Глава двадцать третья

«Мы сделаем такую смуту, что всё поедет с основ. …Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадскую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь — вот чего надо! … Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды. … Ну-с, и начнётся смута! Раскачка такая пойдёт, какой ещё мир не видал…»

Достоевский «Бесы»

Из дневника Ивана…

Вне всякого сомнения, люди живут для того, чтобы просто жить и, непременно, чтобы им не мешали жить так, как они хотят, не убивая при этом Дух предков. Ведь жизнь таковая, если в людях есть он явно и открыто. Дух сам передаётся и передаёт по нарастающей эволюционно развивающееся сознание последующим поколениям. Вот, для чего живёт человек – чтобы передавать собственные знания, обязательно светлые. Потому и не надо страшиться смерти, ведь умирающий не уходит бесследно. Хотя, вряд ли… Страшиться надо тому, кто теряет свою душу на протяжении земной жизни и становится бездушным. Большое количество людей, нарастающее в геометрической прогрессии, сдерживаемой многочисленными войнами и болезнями, необходимо, чтобы посредством проб и ошибок родить чистое сознание, направляющееся к Чрейде, в качестве очередной ячейки в строении всех многочисленных вселенных. Бездушные люди умирают вместе с телом и распыляются в космическом пространстве, где воют, уже беспросветным воем, каждой отдельной микроскопической пылинкой без рода и без племени. Но, не забытые всеми навсегда, потому что также оцифрованы Чрейдой во вселенском квантовом компьютере, опять же для постижения добрых светлых знаний, с учётом пройденного негативного пути.

Сеанс, проводимый на стене камеры, в которой имели счастье прибывать наши друзья, внезапно прекратился из-за открывающейся двери.

— Ведь просили, господин хороший, не надо петь, — раздался голос охранника, прежде чем в полутёмное помещение ввалился Нечаев с окровавленным носом.

Наши герои враз взгромоздились на нары, грубо, но надёжно приколоченных к стене. Иван, глубоко озабоченным взглядом, от того, что только сейчас слышал и видел, смотрел на прибывшего. Прошка, тот ещё щельмец, моргнул незатейливо глазом, как бы между прочим. Он сплюнул в сторону и сказал:

— Надо же, революция какие убытки претерпела!

— Мы, к-кажется знакомы? – неуверенно промямлил Нечаев.

— Гляди, Ванятка, — продолжал Прошка, не уделяя никакого внимания новому сокамернику, — пред тобой новый совершенный тип, чичас он нам попытается раскрыть всю свою сущность, всю свою природу, так сказать, настоящего революционера.

Нечаев смотрел исподлобья, не решаясь возразить и трусливо поинтересовался:

— С кем имею честь, так сказать?

— Ты? Ты имеешь честь? Ты же дружка свово замочил намедни, мразота!

— Как вы… Да как вы…

— Смеем, смеем, дядя! Впрочем, мы же, уголовные элементы. Теперь с политическими натурами — друзья, навеки! Не так ли?

— А как же! —Воодушевился тут же Нечаев. — Мы вместе должны быть! Вместе! Понимаете?

— Так нужно для скорейшей революции, — улыбался мило Прошка, подталкивая Ивана в плечо, — оне нас будут пользовать для политического террора, чтобы государство разрушить до самого основания, а затем вышвырнуть с тобой на задворки, а сами управлять вновь созданной республикой на основе того же рабского труда и всем говорить, как правильно они среди них хлебные пайки распределяють… Потом передерутся промеж собой и… Сказка про белого бычка!

— Ну, уж и нет, — освоившись, стал возмущаться оппонент, — нам нужны свободные люди — не рабы. Нам нужны вот такие, которые ни разу не брали в руки книги и не пользовались ни одной привилегией, которыми, собственно, наделены никчёмные людишки вам же и в ущерб. И потом… За такими и мужики потянуться со всеми правдами и неправдами.

— Вона, милок! А ты, тоди чаво в образованные подалси?

— Для того, чтобы направляющая сила была хоть какая!

