Глава тридцать первая. Заключительная.

«Иллюзии являются реальностью, ведь мы расплачиваемся за них».

Станислав Ежи Лец.

«В одно мгновенье видеть вечность,

Огромный мир – в зерне песка,

В единой горсти – бесконечность

И небо в чашечке цветка»

Уильям Блэйк.

Из дневника Ивана…

Эго – это такая неимоверная дрянь, которой мы не являемся в действительности потому, что Эго есть наша ложная сущность. Она постоянно что-то ищет, чего-то хочет, постоянно боится или, на худой конец, комплексует.

Есть очень простые иллюзии, которые с непостижимым упорством вырабатывает наше собственное Эго. Это может быть и шнурок, который мы принимаем за противного большого червяка, шорох за окном, навевающий массу самых разных иллюзий, которые через небольшой промежуток времени легко распознаются и объясняются.

Но возьмите страстную любовь юноши и девушки. Вот вам и часть наисложнейшей иллюзии, которую наше Эго оформляет уже так, что выбраться из неё очень-очень трудно. В этой иллюзии пребывают не только мальчишка и девчонка, якобы полюбившие друг друга, вроде бы до скончания века, но и окружающие люди, которые являются непосредственными участниками данной иллюзии. И они никуда не делись, они рядом… Ходят кругами, умилённо вздыхая, навеянные чудными воспоминаниями о своей былой молодости. Но, позвольте, стоит рассеяться туману, сплошь состоящему из удивительных гормонов, как тут же все клятвы о вечной любви куда-то уплывают… Да и не куда-то – идут коту под хвост. Иллюзии ушли, убежали, а Эго? Оно по-прежнему сидит на нашем загривке и начинает строить иллюзии иные. А мы пребываем в небывалой уверенности, будто наш ум и убеждения в невероятной картине мира – мы сами и есть.

Записка Прошки в дневнике Ивана…

Тут и думать нечего, ведь кажный из нас в удивительно тревожной молодости мечтал, пусть даже таясь не шибко, о любви невероятной. Мол, так будешь любить яво, он тоже тебя, как никто и никогда не любил. Времечко…Ах, мчится ветерком, не остановишь. Приходит любовь-то… Куды она денется? Токмо веет опосля любви-то той долгожданной горечью полынной, не иначе. Далее-более… Куды идтить, кого искать? А девичья краса? Разве никуда не девается? Блеснёт в земной жизни словно роса утречком ранним, да туманцем и сойдёт в скорости. А жизнь? Свово требувает: хочь и не любви, но материнства в естестве своём.

Последняя запись Ивана за день до исчезновения…

Люди не сомневаются, что переживание событий прошлого и озабоченность того, что же будет там впереди, в будущем, уж точно есть подлинная насыщенная жизнь. Они уверены в жизненной аксиоме, будто всё заработанное, купленное в магазине или приобретённое другим путём, что-то полученное, безусловно, и есть неотъемлемая часть каждого из чрезмерно умных человечков. Но стоит оступится, то человек из толпы подобных себе начинает вдруг горько рыдать из-за того, что его убеждения вдруг завели в безвозвратное положение тупика небывалой нищеты и чрезвычайного отчаяния. Человек живёт в постоянной тревоге, думая о своей будущей старости, где неизлечимые болезни и смерть. А у меня больше нет времени. Как бы мне хотелось научиться по необходимости или по собственному желанию отказать его волю… волю времени. Я понял и осознал, что меня на самом деле нет в живых. Каким-то образом моё сознание очутилось здесь, в этом удивительном мире, когда можно путешествовать по времени и учиться у него жить. Завтра вечером меня не станет. Тем, кто прочитает до конца этот дневник, искренне желаю жить не по часам, а плыть на своей простенькой лодочке своего собственного приручённого времени по большой бурной реке земной человеческой жизни. ПРОЩАЙТЕ…

