной никак, но понимающей. Именно это, понимание всего, я просила у Бога, когда Он, заговорив со мной, представил возможность попросить у Него, исходя из любого своего желания, когда я фактически и не зная, что это желание он мне дал, а исполнил его всей моей предшествующей жизнью, и именно на это свойство души - понимание могут ложиться понимания духовные, ибо другого пути у Бога нет. Мне же все эти понимания были крайне необходимы, и путь к пониманию и был, давался мне с детства, но через боль, ибо других путей к этому у Бога нет ни для кого, ибо, как иначе со мной говорить, все мне показывать, вести со мной строгий и серьезный диалог, ведущий к написанию Святых Писаний, если мой багаж не освежен, не наполнен своими собственными чувствами, эмоциями, впечатлениями, страданиями самыми непредвиденными, как и опытом материальной жизни, как и знаниями, которые она, жизнь, рождает, как и пониманием всего, как Волю Бога, Божественный труд в материальном мире на каждого и для каждого, чтобы поднять творение и повести его за пределы материального существования на духовный план. Но многого я должна была и только коснуться, коснуться своей судьбой. Что смогу донести я другим иначе, не получив от Бога понимание? Как смогу передать Слово Бога или изложить Святые Писания, которые пишутся сегодня? Ведь, они не диктуются, они идут из меня мыслью непрерывной; но я ничего не могу написать, если это не мое по духу, если я настолько чиста от событий и явлений в материальном бытии, что опыт и практика никакие, если я такими категориями не мыслю, не знаю об их природе, не пропустила чрез себя Волею Бога и не знаю их изначального происхождения, как и Того, Кто за всем стоит. Таким образом, через страдания Бог неведомо, но передавал мне Себя, сливал меня с Божественным Умом на тот отрезок времени, на который эти Писания пришли Волею Бога в этот мир, значит, надолго. Отец же мой был умен в том, во что он углублялся и невежествен там, где была душа и все, что относится к этой религиозной категории. Здесь, эти критерии его ума должны были подождать своего часа, того часа, когда кармические реакции начнут все исправлять рикошетом. Бог давал ему нагрешить, хотя и этот процесс неизменно контролировал, ибо держал на меня не малую цель. Сочи во всех отношениях потрясающий город для отдыха и никудышний для сосредоточения в себе. Здесь иллюзорная энергия Бога бьет ключом, во всяком случае, для приезжих, хотя и не минует многих сочинцев, приспособивших город и свои возможности к добыванию денег, неизменных прародителей всех иллюзий. В сезон отдыхающие буквально облепляют все. Платановая аллея, особенно в ненастную погоду, когда пляжи печально пустуют, становится живым человеческим потоком, удивительно пестрым и достойным. Именно эта улица стала моим недолгим прибежищем, но отрадным, излюбленным местом, где душа находила покой и все же уединение, ибо и среди людей можно затеряться даже для самой себя, забывая напрочь о своих бедах. Достоинство этой улицы было для меня в том, что, устремляясь прямо и прямо, ты постоянно находишься в центре и ни одно сочинское событие не минует тебя, и ничто не укроется от взгляда, и везде ты есть, и нигде тебя нет одновременно. Взгляд непременно рассеян, душа тиха… А море… Рукой подать. И далее – безбрежная синь и небесная гладь, что и горизонта не видать… не пересекаются. Приехали мы в Сочи ранним утром. Миновав все предложения услужливых хозяек, карауливших поезда прямо на перроне, мы устремились по означенному адресу вслед за отцом, подхватившем два чемодана, расхваливающем на ходу квартирку на улице Роз, как и одну из ее хозяев, с которой сошелся душа в душу и которая работала официанткой в ресторане. Вскоре мы обосновались все трое в очень скромной по размеру комнате, неплохо обставленной, с двумя кроватями. Были обговорены условия пользования, хозяева получили предоплату, были вручены ключи. Семья, сдающая комнату, существенно ограничивала свое пространство, и было видно, что это не просто, ибо здесь были свои очень непростые, затянувшиеся, неприязненные внутрисемейные отношения, но что не сделаешь ради денег. С человека в сутки центр брал по полтора рубля, и это было, считалось дорогим удовольствием, однако, мы приехали сюда не только для того, чтобы отдыхать, но и работать, и это в основном. Поэтому денежный вопрос в этом плане вопросом не был. Это сочинское лето было более дождливым, а потому отец, строго