30.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 15. РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ. Жизнь дома обещала тревожное и очень недолгое затишье. Судьба должна была меня изрядно потрепать, чтобы я согласилась, сочла за радость, почти за спасение поехать с отцом домой. Но я действительно была измотана долгим своим безрадостным кочевьем и желала себе пусть временный, но самый скромный и верный приют телу и душе. Доброжелательность отца была предельной. Так можно было говорить с больным и очень битым человеком. Слава Богу, Бог дал такое, хоть такое понимание отцу, и по приезду в Кировабад он чуть ли ни с порога заявил маме, а, по сути, самому себе, чтобы ни о чем не расспрашивала меня, ни в чем не упрекала, ни словом не заикалась о моих путешествиях. И, действительно, на некоторый срок это стало и для него самого табу, которое он свято соблюдал, оставаясь верным все же своему природному уму и какой-то очень глубоко зарытой в нем человечности. Однако, и такое начало не страховало меня от его непредсказуемого и агрессивного характера, поскольку он мог отыграться на мне и по другой причине; но в мои двадцать лет и в итоге уже пережитых немалых потрясений это могло восприниматься мной значительно тяжелее. Да и так, получив крышу над головой и еду, я получила еще несравнимое унижение в глазах всех, и поднять себя было невозможно, ибо родственная и материальная зависимость закрывала рот, а потому делала непривлекательной, тупой и забитой, не умеющей, да и не желающей себя ни объяснять, ни отстаивать. Здесь словесный поединок был невозможен, ибо надо мной висел закрывающий рот знак вины и лжи, как и неблагоразумности и своеволия, как и неуважение к родителям и их стараниям и затратам, что в их глазах было достаточно существенным. А потому надо было начинать, а вместе с тем и продолжать жить, надеясь на милосердие времени. Хотела я или нет, но уже давно начинала понимать и то, что в какие бы человеческие отношения я не вовлекалась, никогда в эти игры не входила с головой. Напротив, они преломлялись, входили в меня, во мне обрабатывались, проходя через долгий внутренний процесс мышления, и куда-то укладывались, так, что я чувствовала лишь тяжесть багажа, существенность ноши и свою от нее кровную неотъемлемость. И так устремлялась дальше, как-то особо не опираясь на мнения людей, ибо почему-то существенным было мнение мое, ибо я одна знала истинные причины свои и следствия, свою доподлинную вину перед другими и никогда не желала бить себя в грудь, доказывая свои причины и невозможность отклониться. Хотя на самом деле силу слова никто не отменял, как и важность речи невозможно умалить. Но молодость не умеет этим пользоваться, ибо условности закрывают рот, отводя ей далеко не самое авторитетное место и делая ее неубедительной и виноватой в своей молодости. Но внутреннее преимущественное миролюбие были зачастую моей незримой опорой, которую я в себе не знала, но когда чужая хула или гнев, или несправедливость обрушивались на меня, то внутреннее благостное состояние делали меня нетронутой, как листок лотоса водой, даже когда была в слезах и печалях, ибо не вырывался из меня гнев беспричинный, не сосредотачивалась во мне обида безмерная, не различались люди на друзей и врагов, но принималось все, как тяжелая данность, которую надо, очень надо пережить, иначе, никуда… Много раз я видела, что, как бы то ни было, но все можно пережить, все имеет свойство отдаляться, затихать, притушевываться, а я, словно солдат с вышки, строго наблюдаю свою собственную судьбу как бы со стороны, свое движение в теле, и только отмечаю, что все лабиринты в судьбе имеют строгий порядок и последовательность, о чем идущий и не подозревает, ругая свои ноги и свою голову за выбор и нерасторопность или, напротив, поспешность, не имея, однако, ни к чему никакого отношения, ибо и намерения другие, и планы другие.... Такая видимость странным образом, но бросала в душу зерна бесстрашия, ибо душе, оказывается, было все равно, и она поясняла почти беспристрастно себе через мысль: «На самом деле тебя несет течением судьбы, и в этом движении ты не участвуешь, до тебя нет никому никакого дела. Оглянись. А потому и тебе до тебя не должно быть никакого дела. Наслаждайся тем, что получается, а неуспехи оставляй. Это миражи. Они никому не видны, но только тебе. Но если никому, то… какое и тебе дело до них. Они имеют свойство отдаляться. И даже когда тебе очень больно, и они еще не отдалились – ты вне их. И невидимая рука все-равно протягивается к тебе, и ты устремляешься далее… И так повторяется и повторяется.». Не углубляясь особо в эту философию, все упрощающую, я соглашалась с тем, что так мыслить тоже можно, ибо, иначе, жизнь станет невыносимой. Мало того, что надо бороться с собой и своей судьбой, но к этому приложится борьба за чужие мнения, за их завоевание. Не борьба ли это с ветряными мельницами? Я открывала, что моя суть, мир во мне строгостью судьбы, любой строгостью, включая строгость и деспотизм отца, не нарушался, внося в меня бури и штили, напрягая и расслабляя, но упрочился, стал богаче и надежнее, стал полнее и основательнее, и из него мне все реже и реже хотелось выходить. Но сосредоточенность имела свойство и не отзываться на чужой гнев, на чужое слово, на чужой упрек. Но было и так, что гнев извне рождал во мне великое сожаление о возвысившейся надо мной душе, и я вновь уходила в себя и так отдалялась, ибо было, куда уйти и куда в благости и надежде устремить ум, ибо стержень во мне был неиссякаем, как у каждого начинающего жить. Однако, моя молчаливая характерность усложняла отношения с родителями всегда. И как теперь начнет слаживаться, мне пока было не видно, хотя принципиальных перемен я не ожидала и не имела основание их ожидать. Не ожидала я для себя простых отношений, но пока надо было сделать передышку в судьбе и прийти в себя. Хотя… все видимые горизонты заволокли тяжелые тучи, было ни зги не видать в судьбе, и ни откуда не струился даже слабый свет, и было непонятно, как теперь я устремлюсь в направлении моего вожделенного образования, да и родители были потрясены не меньше моего, уже не знали, что со мной делать, поскольку я перечеркивала и их планы, снова становилась камнем преткновения, булыжником на ногах, с которым не очень-то, как был уверен отец, вырвешься из Кировабада. И это погружало его в немалую почти скорбь и в почти мудрое, видимое, хотя и не на долго, смирение перед судьбой, где она никак не давала выбора, но ставила перед фактом, тем нагнетая существенную тень на его нарочитое миролюбие и доброжелательность. А потому, мне следовало предчувствовать, а потому и ожидать отцовские бури, ибо, стараясь