--------------------------------------------------------------

До невероятной душевной боли ужасно состояние, когда не поймёшь, что на улице творится. То ли ранняя весна за окном, то ли поздняя осень: серость, слякоть, дождик мерзопакостный и ещё множественные, убивающие наповал, престранные моменты. Мысли лезут в дебрях несусветных, не приведи господи… Повторяются они раз за разом, пытаются свести с ума, мол, давай-давай – иди за нами до полного идиотского счастья. Иван перевернулся на другой бок и вдруг, ни с того ни с сего, принялся рассуждать о тонких материях, подвластных лишь только человеку, героически перенёсшему намедни полномасштабное возлияние алкогольных напитков в той самой мере, когда становится мучительно больно за прошедший бесцельно день в адском дурмане: «Если осень, — бормотал он, — то любимая пора всеобщего нашего любимца Пушкина. А как же? Умница ведь, да и только… Прискачет на пару недель в своё обожаемое Болдино, увидит листочки разноцветные падают и…. Всё – любовь к осени проснулась. Как он там у себя пишет, мол, мухи не кусают и жары особой нет, значит – осень самое лучшее время года. И ведь напишет же несколько стихов с поэмой великой, всемирно известной и, тут же мчится в свой родной Питер шампань жрать и баб за части филейные в тёплых кабинетах щупать». Иван глубоко вздохнул и выпалил с особой тяжестью, нахлынувшей в одночасье: «Посидел бы тут с нами в дерьме собачьем по уши самые, вот и было бы тебе очарованье офигенное».

Всю ночь бросало то в жар, то в холод. Что только не забегало и не лезло в наглухо больную башку человеку, ударившегося в довольно продолжительный запой. Иван сгрёб трясущимися руками всю пропитую волю в кулак, собрался с духом и… ни в коем случае не впустил к себе в гости всех этих белок с чижиками, поставив прочный заслон тем самым на пути к неподкупному сознанию и верному здравомыслию.

К утру бред сивой кобылы таким образом чуть-чуть угомонился и немножко приутих, но что такое? Стал приставать незабвенный наш Александр Сергеевич. Откуда он взялся, один бог только и ведает. И что самое интересное – этот Пушкин наглым явился до опупения, начал обзываться разными нехорошими словами, рожи страшные корчить, а иной раз даже пытался плюнуть.

— Причём тут Пушкин? Хрен его знает, — повернул Иван голову в сторону, бормоча, — гадский какой-то.

Немного ещё времени прошло, пока отрицательная энергия не пошла на уменьшение, создавая тем самым природное равновесие, просто необходимое для человеческой жизнедеятельности. Иван, незаметно для самого себя, оказался вдруг около серванта. Хрустальная рюмка, тесня звонких соседей, выводя мелодии экстравагантными переливами, весело вылетела с верхней полки. Она прыгала в руках от удовольствия, что наконец-то и она пригодилась вместо гранёного стакана. В рюмку ударилась струя, согревшейся за ночь водки.

— У-у-у… — Прозвучало в комнате.

Иван стоял посреди её на босу ногу, в видавшей праздные виды рубашке. Она выступала с надорванным крылом, который был заправлен в трусы в светлую полоску. Другой конец рубахи свисал с левой стороны непотребного алкогольного тела и как-то застенчиво свернулся в полу-трубочку, тем самым не желая показывать, что об эту половину мужского одеяния постоянно вытирались жирные руки. Но, тем не менее, наш герой стал очень быстро преображаться, прям на глазах всей присутствующей мебели.

Иван взял в руки электрическую бритву и под её звуки мозги стали посещать уже более-менее приличного состава мысли : «Русский мужик пьёт, говорят, либо с горя, либо с радости, либо с утра. Но нет, говорю я вам и без всякого удовольствия утверждаю, что пьём мы при любом перечисленном случае для собственного эгоистического самосознания. Во всех случаях каждый выпивающий гражданин уверен в том, что производятся правильные действия…»

— Ух ты, — проговорил он в зеркало вслух, — откуда это у меня такие вот нравоучения вдруг в башке возникли? Ладно там белки с дятлами… Но прошло буквально несколько мгновений и снова думки эти, неизвестно откуда, идущие с наваждением: «Эх, дороги-дороги… Каждого из нас вы когда-то и куда-то привели в только нам известном жизненном направлении. Ведь судьба не спрашивает нас: что мы хотим, куда хотим и как хотим. Она ведёт медленно, уверенно и последовательно в ту самую сторону, которую мы может быть не желали и не хотели, но внутренним чувством предсказывали и предугадывали. Эх, дороги-дороги… Конечно, нам дано полное жизненное право — выбирать вас на основе накопленного жизненного опыта и разума, но только не опьянённого, на основе привычек, эмоций и самосознания. Но, вы всегда и бесповоротно, на определённом этапе продолжительного и утомительного пути ставите вдруг отправную точку той самой судьбы, на которую мы все грешим и уповаем».