держа перед собой свой план не упустить сезон, но выжать из него как можно больше денег, купил огромный зонт, под которым легко умещалась вся наша тарадановская семейка и еще можно было пристроиться, когда был просто ливень, и некоторые так и делали, похваливая зонтик и будя добродушие отца, который все же людей любил по-своему и многим не был известен своим крутым нравом, включая наших хозяев, которые охотно с отцом могли болтать часами, находя его очень эрудированным, толковым, весельчаком и с многими другими бесценными и редкими качествами. Превознося себя в кругу семьи, к слову сказать, отец, однако, никогда не принижал других, ибо властью своей распространялся только на нас с мамой, поскольку считал себя кормильцем и ответственным. В его глазах мама была дура дурой, но и умной, но и твердолобой хохлушкой…, но в отношении меня он все же как бы предчувствовал ум и характер, как и сопротивление, как и натуру, но все как-то косвенно и готов был склониться к мысли, что здесь ничего нет особенного, хотя до и после моего рождения, ведомый неведомой внутренней силой, ожидал от меня нечто, что должно все же прославить тарадановский род, род испокон талантливый, род самородков, многообещающий, но так и не выдавший ничего путного, включая его самого, хотя на горизонте нет-нет, да и мелькала мысль о своем предназначении личном, как и о своей некоей избранности или божественности, которую никто не видит в упор, ибо и не доросли до этого, которым объясняй, не объясняй, хоть лоб расшиби, не понять величие обуявшей отца идеи преобразования мира, в которой он не видел ни малейшего изъяна. Но, жизнь, возведя его на личный несгораемый в его глазах пьедестал, однако, запросила от него изначально вещи банальные, просто содержать семью. Этот вопрос зарабатывания денег разрешался отцом много раз и разными путями, да так, чтобы не дай Бог быть у кого-либо в подчинении, так, чтобы не затронуть его самолюбия и не сделать зависимым или подчиненным тем, кому на роду не написано, ибо все эти милые люди в его глазах не могли иметь над ним таких прав и им управлять даже по роду деятельности. Философия отца была никудышняя, результат своеобразного преломления в его неуемном уме многих чужих философий, где религии, как таковой, он почти не отводил места, но иногда проскальзывали мысли, которые поражали и меня, не знающую Бога, но восстававшую, например, от таких пониманий, что Бог присутствует во всем, даже, в животном, например в собаке. Не зная Бога, я защищала Бога всеми возможными словами, утверждая и стоя на том, что Бог слишком высоко стоит, чтобы быть в теле животного, хотя на самом деле отец мне приоткрывал истину, ту часть Вед, которая осела в нем и как-то закрепилась, ибо не было, наверно, ни одного религиозного Писания, которое бы он не прочел, но умудрился так, что религиозность в нем не осталась ни в каком виде, разве что в понимании, что, возможно, он сам Бог? А значит и ему все, почти все дозволено и на этой почве, имея каламбур в голове, называл себя аморалом, этим отвечая на все вопросы к себе и дав себе, таким образом, не очень-то утешительную оценку, которая углублялась до такой степени, что по ночам от такого аморализма начинали сниться кошмары, и он выходил на диалог с мамой, а то и со мной по поводу своих качеств, и было непонятно, то ли он собирается посыпать себе голову пеплом, то ли хочет уловить, как к нему после всех его выходок еще относятся. Но, как бы то ни было, зарабатывать было необходимо, ибо Кировабад не гарантировал заработков, и не известно было, как дальше сложится со мной, с моей работой, ибо и тут он нес ответственность, входя в себе в противоречия и никак не имея возможности уклониться и от этого долга, хотя я была уже в возрасте почтительном и меня просто можно было выставить за дверь навсегда. Но Бог ответственностью его держал, как и меня изнутри обнадеживал бесконечно. Под моросящим дождем или почти проливным мы направлялись к месту работы. Этим летом отец работал официально, получив разрешение от администрации города. Мы заходили в столовую, каждому был обеспечен приличный завтрак, далее мать с отцом направлялись на место, где он разворачивал свой этюдник. Ставил его на ножки, доставал из него и расставлял на подставке все необходимое, куда входила стопка нарезанной с размер открытки бумага, перетянутая резинкой, с одной стороны покрытая тушью, а с другой засохшим клеем. Далее доставалась