— Ну, дык, я и говорю — чтобы нами руководить, распределять и направлять на войны, на стройки, на голод попутно, ради будущего огонька счастья, который уже в самом начале предали и продали с потрохами со всей своей учёностью.

— Учёность масс предвидится в будущем, будьте уверены, а пока… Интеллигенция должна понять, что никакие книги общество не развивают и об жизни простого народа не имеем, практически, никакого представления. Потому и нужны мужики! А чтобы их подтолкнуть и направить в процесс разрушения государства, необходимы ваша решительность и вседозволенность, исходящих из противозаконности.

— Ладно мы. Так ведь вы же опосля и всех интеллигентиков изничтожите, а оставшихся — перекуёте до неузнаваемости. Например, в Москве у образованного общества имеются иные виды…

— Лично я, предполагаю, как у вас в Москве… Но у нас в Иванове, в самом, что ни на есть — чёртовом болоте скукотища страшенная, где всё время что-то течёт и капает, где лужи вонизменные до не могу, где не видно душонки человеческой хоть какой бы то ни было. Зато семейство животных руководит каждым закоулком и наслаждается по-своему: коровы срут в подворотнях, свиньи валяются в собственных испражнениях, куры и те — роются в навозе; и там, и там бесконечные банды собак… Среди всего этого безобразия купчишки ивановские гуляют степенно и важно, давно скупившие и сотню раз продавшие наши душонки никчёмные.

— Во как! — стал Прошка чесать в затылке, — Загнул, так загнул… Гляди, Ванятка, на него! На ентова чуда-юда! Вроде и восторженность с увлечением есть, но не туда оне направлены. Токмо так оно и видится: природа преданного своим идеям революционера, исключает полностью и бесповоротно романтизм и всяческую на то чувствительность. Да и купчишки твои, ещё обжиться не успели опосля раскрепощения… Нехай сто раз продали, вы же в тышшу чуток не уложитесь!

Вновь Ивана посетило чувство дежавю. Ведь и сейчас, по прошествии полтораста лет, взять хотя бы ту же Украину — убить продажных, чтобы самим перепродать в высшей степени! А недавние девяностые? Как всё это назвать и обозначить, чтобы другим неповадно было? Опять настрелять кучу трупов, загнать в навозную жижу, чтобы в последующие пятьдесят лет разгребать по новой?

— Мысли ваши, — глядел Нечаев в упор на Прошку, — неделикатно рассматривают меня и трогают мозги неуклюжими и неземными лапами.

— А ты как хотел? Думаешь, достучаться до тебя хочу? Оченно надо! Для Ивана енту цирковую программу обеспечиваю! Вы же, сучье отродье, любыми путями стремитесь в какие бы то ни было, но в управляющие! Да так стремитесь, чтобы не трудиться в поте лица на благо народа, по ком, собственно и печётесь неистово, а для его же и ограбления, в итоге, и постепенного уничтожения во благо самого себя!

— Кто вы такой, чёрт возьми?

— Он и есть!

— Ах, каков, а! Впрочем, поскорее бы улизнуть отсюда. Что я и пытаюсь совершить в ближайшее время. А моё с вами знакомство будет мне полезным и не позволит излишне погружаться в апатию. Ведь непреложный анализ всего, меня окружающего, даёт верное понятия о собственных незыблемых силах. А поскольку…

— Каковы твои силы нам давненько уж известны, — прервал Прошка соседа по камере и…

Случилось невиданное, даже самим Иваном: чёрт в тельняшке вдруг стал полнеть и вылезать из собственного одеяния, которое стало превращаться в знакомую по старым фотографиям форму одежды сороковых-пятидесятых годов, лицо округлилось и появилось до боли знакомое выражение…

— Ух ты, — воскликнул Иван, — сам Мао пред нами явился!

— Кто таков? — Удивлению Нечаева не было предела.

— Да тот самый! За которого ты сейчас ратуешь, мильёнам людей на погибель!