Иван разглядывал в зеркале ужасного вида физиономию, ставшую таковой после десятидневного бодуна и никак не мог понять самого себя, свои новые мысли, свои новые представления. Что-то такое повернулось в пропитом самосознании и это, что-то такое, говорило и говорило без перерыва, без малейшей остановки, без малейшего промедления. И тут… Он вспомнил… Вспомнил почти всё…

— Как? Как может? Как может быть такое? — Повторял Иван без перерыва, нарезая причудливые круги по комнате. — Неужели правда? Неужели я был там? — Его трясло странной мелкой дрожью… — Как же? Как же так-то? Разве бывает такое?

Иван сам себе никак не мог объяснить, почему ему всё это вспомнилось и что вообще это всё было, так похожее на явь? Он вспомнил даже запах… Единственно, что никак не мог вспомнить, так это – из неизвестной страны удивительную женщину, от которой шло непонятное тепло. Но воспоминания о ней тут же куда-то проваливались, стоило только чуть сильней напрячь запутанные в клубок мозговые извилины. В таком мрачном настроении Иван налил остатки водки и тут же проглотил её в неимоверном возбуждении. Спиртного больше не было…

— Так-так-так… — строчила очередью непонятная мысль, и опять думалось одно и тоже без конца — Когда? Кого? Как?

Но вот шевельнулось что-то значимое в голове Ивана, повернула извилины в сторону, и мысль пришла, царапнув своим тупым лезвием, мол, посчитать надо всё, да отметить с чего начать и как поступать далее. Тут же подумалось: «Надо ведь в магазин сходить немедля! Не для пьянки, разумеется, но для здоровья ради… Потом… Потом в деревню… В деревню, на свежий воздух прочь из городских гадских условий, прочь от пьянки убежать… Самогонки и лежать, думать, выхаживаться и… Бросить её, окаянную, навсегда бросить».

— Стоп, — воскликнул вдруг Иван в потолок комнаты! — Деревня! Вот отправная точка! Ведь я отправился туда… в эту страну из неё, из деревни. Значит? Значит я туда сегодня уеду и… Там умру? — Иван решительно напяливал джинсы. — И что? И то, дубина, — говорил он возмущённо самому себе, открывая дверь. — Потом туда и… Потом сюда… — Не стал ждать лифта, бегом вниз по лестнице. — Сюда? Сюда за один день до собственной смерти? Точно… Ухх… Не может быть…

Иван не замечал никого вокруг. Шёл быстрым шагом, пока действовала доза принятого спиртного. Необходимо было купить водки и бежать куда глаза глядят…

— В деревню… В деревню… — Шептал он себе под ноги.

Стоило только перейти по пешеходному переходу дорогу, незамедлительно раскрылись автоматические двери Магнита. Бегом по правой стороне и… Рука нащупала горлышко родимой. Иван прихватил лимонаду, а в хозяйственном отделе взял стаканчик и налил грамм семьдесят спасительного пойла.

— А вы как думали, — упредил он строгий взгляд солидного вида тётеньки. — Иначе я до деревеньки своей не доеду, — оправдывался он уже перед другой. — Простите, ей богу невмоготу, — выдохнул с облегчением, ошарашив бабушку с палкой.

— Так бы и дала вдоль хребтины-то, чтобы до космоса самого летел, — прошамкала та и удалилась ближе к прилавку с хлебными изделиями.

Иван подошёл к кассе и протянул початые бутылки, водя зрачками вдоль и поперёк…

— Вы это… Только не ругайте меня, так уж получилось, я ж всё оплачу.

— Что же и закуски брать не будете? — Спросила вдруг удивлённо кассирша.

— Да есть у меня всё. И мясо есть и хлеб. Самое главное – огурцы солёные и капуста в погребе с рассолом, — говорил Иван, оглядываясь удивлённо на ухмыляющихся покупателей, подошедших сзади.

— Эх, Ваня-Ваня, — ошарашенно раздалось вдруг.

Иван поднял голову на кассиршу и замер… «Опять наваждение» — пролетело, нахлынуло, обволокло… По телу проступили капельки холодного пота, по вискам застучали маленькие молоточки, в глотке пересохло, а рот сам по себе прохрипел языком, вывернутым в непонятную восьмёрку:

— Эйда…

— Ваня…

— Значит это всё правда?

