Глава двадцать вторая

«Революционер — человек обречённый… он… разорвал всяческую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира».

«Катехиз революционера» Бакунина и Нечаева.

«Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России, который презирает всякое доктринство и отказался от мирной науки, предоставляя её будущим поколениям. Он знает только одну науку, науку разрушения».

Сергей Нечаев.

Дневник Ивана…

Истина есть у каждого в душе. Но человек, вырванный из лона природы, неутомимо пытается вытащить самого себя, как тот Мюнхаузен - за собственные волосы из кажущегося дремучего болота неведения, не дающего потребительские блага для плотского существования. Но когда материальный момент подходит к неизбежности разложения на отдельные частицы, то и дух, состоящий из множества комплексов подвержен распаду на отдельные энергии, которые потом используются в необходимых явлениях; в животных и растительных соединениях и так далее.

Чрейда через своих помощников создаёт кажущиеся впечатления таким образом, что в противоречиях, направленно созданных для общества людей, начинает происходить губительная реакция. Её даже Чрейда, сама же всё это создавшая, не в состоянии контролировать в полной мере. И тогда рождается новый губительный вирус тёмных излучений, который очень трудно контролировать, а при его распространении, уже силы, имеющиеся на Земле, не в состоянии вирус тот остановить. Как это было, например, на соседних планетах в совсем недавнем прошлом.

Когда Иван получил внушительный тычок в зубы, один из них зашатался и обмылся кровью. Прошка же отделался двумя тумаками в ухо.

— Ты, что же? – кричал турист гиду, — в тебе силы-то подземной немеряно!

— Я тут не причём, — оправдывался Прошка, — шось сдерживает меня, видно кому-то угодно.

Шустрые агенты намертво вцепились ручищами в локтях пойманных преступников и ловко потащили к сходням. Иван, чуть ли не побелел волосом от внезапной передряги, а тут:

— Ты, мне скажи, служивый, — обратился Прошка к сопровождавшим его полицейским ищейкам, — восхишшают, небось, бунтовщики всякие? Расплодилось их, как собак не резанных.

— Восхищяемся не мы, а оне свободой опосля раскрепощения, сподобляясь на убийства всяческие. Вона, вчерась, одного пымали убивца – Сергея Нечаева. Будем в Петербург определять.

— Всё бунту ждёте?

— Ждём, мать их так…

Люди в полицейской форме, стоящие на берегу, поднимаясь по сходням, для осмотра судна и опроса команды, встретились со своими агентами, направив их прямиком в кутузку, мол, потом с этими двумя разберёмся. Благо, полицейский участок находился неподалёку, было решено доставить арестантов пешком. С высокими посошками, совсем рядом, шли замученные голодом и усталостью богомолки. Они отвесили ряд низких смиренных поклонов. На что и получили по полной программе:

— Опять жульничество в открытом виде, — бубнил один из агентов, — смиренницы! А, небось, грызутся потом ночью, как собаки куском обделённые!

В ободранной пролётке, проносящейся мимо, восседал, по всем имеющимся видам, охотник местный.

— Лодыря бы этого, вместе с легавой собакой пегой, да с ружжом — в работники до скончания веку, — рассуждал другой сопровождающий.

Пьяные мужики, в стороне поднимая пыль, подгоняли тощих и лохматых от нехорошей жизни лошадёнок, не проданных на базаре.

— У-у-у… Нищеброды! Чтоб вы провалились, окаянные, — вторил третий в штатском выродок!

Один из мужиков упал в пыль, в изодранной на ленты ситцевой рубахе, задрав вверх окровавленную морду, с приплюснутым от недавнего удара носом. Другой бежал следом. Споткнулся. Потерял шапку и получил хорошего пинка от четвёртого конвоира.

Телега полная баб с лопатами и мётлами протарахтела по булыжникам. Бабы тряслись и смешно подпрыгивали на собственных задницах, сидя к лошади спиной. Одна лузгала семечки, другая поправляла нелепый картузик на голове, третья пела в смеси русского и татарского, а четвёртая махала руками и орала с непристойным хохотом вдогонку конвою:

— Дядя, кошель потерял!

— Эх, и нищета же кругом, — воскликнул Прошка! — Разорились мужики до тла, даже трынки не осталось!

— Зато водица, поди, у нас сахарная, — отвечала баба на возу, — тышшу лет пьём! Да вода что… Хлебушка нетути!

Базар-то вот он — рядом. Расходятся людишки, кто во что горазд: кто с наваром, а кто — не солоно хлебавши. Есть ещё и такие, обслуживающие запоздавших покупателей…

— А вот квасок! Прёт из пуза в носок! По копейке кружка, самый главный лимонад, – раздавалось по дороге в участок!