иногда собой управлять, он, по сути, был неуправляемым и находил то, на основании чего можно было разрядить свои надуманные мысли, а с ними и гнев о того, кто был явной причиной его беспокойных раздумий и частых бессонных ночей. Он мог в любую минуту вспыхнуть, и никакая сила не удержала бы его, ибо ум услужливо все подавал, умно и предвзято все обставляя. Так через несовершенные качества отца, его амбиции и трудности жизни Бог должен был и далее меня гранить, спиливая и закругляя природные и заработанные углы, ибо надо было и следа, и камня на камне не оставить в моих качествах, то, что позаимствовала через кровь отца и заработала неблагоприятное своей кармой и жизнью в этом мире. У Создателя было немало запланировано труда надо мной. Что делать? По дороге домой отец был почти щепетилен, и эта его оболочка в чужих местах была мне очень хорошо знакома, и я прекрасно знала, во что это все выливается, когда он был уже дома, единоличным хозяином, независимым ни от внешней среды, ни от людских мнений. Пока же он почти угодливо с легкой доброжелательной улыбкой добрейшего человека рассказывал мне о том, что мама ни один раз убедительно просила его, если сочтет возможным и по обстоятельствам, не брать меня в Кировабад, но как-то пристроить в Москве. Видимо в своих глазах он видел себя благодетелем, не идущим на поводу жены. Несомненно, было понятно, почему так было сказано. Мама была женщиной достаточно зависимой от мнений людей, любящей все приукрасить, подать лучшим образом, тем обставляя себя мнимым уважением и теша свое самолюбие. Что ожидало ее с моим приездом? Как бы позор. Такая достойная дочь, оправдавшая все надежды, с первого раза поступившая в университет без связей, без денег или знакомства… Для Кировабада это было чудо, притом редкое, которому редко, кто верил. И обладать таким чудом, здесь питать свою гордыню и положение в глазах друзей и недругов, соседей и знакомых… И вдруг такое фиаско. Блудная дочь водворяется на место, на законное место, ибо и достойна, наверно, этого места. О, сколько здесь почвы для молвы, для злопыхателей. Ладно бы, если б речь шла только об учебе. Но, ведь, приплести сюда можно, что угодно… Вот как мыслит тщеславие. Распустив обо мне великолепные слухи, желая зависть себе и почтение, мама никак не желала потерять этот статус, никак не желала быть низвергнутой пониже, никак не желала претерпеть пересуды и лживые сожаления и предпочитала миражи и мнения лестные, что было ее жизненным кредо, нежели видеть рядом дочь живой и здоровой. Она не очень много мыслила хотя бы с позиции обывателя о превратностях и непредсказуемости судьбы, наконец, об опасностях в жизненных перипетиях и особенно для молодых и неопытных, не думала и о том, что есть вещи более ценные, нежели чужое мнение и не могла мыслить иначе, ибо и не обладала качествами мудрыми, немного выходящих за рамки обычных семейных отношений и банального упрощенного понимания, доминирующего в этом достаточно условном мире. Отцом же руководил Сам Бог, уже здесь не допуская торжества дурных качеств и значительных ошибок, ибо двойная ошибка относительно меня родителей могла бы дорого обойтись им и не соответствовала Плану Бога на меня. Такие мыслительные проблески и остановки в решениях давал ему Бог, дабы судьба знала меру и не упекла меня прежде времени на тот свет, что могло быть вполне реально, ибо такие мысли мне были далеко не чужды, когда мне становилось невыносимо, ни телу, ни духу. Но вовремя, а я бы сказала в последний момент, появлялся свет, и душа устремлялась туда, как в свое, пусть не долгое, но все же спасение, с тем, чтобы вновь набраться сил и рвануть, надеясь на лучшие времена, в направлении чистом и возвышенном, поскольку Божественный стержень во мне никуда не девался и всегда был неиссякаемой внутренней опорой, которую Бог подпитывал едва, но достаточно, чтобы надеяться и вновь устремляться. И вот я уже ела сытный украинский мамин борщ, о котором постоянно мечтала вдали, и абсолютно точно знала, что сейчас, какое-то время, мне не будут задаваться вопросы, не будут меня упрекать, и молила Бога, чтоб это было именно так, но также точно знала, что во что-то, да это выльется. Как бы устоять… Как бы внутри себя найти силы… В легкой иллюзии покоя я чувствовала, что мир преображался, отогревая мое сердце. В городе было тепло, уютно, по-прежнему на весь двор играла из динамиков ПТУ зурна, еще не иссякли на базаре фрукты, в родительском доме был заметный достаток, в комнатах еще не лютовал холод, и сердце замирало от все нарастающей благодарности судьбе, крову, добрым родным словам, где весь мой путь принимался ни как необходимость и возможная непредвиденность, но как злостная и намеренная ошибка, которую нужно хотя бы сейчас промолчать… Но ужас перед родительским домом, мешавшим вернуться сюда, не был детской памятью или несправедливой надуманной фантазией, но имел реальное, очень увесистое основание, и я знала, что реально здесь еще может меня ожидать. Но мысль не желала сюда смотреть, убаюкивая себя тем, что есть. А там, как говорится, что Бог даст. А в ванной уже набиралась вода. Отец все бегал и смотрел, чтобы она не перелилась. И вот уже скоро я вылезла со стола, взяла чистое полотенце, ароматное, благоухающее свежестью, и направилась в ванную, предвкушая непередаваемое наслаждение. Я чувствовала, как вода тотчас прильнула ко мне, и горячая ее ласковость вдруг подняла наверх такую боль, такое откровенное страдание от всего пережитого, что слезы градом полились по щекам, и рыдание стало вырываться из меня непредвиденно, неаккуратно, с содроганием, с болью и стоном. Включив воду в раковину на полный напор, оглушив ею себя, я позволила себе реветь в надежде, что слез моих никто не слышит, что они никому не нужны и зная, что они не последние, ибо и в этом доме без слез никому не жилось, никто не застаивался, ибо руками отца судьба чистила всех грандиозно, непередаваемо, почти непрерывно, как бы приучая к слезам и этим приучая не чувствовать уже и саму боль, отрешаясь от нее, подобно йогу, и снова напоминая, что слезы, плачущий человек и я – не одно и то же, ибо я все это наблюдала только со стороны, отмечая и чувствуя, даже в рыдании, что мне все это все-равно. Но сначала надо было многие годы переплакать, мне, маме… Наплакавшись, расслабившись, отдав себя, свое тело и душу полностью этой щадящей среде, я ушла в глубокую задумчивость, замечая, что вода имеет свойство смягчать, утешать и отдавать свою нежность так, что она уже начинала проникать во все уголки души и утихомиривать ее… Мои слезы… Вода… Раздумья… Все вместе была лишь малая запятая в моих событиях, но как эта запятая была кстати. Жизнь обещала продолжаться и