— Правда, Ваня, правда. Выйди немедля из магазина и жди меня ровно пять минут у входа.

Испытал Иван таковые, возмущающие душу, впечатления, привнесённые в его тревожное состояние необыкновенным ветром времени, от которого и пришёл в великое недоразумение, и в ещё большую тревогу.

— Что за странное везенье, — твердил опять непрестанно он, ожидая Эйду у входа в магазин? — Может сивый бред в гости заявился вновь и снова? Неужто белуга по башке прогуливается наглым образом? Хотя, навряд ли… Разве был бы я способен доходить до рассуждений таковых?

Иван стоял, прибрав начатую бутылку с водкой под полу рубахи, крепко прижав её к собственному телу рукой, словно он украл эту бутылку проклятую. И вот… Шаг раздался чёткий. Походкой строгой и прямой прям на него шла его чертовка.

— Боже мой, да ты красотка, — только и оставалось сказать Ивану.

Он забыл опять всё на свете, отчего хлопнул себя по бокам обеими руками и услышал самый гадский звук, какой только бывает на всём белом свете – звук разбившейся вдрызг стеклянной посудины со всем её содержимым.

— Здравствуй.

— Прииивввет... — Глядит Иван… Нет рожек чудных, нет хвоста с перстнями и… — Видно значит не спроста предо мною появилась, — прошептал он навстречу. — Обличье наше приняла.

— Вань, так уж получилось. Пошли уже, — торопливо произнесла Эйда и, взяв Ивана за руку, повела его в неизвестном для окружающих направлении.

А тот не унимался:

— Гнусное сомнение у меня какое-то, — не уставал повторять Иван, — будто явь или сон это, которые возникают в своей неразличимости друг от дружки. Отсюда крик и стон одновременно взывают в душе о какой-либо помощи. Видно нет закона, что ли, дабы оградить мою персону от наваждений подобных?

— Нет закона, это точно, — засмеялась обворожительно Эйда и тут же перешла на серьёзный лад, — поторапливайся, Ваня, поторапливайся…

— А ккудда этто мы?

— К тебе в деревню, в твой домик, куда ты собственно и собирался буквально несколько минут назад. Нужно успеть к тому моменту…

— К какому?

— Когда тебя не станет… — сказала Эйда и нажала кнопку пульта, —садись в машину.

За углом стоял шикарного вида мерседес, который с превеликим удовольствием принял Ивана в свои тёплые объятия, чудно сшитого кожаного салона. Мигом за окном промелькнули дома пригородных поселений и автомобиль съехал на просёлочную дорогу.

— Твоё сознание обновляется уже в другой десяток раз, — премило улыбалась Аделина.

— А мне представляешь каково?

— Представляю…

— А мне, думается, что не очень.

— Что так?

— Так ведь, кому охота снова умирать?

— Но эта смерть как раз спасительной для тебя представится.

— Понимаю уже… Не просто всё это обставлено вокруг моей персоны. Иии… куда потом?

— Представь себе – в наше с тобой будущее.

— С тобой – это хорошо. Но зачем я тебе?

— Зачем вопрос дурацкий?

— Да, всё знаю и помню уже… Но… скажи ещё раз. Просто скажи.

— Почему тебе, да и всем людям в обязательном порядке, глупо до не возможности, но всё же невыносимо охота сморозить какую-нибудь чушь, лишь бы почувствовать себя опять и снова в не своей тарелке?

— Не знаю.

— Я нашла по-настоящему особенного человека, когда можешь запросто заткнуться в своих проблемах и растворится в нём с любовью. Если просто, вот-так сказать.

— Значит, любовь – это не выдумка человечества, это такая осязаемая величина, и значит она сила, которая обязательно что-то значит.

— Нет, не выдумка… Она у людей имеет большое значение, разумеется. Это любовь, когда общественная польза, когда социальные связи, когда воспитание детей и даже, например, когда любовь к людям, которые умерли. Ну какая общественная польза от любви к умершим людям?

— Никакой. А зачем ты опять про умерших?

— Просто так, — опять засмеялась Эйда.