Прошка тут же закатил мечтательно глазёнки в небо, шепча премило:

— Квасо-о-ок…

— Либо водка с нюхательным табаком? Дюже пахуча и ядрёна, до задницы бодрит, — скалился какой-то пьяный мужик, осторожно поглядывая на конвой.

— И пошёл ты дураком, лужа деревенская!

А из-за мужика неслось:

— Афанасьич! Хунтик не отвесишь?

— Чаво?

— Ветчины!

— Таким добром, брат, благодаря богу, так обеспечен, что не в пример тебе какой!

— А почём?

— Дешёвка…

— А дёготь хороший есть?

— Такого у твоего деда и на свадьбе не было!

Какие-то франты и шикарные дамы с мётлами в руках, у которых на спинах мелом были начертаны перекрестия, заполонили мостовую на пути следования так, что пришлось обойти стороной. Вокруг них образовалось целое гуляние простолюдинов, которым было невтерпёж в качестве хоть какого-то развлечения тыкать в метельщиков пальцем и гоготать во всё обывательское горло.

— А это чё за чуды-юды образовались? – интересовался Прошка вслух.

— Дык, уличённые сёдня в воровстве, — лыбился один из агентов, — шныряют по рынку средь обывателей и кто во что горазд — стибрить. Таковым вручаются мётлы без всякого различия пола и там, где попались будут мести мостовую до темноты перед лавкой какой, али магазином. На ночь в кутузку. С утра опять мести перед участком. По окончании заносятся в списки воров и отпускаются по домам.

— Странные какие-то, наши ахферисты, — заглядывал Прошке в глаза другой конвоир, — всё выведывают, да выспрашивают, будто с другой планеты прилетели.

— Дык, из деревни мы… не местные.

— Ага, в первом классе — из деревни? И одёжа… по-деревенски?

Связали руки Ивану и Прохору в коридоре крепко-накрепко веревкой прочной, да так, что те в запястья врезались до боли. А куда ж деваться – терпеть надо. Зато приключения по времени, невесть какие, но на свою собственную голову. А случилось так, что у начальства тамошнего уже были люди с базара подобранные. Через раскрытую настежь дверь, от духоты и смрада вонючего, была видна очень просторная, но грязная и неухоженная комната. Стену прорезали аж целых три больших окна для лучшего освещения. Два стола стояли под толстым зелёным сукном, но до такой степени разорванным, что можно было бы отодрать его вовсе, да и выкинуть на успокой души. На столах бумаги разные, чернильницы, промеж них во множественном числе перья отличных друг от друга калибров, и рядом книги в стопках. Но более всего убивал наповал наглаженные мундиры приставов и букеты начищенных до великого блеска сапог с вонью махорки.

Такой контраст в полицейском участке, на палубе парохода и улицы по которой шли от пристани, словно в зеркале отображал Россию матушку того времени. Мол, ничего-то за полтораста лет не поменялась в головах-то наших, да и в стране тоже, думал про себя Иван.

— Есть категория из обжорного ряда, — читая мысли друга, вступился Прошка, — это толпа для собственного удовольствия. Она не дюже большая и первая лезет в глаза. За нею следует не меньшее скопище, а более, получающих жалованье людишек, скучающих в свободное время, перебирающих с завистью тех первых, за которыми стоят на лестнице вседозволенности. Эти любят по клубам пошариться, по буфетам каким, да театральным с игорными залам, жаждут общества и прибавки непременной к жалованью. За этими следует ещё более огромная масса человеков, так же, любящих пожрать, но уже дешевле намного, но тоже томящихся по лучшей жизни и, как те первые и вторые, не оставляющие после своего исчезновения с земли-матушки никакого практически результата. Мысли и тех и других, в итоге: освещают лишь пустоту беспросветную и бессовестность существования, когда пьют, гуляют, играют. Но этих ещё можно как-то приструнить и воспитать, но находятся умники, возомнившие себя деятелями переворотов, кои так взбаламутят это идущее по восходящей эволюции племя, что не приведи господи, если бы я был верующим и, если бы тот господь существовал.

До того момента, как выбивать признания из людишек, попавших под подозрение, следственному приставу желательно поймать самого преступника. А его выслеживание по притонам, кабакам и пароходам, в том числе, с помощью переодевания в рубище и другие костюмы, получило довольно скоро большое распространения, в которое, собственно и попали наши герои.