готова была снова что-то обещать, но моя суть, намытарившись, прикрывала ей рот и просила помолчать. Только одно я очень хорошо понимала: я была слишком упряма в своем устремлении, чтобы не попытаться вырваться вновь… Дни потекли, но другие. Надежда на время укатилась за горизонт, и ближайшее будущее уже не сулило юные грезы, хотя и они отнюдь не были связаны с любовью, но с достаточно серьезными вещами. Боль от несоизмеримости себя и всего остального стала, становилась нормальным моим состоянием. Жизнь в доме не многим изменилась. Мама уже не работала в больнице, но на заводе, на складе. Зимы в Кировабаде были не морозными, и иногда выдавались достаточно теплые дни, и отец, устроившись официально, работал силуэтистом на площади Ленина, что для такого небольшого, далеко не курортного городка было и своего рода событием, которое, однако, мало кого воодушевляло и скоро и к нему привыкли. Поэтому он часто уходил на работу, чтобы заработать хоть какую-нибудь десятку и тем поддерживал бюджет семьи, как мог, а по вечерам снова корпел над своим проектом, да подготавливал бумагу, ибо ранней весной устремлялся на заработки в Сочи. Роман ко мне вообще не являлся, ибо Москва своим путем отбила всякую охоту мыслить обо мне в плане женитьбы, а беспокойный ум его многое надумал из того, чего не было, так, что расползались от его матери то там, то здесь слухи о проституции, о том, что я курю, пью и вообще в тихом озере… Слухи тем хороши, что они имеют свойство витать где-то там, что в них можно не верить, что всегда есть надежда, что не верят другие, что они могут даже не касаться и никак не влиять на привычный или возможный образ жизни. Слухи меня сторонились. Никто в глаза мне ни о чем не говорил. А время потихоньку прибирало их к своим рукам и, указывая на меня, говорило: «Что-то не похоже…». Это считывалось в отношении ко мне, ибо была я неприметна, почти домоседка, одевалась проще простого, ни на что внешне не претендовала и никак не подпитывала своим поведением тех, кому хотелось обо мне думать иначе. Виктор и Лена единогласно меня осудили, не принимая и малейшие мои доводы, и тем печалили меня, ибо упорно не хотели признавать, что не все так просто, и не все зависит от человека. Виктор сокрушался по поводу моего ума и характера, выдавшего столько другим беспокойств, и никак не мог принять, как я могла столь неожиданным образом перечеркнуть все, что было в меня вложено. А потому, видя непрошибаемость и неискушенность, как и не мудрость и не милосердие близких, я уходила от этой темы, как могла, ибо есть вещи недоказуемые, ну, разве что на собственном опыте… В новой своей старой жизни я оказалась в ситуации непривычной, томительной, выжидающей. Моя комната, моя великая ценность, моя обитель детства и юности, становилась местом бессмысленным. Я не познавала теперь здесь науки, я не решала задачи, не писала сочинения. Все это осталось позади, и такое безделие было не по мне, не по моей внутренней сути. Как это так – ничего не делать в плане внутреннего развития, в плане познаний, в плане достижения… Но, с другой стороны, здесь я уединялась, мыслила и подумывала, на долго ли это затишье и когда же грянет первый гром. А чтобы отдалить этот гром, чтобы не рождать гнев, чтобы отдых не был затянувшимся, я начинала подумывать и о работе, спустя, примерно, месяц. Надо мной давлел все тот же камень преткновения – не было трудовой книжки, но справка. Искать мне работу устремились все члены моей маленькой семьи, и сама я исхаживала все, что только было обозримо. Найти работу в Кировабаде было делом отнюдь не простым, почти невероятным. Но, будучи прядильщицей, я направилась на текстильную фабрику, где была принята сразу ученицей-прядильщицей, хотя работу уже знала, но начальник цеха брать сразу прядильщицей отказался по своим непонятным соображениям. Текстильная фабрика в Кировабаде имела дурную славу. Если женщина говорила, что она работает на текстильной фабрике, она тотчас теряла к себе всякое уважение, клеймо проститутки тотчас ставилось на нее, и отмыться было невероятно. Однако, здесь работало очень много людей, также и мусульманки, и изнутри все было, виделось значительно легче, чем можно было предположить. Работа прядильщицей была мне хорошо знакома, машины были исправны и вот уже килограммы наработанной пряжи начинали сулить мне хоть какой-то заработок, да не тут-то было. Килограммы переписывались на молодую азербайджанку, мне же доставались гроши в пределах сорока-пятидесяти рублей, хотя она к станкам почти что не подходила, а смотрела еще несколько станков. Снова судьба проявила ко мне несправедливость, а начальник цеха, плохо говоривший по-русски, лишь разводил руками, дескать, ученице полагаются ученические… Отец несколько месяцев это терпел, а потом начались скандалы, где я была названа последней дурой, которую дурят все, кому не лень и требовал разобраться. Если не считать эту долгую неприятность, превратившей дни зарплаты в муку, то все остальное было терпимо. Вообще, я бы сказала, что работать с мусульманками значительно легче в плане общения. Это совсем другой мир, мир теплый, доброжелательный, светлый. Здесь никогда меня не поджидала грубость, мат или неуважение. Они достаточно миролюбивы, хоть и характерны. Они по своей природе мягки и немногословны, как и трудолюбивы. Никогда не видела, чтобы туалеты в цехе были прокурены или там высиживали в рабочее время, переливая из пустого в порожнее. Общение с мусульманками никогда не задевает чувство собственного достоинства, они очень просты, даже будучи увешанными золотом с головы до ног, как и хлебосольны, как и могут отстаивать себя. Может быть поэтому, благодаря атмосфере на фабрике, я шла на работу с некоторым воодушевлением ни только потому, что любила работу прядильщицы, но и потому, что здесь как-то согревалась от общения с людьми. В ночную смену азербайджанки готовили очень вкусные супы и наливали полную до краев тарелку. Еда ночью раздавалась бесплатно. Первое время, входя в столовую, я робела, ибо здесь было много незнакомых мужчин, а по национальным обычаям женщины с мужчинами в одном помещении не ели. Но на фабрике это было нормально, понятно и без проблем. Однако, судьба начинала разнообразить мою жизнь путем классическим, доставив мне и восторг, и дав испытать великолепие других чувств. Однажды направляясь в ЦУМ, расположенный ни так далеко от фабрики, я буквально столкнулась на ступеньках с молодым парнем, азербайджанцем. Едва бросив на него взгляд, я продолжила свой путь, однако, лицо его, едва мелькнув, мне запомнилось. Это было великолепное, чуть смуглое лицо с черными, угольными, но очень проникновенными и добрыми глазами. Овал лица чуть заострялся к