ДЕТИ ЯНУСА (книга вторая, часть вторая) Попив в горах долюби пивка, границу с Австрией пересекаем ночью. Австрийский пограничник долго рассматривает наши паспорта и затем уходит вместе с ними в будку. Его напарник остается рядом с нашей машиной. Внешне он точно такой же как и его коллега: красномордый, с мелкими заостренными чертами лица. Австрийцы - не пузаты, не надуты пивом. Они - как недокормленные немцы. Будто братья из Германии, за то что они откололись от них, не захотели делиться с ними сосискими и пивом, и они вынуждены поедать цыплаков ( говорят, австрийский куриный гриль - лучший в мире) и, спасаясь от альпийских холодов, кружиться в придуманном ими вальсе. Своеобразие обитателей этих мест, проезжая по ним на своем пути в Италию, подметил еще в XVIII веке основоположник истории искусств Иоханн-Иоахим Винкельман. «Там, где Германия граничит с Италией,- писал он,- все люди похожи на торговцев мышеловками; но природа, которая здесь находится как бы в недоумении, какой вид придать итальянской нации, несколько дальше разрешает этот вопрос и становится сносной». Как бы то ни было, краснолицым долгоносикам удается всколыхнуть в нас ощущение, которое порой возникает у гражданина России за границей, - мерзкое ощущение принадлежности к касте низших существ, сопровождающееся чувством собственной беззащитности и беспомощности: наши транзитные визы просрочены на десять минут (объясняя это, австрияк так лупит пальцем по своему запястью, что, кажется, сломает себе руку), и, чтобы получить новые, мы должны либо ехать в австрийское консульство, в Милан ( туда - обратно километров пятьсот, да ждать два дня: в субботу и воскресенье дипломатические представительства закрыты ), либо платить за них на месте, но существенно больше. Ничего не поделаешь: испокон веков свою “особенность” и исключительную, роковую, бесправность русский человек отчетливее чем когда-либо осознавал именно при пересечении границы. Как при въезде в чужие страны (перетряхивание багажа “этих странных русских” иноземным таможенникам всегда доставляло особую радость) , так и при выезде из своей. “ А выехать за рубеж без его(царя. прим.авт) ведома и даже приказа, - писал в XVI веке посол императора Максимилиана к москвитянам Герберштейн,- не позволяется, дабы таким образом чрез вступление в чрезмерное общение с иностранцами, не причинено было какого вреда государю. Так что казалось бы, народ этот скорее рожден рабом, чем стал им, - если бы большая часть не сознавала этого рабства и не знали бы, что дети и все добро их тут будут умерщвлены и погибнут, если они переселятся в иное место ”. “ Прежде, - отмечал в XVIII веке в своем дневнике секретарь Императорского посольства в Московии, немец Иохан Георг Корб,- не позволено было Москвитянам выезжать из владений своих Государей, из опасения, чтобы они, присмотревшись к счастливому быту других земель, не дерзнули замыслить перемену порядка вещей в Московии; теперь же Москвитяне, обязанные путешествовать для своего просвещения, истощают свои силы и средства. Впрочем, и в настоящее время никто не смеет, без Царского позволения, или приказания переступить за границы Московские. Ежели те, которые по делам торговым ездят за границу, не возвращаются в определенный срок, то их ожидают: потеря имения, кнут и ссылка”. В советский период врожденным в нас рабским чувством беззащитности и ощущением собственного бесправности перед лицом мира мы успели щедро поделиться с братьями по социалистическому лагерю. В конце 80-годов итальянский журналист Беппе Северньини так проиллюстрировал это ощущение на примере молодой полячки, которая ехала вместе с ним в поезде от Познани до Западного Берлина: “ Проверка документов и багажа идет медленно... К тому же зарядил дождь. Агнешка сначала смеется, затем начинает чертыхаться и в конце концов замолкает. У нее польский паспорт, а перед ней - Берлинская стена. Нельзя родиться в Познани и перед взглядом полицейского, перед границей, перед необходимостью штампа в паспорте не чувствовать себя крохотной и не испытывать страха”. Проскакиваем короткий отрезок пути по Австрии, оставляя позади светящийся огнями Инсбрук и множество небольших горных селений, въезжаем в Германию и - nach Berlin. Вскоре случайно съезжаем с автобана и оказываемся в каком-то городе. “ Где мы?”