кисточка, внутри полая, заполняющаяся водой, предмет его гордости, ибо, будучи токарем на заводе, он время зря не терял, доставался зажим, или маленький механический пресс также собственного производства из двух ровных металлических пластинок, которые винтом сходились и прессовали все, что угодно, но был предназначен для фиксации и приклеивания силуэта к открытке. И это было необходимо. Главным во всем делом была витрина, где было написано «Силуэт свой знать интересно, изготавливаю моментально, цена - тридцать копеек» и сама витрина, за зиму обновленная, под плексигласом, не боящаяся ни ветра, ни солнца, ни дождя. Здесь были приведены образцы силуэтов, черных на белом фоне. Это на самом деле были очень талантливые работы, не мелкие, как у многих других силуэтистов, а достаточно выразительные, разнообразные, детей с бантиками и косичками, девушек-красавиц с распущенными волосами, дам в шляпах или с укладками, мужчин в пиджаках с галстуками, в шляпах, кепках, лысых, кудрявых, старики, старушки, полные, худые, парами… Отец, что тут скажешь, работал очень неплохо, был известен не только в Сочи, его снимали на кинокамеры, брали интервью, просили автографы, некоторые воздыхательницы целовали в лысину, когда он работал сидя, быстро бросая взгляд на очередной объект и вырезая его силуэт, напрашивались в жены, любовницы, на времяпрепровождения, полагая, что у него несметные богатства и такие же духовные и нравственные достоинства. Отец устоять не мог. Он на этот период возносил себя достаточно устойчиво, хотя и не соблазнялся ни на что практически или это было за кадром семейных отношений, но своей высотой нас с мамой изничтожал, как мог, хотя и не это считал своим основным даром, а все же вопрос о переустройстве мира, беря на себя роль творца, на сколько Творец ему это позволял, однако, собирая в его багажник многие его греховные деяния, как и каждому, чтобы однажды показать, кто здесь Бог. После столовой мне отец давал на весь день три рубля, что было не мало, а сам с мамой начинал работать, расставляя этот громадный зонт, где прятались и от дождя, и от солнца. Непременно скоро погода разгуливалась, и они, родители, только и успевали обслуживать клиентов. Отец вырезал силуэт и передавал маме. Она его смазывала с обратной стороны водой, что была в кисточке, и приклеивала к открытке. Эту открытку вкладывала в обрезанную книжку, а книжку в станочек, который ее плотно зажимал поворотом винта. Минута и произведение искусства было готово. Так, с помощницей, отец вырезал много и к концу дня, когда порой уже темнело, начинали с мамой собираться, все сворачивая, подбирая, где упали, обрезки бумаги, засовывая в подходящую урну все отходы, далее уединяясь с мамой где-то на лавочке, подсчитывая деньги, прикидывая, сколько примерно мелочи в рублях и отправлялись домой. Иногда мне было сказано подменить маму, и она уходила искупаться или по магазинам. Иногда к родителям во время работы подходила я, видя, как восхваляют отца и как много желающих не только сделать себе на память такой сувенир, но и выучиться, а потому просились в ученики. Как-то, когда я подошла, это оказалось кстати. «Да вот она, плод нашей любви» - сказал отец, указывая на меня. Дело в том, что кто-то из окружающих вдруг стал совестить мою маму, якобы польстившуюся на деньги. Отцу было сказано, что с этой дамой он, наверно, изменяет своей жене, которая отпустила его в Сочи. Действительно, мама была роскошная, очень красивая, просто глаз не отвести, В свои сорок один год она была молода, статна, эдакая дородная дама с примилым лицом не имеющем и следа строгости или характера, или увядания, или малейшей морщинки. В ней была какая-то детскость, непосредственность, непередаваемая миловидность. Мужчины очаровывались ею всегда. Отец же гордился своим выбором и стойко держался ее, хотя считал, что по умственным данным… Увы. Мама была умна. Но по-своему. Она могла понимать, она была добродетельна, но не понимала никак мою суть, хотя и часто говорила, что что-то чувствует она, что далеко я пойду, и сама же в себе сомневалась, и не могла понять, откуда в ней это предчувствие и эти надежды. Все это было внешней все же мишурой, и мамина красота и отцовское многих покоряющее мастерство. Только каждый из нас мог доподлинно знать, хотя и в свою меру, кто и что из нас стоит, ибо в семейном быту ничего не поддерживалось, как бы страстно отец ни желал; мама, столь красивая, в семье