низу. Не кудрявые, но густые, чуть волнистые черные волосы буквально блестели ухоженностью. Он был мужественно красив, но грустный и долгий взгляд я посчитала не адресованным ко мне и тотчас забыла, поскольку встречаться или как-то обращать внимание на азербайджанца стояло во мне запретом, ибо это было мнение отца, Лены, Виктора. Для мамы на этот счет никаких табу не существовало, ибо она сама была влюбчива и могла увлечься черными глазами, красивой речью и великолепными поступками, культурой и щедростью азербайджанских мужчин в пору их ухаживания. Однажды, выйдя в третью смену, а была уже весна и вечера становились мягкими и достаточно теплыми, я с несколькими прядильщицами вышла во двор фабрики где-то часов в одиннадцать, когда был двадцатиминутный перерыв. В этот момент к нам подошел парень. Мягкий с легким акцентом голос, очень юный, привлек мое внимание. Я обернулась. Я еще не поняла ничего. Но взгляд его сначала вопросительно, потом радостно устремился ко мне, как будто мы были старые знакомые. Всех оставив, он тотчас подошел ко мне и задал удивительный и странный вопрос: «Хотите, я принесу вам сейчас цветы?. Только вы не уходите, вы дождитесь меня, я скоро!» И эти слова я готова была проигнорировать, ибо сразу в себе отвела им незначительную роль. Едва подумалось другое: «Где в это позднее время можно достать цветы?». Дело шло к ночи. Нигде не было и не могло быть ларьков с цветами, никто и не продавал их просто на улице. Но как велико было мое удивление, когда через минут пятнадцать он появился с огромным букетом алых роз. Это было крайне нежелательно. Цветы вручались мне, те цветы, которые впору дарить на очень торжественных мероприятиях. Это было шикарное и незаслуженное подношение. Это начиналась сказка о принце, сказка щедрая и короткая. Его звали Мехти или Мишей. Дары я никогда не принимала. Вот и его розы были обречены на выстаивание в его кладовке. Сам он работал кочегаром на фабрике. Но поступок был мне незнаком, ибо мужское внимание ко мне до этого никогда не доходило, не баловало, не приучало, как бы продолжая линию моего отца, а по сути, сама судьба, Сам Бог вел меня путями такими, чтобы я никогда не смотрела в мужские руки и считала это нормой. Чтобы я не ждала от мужчины наград, ибо в моем конкретном случае это было недопустимо, поскольку и малое послабление в этом направлении делает женщину алчущей, ставящей в обязанность, ожидающей и рассчитывающей на это. Однако, Мехти был очень нежен, тонок, по детски наивен, и легок в общении. Он буквально не отходил от меня, научился присучивать нити, делая это сначала углова-то, по мужски неуклюже, но настойчиво, называя меня не иначе, как Натенька, и постоянно говоря, чтобы я отдохнула, а он за меня поработает. Не скажу, что я влюбилась в него, ибо видела себя здесь временной и подумывала под перестук станков о дальнейшем своем направлении, неизменно связывая его только учебой дальше. Но его присутствие рядом, его ухаживания чрезвычайно настойчивые и красивые сблизили нас до поцелуев, до какой-то удивительно нежной близости. В перерыв мы на обед ходили неизменно вдвоем, потом гуляли по цехам и даже фотографировались. Мехти только пришел с армии, но недобрые мысли все чаще и чаще посещали его, и он готов был ими со мной делиться, не зная, что мое мнение было однозначно и против. А дело в том, что он страстно желал разбогатеть. Эти мысли преследовали его постоянно. «А хочешь ли ты, - спрашивал он, - чтобы я подарил тебе шубу, длинную, до пят? А хочешь ли золотые цепи, чтобы свисали до земли. А хочешь, чтоб на каждом пальце сияло кольцо с драгоценными камнями?» . Это было не искушение. Это было совсем не из моей оперы. Это никак не сочеталось с моими пониманиями и образом жизни. Такие ценности были и недоступны, и неинтересны, ибо никак не могли собой подменить радостность от наук и труда внутреннего. Однажды в перерыв мне он показался очень задумчивым. Было еще время, мы подошли к окну. «Интересно, что будет с нами через сто лет?» - спросила я. «Я хотел бы знать, что будет с нами хотя бы через лет пять…», - с грустью сказал он и далее поведал мне свою историю, почти спрашивая у меня совета. Мехти служил в армии где-то на Дальнем Востоке и по роду службы имел доступ к какой-то очень важной секретной военной информации. Однажды ему было предложено за какие-то очень большие деньги продать эту информацию, на что он отказался. И вот теперь, вернувшись, увидел, что деньги просто так не идут в руки, что надо работать, а мечты и желания большие, тем более уже пора было строить и свою личную жизнь в атмосфере, преклоняющейся перед богатством, золотом, деньгами, где невесту непременно надо одеть с ног до головы, предоставить ей дом, машину… и далее обеспечивать. Действительность не сулила дары с неба, а потому все чаще и чаще он стал возвращаться к сделанному ему предложению и мыслить, как это можно исправить. По сути, он хотел предать Родину, продать Родину… На этом моя сказка с ним заканчивалась. Он уехал и более я о нем не слыхала. Несомненно, ничего бы меня с ним не соединило, но тогда я была поставлена судьбою в новое для себя понимание, что, как бы ни были великолепны поступки человека, какие бы чувства и как он не проявлял, но истинная суть его неуловима, мысли непостижимы, желание власти, денег, славы – неисчерпаемы, ибо самой жизнью, самим окружением он может быть поставлен в необходимость возводить эти ценности в высокий ранг и устремляться к ним доступными и видимыми средствами, ибо, иначе, в его среде ему места нигде не достается, ну, разве что очень скромное. Только великие качества могут вовремя остановить, но эти качества не добываются легко… Но как и через что - мне тогда было не известно. Я поняла лишь одно, что по сути своей Мехти был не честный человек, но разве смогла бы я его в этом уличить, не поведай он мне искренне свои планы и свою историю? Его вина начиналась с того, что он имел очень много желаний и не умел их обуздать, а также находился в среде, которая этими мерками мерила, требовала, по сути, заставляла, а он не может, не готов противостоять, будучи неискушенным в наказаниях, имея в своем багаже очень маленький запас нравственности. В таком случае судьба дает исполнить или приблизиться к цели, ибо одно дурное качество, влечет за собой другое и так далее и вот уже постепенно раскручивается этот клубочек из греховных качеств человека, поднимаются они наверх, дается им конкретное название и так появляется уточненное мнение человека о себе, о своей ступени. А дальше… дальше только наказание, искореняющее и ни один раз на корню. А подловить для наказания, что есть последствие любой греховной деятельности, – у Бога не вопрос, как бы ни