Гастролёры-мошенники, которых Прошка выкинул с борта речного судна, благополучно доплыли до берега. Да будет вам известно, они, дабы согреться, одеться и получить хоть какие-то средства для ближайшего существования просто-напросто ограбили близстоящий дом. Были вскорости пойманы местными рыбаками. Волжские мужички, некоторые и в бурлаках хаживали, искалечили этих двух подонков до полной инвалидности, да так, чтобы те до самой смерти не смогли сами по себе передвигаться. Если бы не Прошка, сколько бы они ещё людей объегорили? А сколько погубили до этого момента, лишь космосу только и известно.

В былые времена числились эти деятели Громилами, то есть ворами, занимающимися крупными кражами. А ещё до этого — снимая с вас меховые изделия и отбирая деньги, они толковать о развитии культуры не могли, просто били по виску, заложенной в рукавицу гирькой и… всё! Та гирька – закладная, а если она на ремешке привязана — кистень. Им ударяют прохожего сзади, на ходу… Удар сильнейший! Такой, что даже воротник пробивает насквозь, а следом и черепную коробку. В основном, этим-то наши разбойнички и промышляли. После отмены крепостного права, стали они одеваться уже более культурно, ездить первым классом на поездах и пароходах, обязательно при каждой поездке объегоривая какого-либо зазевавшего гражданина, придумывая всё новые и новые схемы.

Верно говорит Иван, что с тех пор мало чего изменилось в наших душах человеческих. Таких типов расплодилось в девяностые в огромном количестве и многие из них начинали с простого «кистеня», потом организовывали подставные фирмы, попутно занимаясь рэкетом, потом уходили в большой бизнес… Сейчас, имея благополучно имя и состояние, рассказывают, с превеликим воодушевлением, милым внукам сказки о благородных разбойниках. Рассказывают, забавляясь придуманными воспоминаниями, забывая, как совсем недавно действовали решительно, в основном, в тёмное время суток, а если на пустыре или на дороге за городом — грабили и днём, часто со смертельным исходом.

Начальник сидел у стола и держал в одной руке перо. Видимо, готовился подписать какую-то бумагу. Рядом, прислонившись к стене, стоял мужичонка не молодой, не старый. Было видно невооружённым глазом, что тот чересчур опасался потерять равновесие.

— Пшёл вон, дрянь! – заорал начальник.

— Помилуйте, ваше высокоблагородие, маловато будет!

— Говорят тебе, пшёл, пьянчуга! Дать ему в зубы, обыскать и в холодную, тварюгу!

— Грабёж средь дня! Я вам таких субъектов предоставил! За сущую копейку?

— Ого, Ваня, — стал шептать Прошка Ивану на ухо, благо сидели рядком, — знакомая рожа у ентова мужика, узнал яво. С пароходу он. Он же нас и сдал, сволочуга. Вишь, торгуется.

— А чего он? Кто он?

— Новая сыскная полиция боготворит ноне таких вот участников событий, полных невежества понятий и грубости чувств. С помощью ентова отребья человечества, с помощью таковых подонков общества, следствия достигают полноценных оборотов. За то и платят им из казны по прейскуранту. Смотри-смотри-смотри-ка, Ваня, друг мой разлюбезный! Гляди какую, нужную для нас с тобой вещицу из кармана достаёт падлюка ентот.

Мужик подошёл шатаясь к столу и положил на край… — тот самый ключ, который мальчонка у Ивана спёр на пароходе.

— В з-золоте, н-небось, — проговорил, заикаясь, он.

— Другое дело, шельмец.

— Яво мой пацан у того гражданина позаимствовал для вещественного доказательству.

— К утру пацана того доставишь, поговорим ещё!

У начальника была аккуратно стриженная борода и в глубине серебрилась. Не красив, но высок и строен; лицом смугл и строг – кое-где рябой, в разговоре властен до невозможности и резок не в пример. Брови то и дело сдвигались, а глаза при этом блестели от чрезмерной слезоточивости.

— Охали, ахали, но говорили на меня: — сказал начальник в спину пьяного внештатного осведомителя, — Лют, груб! Зато и хозяин!

В углу стоял ещё один мужичёнка с виноватыми глазёнками. Он всё время сверлил взглядом потолок и стеснительно ковырял пол носком разодранного вдрызг ботинка.

— Кто таков?

— Оне костей от мёртвых людей толкли, да заталкивали в папиросы заместо табаку. Продавал на базаре по штуке, дрянь такая!

— Мужик-то дурак! Поучить бы его по русски! Дай в зубы и пусть валит к чертям собачьим на все четыре стороны. Кутузка и так забита будет по уши! А нам ещё с теми элементами возиться, что с судна сняли, покуда не отправим по назначению.

Прошка с Иваном не успели подойти к столу, как тут же подверглись словесным нападкам со стороны начальника:

— Живём-не мотаем, попадёшься — обработаем в лучшем виде. Но — по справедливости. Ты, кто таков? – ткнул пальцем в сторону Прошки.