- недоумевает Андрей, долго кружа по пустынным улицам. И вдруг, завидев идущего человека, он опускает стекло, и, прищуриваясь, как стрелок наводящий на цель мушку, высовывает голову наружу. Спящий бюргерский город оглашает русский вопль: - Мужик ! Это - Мюнхен? Мужик оказывается югославом ( какой немец будет разгуливать по улицам ночью?), а город действительно - Мюнхеном, о чем ночной бродяга сообщает нам на мешанине славянских языков, объясняя на прощание , как выехать на берлинскую трассу… Возвращаемся на дорогу. В отличие от Италии, в Германии проезд по скоростным трассам - бесплатный. Неогороженное полотно автобана разрезает леса, поля, луга. По обе его стороны в некоторой удаленности изредка мелькают огни городов. За исключением расположенных через каждые 60-70 километров так называемых растхофов, по цивилизованности близких к остановочным пунктам на итальянских автострадах и напоминающих о природе лишь загнанными в каменный бордюр газонами, на немецких скоростных трассах заправки - “аутохофы” - вынесены за пределы дороги: вероятно, это сделано в целях безопасности и для сохранения общего природного вида. Часто встречающиеся паркинги ( на итальянских автострадах их нет вообще), расположены преимущественно в лесу и представляют собой кусочек природы, где вмешательство человека - необходимое ему для уверенности подтверждение “ я здесь был” (это и составляет суть освоения природной первозданности) - “отмечено” лишь установкой деревянных столов и лавок для отдыха. Единственное, что привнесено сюда цивилизацией и лишь по необходимости нарушает естественную гармонию, - сложенные из кирпича туалеты с массивными умывальниками и унитазами из стали... Такое устройство стоянок и их обилие на трассах ( а также тот факт, что - в отличие от Италии - в Германии на заправках продаются канистры для топлива, что говорит о том, что здесь еще есть места, не тронутые рукой человека) может служить подтверждением того, что немцы и по сей день остаются привязаны к дикости природы и что эстетическое преобразование мира ими едва начато. Изобилие на территории Германии топонимов, содержащих слово “wald” (лес), говорит о непреходящей значимости этого понятия в жизни ее населения. Когда смотришь на густые заросли деревьев в лесах Германии, невольно вспоминается, что у немецких и скандинавских кинорежиссеров на редкость выразительными и пугающими получаются сцены пожаров: камера подает их как самую большую беду человека. Возможно, так на киноязыке звучат отголоски того тайного ужаса, в который древних германцев ввергала мысль о том, что огонь может уничтожить их дом - лес. “...Геркинский лес,-описывал в “Записках о галльской войне” одно из мест обитания германцев Гай Юлий Цезарь,- тянется в ширину на девять дней пути для хорошего пешехода; иначе определить его размеры невозможно, так как германцы не знают мер протяжения. Лес этот начинается на границе гельветов, неметов и рауриков (галльские племена. прим. авт) и тянется параллельно с рекой Данувием до страны даков и анартов ( фракийские племена. прим. авт.); отсюда он забирает налево, в сторону от реки и при своем огромном протяжении проходит через земли многих народов. В этой части Германии нет человека, который мог бы сказать, что доходил до конца этого леса ( хотя бы он пробыл шестьдесят дней в пути) или даже слыхал бы, где этот конец находится”. “ У германцев,- писал в 18 веке английский историк Эдуард Гиббон,- не было других храмов, кроме мрачных и древних рощ, освященных чувством благоговения бесчисленных поколений”. Римляне не могли понять тайного трепета, который германцы испытывали перед лесом. Их отношения к нему было иным и его прекрасно передают характеризующие Германию слова цивилизованного римляна - историка Корнелия Тацита: “ Хотя страна эта кое-где различается с виду, все же в целом она ужасает и отвращает своими лесами и топями...” Действительно, предков современных итальянцев - римлян - при встрече с лесом охватывал ужас не меньший , чем тот, что вызывала у германцев мысль о его пожаре. Он останавливал их даже в преследовании безоружного врага, если тот уходил в чащобу; как это было, например, в Циминийском лесу во время войны с этрусками, когда и к без того прервавшему атаку перед видом густых зарослей полководцу Фабию из Рима были отправлены пятеро послов, чтобы от имени сената категорически запретить ему продолжать наступление по чаще. « … уж тогда дрожали пред лесом и камнем»,- говорит о своих далеких предках Вергилий в « Энеиде». Ужас этот словно застыл в латинском слове “сельва”: использовавшееся римлянами для обозначения понятия “лес”, перейдя в другие языки, оно стало в них определением непроходимых пугающих лесных массивов. В раннем средневековье, во время массового присутствия германцев на Апеннинах, они попытались “примирить” коренных обитателей полуострова с лесом, подарив их языку для его обозначения свое- не наделенное страхом - слово “busk”, имеющее в современном итальянском форму “bosco”. Но тем не менее архетип отношения к лесу в Италии преодолеть не удалось: контексты, в которых слово “ bosco” наделяется эмоционально нейтральной оценкой, указывают на то, что оно cкорее имеет для итальянцев значение опушки того леса, каким он виделся германцам. Собственно же лес - место единения с первозданной природой , как и их предкам римлянам, итальянцам заменяет парк - parco - засаженная деревьями территория, на которую входят через (p -) сводчатые ворота ( arco) - арку... Унижение, перенесенное нами на австрийской границе, начинает сказываться усталостью, и мы устраиваемся на ночлег на одной из стоянок под Нюрнбергом. Утром открываем глаза - на паркинге полно машин. Одна за другой подъезжают новые, и все пассажиры устремляются к туалету, около которого уже образовалась огромная молчаливая очередь. Создается впечатление , будто вся Германия в этот час получила приказ: отлить! Напряженное ожидание разряжает появление “мерседеса” с закрытым металлическим прицепом. Распахнув двери короба, хозяйка машины направляется к туалету, а взору присутствующих открывается потягивающийся за толстыми прутьями решетки бурый медведь. В отличие от итальянцев, которые, вопреки природной целесообразности и функциональности, селекционным отбором изменяют даже естественный цвет глаз у некоторых национальных пород пастушьих собак ( “чтобы не были похожи на волка”), немцам дикие звери особого страха не внушают, и появление косолапого предтуалетная очередь встречает похожими на медвежье порыкивание восторженными возгласами : “ Бэр! Вундербар!”. И снова за окнами поля, леса... Почти под облаками крутятся лопасти ветряных электростанций. Часто встречаются указатели “ дорожная церковь” и виднеются строгие протестантские храмы: потребность помолиться может быть удовлетворена даже в пути. Недалеко от Дрездена - памятник недавнему прошлому Германии: недействующее ныне ответвление автобана разделяет пополам колючая проволока и надписи над двумя арками пропускного пункта гласят: “Для граждан ФРГ”, “Для граждан ГДР”. Во всем, что мелькает за окнами, чувствуется размеренность, чинность, порядок, но вместе с тем возникает и ощущение некой незавершенности, вызывающее в памяти слова Гейне о природе Германии, которые, пожалуй, можно отнести и ко всей ее жизни: “ Наше немецкое лето,- писал поэт, - всего лишь раскрашенная зеленым зима... Само солнце носит у нас фланелевый пиджак... И по правде говоря, единственный зрелый плод в нашей стране - это печеное яблоко”. « Вы говорили мне о Швейцарии и Германии,- делился своими впечатлениями с Жуковским Гоголь,- и всегда вспоминали о них с восторгом. Моя душа также их приняла живо, и я восхищался ими даже, может быть, с большею живостью, нежели как я въехал в первый раз в Италию. Но теперь, когда я побывал в них после Италии, низкими, пошлыми, гадкими, серыми, холодными показались мне они со всеми их горами и видами, и мне кажется, будто я был в Олонецкой губернии и слышал медвежье дыхание северного океана». Андрей раскочегаривает машину и световыми сигналами требует у ориентирующихся на знаки законопослушных немцев уступить ему дорогу, сопровождая свои действия придуманной им прибауткой: “Юбер аллес - убирались!” Когда ограничивающие скорость знаки заканчиваются, а стрелка на спидометре нашей машины доходит до отметки 220 км/час, в зеркалах заднего вида одна за другой отражаются несколько мощных, подобных молнии, вспышек света. Теперь “юбер аллес - убирались” исполняем мы, а мимо нас , как мимо стоящих, проносится ярко-красная “хонда” с почти лежащим на ее “загривке” седоком. Заезжаем “хлебнуть кофейку” в один из “раст-хофов”, где встречаем обогнавшего нас мотоциклиста. Им оказывается невысокий лет шестидесяти мужичок с длинными волосами. Греясь на солнце, он жует бутерброд и листает разложенный на сиденье своего мотоцикла порнографический журнал. Германцам удалось до наших дней сохранить основные черты своего национального характера и нравы, которые отмечались еще древними авторами. Кардинальную метаморфозу за это время претерпело, пожалуй, лишь их отношение к сексу. “Хотя успехи цивилизации, без сомнения способствовали смягчению самых лютых человеческих страстей, но они, по-видимому, были менее благоприятны для целомудрия, потому что самый опасный враг этой добродетели - душевная нежность. Утонченность нравов вносит более благопристойности во взаимные отношения между мужчинами и женщинами, но вместе с тем вносит в них и более разврата. Грубые любовные вожделения становятся более опасными, когда они облагораживаются или, вернее, когда они прикрываются сентиментальностью страсти. Изящество в одежде, в движениях, в обхождении придает красоте внешний блеск и, действуя на воображение, воспламеняет чувственные влечения. Вечера, на которых царствует роскошь, танцы, которые продолжаются за полночь, театральные зрелища, в которых нарушаются правила благопристойности,- все это служит соблазном и поощрением для слабостей женской натуры,”- этими словами английского историка Эдуарда Гиббона можно охарактеризовать ту нравственную атмосферу, в которой пребывал Рим в 50-годы до н.