планировалось, ни продумывалось, ни предусматривалось… Но Бога не переиграть. Ибо каждый человек должен знать, что и по чем на Земле, тем отличая черное и белое и понимая сознательно, что выбирает, тем приближаясь к Мнению Бога и учась следовать Законам Бога. А что касается моих вопросов, то через пять лет у меня уже была дочь, и я была замужем, а через сто… Если не говорить лично обо мне, то снова жизнь, как результат сансары, пожинание плодов кармической деятельности, все то же небо над головой, обновленные устремления, новые возможности, новые родители, любимые, новая нация, государство, тело, может быть другой пол… И через сто лет люди могут встретиться и из всех волею Бога узнать, почувствовать, выделить друг друга, стать друзьями, любимыми, родственниками… Никакие встречи не случайны, все обрывы имеют продолжение, как и логическое завершение, все способствует развитию, все имеет смысл, все изначально предписано. Все в итоге несет развитие материальное и духовное, умиротворение, удовлетворение, все ведет к любви духовной, всеобъемлющей и всеохватывающей, выходящей за рамки материальных связей и отношений. Именно здесь, на Земле, мы строим, претерпевая, отношения материальные, почти и духовные, совершенные, расширяем число тех, кто входит в сердце и остается там, ибо на духовном плане это и будет проявление любви неземной, к каждому, ибо эта любовь выстрадана на Земле, сделав всех на духовном плане родными. И там, в духовном мире благость ни из чего не рождается, но отсюда переносится, имея в каждой душе уже наработанные качества высокого материального и духовного порядка, источник любви, наработанный материальной игрой, которая на самом деле очень серьезна и решает вопросы плана духовного. Любовь взращивается, любовь никогда не даруется, как и все, ибо на духовном плане все должно быть не зыбким, но истинным, неотъемлемым и так входить в вечность. Мехти ушел из моей жизни легко и не столь красиво, как вошел. Я же продолжала свой путь. Не сразу, но постепенно меня приодели, и вот уже мой кукольный вид начинал вновь привораживать Романа. Отец уехал в Сочи. В доме наступило долгожданное затишье. Рома снова к великому неудовольствию своей матери и всех своих родственников начал заходить ко мне. А началось с того, что он однажды стал стучать по батарее, а это означало, что это он и нужно выйти на мой балкон. Любила ли я Романа? Как-то не ладились наши отношения. Его, несомненно, тянуло ко мне, он готов был на все мои путешествия закрыть глаза, как и на все свои домыслы. Но, устремляясь ко мне, он никак не мог найти в себе решимости. На самом деле, я не была предназначена ему судьбой, и он бился о свои чувства, не находя во мне должного ответа, не поддерживаемый обстоятельствами и окружением, ибо сердца и чувств оказывалось мало. Все то же относилось и ко мне. И мои обстоятельства, и мое окружение, как и мой ум, уводили в сторону противоположную, а чувства, не находя ни в чем поддержки, засталбливались на внутреннем запрете и не могли развиваться до чувства любви, которое увенчивается хотя бы касанием к друг другу. И снова Роман сделал мне предложение. И снова получил отказ. Я никак не могла им завершить свою судьбу, им удовлетвориться, пойти по пути семьи, ибо в эту сторону никак не желала ни смотреть, ни мыслить, хотя мне уже был 21 год. Я не могла изменить своим планам, образованию и все тому же чувству предназначения, которое не улетучивалось, но начинало снова упрочиваться во мне, становясь незыблемым и непреодолимым. Я, как могла, объясняла ему, что у меня другие планы. Я вновь и вновь советовала ему жениться на той, которую он обручил, и было неприятно слышать, как он ее обругивал, считая тупой, неинтересной, говоря в который раз, что будет непременно ей изменять и ему противно, что она сама к нему сюда приезжает, что она при обручении обещала быть послушной и верной женой, что ему нужна жена с характером, чтобы была умна, интересна, красива, не была овечкой и пр. В один из дней, когда Рома очередной раз стучал по трубе, я, выйдя на балкон, пригласила его спуститься ко мне. Уже через минуту раздался стук в дверь. Роман никогда не терял надежды, и теперь светился ею, не зная, что этому пора было положить конец. Не впуская его в квартиру, я с порога отдала ему все письма, фотографии, которые он успел мне прислать, и достаточно настойчиво потребовала оставить меня, что хорошо подумала и пускай определится, т.е. женится. Как близко и с какой стороны и сколько раз мы к этому ни приближались, однако, теперь и он и я понимали, что это все, что хватит, что детство закончилось, что у каждого теперь свой путь. Однако, Роман попросил подарить ему один вечер, один единственный вечер, который он неужели не заслужил… Несколько дней спустя мы уходили в сторону Алюминиевого завода мимо Нахаловки, мимо садов, в сторону, где далеко возвышался памятник Низами. И долгий, серьезный и непростой разговор увенчивал наше расставание, где на этот раз говорил лишь он, говорил много, не отказываясь от своих чувств, ни от предложения, но уже и не настаивая, ибо и в нем что-то уже произошло. Разговор не только вертелся вокруг любви, но и почему-то Роман вспоминал резню, когда вырезали целое селение армян и сказал: «Не дай Бог, если это повторится…». Он не знал, что этому быть, что здесь ему оставалось жить со своей семьей чуть более десяти лет, поскольку уже судьба всех нас определила, и мы совсем должны были потерять с друг другом связь. Когда я уже уезжала из Кировабада в поисках своей судьбы, жена успела родить ему двух прелестных дочерей, которых он очень хотел от меня… А мне судьба тоже уготавливала двух прелестных дочерей, которые я бы тоже не возражала, чтобы были от него, ибо вошел в сердце Волею Бога до конца дней моих… Но обязана судьбой своей я все же мужу и именно с ним и могло получиться то, что и наметил на меня Бог… Но это уже потом. А пока… Уже возвращаясь домой, Роман неожиданно привлек меня к себе и первый, страстный, долгий поцелуй увенчал его последние слова. Опьяненная поцелуем, я вдруг поняла его, как мужчину, ибо в одно мгновение он стал недосягаемо близким и недосягаемо далеким. Этот один единственный поцелуй я и должна была унести с собою на всю жизнь, и слаще, и долгожданнее, печальнее и тревожнее его не было. И он не смог бы повернуть меня вспять. Ибо тот, кто знает запрет в груди, силу цели, знает и то, что это невозможно преодолеть человеку. Долгие годы Роман снился мне, вновь и вновь, не ищущий богатства, не желающий никаких особых земных благ, трудолюбивый и ответственный, почему-то всегда мечтающий о белокурых дочерях, устремляющийся ко мне, оживляющий чувства реально до не высказанной боли. И здесь я воспеваю