Мао Дзэдун принял подобающую позу, глянул уничтожающим взглядом на революционера и провозгласил надменно: «Некоторые выступают за то, чтобы сначала выучиться, а потом стать красным. Сначала выучиться, а потом стать красным означает быть сначала белым, а потом красным. Не красный сейчас, а красным в будущем — если они не красные сейчас, то какой их нынешний цвет? Белый, конечно же. Интеллигенты должны быть сразу красными и обученными. Чтобы быть красными они должны полностью перестроить умы, преобразовав своё буржуазное мировоззрение. Им не нужно читать много книг, что они должны сделать, так это усвоить правильное понимание следующих вопросов. Что такое пролетариат? Что такое диктатура пролетариата и другие…»

И это ещё не всё… Мао на глазах почтеннейшей публики стал быстро худеть лицом и вытягиваться в росте, пока не достиг таких размеров, что Нечаев опустился на пятую точку и стал отползать на ней же в ближайший угол камеры. Его необыкновенно трясло от такого небывалого представления, а рот не мог, не только закричать, но и сказать хоть что-то членораздельное. Во всё затемнённое помещение раздался плечами вширь и ростом ввысь... Кто бы вы думали? Ни за что не догадаетесь — Маяковский! Он воздел правую руку в потолок и: «Я знал рабочего. Он был безграмотный. Не разжевал даже азбуки соль. Но он слышал, как говорил Ленин, и он знал — всё.

— Свят-свят-свят! — заголосил Нечаев, хотя, по его же мнению, давно в поповскую веру не впадал, даже пребывая в отчаянии.

Куда только подевался беспощадный фанатизм неистового атеиста, но и многоликость с многообразием его собственных бесов, которые насаждают в обществе ненависть, бесстыдство и грех, как норму поведения. Когда, то же самое пало и на его собственную голову со всеми вытекающими последствиями, вот тогда и заголосил противным собачьим визгом:

— Чего это? Чего это такое вдруг возникло предо мной? Сгинь нечистая! Сгинь! Сгинь, во имя отца и сына и святого духа! Ижи еси на небеси… — стал лепетать он всё, что в голову приходило от предыдущей памяти!

Но приходило мало полезного и нужного в подлую душонку никчёмного для всех людей человечишка, который не жил, а существовал во вред всем — от мала до велика. Ноги словно кто-то приковал к полу тяжёлыми цепями, но в последний момент, когда всего лишь на мгновение Маяковский взглядом отпустил его из собственного поля видения, Нечаев резко подпрыгнул вверх и со страшным рёвом, как только воют в самой гиблой преисподней, рванул было к двери, дабы снести её со всего маху головой! Враз вокруг его трусливой шеи обвился противный хвост, не Маяковского, конечно, и даже не Прошки, а огромного удава, возникшего на месте великого поэта революции. В лицо Нечаева из раскрытой ужасной пасти несло мертвечиной, а раздвоенный язык невероятных размеров ужасно щекотал посиневшую от удушья щеку, переходя то и дело в нос. Иван от увиденного вжался в стену, готовый влезть в неё полностью: с ногами, руками, головой.

— Шшшто шшш, ты, шшшельмец! — шипела морда огромного гада, источая смрад и смерть. Шшжизнь свою не успел устроить, а уже надумал мироустройство переиначить?

Хвост неумолимо волок Нечаева к стене, где находился Иван, а морда продолжала шипеть прямо в перекошенное лицо, неудавшегося уже лидера революции, наслаждаясь тем, что происходит вокруг него.

— Шшжить тебе немного мошшжет быть осталось, ушшш я-то постараюсь, погоди… А теперь смотри, любуйся! Знай шшшто ждёт тебя, шваль небесная, впереди!

На стене вновь появился экран и даже в глубине оного блеснул предыдущий кадр с здоровенным ртом, глотающего камни, но… Явился ниоткуда здоровущий чёрт с кривыми рогами. Через горизонт экрана он незамедлительно просунул копыто на волосатом основании, подцепил им за шкирку Нечаева и вырвал его из объятий хвоста удава. Раздваивая, он затащил душу в свои необычные апартаменты.

— Что? Что это такое? — закричал Иван! — Ведь может… Может он не так уж и опасен для людей, как ты себе возомнил? Сам же говорил, что такие нужны отщепенцы для нашего же блага, чтобы выявить слабину людскую и не дать размножиться.