э., когда в перерывах между сражениями с галльскими племенами Гай Юлий Цезарь составлял свои знаменитые записки, где о нравах германцев писал следующее: “ Чем дольше молодые люди сохраняют целомудрие, тем больше им славы у своих: по их мнению, это увеличивает рост и укрепляет мускульную силу; знать до двадцатилетнего возраста, что такое женщина, они считают величайшим позором”. Через 150 лет после Цезаря, когда, не довольствуясь уже традиционным посещением лупанаров и утратив интерес к пособию по обольщению - “Искусству любви” Овидия, Рим полулениво придавался оргиям, к которым его приучили Калигула и Мессалина, молчаливо осуждая нравы своих сограждан, историк Корнелий Тацит так описывал обычаи германцев: “ ... браки у них соблюдаются в строгости, и ни одна сторона их нравов не заслуживает такой похвалы, как эта. Ведь они почти единственные из варваров довольствуются, за очень немногими исключениями, одною женой, а если кто и имеет по нескольку жен, то его побуждает к этому не любострастие, а занимаемое им видное положение. Приданное предлагает не жена мужу, а муж жене. При этом присутствуют ее родственники и близкие и осматривают его подарки; и недопустимо, чтобы подарки состояли из женских украшений и уборов для новобрачной, но то должны быть быки, взнузданный конь и щит с фрамеей и мечом. За эти подарки он получает жену, да и она взамен отдаривает мужа каким-либо оружием; в их глазах это наиболее прочные узы, это - священные таинства, это - боги супружества. И чтобы женщина не считала себя непричастной к помыслам о доблестных подвигах, непричастной к превратностям войн, все, знаменующее собою ее вступление в брак, напоминает о том, что отныне она призвана разделять труды и опасности мужа и в мирное время и в битве, претерпевать то же и отваживаться на то же, что он; это возвещает ей запряжка быков, это - конь наготове, это - врученное ей оружие. Так подобает жить, так подобает погибнуть; она получает то, что в целости и сохранности отдаст сыновьям, что впоследствии получат ее невестки и что будет отдано, в свою очередь, ее внукам. Так ограждается их целомудрие, и они живут, не зная порождаемых зрелищами соблазнов, не развращаемые обольщениями пиров. Тайна письма равно неведома и мужчинам, и женщинам. У столь многолюдного народа прелюбодеяния крайне редки; наказывать их дозволяется незамедлительно и самим мужьям: обрезав изменнице волосы и раздев донага, муж в присутствии родственников выбрасывает ее из своего дома и, настегивая бичом, гонит по всей деревне; и сколь бы красивой, молодой и богатой она ни была, ей больше не найти нового мужа. Ибо пороки там ни для кого не смешны, и развращать и быть развращенными не называется у них - идти в ногу со временем”. «… германцы,- писал в XVI веке Макиавелли,- не усвоили нравов ни французов, ни испанцев, ни итальянцев, каковые нации вкупе являются развратителем мира» . Ныне, равно как и изощренность латинского сладострастия, о которой теперь иногда вспоминают лишь кинорежиссеры да писатели, германское целомудрие стало мифом: сегодня города Германии буквально напичканы порно-видеосалонами, куда можно зайти и днем и ночью и ознакомится с новинками отрасли либо в общем зале, либо в отдельной кабинке ; возглас “schmekt!” из немецких порнофильмов стал своего рода фонетическим символом оргазма; нет в мире места сборища проституток более известного,чем гамбургский Риппербан, а порнографической продукции более “ жесткой” , чем немецкая. “ Мы проходим,- сказала мне однажды по этому поводу знакомая журналистка из Германии,- необходимый в развитии каждого народа этап”. В “раст-хофе” немцы молчаливо тянут к кассе подносы с завтраком. Наливаю то, что в Германии называют “кофе”, в огромную чашку( в нее вошли бы 10-15 итальянских “доз”) и протягиваю лучезарно улыбающейся кассирше деньги. Когда забираю сдачу, одна из монет срывается с ладони и, булькнув, уходит на дно чашки. Девушка, сидящая за кассой, продолжает улыбаться. Улыбка - милая, очаровательная, вежливая, только вот жест, сопровождающий ее, - странный: кассирша протягивает мне ложечку... Не вынимая монеты из чашки, ссыпаю в нее пару пакетиков сахара, размешиваю их протянутой мне ложечкой, и не отрывая улыбающегося взгляда от кассирши, почти залпом выпиваю всю “бадейку” на месте (благо, в Германии кофе никогда не бывает горячим). И только теперь - и уже совершенно нелепо - звучит предложение заменить кофе. Перенимая у более древних народов вежливость как инструмент, облегчающий человеческое существование, народы германские были зубрилами: они поняли все буквально и так и не научились пользоваться им по-настоящему. «Каждый день отпускай комплименты хотя бы троим; будь вежливее, чем это необходимо; улыбайся чаще - тебе это ничего