становилась обыкновенной, а я, непонятная еще никому, но все же своя, и жизнь не заканчивалась, а предлагала идти далее, ни на ком не ставя креста, ибо все друг другу были нужны, и каждый более-менее правильно Волею Бога давал всему отчет и оценки. Слава отца существовала, но существовала для других. Силуэтист Тараданов – было своего рода маленькое явление. Он и сам понимал, что здесь, в этом труде он талантлив, он реалист, как себя называл, он успешен, бывает и признан… Но Фортуна иногда и ему изменяла, и по пол дня он просиживал, ругая погоду, или вовсе с утра, глянув на заволоченное грозовыми тучами небо, объявлял, что, видимо, сегодня работать не придется. В то время, как родители работали, я со своими тремя рублями моталась по Сочи. В первый день я пошла на пляж. Переодевшись в купальник, я вдруг увидела, что все мое тело настолько часто усеяно синяками с кулак, что было стыдно, очень стыдно… Я шла по горячему песку, ловя на себе внимательные взгляды… Я понимала, что так привыкла к побоям, что и предположить не могла, и мысль в голову не шла, что они оставляют следы позорные… Это была боль, это было душевное страдание, как и напоминание о действительности. Очень часто я просто гуляла по городу, ибо это пристрастие было во мне всегда. Как великолепен, легок, радостен был, казался русский город, хотя со чрезвычайно дорогими базарами, хотя и город раскрепощающий значительно, не дающий умных мыслей, как ни сосредотачивайся. Все вне, начиная с парка Ривьеры, буквально вытаскивает из себя во вне. Но в дождливую погоду в нем возможно затеряться, ибо пустеют пляжи и начинается движение людей во всех направлениях, увлекая тебя и давая душе внутреннее спокойствие, уют и маленькое самосозерцание. В такие дни я исхаживала все, что только можно, молча и тихо, порою выискивая букинистические магазины и скупая на деньги отца что-то особенное, не планируя, но следуя за своими глазами и возникающими желаниями. Я держала в голове, что скоро я все же поеду в Ростов-на-Дону, ибо академическая справка была взята с собой, и родители уже дали на это добро. Но неприятности все еще были, заслоняя собой сочинское лето и вновь выводя на полосу потрясений. Бывало и так, что мы оставались все втроем дома, т.е в маленькой комнатушке, ибо шел проливной дождь, то припуская, то приостанавливаясь. И было так, что отец мне совал деньги и настаивал, чтобы я ушла в кино. Мне выходить на улицу в тоненьком платьице, ибо ничего теплого у меня не было, не хотелось, я отнекивалась, говорила что не хочу… И тогда отец прямо у меня на глазах начинал заниматься с матерью сексом, и я, пораженная отвратительными звуками, закрывала лицо руками и застывала, глядя в окно, не зная и не понимая, куда себя деть, ужасающаяся внутри от такого разврата, от подчинения и безропотности мамы, которая боялась отца и робко говорила, указывая на меня, что не хорошо, не надо бы так…. Он отмахивался, говорил: «Она не смотрит» - и делал свое дело. Иногда я выходила в коридорчик и стояла, прислонившись к стене, не понимая, что делать и как с этим быть… Мне было двадцать два года. Но чувство было ребенка, униженного, неуважаемого, ненужного… Вырваться бы, уйти, куда глядят глаза… Но ситуация пока придерживала, давая вкусить и такой опыт, и такое человеческое бытие и такие отношения, и такие качества… Пройдя через это, тяжело уважать родителей, ибо остается в памяти до конца дней. Но Богу нужно было и это преломить через мое слабое все еще сознание, способное на все округлять глаза и, возможно, проявлять неприязнь, как и ее чувствовать. Примерно через недели полторы мама вдруг неожиданно засобиралась в Кировабад, оставляя меня с отцом, и теперь я должна было не прогуливаться, а с ним работать точно также, как это делала мама. Мама засобиралась потому, что ей надо было сделать аборт, что сроки поджимали и тянуть дальше было некуда. Отец категорически был против рождения еще детей. Так что маме, легко ли поверить, за всю совместную жизнь с отцом пришлось сделать около тридцати абортов, оставаясь при всем том цветущей и привлекательной необычайно. Отец никогда не предохранялся, не лишал себя удовольствия, ценил в себе свои мужские достоинства, ими чуть ли не похвалялся, ими мерил и свою продолжительность жизни и отсюда, через эту призму смотрел на мир. Мама уехала. Первая же ночь без мамы потрясла меня. Ночью я проснулась внезапно. Сердце заходило ходуном. На корточках сидел