Экран вдруг закрылся занавесом театрально-подобным. Возле него сидело трое: удивлённый разворачивающимися событиями Иван; словно призрак — без души в теле Нечаев и Прошка, который замахал руками и…

— Токмо туточки совсем другое действо разворачивается, — ворчал он. — Как раз свидетельство тёмных сил налицо! Уразумей! Ежели Ленин, допустим, с Троцким — засланцы наши шпионские. Хотя бы для того, чтобы жить прекрасной не казалась, то это — есть сущность, пусть не тваре-подобная, а намного хуже и опаснее. Не достойна таковая образина даже в древе душой обитать, либо в скотине какой. Да, он совершил всего лишь одно убийство, своего же товарища ухайдокал — студента Иванова. Но его дикому примеру последовало не одно поколение русской молодёжи. Эта тёмная сущность вопреки нашему пребыванию на земле и под оной, влезла в историю самовольно и направленно из, противоречащей развитию земного сознания злобной среды. Такие уроды возникают, казалось бы, из ниоткуда, скрытно для всевидящего ока Чрейды, проникая в прошлое и маскируясь там. Пример тому Гитлер, коего вообще с трудом удалось приструнить с помощью агента нашенского, имеющего мировое людское значение. Можно было Адольфа, да и нужно, убрать ещё в зародыше, будучи он обычным ещё ефрейтором, но проморгали. А может и оставили для прививки всему человечеству. «Нечаевщина», словно грибок какой или вирус гиблый, распространилась на революционное движение и стала неизлечимой болезнью, когда стирается грань между истинным революционером, жаждущего преобразований, и обычным мерзопакостным бандитом. Представь себе, что будет, если мы с тобой пройдём сегодня стороной, думая только о своём личном благополучии. Последствия будут ужасные с непоправимыми уже изменениями планетарного масштаба в сознании всего человечества.

— Я читал Достоевского, — дрожащими губами проговорил Иван, — и понял ещё тогда, читая, всю логику идеи разрушения. Писатель обрадовался, что его прототип оказался под арестом и что, якобы, народ исторгнет из себя заразу, распространённую Нечаевым. Но он ошибся. Далее понеслось и поехало по всем фронтам. Понеслась по всей земле революционная блевотина под знаменем бесов Достоевского. И даже в наше время ещё не умолкает. То тут, то там всплывают, булькая противозной вонью из болота, последователи мерзкого Нечаева, призывая к собственной же погибели. Может здесь и твоя ошибка есть, Прохор? Мало, видимо, работы по заявлению, как у наших ментов. Требуется проводить постоянную профилактическую деятельность. А как иначе?

— В последнее время ты меня всё более и более удивляешь, — выпучил хитрющие глазёнки Прошка, — и вижу чичас писателя и прямо здесь уже, а не токмо в параллельной жизни твоей. Нет я не ошибся… Скажем так. И революционная мракобесия распространилась ещё бы глубже и губительнее, в отличие от того, что случилось уже в вашем земном мире. Не успеваем сдерживать вожжи, Ванятка, разгорячённого нами же коня. А туточки мы с тобой удачно в прошлое занырнули. Уж будь уверен на все сто…

Занавес на экране вновь раскрылся и стало видно, что каких-то трое измождённых личностей тащили сопротивляющегося Нечаева к месту будущей расправы. Бездушное тело революционера по эту сторону экрана зашевелилось. Выпученные глаза с чудовищным страхом смотрели на всё происходящее. Волосы встали дыбом и уже побелели. Иван, удивлённо заметил:

— Во-о-он тот — знаком мне! Да и этот! Гебельс, вас всех Борман задери, и, о ужас — Бандера! У нас сегодня личность эта на слуху! Третьего не знаю, кто есть он?