не стоит, но для других –бесценно» ,- вот примеры наставлений из “ Малого учебника жизни”, который некоторое время классифицировался в “Нью-Йорк таймс” как бестселлер № 1. Но как заметил еще в XVI веке в своем трактате «Галатео, или об обычаях» Джованни Делла Каза: « Человек не может довольствоваться только тем, чтобы действовать хорошо, его действия должны быть также изящны. …ведь и между сливой и терновником разница лишь та, что терновник – растение дикое, а слива – облагороженное». Американцы же, следуя наставлениям « учебника жизни» выставляют свои улыбки напоказ невпопад, направо и налево, днем и ночью и их, превратившаяся в хроническую, улыбчивость усугубляется еще тем, что сама их «национальная улыбка» остается по-прежнему «улыбкой «кольта»», ибо сегодня, как и во времена дикого запада, светится она знанием того, что у другого - такое же оружие, а может быть и еще лучше, - не улыбкой, по сути, а настоящим выстрелом… Так же, впрочем, как и шляпа этрусских аристократов из Мурло все еще смотрится на головах американцев головным убором бродяги… «Мир делится на тех, кто понимает,- говорит один из героев Челентано по поводу жизнеощущения людей,- и тех, кто не понимает...” И вторая его половина, чиня из этикета оргию, на взгляд половины первой, нередко становится вежливой до невежливости: не хватает непринужденности, то есть класса... Что делать ! Как писал тот же Джованни Делла Каза : « … в том, что касается манер и поведения людей, мало правил и науки, но потребна еще сноровка, она же не приобретается ни в миг, ни в краткое время, но вырабатывается долгие, долгие годы…» На трассе, недалеко от Берлина, около припаркованной на обочине машины с включенными аварийными сигналами, подпрыгивая на месте, отчаянно размахивает руками светловолосая девица. - Узнаем, что хочет фрейлейн ? - спрашивает Андрей. Мы останавливаемся, и фрейлейн во всю прыть бежит нам навстречу. - Вот,- показывает она на разорванную резину переднего колеса,- не могу заменить: не откручивается. Мы беремся за дело, но баллонный ключ, являющийся “по совместительству” и ручкой домкрата, срывается с гаек. Вытаскиваем свой инструмент и начинаем борьбу с прикипевшим металлом. Девица тем временем безостановочно болтает по мобильному телефону. Минут через тридцать нам все-таки удается заменить колесо: - Готово! Не отрываясь от телефонного разговора, девица извлекает из кармана пять марок и протягивает их нам, сопровождая жест легким кивком головы. - Убери, кретинка,- по-русски рявкает Андрей, и мы направляемся к своей машине. В догонку нам летит скорострельное “спасибо-спасибо-спасибо” На границе с Польшей во Франкфурте - ремонт, и машины с двух сторон проходят через одно крыло пропускного пункта. - Херр таможенник,- раздается русская речь.- Ну я же говорю: друг из Варшавы попросил привезти ему чай, а когда я заехал, его не оказалось дома вот и осталось...- Стоя около открытого багажника нацеленных “мордой” в сторону Германии “уезженных” “жигулей, небритый парень в тренировочных штанах потрясает брезентовым рюкзаком. - Ну, может, разрешите, херр таможенник ? А? Таможенник качает головой и на хорошем русском, что не удивительно, поскольку мы на территории Восточной Германии, приказывает: - Ставьте на весы ! - Херр таможенник,- продолжает канючить парень.- Зачем на весы? Заберите его себе - с друзьями вечерком попьете... А? Немец снова качает головой и уже более резким тоном заявляет: • Не надо. Чем лучше будет государству, тем лучше будет мне. Будете платить пошлину. На весы! « Добродетель и благочестие народа,- писал в XVI веке Макиавелли,- очень хорошо видны в Германии, где они все еще очень велики. Именно добродетель и благочестие народа делают возможным существование в Германии многих свободных республик, которые так строго соблюдают свои законы, что никто ни извне, ни изнутри не дерзает посягнуть на их независимость. В подтверждение истинности того, что в тех краях сохранилась добрая часть античной добродетели, я хочу привести пример… В германских республиках существует обычай: когда надо получить и израсходовать из общественных средств определенное количество денег, магистраты и советы, обладающие в сказанных республиках полномочиями власти, облагают всех жителей города податью, равною одному-двум процентам от состояния каждого. И как только принимается подобное постановление, каждый, согласно порядкам своей земли, является к сборщикам подати; дав клятву уплатить должную сумму, он бросает в предназначенный для этого ящик столько денег, сколько велит ему совесть: свидетелем уплаты выступает только сам плательщик. Из этого можно заключить, как много добродетели и как много благочестия осталось у этих людей. Мы вынуждены предположить, что каждый из них честно уплачивает подобающую сумму, ибо если бы он ее не уплачивал, подать не достигала бы тех размеров, которые устанавливались для нее давними обычаями налогообложения, а если бы она их не достигала, обман был бы обнаружен и, будучи обнаруженным, заставил бы изменить способ сбора податей». И вот она, славянская земля ! Как все понятно и знакомо ! - Что, пан, влохскую музыку слушаете? - хитро улыбаясь, польский таможенник кивает на наш магнитофон, из которого доносится песня Тото Кутуньо.