у моей кровати обнаженный отец и не сводил с меня глаз. В комнате был полумрак от уличных фонарей. «Что ты здесь делаешь?» - едва выдохнула я. Увидев, что я открыла глаза и в ожидании и недоумении уставилась на него, он сказал: «Можно я лягу рядом?» Я стала умолять его уйти на свою кровать. Он еще что-то говорил и говорил… Он сказал примерно так: «Я никогда не полезу силой, я никого не насилую, но ты должна согласиться сама…». «Уйди, уйди, уйди… Умоляю, уйди…» - твердила я с болью и со слезами, содрогаясь от одной мысли, что отец так себя повел, так предложил, что не знаешь, что от него и ожидать. «Ну, что ж…», - сказал он, встал и ушел. Утром я не могла смотреть в его лицо. Он, все в нем было мне противно. Идти с ним на работу было пыткой, обращаться к нему – величайшим страданием. От него шла неимоверной силы неприязнь. Он едва сдерживал себя, чтобы не избить меня. Но в чужой квартире не смел. Эти дни совместного пребывания были ужасны. Каждое приближение ночи становилось для меня мукой, отец не звал работать с собой, больше подобного не повторялось, и я до приезда мамы продолжала слоняться по городу, считая минуты… Я снова и вновь уходила в себя, в свою ожившую боль, с огромным нетерпением ожидая возвращения мамы и моего отъезда, ибо было оговорено, что я смогу поехать домой, заехать в Ростов-на-Дону по пути, выяснить, возьмут меня или нет в университет, и затем уже подготовить необходимые документы. Именно моя цель придавала мне силы терпеть. Вскоре, действительно, приехала мама, и это было великое облегчение, великая моя радость, как и надежда уехать. Я ей рассказала, выбрав момент, о поступке отца. Она несколько удивилась. Но никогда, ни в тот период, ни после этот вопрос не поднимала, никогда я не слышала, чтобы здесь меня защитили, никогда не слышала ее возмущения, и это осталось во мне также, как и многое другое, долгим вопросом к маме, который я задала ей почти за год до ее смерти, когда я сама уже была далеко не молода, и хотела знать хоть какую-то оправдательную причину. Такого рода переживания я не пожелала бы никому, ибо это непростое чувство, чрезвычайно тяжелое, неперевариваемое никакими умственными соображениями, минующее все нормальные человеческие отношения. Если бы не вечная Богом данная мне моя ведущая цель, устремляющая к наукам и знанию, если бы не чувство постоянной избранности, я бы не смогла с этим жить, я бы ушла из жизни много раз, ибо всего было много, слишком много и очень мало истинных утешений к моим двадцати с небольшим годам. И вновь. Но для чего мне был необходим этот непростой опыт? Я должна была знать, что и так бывает, что и с таким к тебе может подойти близкий, родной человек, ибо кровные узы не сместить в этой жизни никак, человек, от которого и не ждешь и не желаешь такого проявления, как и не знаешь, что с этим делать, когда беспомощна, знаешь страх и унижение, не имеющие себе конца, когда зависима во всем и до поры никак не можешь отдалиться на безопасное расстояние, при всем при том ценя его ум, талант, его личную идею, его уникальность и редкость… А жизнь удаляла, удаляла, да и вновь вожделенное расстояние между нами стянуло в одну точку, нос к носу, глаза в глаза, ибо окончательно не хотела меня разлучать с моими родителями и притушевывала эту боль долго, пока кроме факта камня на камне не осталось от значимости отцовского и материнского предательства. И невозможно такое перегнуть в человеке, и не под силу. Это делается, гнется, ломается, исправляется только самим Богом, средствами Божественными, путями непростыми и неизъяснимыми, когда человек, так мыслящий, ставится судьбой, самим Богом в подобное положение и на себе испытывает подобное в ту силу, в которую заработал или более того, чтобы запомнилось и другим заказал. Мне же на тот период, находящейся в глубоком невежестве, не знающей причин, ничего не оставалось делать, как предаться времени. А насчет отца… Религия, одна религия может дать человеку Мнение Бога прямо в сердце, как и Запрет. Иначе, воспитание и постижение нравственности идет только через боль. По приезду мамы мне были даны деньги, и я была отпущена делать свои дела, ибо уже пришло время, намеченное мне Богом, и моя душа возрадовалась расставанию, движению, реальностью надежды… Вот и появился, приблизился к моей жизни и судьбе город Ростов-на-Дону. Судьба начинала вести меня к моей конечной земной обители в этой жизни… Но об этом в следующий раз.