— Петлюра, вроде… Да, Петлюра! Их, Ванюша, много в очереди стоит там, за занавесом. Это всё только в твоём собственном воображении, сам знаешь. Ну и я кое-что сфантазировал для общего аппетиту. Эти господа даже в аду ненавидят рядом стоящего и рады издеваться друг над другом. Другого развлечения туточки нет, как нет. И это не просто вымещение ихней злости ко всему окружающему миру и к их оппоненту, а своеобразное наказание, придуманное в подсознании нами с тобой… Сейчас, в перерыве, пока одне мучают других, те, кто в очереди — наслаждаются просмотром.

— Чем же тогда отличаемся мы с тобой от них, от мерзавцев этих и кто нам дал такое право?

— По-первам, токмо таким первобытным способом я ещё что-то могу показать, недостаточно совершенным мозгам твоим. Во-вторых — наказание должно быть неизбежным! Здесь я — в роли устроителя торжества главенствующих законов Чрейды.

Тем временем, Гебельс с Бандерой уже крепко держали Нечаева, а Петлюра огромными ржавыми гвоздями прибивал руки оного к огненной стене. После дикой процедуры, наступил ещё более ужасный момент: те двое раскрыли с силой революционный рот Нечаева, а Петлюра одной ногой упёрся ему в грудь. Из кармана достал щипцы и стал с великим усилием вытягивать язык. Когда тот дошёл до неимоверных размеров, на помощь пришёл Бандера и перехватил животрепещущий орган. Нечаев выл истошно, но язык тащили всё дальше и дальше, пока тот не достиг некой границы и не вырвался из орущей глотки насовсем. Тут же язык возродился и оказался во рту у Нечаева снова, и процедура продолжалась до той поры, пока Иван не прошептал твёрдо и уверенно:

— Хватит… Хватит, больше не хочу. Пусть там у вас с ними занимаются как умеют и могут, а мне смотреть нет силы никакой.

— Пусть будет так.

— А с этим-то что? — Иван уныло глянул на Нечаева.

— А ничего… Ему при жизни довелось с душой расстаться. Пусть гордится ентим, паразит. Уже почти готово его освобождение, ещё увидишь каким образом. Но мы помешаем этому историческому событию, да ещё как: не нарушив ход правдивых мыслей, не тормоша, так сказать, общего обустройства, а степенно, чинно чтобы, да ладно всё.

— Мы свидетели побега, ход которого нарушим? Ведь сами в заточении и как…?

— Ладно уж… Темнеет вон в окошке… Расскажу, томить нет силы более тебя, — расплылся во всей своей чертовской улыбке Прошка. — Я ещё сам не знал, как всё будет, да и произойдёт. Но вкрались подозрения, когда бросился к ключу на столе в кабинете… Как будто кто-то силой заставил этого не делать. Да и ты уже заметил некоторые моменты до того. Хотя бы взять — на пароходе. Чтобы это я не справился бы что ли с ентими шпиками? Помешали стало быть неестественным путём. А помнишь подметальщиков на мостовой?

— Помню-помню! — приподнялся Иван. Лицо одной барышни знакомым показалось.

— Одной? — ухмыльнулся Прошка.

— Ты думаешь — она?

— Не думаю, а знаю! Сами бы погрязли в ентом деле по самые помидоры нашенские.

— Эйда?

— Нет, дядька Черномор!

— Уффф… Ничё себе!

— Я понял всё и сразу! Тебе даже невдомёк стало, почему я в ентих чудовищ превращался без представления в подсознании окружающих лиц. Ведь тебе даже в голову не пришёл Мао с Маяковским, тем более удав. Потому-то и разухарился я с подсказкой со стороны. Ведомый, Ваня, я… Ведомый.

В коридоре раздался непонятный гул. Зашумел затвор камеры, дверь открылась. В затемнённое помещение тюремного типа ввалились уборщики мостовой всем скопом, чтобы ожидать тут до утра, дабы заниматься уборкой на следующий день и вон — по домам… Как, всегда и было в то время и в том самом месте по порядкам известным в городе Казани.

Дверь захлопнулась.

— Не шуметь мне тут, оглоеды! — раздалось уже из коридора.

Иван округлил тарелкой глаза и смотрел на одну из дам в странном наряде.

— Ваня, — тихо сказала та.

— Эйда, — ещё тише сказал он.