- А мне какую-нибудь кассетку не подарите? На его лице ясно читается, что, если мы не дадим ему “ какую-нибудь кассетку”, он будет долго и обстоятельно рыться в нашем багаже... Мы медленно выезжаем из пограничной зоны, как вдруг на лобовом стекле нашей машины появляется клок белой пены, и мальчишка лет двенадцати с остервенением начинает гонять его взад-вперед тряпкой от крыши до капота. - Все пан,- заявляет он через мгновение.- Дай денег! Андрей протягивает ему доллар. - Не, пан, ты мне марки дай... Зачем мне доллары? - Бери что дают ! - Не, пан, десять марок... - Десять марок за три секунды?! Да я, щусенок, тогда здесь сам с тряпкой встану... Радость Польша приносит лишь карману: цена на бензин здесь существенно ниже, чем в Западной Европе. Для глаза удовольствия - никакого: по обочинам - небольшие бесформенные поля; крестьяне на телегах, в которые запряжены “ломовики”; домишки в стиле “гей, славяне”; приспособленные под бары морские контейнеры, где наряду с пивом предлагается два типа кофе - “пожженый” и “распущеный”, что соответственно означает - “молотый” ( его просто согласно традиции заливают кипятком) и “растворимый”; магазины, называющиеся по-польски “ склепами” и внутренним видом мало чем от настоящих склепов и отличающиеся: товары, преимущественно западные, в этих темных помещениях навалены так же в кучу , как похоронный инвентарь - в древних гробницах. Эстетика и красота – понятия не из польской жизни. Если по-польски «урода» – красавица, неудивительно, что в XVII веке, после посещения Сикстинской капеллы, минский воевода Кшиштоф Завиша , потрясенный увиденным, отметил в путевых заметках: фрески написаны художником Гавриилом Архангелом… Сегодня, не имея возможности рассчитывать ни на красоты, ни на историю, но и не отказываясь от мысли стать одной из туристических мет Европы, Польша, как и большинство стран бывшего соцлагеря, делает ставку на экзотичность своего недавнего прошлого. В то время как, например, министр туризма Румынии намеривается сделать свою страну раем для отдыхающих, затмив привлекательность традиционных экскурсий в дельту Дуная и замки Дракулы открытием для посещения бункера Чаушеску и тысячекилометровых туннелей, которые в коммунистический период использовала тайная полиция, один из правительственных чиновников Польши полагает, что находящееся в центре Варшавы здание Центрального комитета партии будет, несомненно, иметь успех у иностранцев, если превратить его в отель «Большевик», освещаемый с крыши красными фонарями и имеющий на своем первом этаже самый большой в Европе «гамбургер-ресторан»… Первое, что убивает прогресс, как неоднократно показывала история, это человеческие ценности. Если они, конечно, были… Заезжаем в придорожный шинок. Услышав, что мы говорим по-русски, посетители почти одновременно замолкли и бросили на нас косые взгляды, а чашки с пожженым кофе, который я, старательно выговаривая польские слова, попросил у смазливой барменши, поскользили по стойке в нашу сторону, словно пущенная по льду шайба. Не любят нас «пшеки». И не только потому, как иногда утверждают, что мы отдали на откуп их страну Гитлеру и расстреляли их офицеров. Польша на протяжении значительной части своей истории чувствовала себя колонией России, втихомолку переживая свое положение и лишь изредка позволяя себе робкие приступы национального гнева… « Он шел босиком, видно, собираясь поплескаться в воде, - описывает Томас Манн в одной из своих новелл встречу юного поляка с русскими, произошедшую в начале XX века в Венеции,- его стройные ноги были обнажены до колен, шел неторопливо, но так легко и гордо, словно весь свой век не знал обуви, шел и оглядывался на поперечные кабинки. Но едва он заметил русскую семью, которая усердно там благодушествовала, как на лицо его набежала туча гневного презрения. Лоб его омрачился, губы вздернулись кверху, и с них на левую сторону лица распространилось горькое дрожанье, как бы разрезавшее щеку; брови его так нахмурились, что глаза глубоко запали и из-под сени бровей заговорили темным языком ненависти. Он потупился, потом еще раз обернулся, словно угрожая, передернул плечом, отмахиваясь, отстраняясь, и оставил врагов в тылу. Эта вспышка детского национального фанатизма, вызванная благодушнейшей обывательской идиллией, перенесла божественно-пустое в сферу человеческих отношений, и прекрасное творение природы, казалось бы, созданное только для услады глаз, сделалось достойным более глубокого участия» . Сегодня поляки, сменив хозяев, смотрят на русских дерзко, нагло, почти с вызовом – и их пожженый кофе не лезет от этого в горло. Вежливо улыбаясь, откланиваемся барменше – и, при старте эффектно «просвистев» колесной резиной , направляемся к границе . - Вот тебе и польска не сгинела !