его, как Божий дар в моей судьбе, как чистоту помыслов, как борьбу с судьбой… Но Бог знал о нем большее, и это большее мне не подходило, ибо, все же, мне нужен был не только муж, но и великий друг, ибо очень и очень непросто жить с женщиной, которая никогда не является добытчицей, которая никогда не может быть хорошей хозяйкой, которая не умеет печь пирожки и готовит самую простую пищу, которая не любит праздники и дни рожденья, которая и не смолчит, и не преклонится, которая вечно в делах и не очень-то торопится выполнять супружеские обязанности, но так пошлет… А посылала я мужа частенько, если не всегда, ибо и должна была посылать, поскольку говорящий с Богом здесь должен быть ограничен в большой мере. Ну, как тут не развернуться и уйти. Поэтому Бог дал того, кто по качествам и подходил и терпел, и любил и помогал и понимал, и разделял, кто в этом плане был хорошо управляемым Богом и так, чтобы у меня получалось Божее... Поцелуй Романа был единственным, первым, но и он не смог бы, даже вызвав во мне страсть, пожелать ее реализовать. Такие вещи я всегда контролировала и отменяла силой воли и необходимостью или Волей Бога в себе. Все и теперь улеглось во мне, разве что память запомнила этот вкус. Так мы расстались. Но и это было не все. Через несколько дней ко мне подошел Эдик, друг Ромы. Он мне сказал, что у меня есть еще возможность передумать. Иначе, свадьба состоится с той, которую Роман обручил. Я еще раз повторила, что желаю им счастья, желаю им любви, желаю им мира и детей. И так потекли дни. Мама уехала к отцу в Сочи, я оставалась одна. Иногда ко мне с ночевкой приходила Лена с детьми. Однажды ранним утром, в субботу, когда Лена была у меня, я, едва встав, подошла к балконному окну. И вдруг… Я вскрикнула с такой болью, неожиданно для себя, что Лена тотчас подбежала ко мне… Роман ставил шатер… Все стало понятно. Свадьба. Такой реакции я от себя не ожидала. Лена, испуганная, взволнованная стала успокаивать меня самыми лучшими словами, как могла. Но глаза мои были сухи. Пораженное сознание ничего не могло понять. Я даже не брала себя в руки. Я оставалась прежней. Но… Почему я вскрикнула… Он так вошел в сердце. И теперь остался там моим криком. Душа моя его так приняла и лучше меня знала, какое место он теперь займет в моем сердце. Никак не могло быть зависти, никак не могло быть сожаления… Я вышла на балкон второго этажа, где до воздвигаемого шатра было подать рукой, и с видимым беспристрастием и с легкими комментариями Лене проследила всю церемонию свадьбы от начала до конца и видела тот момент, когда он взял ее на руки и понес в подъезд, знала, что пронесет мимо нашей двери по тем ступенькам, по которым радостно сбегал ко мне, останавливался и робко стучал… По тем ступенькам, по которым надеясь и сомневаясь поднимался на мой этаж, чтобы неуверенно, как бы заучено, в первый раз сказать: «Наташа, в кинотеатре идет неплохой фильм. Может быть, пойдем?». Но теперь это чужая судьба, чужая жизнь, чужое счастье. Однако, и это было не все. Молодая жена Ромы, видя во мне соперницу, торжествовала свою победу. Над моим балконом запестрело все ее великолепное нижнее белье с немыслимыми кружевами, которое, видимо, она стирала каждый день. Оно упрямо вывешивалось вновь и вновь, каждый день, как символ счастья, торжество победы, как женское тщеславие, как указание на свое превосходство и избранность… Рома становился добропорядочным семьянином и теперь прогуливался со своей женой почти каждый день в том направлении, куда мы выходили, как только встречались. Боясь лишних разговоров, почти беспричинно он перестал со мной здороваться, даже если мы встречались в упор и в этом мне виделась уже недалекость его, как и непоследовательность, ибо.. Ну, кто же посягал на его счастье… Но здороваться… Это естественно и как-то по-людски. Однако, Рома и далее начинал вести себя неподобающе. Почти каждый день на всю катушку он включал, крутил на своем балконе две красноречивые песни, которыми скорее всего желал угодить своей молодой жене и как бы сделать мне больно, под эгидой утешения меня в том не нуждающуюся. А как иначе я могла воспринять, если уши уже глохли от слов: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди… надейся и жди…», и песней о смуглянке-молдованке; он как бы хотел сообщить, что не ошибся в своем решении. Очень прозрачный намек звучал все лето. Однажды встретив их, я все же поздоровалась, спросила, как дела и тем заставила их с собой здороваться и далее. Пожалуй, на этой ноте и закончилась ее ко мне неприязнь, и в свое время она дала мне еще и подержать свою малютку. Это уже было незадолго до моего отъезда. Я дала ей понять, что никак не соперница, не завидую, отпускаю и пусть живут и растят детей. И все же… Рому в своем сердце я увезла навсегда… Вот такое странное дело. Так, любила ли я его? Если бы я не была столь стара, я бы сказала, что да. Но возраст не очень позволяет делать такие признания даже себе, ибо есть в этом что-то неуловимо неправильное. Все должно называться своим именем вовремя. А если не названо… Да и поезд давно ушел, да и не мой поезд. Поди, разберись. Произошел вот такой отсев событий, и теперь, полностью расставшись с Романом, я была введена в одну колею – это работа и дом. Всегда, когда приходит наслаждение, первым долгом с печалью думается, что и оно скоро закончится, ибо все имеет свойство когда-нибудь, да заканчиваться. Для меня таким наслаждением было лето. Лето мне уготовило еще немного радости, ибо и общение с Романом было радостью, как и с его женою, как и осознание своей непривязанности, независимости от людей, чувств отягчающих и неуправляемых. Все же наслаждение внутри себя, которые я черпала в себе безмерно и в минуты страданий, было Божественным, ибо все скрашивалось до плюса, даже самые отвратительные минусы. Моим долгим направлением мысли была также моя мама. У меня к маме всегда был внутренний вопрос, вопрос нравственный, непреодолимый. Это в моем положении невозможно было обсудить, она не шла на контакт всей своей внешностью и какой-то непостижимой поверхностностью. Она эту тему не желала поднимать, отнекивалась от нее, искажала суть вопроса… И когда вопрос все же прозвучал, я уже была вся седая, в свои сорок с лишним лет уже состарившаяся так, что не меня, а ее называли моей дочерью. Мама, не смотря ни на что, была человеком праздника, и отец был ей не авторитет и не убедителен, но тот, кого надо было терпеть. Она гнула свою политику с завидным упорством всю жизнь, стойко перенося такие плоды этих праздников, как вечный мордобой и скандал. Застолья, вкусная еда, уют, чистейшее, выглаженное, подсиненное, накрахмаленное белье, было ее законом, ее личным стержнем, ее