Вдали показался поворот, башня из красного кирпича, оставшаяся от разрушенной временем фермы, где за кустами должен был выйти навстречу – его дом. Иван глубоко вздохнул, потянулся:

— Любовь я не в силах пока осознать, ведь, наверное, это свидетельство чего-то, и она из какого-то другого измерения в виде особенного артефакта, который, лично я не могу ещё в полной мере постичь. Но, честно, меня тянет к тебе, Эйда. Тянет к тебе через всю вселенную, будучи уже несколько раз мёртвым в разных параллельных измерениях. Тянет к тебе… К не человеку…

— Погоди, Ваня, погоди… Скоро мы с тобой сравняемся. Мне требовалось достичь той минуты, когда ты всё увидишь своими собственными глазами, когда ты хоть чего-то достигнешь и хоть что-то поймёшь. И вот теперь, без всяких на то измышлений, может нам стоит довериться ей. Может стоит довериться любви, даже если ты не понимаешь до конца всей её сути. Ведь ты не знаешь велика ли вселенная и с точностью не можешь определить, как управляет ей Чрейда. Но точно знаешь, что это всё есть на самом деле. Также и с любовью.

То, что произошло дальше, описать довольно сложно и к нему, к вопросу интимному, очень осторожно следует относится, но… Тем не менее: что случилось, то и случилось… Страстная улыбка Эйды привела Ивана в собственный дом, где стены осветились любовью к прелестнице из подземелья.

— Почему бы не воспользоваться интимной близостью, наверное, в последний раз, возможностью, когда мы во плоти, — шептала Эйда. — И ещё… я не хочу, чтобы ты, — она накапала в стакан какой-то жидкости из маленького пузырька и вручила Ивану, дабы тот выпил, — чтобы ты ушёл из земной жизни не так, как тогда… Ваня, послушай, родной: ничего страшного нет в том, когда человек хочет, чтобы на чуть-чуть приблизить своё будущее. Не секрет, что каждый, хотя бы раз в жизни, не думал о смерти. И все знают, что когда-то придёт та страшная минута, то мгновение, которых мы даже и в сердце своём не помышляли, но башкой при этом предсказывали и рассуждали: как и при каких обстоятельствах хотелось бы отдать концы…

— Да, что уж там, — перебил Эйду Иван, — я думаю, что по большому счёту не очень-то уже смерти и боюсь. Но мне никогда бы не хотелось… Слышишь? Никогда бы не хотелось умереть в пьяном виде, не осознавая, что ухожу из этого мира навсегда. Человек… А я пока что ещё человек… Человек, как высшая организация животного мира, должен сознательно уходить в страну мёртвых. И ничего при этом не бояться, так как выполнил все условия, поставленные перед ним природой и… — он нежно посмотрел на Эйду, — и Чрейдой, во множественных, созданных ею измерениях.

Желание Эйды, казалось, выжигало её изнутри и с невероятным чудным опережением вырывалось страстью наружу. В который уже раз, а казалось, словно в первый, Иван видел обнажённое странное тело: грудь и плечи – гладкие и нежные, удивительные бёдра, руки и ноги – жёсткие, будто принадлежали другой… Иван чувствовал с притягательной энергией необыкновенную, неиссякаемую силу в этой маленькой, хрупкой на вид женщине. И ему это нравилось куда больше, чем иные тела земных девушек, которые он тискал до армии в кустах за танцплощадкой или гораздо позже во взрослой уже жизни. Тело Эйды было живым, и до того пружинистым, что пульсировало внутри себя волнами невероятной звериной страстью. Эта внутренняя страсть вдруг заставляла и его, и её замереть недвижно, стиснув друг друга, и тогда Иван чувствовал, как бешено пульсирует, сжимаясь и разжимаясь, её нутро. Огонь любви Эйды непрерывно переливался в него, взрывая в Иване какие-то даже ему самому неизвестные запасы энергии и силы. Этот пылающий огонь удивительно выгибал ему позвоночник и бросал, бросал, бросал… в хрипящую атаку, не позволяя уставать. Нахраписто-нетерпеливый земной человек сошёлся, в неведомой миру, схватке со скрытым и стойким огнём небесной плазменной сущности. И так… до бесконечности, будто в первый и самый-самый последний в земной жизни раз. Ещё, ещё, и ещё… В последний раз, пока не разорвалось сердце.

Иван смотрел на своё, теперь уже беспомощное тело сначала сверху, потом ушёл немного в сторону и увидел светящийся огонь Эйды, который звал к себе постоянной притягательной силой.