- говорит Андрей.- Смотри, как сгинела дорожка у поляков. Да не просто сгинела, а провалилась на хер! - В этом момент машину бросает на обочину. Действительно, если в России, как заметил Черчиль, нет дорог, а есть только направления, то в Польше вместо дороги - сплошная колея: на проходящем через страну - от Франкфурта до Бреста - узком отрезке трассы Европа- 30 асфальт продавлен колесами грузовиков, словно снег полозьями саней, и машину, если она попадает в этот след, швыряет из стороны в сторону. Вся трасса буквально утыкана предупреждающими об этой опасности дорожными знаками, и для безопасности машину нужно вести так, чтобы одно из углублений колеи оказывалось между колес. Но это не всегда удается: на некоторых участках дороги встречается сразу по две, а то и по три колеи, и чтобы проехать по такому полотну “без приключений” , нужно быть настоящим акробатом. На границе напротив Бреста - длинная очередь из купленных в Германии “рыдванов”, которые вскоре украсят российские дороги. Снующие между машин поляки предлагают свои услуги: - Пятьдесят марок, пан, - и мы вас поставим в самое начало. Предложение кажется нам интересным, поскольку “ куковать” часов тридцать в окружении нахлебавшихся водки соотечественников - удовольствие весьма сомнительное. Едва выехав из пограничной зоны, припарковываемся на обочине , чтобы немного расслабиться перед финальным отрезком нашего путешествия, как вдруг к нашей машине, от колонны автомобилей, стояших на въезд в Польшу, направляется белобрысый паренек лет четырнадцати, подталкивая в спину, семенящего перед ним - на манер смирившегося со своей участью циркового ослика - тщедушного старика. Они останавливаются перед нами. Дед молчит и, глупо улыбаясь, трясет головой. На лацкане его пиджака – значок ударника коммунистического труда. Паренек тоже безмолвствует и , улыбаясь не менее глупо, чем старик, одной рукой держит деда за шиворот, а другую - протягивает к нам, сложив ладонь черпачком… Выезжаем на Минское шоссе - продолжение трассы Европа-30. На дорожном полотне - ухабы, выбоины, и - никакой колеи.Так что вряд ли польские “ провалы” можно объяснить особенностями почвы региона. Вероятно, это связано с более интенсивным движением на польском отрезке международной трассы в коммунистический период: ведь чтобы так “укатать” дорогу, нужен не один и не два года, а - десятилетия. Что же , поляки первыми к Западу и примкнули... Польскую тесноту сменяют просторы. Совсем низко над дорогой изредка пролетают аисты. Движения их крыльев неспешны, почти ленивы, словно повторяют ритм здешней жизни. На обочинах - продающие бензин мальчишки с канистрами. На фоне раздольных пейзажей они теряются, кажутся совсем маленькими, почти незаметными, невольно напоминая своим видом о ничтожности человека в нашей необъятной стране. Ощущение дискомфорта, некая внутренняя напряженность, которые начинают появляться после пересечения границы Италии с Австрией и по мере движения на Восток постепенно усиливаются, в России достигают своего апогея. Это изменение состояние можно перевести на язык цифр: в позднем средневековье, когда в Европе было популярно заключение пари об исходе путешествия в другие страны, за благополучное возвращение из поездки в Италию человек получал в три раза больше своей ставки, а если он возвращался целым и невредимым из России, букмекеры платили ему из расчета 20 к 1. Средь привычных крестьянских изб за окнами кое-где мелькают каменные новостройки, которые их владельцы вероятно именуют коттеджами. Но кто в юности жил в меблирашках, заметил Бальзак, тот протащит за собой их запах по всей жизни... - Смотри чего понае.енили ! - восклицает Андрей, кивком показывая на возведенный потужной мыслью целый чудо-городок: одинаковые по форме, но нисходящие по высоте, напоминая сказку про Машу и медведей с их кроватями, каждая из которых меньше предыдущей, на опушке леса стоят семь уродцев из красного кирпича - помесь крепостной башни, готического собора и немецкой конюшни. Наше эстетическое невежество открытие границ лишь усилило: проскакав с вытаращенными глазами галопом по европам, мы вернулись на родину и - пошли строить, не подозревая даже о том, что прежде чем воплощать, нужно научиться видеть. Вдоль шоссе то и дело встречаются кресты и мемориальные доски: узнав на зеркальных автобанах Германии, что такое скорость, мои