Иван не спускал глаз с ключа. Его так и порывало схватить его, хоть и завязанными крепко руками и скорее, скорее от этого проклятого места. Смущало только одно — как этим инструментом пользоваться? Оставалась надежда на Прохора, но тот не торопил события и отвечал на поставленный вопрос:

— Я, господин хороший, людина русская. Твоего мне и даром не нать. Но и своего и трынки не отдам!

— Ах, баловать в полицейской части, говорильщик? У меня, гляди, не побалуешь!

— Вы не за тех нас принимаете, — вступился было Иван.

— Вона чего удумали! Да на вас сто томов написано, обезьяну мне тут корчить начинают!

— Охолони, дядя! – не выдержал Прошка.

— На таковых не идёт убеждение, ни совесть, а понимают таковые с превеликим уважением только силу! Битьё по зубам, скажем, или сечение! Это только так, для смеху. Есть и другие способы разговорить, вам ли не знать… Содержание в угарной комнате и кормление одними солёными огурцами – дело обыкновенное, без утоления жажды. Без этого у нас не обходится ни одно следствие по таким вот уголовным делам.

Начальник, наклонившись, взял со стола ключ, чтобы положить его в железный ящик, стоящий возле стола. Прошка не предвидел такой скорый исход дела. Видимо предполагал он совершить резкий бросок несколько позже, но тут такое… Наш герой всё равно кинулся было к полицейскому, но зацепился ногой за собственную брючину клёш и навзничь раскорячился на полу. Начальник на эту выходку только махнул рукой в сторону дверного проёма и наших горемык поволокли в кутузку для содержания там до следующего утра.

— Не извольте петь господин! — кричал через дверь охранник, когда арестованных доставили к довольно просторной камере.

— Мне хочется петь! И буду я петь!

— Петь нельзя!

— Буду!

— Будь-будь, погодь – сбудется! Вона суседев к тебе привели.

Кто бы мог подумать, что этот маленького роста худенький и вредненький человечишко, который в любое время дня и ночи нервно обкусывал ногти на тонких пальцах, станет одним из главных, олицетворением русского революционного бунта. Сергей Нечаев – идеолог революционного террора, нигилист и просто бандит, был рождён в Иваново-Вознесенске, ныне Иваново, в семье мещанина. Он не получил систематического образования, но умудрился сдать экзамен на звание учителя приходского училища. Был вольнослушателем в университете и именно там участвовал в студенческих волнениях, и даже пытался неоднократно их возглавить. «Всё поганое общество» Нечаев делил на такие категории, где первой была «не отлагаемо осуждённые на смерть». Когда выносился смертный приговор, Нечаев предлагал руководствоваться не личной виной, а пользой убийства для революции. Что касается остальных категорий общества, то Нечаев утверждал и напутствовал к уничтожению позднее, а пока что использовать их в интересах революции. Мол, народ, кричал он с возвышения, немедля нужно освободить, подталкивая к поголовному восстанию, дабы разрушить в корне всяческую государственность. Революционер, мол, не должен останавливаться пред «… истреблением какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором все — и всё — должны быть ему равно ненавистны».

Соседа наших друзей по камере однажды увековечил сам Достоевский в романе «Бесы». Писатель предрёк вырождение героя-революционера в обыкновенного бандита. Достоевский оказался настолько точен в своём прогнозе, что к началу двадцатого века наконец окончательно и совершенно вызрел до всей своей печальной полноты «революционер нового типа», мало чем отличающийся от уголовника.

— Ого, кого я вижу! Обломайте роги мне! — Воскликнул от небывалого удивления Прошка, увидев будущего сокамерника! — Глянь-ка, Ванятка, да и записывай!

Но охранники, впустив, друзей в камеру, забрали с собой Нечаева и, как только дверь за ним захлопнулась, Прошка продолжил:

— Вот кого должны ждать самые страшные пытки в другом подземном свете по вашим земным законам. Ваня, если бы существовал Ад в том виде, как в книжках пишут, то тебе было бы в удовольствие посмотреть. Представь только, Ваня, а делать ты это умеешь…

Прошка достал немедленно хвост откуда-то из-за пояса и хлопнул его кончиком по стене. Образовался экран, на котором стали происходить удивительные явления: двое бесов держали Сергея Нечаева с открытым ртом; двое других поменьше росточком, словно проходчики шахтёрскими лопатами клали ему в рот камни; лопаты были огромными, да и камней большая куча – потому-то и рот у истязуемого был растянут до определённой степени и кое-где разорван; ему приходилось глотать каменья и каждый глоток сопровождался ужасными воплями…