неутомимой целью и смыслом жизни. Красные дни календаря были для нее путеводителями, ибо в этом она видела свое предназначение, так хранила никому не нужный чрезмерный уют, увы, меньше всего вникая в суть души своей и других, вообще и не подозревая, что душа есть и ей иной раз требуется духовность и внутреннее тепло, и внутренний уют и понимание. Хотя, радея о теле, она все же и согревала душу, ибо и такой путь у Бога предусмотрен, путь автоматический, без внутреннего напряжения, но через физические усилия. Однако, мама никогда не работала молча. Затевая стирку или глажку, она начинала ругаться. Недовольство переходило в гнев и оскорбления, наконец, она кричала на весь дом, этим вовлекая меня в работу, совестя, упрекая, и я молча поднималась и начинала ей помогать. Активность на этом поприще никогда не исходила из меня первой. Я могла помыть посуду, подмести, протереть полы, постирать что-то свое личное. Быть полноправной хозяйкой у меня не получалось, поскольку и не была ею. Со мной всегда можно было договориться или попросить. Я безропотно ходила в магазины, с удовольствием могла поехать на базар, ибо любила любое передвижение, любой выход из дома, находя в том прелесть уединения и радость от внешнего мира, который обозревала с какой-то внутренней радостностью, да и могла зайти в книжный магазин, где уже точно оседала на книжных полках на несколько часов, пристрастная ко всему, что несет мир наук, чужого опыта, знаний. Эти врата судьба никогда плотно не закрывала, обещая именно отсюда мне наслаждения великие, на кои я смотрю и теперь с неиссякаемым вожделением и никак не могу удовлетворить свои бездонные желания, не втискивающиеся в жизненные возможности, ибо Бог считает, что опыт личный и так приобретенные знания надежней, целей, целесообразней, хотя и тяжелей во сто, тысячу крат. Так мама своей вечной руганью и оскорблениями научила меня уже в своей семье свою работу делать молча, никого не виня, не попрекая, никого не подтягивая до своего уровня, не деля работу, не давая никому его обязанности, по сути, не воспитывая трудом. И чудо, каждый сам находил свое дело, каждый сам устраивал свой детский уголок и берег его, будучи предоставленный не жесткому контролю, а себе и Богу в себе. Дети не могут упрекнуть меня ни наказаниями, ни работой, ни оскорблениями. Не дай Бог. Я хранила их детство, ибо на своем примере я знала, что надо хранить и как. Это – только любовь. Не кнут и пряник, но только пряник и очень добрая беседа, никогда и ни за что не упрекающая, не давящая, не унижающая, но охраняющая. Чего не было дано мне, то сполна я отдавала своим дочерям и не ошиблась. Так что, когда Бог ведет, и плохие вещи оборачиваются знаниями и опытом и характером, и любовью. Порою мама пыталась сделать из меня подружку. И мы ходили в парк, и ездили в город, чтобы зайти в кафетерий или поесть мороженное, ходили вместе в парикмахерскую. Это было великолепное времяпрепровождения, мое сердце таяло и устремлялось к маме, ибо мои годы для меня не существовали. Мама – это была вечная моя любовь, моя боль, моя жалость, мое откровение. И когда меня мама предавала – это чувствовалось глубоко, и все во мне сникало. Предавала мама просто: утром, в выходной день, выходя со мной гулять и проводя со мной время, а в обед или к вечеру без особой причины крича и оскорбляя меня из-за мелочей, где можно было сказать, предупредить, попросить. Снисходить до просьбы мама как-то и не умела, ибо она была человеком еще и гордым, властным в себе и далеко не гибким. Потом она вновь смягчалась, несла в мою комнату, как в детстве, горячие пирожки и на этом точки соприкосновения заканчивались. Недополучая любовь, я к этому привыкала, но где можно было, где, в чем двери в мамином сердце были открыты, тем я пользовалась непременно, потребляя мамино тепло жадно, как то, что мне должно принадлежать. Я давно уже сказала себе, что люблю маму больше, чем она меня, что она мне нужна больше, чем я ей. Я давно уже сказала себе, что, когда я остаюсь только с мамой, ко мне приходит большой всепоглощающий мир, и я могу ответить ей благодарностью, и я могу быть с нею и помогать ей, я становилась с ней рядом не такая напряженная, не такая устраненная, не такая одинокая. Однако, только к моим зрелым годам мама стала моим истинным, долгим, незаменимым, великим другом. Об этом я еще поведаю с любовью и благодарностью ей, как и с почтением к отцу, который дал мне своей строгой любовью и отвратительными качествами самое большое – хоть какую-то разумность. А без нее в этом мире – никуда. Я еще расскажу о маме и Лене, ее сестре, об этих двух женщинах в моей жизни, данных мне Богом, которые стали мне великой поддержкой и духовной опорой, ибо, когда говоришь с Самим Богом, очень необходимо, чтобы кто-то извне тебя понимал, поскольку здесь есть вещи специфические. Таких людей Бог дал в лице мамы, Лены, мужа, моих дочерей и даже в лице внука, очень разумного и нравственного ребенка. Отец мой земной не дожил до дня, когда со мной заговорил Отец Вселенных, но через него Бог подготовил мои качества, чтобы они были приемлемы для Высокой встречи. Только такой характер моего земного отца мог открыть двери к Отцу Небесному. Когда же человек очень пристрастен, материалистичен, не знает аскез и устремляется к наслаждениям материального мира, он к диалогу с Богом не готов. Работая надо мной через отца и других людей всеми доступными Божественными средствами, очень часто Бог ставил во мне по тому или иному поводу стену запрета. Это внутреннее состояние мощной, непреодолимой силы, порою не имеющей убедительного обоснования. Изнутри четко и сразу выводилось «нет». А дальше… ищи через ум, ищи причины… Очень многие мужчины делали мне предложение. И невозможно все здесь описать, поскольку некоторые события, жизненные истории под запретом и изложить не представляется возможным, ибо не вся Божественная кухня может стать достоянием других, ибо и не все может быть понято правильно. Одно можно сказать, что моей инициативы ни в чем не было, как не было. Я желала себе образование и реализации внутренней, из этого исходила и в этом направлении устремлялась, а получалось непредвиденно, как побочный продукт, чаще всего не сладкий, но и не убивающий, но в итоге вставляющий мозги. В результате такого пути, таких направлений я действительно не могу искренне никого осудить, не желала бы ни кого поучать, глубоко чту каждого, сердцем разделяю боль каждого, ибо знаю очень точно, что нет в итоге на Земле ни богатых, ни счастливых, ни ленивых, ни невежественных, ни праведников, ни греховных, ибо все проходят через все двери. От жизни к жизни душа Волею Всевышнего проживает разные судьбы, из всего извлекая и так