соотечественники не хотят забывать об этом и на разухабистых дорогах России, усугубляя свою привязанность национальной манерой вождения - без правил. “ Народы,- писал Чаадаев,- живут лишь могучими впечатлениями, которые оставляют в их душе протекшие века, да общение с другими народами. Вот почему каждый отдельный человек проникнут сознанием своей связи со всем человечеством. Что такое жизнь человека, говорит Цицерон, если память о прошлых событиях не связывает настоящего с прошедшим ! Мы же, придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию. Каждому из нас приходится самому связывать порванную нить родства. Что у других народов обратилось в привычку, в инстинкт, то нам приходится вбивать в головы ударами молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так странно движемся во времени, что с каждым нашим шагом вперед прошедший миг исчезает для нас безвозвратно. Это - естественный результат культуры, всецело основанной на заимствовании и подражании. У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда. Так как мы воспринимаем всегда лишь готовые идеи, то в нашем мозгу не образуются те неизгладимые борозды, которые последовательное развитие проводит в умах и которые составляют их силу. Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказывается ничего своего; все их знание - в их внешнем быте, вся их душа - вне их. Именно таковы мы”. Похоже, действительно, таковы: религия – от греков, государственность от варягов, национальный поэт – араб, составитель лексикона – скандинав, национальный сувенир – матрешка – из Японии, национальной пойло – водка, которую порой называют лекарством от жизни, и то не свое – от итальянцев… Леса сменяются селениями, окраины которых являют собой неизбежно одну и ту же картину: с брюхом, набитым картошкой, и витающим в голове священным “авосем” мужики в замусоленных темных рубахах и заношенных до блеска портках, заправленных в “кирзачи”, да закутанные в платки бабы в “ситечке” лузгают семечки и глазеют на проезжающие машины, стоя неподалеку от занимающихся тем же самым парней и девок. Итальянский журналист Беппе Северньини во время поездки на поезде из Ленинграда в Варшаву, был удивлен аналогичным зрелищем и, когда, где-то на Псковщине, состав остановился напротив дамбы, с которой за железной дорогой лениво наблюдали парень и девка, он, разговорившись с ними, спросил, почему они так странно проводят время. - А что ? - ответили ему, перемежая русские слова английскими, - “бьютифул” смотреть, как итальянский голова высовывается из поезда. Знакомую итальянскую голову мы замечаем на дороге недалеко от Смоленска. Она крутится и трясется перед серебристым “рэндж-ровером”, в “заднице” которого “сидит” черная “волга”, а внутри - выставив на торпеду извлеченные из черных ботинок ноги в красных носках и обхватив колени, как васнецовская Аленушка, думают, наверно, о недолговечности всего сущего горьковчане. - Брат,- прижимая к груди руки, ноющим голосом оправдывается шофер “волги” перед дергающимся в протесте - словно в пляске святого Вита-Мауро,- прикимарил я немного, она сама и въехала. Да здесь дел-то поправить - раз плюнуть...- И обращаясь к нам: - Ну хоть вы ему объясните, парень вон его, что за рулем был, пробовал, - не понимает: нет у меня денег... На последние эту “волгу” в Германии купил, я служил там... Да и вообще сами посмотрите: у него там - едва заметно... А у меня вот - да: всю морду покорежило! Действительно, у “рендж-ровера” лишь прогнут бампер, “волге” же, судя по всему, предстоит растяжка на стапеле. Втолковываю Мауро, что с бедного офицера Западной группы войск денег ему не получить и что не стоит так бесноваться из-за незначительного повреждения. - А если они теперь машину не купят?- возражает итальянец, кивая в сторону горьковчан. - Они ее уже купили: вы же договорились. - Договорились! А бампер? - В бойлерной выправят... «Кулибины из бойлерной» бампер вытянули - и горьковчане, расплатившись с Мауро, отправились на забитой супермаркетовскими образцами машине к себе домой. - Проработаем вопрос и звякнем! - сказали они на прощание. Вскоре они позвонили, чтобы почти с возмущением сообщить Большому Чечену о “неприемлемости в Горьком обговоренных цен на продукты”, и попутно дали понять, что полны решимости оторвать Мауро голову: на одной из деталей автомобиля ими был обнаружен “отштампованный в металле год выпуска”, несоответствующий указанному в документах и уверениям итальянца. - Она старше лет на пять! Втюхал колымагу! Пусть только к нам приедет ! - Ну а в остальном-то машина в порядке?- спросил я. - Да ездит. Чего с ней будет ?! Когда машину покупает итальянец для него важны ее внешний вид и техническое состояние. Для русского же, похоже, первостепенен год ее выпуска, словно ездить он собирается на цифрах...