— Ваня, — пропела она вселенским ублажающим звуком.

— Эйда, — ответил он тем же. — Наверное, уж точно я теперь поведу тебя через всю вселенную, когда об этом можно было только мечтать.

Появился ещё один огонь, который засверкал чудесным светом и словно засмеялось всё вокруг.

— Прошка, Прошка… — воскликнул Иван!

Все трое слились в один нежный огненный клубок.

— Засим, разрешите мне срочно откланяться, — сказал Прохор одновременно с великим воодушевлением и тут же – с невероятной заботой, — токмо надобно действовать мне, други.

Прошка проворно вошёл в тело Ивана, которое тут же обрело живой вид. Прохор-Иван схватил в нетерпении неполную банку самогона с полки и помчался на крыльцо. Именно в этот момент показался не кто иной, а почтальон, засланный из подземелья. Прям предстал вдруг пред новоявленным Иваном во всей своей представительском оформлении:

— Не извольте, - картавил он на манер старинный, - беспокоиться по пустякам, но искренне прошу отнестись к этому предложению с наиболее высокой ответственностью!

— Чаво-чаво? Чаво ты тут лопочешь, друг ситный, непонятной мне наружности?

— Я лицо, повторяюсь, чрезвычайно ответственное и прослежу, чтобы церемония прошла в полном порядке и письмо было доставлено, а в случае согласия адресанта, сопроводить его в нужном направлении.

— Какова лешава, я тя спрашиваю, ты мне тычешь здеся? А? — Проговорил Прохор-Ваня, враз набравшись смелости от одного только прикосновения к банке со спиртосодержащей смесью.

— Примите пламенный привет из самой страшной преисподней! — ещё боле пугая, заорал неожиданно странный гонец, взломав при этом сургуч на конверте.

Ваня-Прошка уставился на пришельца, затем дрожащими руками поднёс банку ко рту, отхлебнув глотка два - не больше, а потом ещё и ещё, но с проникновенной жадностью. А следом он непроизвольно вдохнул аромат конверта:

— Ого! — Воскликнул он, увидев ровный почерк на пергаменте высшего качества, а внизу вместе с печатями золотом тиснённые визы из различных подземных министерских сфер, и… с ног сшибающую подпись огромными золотыми буквами – ЛЮЦИФЕР.

— Позвольте мне, - вступился почтовик, собрав все недоумённые вопросы, зависшие воздухе, - чтобы вам не особо заморачиваться, сделать некоторые пояснения, касающиеся сего письма, поскольку вижу ваши глаза, удивительным образом стремящиеся к затылку.

— Да-да-да…

— Не ведаю зачем и как, и почему именно Вас хотят сподобить на данное турне по удивительным кругам, примерно описанным вашим поэтом Данте. Но уполномочен заверить, что вреда вам причинено не будет никакого. Уж будьте уверены в этом, ежели сами, конечно, не соизволите повеситься. То-есть переместиться в преисподнюю, так сказать - не отходя...

— Да понял я, понял… пошли уже. Вижу, что прохвост порядочный. Щас, токмо допью вот енто дело, да пойдём в твою преисподню. Вот ей Богу, грю, и к Вам обращаюсь, уважаемый хрен с горы: кабы не с похмелья, никогда бы не решился б я на такое путешествие, а, впрочем, есть ещё у меня надежда на некое снисхождение, что всё это безобразие закончится в аккурат, когда зачну просыпаться от ентого неясного мне помутнения.

Почтарь ещё хотел что-то сказать недосказанное, но удивился, что говорить ничего больше не пришлось. Он махнул копытом, а сам за дом чуть ли не строевым шагом направился. Почтальон уверенно топнул возле скамейки ногой, и… о, чудо – образовалось небольшое отверстие, достаточное, чтобы в него просунулся человек. Гонец снова махнул копытом, мол, следуй за мной и смело нырнул в эту, чудом образовавшуюся нору.

— Вот и всё, — прошептала Эйда, — Прошка чудесным образом замкнул бесконечный круг сразу в нескольких измерениях. Теперь нам нечего бояться. Веди меня, Ваня, веди… Через всю вселенную, к той далёкой безымянной звезде.

Через минуту два чудно-светящихся огня мерцали высоко в небе…