обогащаясь и приобретая качества, и вновь, и снова их корректируя, по сути, обожествляясь. И нет святого, который бы в одной из прошлых жизней не был насильником или убийцей, и нет прославленного, не познавшего великий позор, и нет нищего, который бы не познал роскошь, и нет мудреца, который бы ни слыл глупцом, и нет ученого, который бы не был невежественным. Не счесть. Всем от Бога за все жизни – поровну, и ума, и мудрости, и славы, и бесславия, и нищеты и богатства, ибо нет ни одного забытого, оставленного Богом, неприкаянного, самоустремленного и лично вершащего свою судьбу, нет не присмотренных, блуждающих в потемках, самих по себе. Неизмеримо Величие Бога. Самое с виду ничтожное существо, микроскопическое, в любом теле, включая мерзкое и ужасное, кого ни возьми, - все, до единого, без исключения, есть дети Бога. На каждого существует в Божественном уме Великий Божественный План развития, в каждом – Бог, за каждого Бог стоит стеной, каждому в помощь. Все есть души, меняющие тела, нет ни одного вне сансары. Все переселяются по великой и вечной цепочке эволюции души, двигаясь только вперед, без остановки, без предпочтений, все развиваются в материальном мире путями материальными, контактируя с материальными внешними объектами через свои тела и органы чувств, тем добывая качества, поднимающие душу по ступени ее эволюции до тела и формы жизни человека. Но и это не предел. Бесконечно развивается Творец. И что говорить о Его творении, если оно есть неотделимое от Тела и Духа Творца, а потому обязано приближаться по качествам к Центру, Высшей Духовной Личности, Причине Всех Причин, От Кого все исходит. Зная это, зная фактическое общее равенство всего перед Богом, можно ли возвыситься и восхвалить себя, имея самое отдаленное отношение к своему движению, ибо без Бога шелохнется ли травинка? Что тогда говорить о человеке? Разумному невероятно все себе приписывать, ибо видно, как непрост материальный мир и процессы его развивающие. Ни один великий ум, облазив надводную часть материального айсберга, не сможет по ней назвать истинные всему причины, но лишь констатировать настолько, насколько позволит Бог, и то поверхностно. Истинные же причины – глубоко под водой и то есть царство Божее и труд Божий, незримый, непостижимый, непредсказуемый. И только Волей Бога даже материальные знания, что более-менее видно, могут быть использованы на развитие души, ибо материальный мир есть высочайший всесоединяющий сосуд, и все переливается из одного в другое под Божественным надзором, по Божественному Плану, в четко определенное время и там, где надо. Здесь отдает талантливый, отдает нищий, отдает успешный, отдает ленивый… Ибо у каждого позади своя непростая цепочка жизней. Излишества отдаются, что не достает – восполняется, все отдают и греховными и благочестивыми качествами, все друг друга поднимают, все друг друга наставляют и никогда не знаешь точно, кто богаче, а кто и в чем более ущербен, ибо все багажи наполняет Бог и Один знает кто и чем богат и когда его время отдавать. Везде действуют ограничители, путеводители, указатели. Это и Святые Писания, человеческие законы, которые также от Бога, но применительно к определенным уровням развития, к отдельным нациям, государствам, историям и в соответствии со ступенями того или иного общества, объединенного местом, временем, историческими условиями. Поэтому, Волею Бога наполнялся из незримых и зримых источников мой багаж, мой опыт, через людей, события, обстоятельства, отношения… Бог работал надо мной непрерывно, как и над каждым. И все же с молодыми людьми это происходит достаточно активно. В молодости все входит легко, естественно, даже самые непреодолимые с виду трудности, ибо Бог изнутри напоминает, что все еще впереди, что и это и то можно преодолеть, что не все потеряно, что есть вероятность, а почему бы нет… И так постепенно, давая надежду за надеждой, втягивает в материальные развивающие игры, увлекая иллюзией надежд и тем незримо наполняя багаж. И не знает человек, что отсюда, из этого багажа черпать ему и черпать, изрядно, до старости, вновь и вновь примеряя одежды молодости, но каждый раз по-новому их комментируя, а иногда и серьезно в них нуждаясь, ибо они уже в самый раз, и уже могут быть использованы в наставлениях другим, как и себе. Но как часто этот багаж наполняется в суете и с болью. И чем больше боль, тем ценнее, тем драгоценнее, тем основательней. Поэтому судьба и давала мне передышку. Такой передышкой было теперь и лето, и отъезд отца с мамой, и сама трехкомнатная квартира…. Свадьба Романа не увенчала мои летние события. Но о том, что было еще этим летом и далее, я расскажу в следующий раз. Но Роман… Все получилось так, как и было должно. Вообще, с моим пониманием мне добровольно выйти замуж было невероятно. Это было из области фантастики. Это была та устроенная судьбой внутренняя и внешняя оболочка, где невозможно было жить в нормальных трех измерениях. Я должна была укладываться со всеми событиями и внутренними переживаниями в пределы одной плоскости, где почти все было позволено и допускалось, но никак не претендовать на безумную любовь и поступки, ведущие за пределы плана судьбы на меня. Только в свое время обстоятельства должны были меня хорошенько прижать, почти перекрыть кислород, чтобы я, на время потеряв свою цель из виду, все же вошла в эти двери семьи, без которых, на самом деле, у Бога никому и никуда, и речи не может быть без такого опыта и такой реализации, ибо семья – это величайший учитель, и здесь Бог может многому научить и пополнить багаж буквально сокровищами качеств. Но до времени моя заумность говорила любому мужчине категорическое «нет», исходя в себе помимо стены в себе также и из своих соображений. Я не могла подчиниться глупому, многословному, меркантильному, эгоистичному, низко нравственному мужчине, ибо видела в этом тотчас потерю себя, как личности. Никакой подобной клетки я не могла бы потерпеть. Я бы пошла на таран, я бы отстаивала высокую нравственность, я бы никогда не примирилась с диктатом. А, вот, сердце… Бедное мое сердце плевало на мой ум и не устояло перед Романом и Александром Стенченко, впустив их и не желая отпускать до старости, отдав предпочтение Роману, хотя между нами был один поцелуй, а Александру и этого не досталось. Но качества моего мужа… Их можно назвать одним словом – человечность. И если бы мне пришлось с ним в молодости расстаться, познав эту человечность, то это уже было бы не печаль, но горе. Неизъяснимое. И он тоже со мной бился как рыба об лед, и этим удерживался, ибо Бог давал ему на мой счет свое понимание и, опять же, связанное с качествами… теперь моими… Однако летние мои события я поведаю в следующий раз.