Цикл «Вереск» |||||||||||||||||||| 18+ _____________________________________ Мне было душно в этой комнате, куда она меня привела, чтобы я мог внимательно изучить ее портрет. На нем она плакала. На свой страх и риск я согласился оценить его. Под портретом надпись: «Слезы Веры». Я так и не смог сразу разобрать: это фотография или искусно выполненная живопись? Если фото, то сделано оно безупречно: игра теней и красок предавала выражению лица девушки ту необычную скорбь, которая так мило отражает внутренний мир, в котором надежда противодействует отчаянию. И внутри этого мира бессмысленная борьба за счастье. С этими тенями. Во всем буйстве красок. Со всей тщательностью гения, передавшего момент внутренней глубины, в котором и прошлое и будущее находят свой исток. Образ приятный; волнующий чем-то далеким и необычным. — Нравится? — спросила она входя в комнату; вернее — плавно вплывая, шелестя чуть ли не прозрачным платьем. Кажется, скользнув смущенно взглядом по ней, я угадал нежные ореолы припухлых сосков. Высокая, полная грудь... Часто мои глаза видят то, что не следует. Или — что слишком навязчиво, а потому — не к месту. («...нежные ореолы») Наверное, так не говорят, но никто не запретит так думать. Итак, сегодня у нас самое настоящее свидание. У портрета. Который плачет. Вера улыбается. — Дмитрий... мне говорили, вы разбираетесь в искусстве. Я киваю. И начинаю раздеваться. Сначала застежка ремня на брюках. — Ваши слезы меня очаровали... Дальше? «Вера» или «милая»? Главное — не почувствовать себя идиотом (что будет совсем не к месту). Она отступает на шаг. Прикрывает красивый рот длинными тонкими пальцами. Я заметил: маникюр идет не всем женщинам. В ней же кажется все безупречным. Я спускаю штаны, глядя на нее, почти улыбаясь, но понимая, что могу при этом выглядеть глупо, стискиваю зубы и сохраняю неимоверным усилием воли серьезность. Мне это удается — кажется, я разглядываю самого себя со стороны... через невидимое зеркало; в этом зеркале так же отражается тишина... портрета, на котором взгляд Веры. Она смотрит на меня перекрестно: в этом есть что-то таинственное и безутешное. Тишина завораживает. Отражается в самой себе. Втекает в сердце. *** На моем левом бедре красуется синяя роза. Это моя первая любовь. Но для Веры это искусство. *** Потом мы обсуждали ее портрет. Моя новая знакомая хочет стать фотомоделью. Но ей никогда уже не стать моей первой любовью. Когда мы прощались в ее глазах не было упрека. И не было борьбы. Вера больше не плакала. 2002-2007 [center]Рай в сортире [/center] — За что ты меня ударил? Она держала руку на пылающей щеке и недоуменно хлопала ресницами, ища почти испуганными глазами на его лице признаки ярости или гнева, но не находила ничего такого. Ее приятель сардонически улыбался, вытесняя своей неуместной при сложившихся обстоятельствах улыбкой из ее ума всякое рассудочное понимание происходящего. — Я больше не хочу тебя, Ника. — И чуть подумав, добавил. — Так-то. Потом он почесал у виска полусогнутым указательным пальцем. — Что на тебя нашло? — Она начала беспечно (как могло показаться со стороны) застегивать на себе те части одежды, что до этого были подвергнуты процедуре обратного характера. — Тебе не нравятся мои ноги? Она выжидательно посмотрела на него. На следующий день они поженились. — Микаль, — (по-настоящему его звали Михаилом, но она предпочитала называть его так), — неужели ты всерьез полагаешь, что это нас сблизит еще сильнее? — Не только полагаю, — ласково говорит он, накручивая локон ее волос себе на палец и нежно рассматривая профиль ее лица, — а просто уверен и никто меня не переубедит. Она медленно думает. Все это так странно. Но она все-таки очень любит его. И потом... всего лишь месяц. Их медовый месяц. Это был обычный, (видавший виды или просто, немало повидавший на своем веку...) общественный сортир, из тех неухоженных общедоступных отхожих мест, которые сложно обратить в источник коммерции и использовать для сбора дани с очень нуждающихся — в этом смысле проще отстроить новый, чем ремонтировать и приводить в надлежащее состояние, что радует глаз и ласкает ноздри, когда погружаешься всем телом в атмосферу облегчительного покоя; в тридцати восьми километрах от городской черты, на оживленной только по выходным дням рыночной площади (надо было бы сказать — площадке), в одном из многочисленных районных центров; сортир, который они арендовали на месяц у администрации рынка. Не очень дорого. Любовь, крепкая и настоящая стоит гораздо больше, несравненно дороже. Всего-то — месяц. Администрация, в сурово-сонном лице директора рынка не очень возражала на этот счет, может быть потому, что цель аренды всерьез не оговаривалась. Лишь бы был соблюден порядок. Ну, это, разумеется без возражений. Чистота отношений в семейной жизни — основа брака. Может быть его главный оплот. — Позже ты поймешь, что я был прав. Она вздыхает. С милым рай и в... Женщины по своей природе вообще способны на такое самовнушение! Просто диву даешься. Например, чего-нибудь напридумать себе эдакого. Или надумать. Такие выдумщицы... Но тут, конечно, ситуация. Раскладушку поставили одну, у стеночки, подальше от самых отхожих мест. Туалет, к некоторому облегчению молодой супруги оказался все-таки женский. Как-то почище. Или более знакомо. В дверь, которая, впрочем, с большой натяжкой оправдывала свое название, был врезан замок. Часть стены возле семейного ложа пришлось закрыть пленкой, чтобы вделать в нее некое подобие вешалок для одежды. На пленке настояла Ника: стены их временного обиталища оказались несколько подозрительными на предмет стерильности. Не правда, что стены не умеют говорить, а только слушать в особых случаях — их стена была очень даже красноречива, но говорила она первые пять дней (и ночей так же) почему-то голосом Ники; все-таки молодым приходилось спать в очень тесном сближении не только друг с другом, но и с ней. И не смотря на пленочное заграждение, стена наводила на разные мысли, которые с трудом задерживались в голове и находили свои громоподобные пути через аккуратный ротик девушки. Водопад. Что ни слово — нектар или роса, что обильно струится и ниспадает в ущелье, бурля у подножия скал неистовством разгоряченной в склочных и противоречивых чувствах хорошо сдерживаемой стихии. Раскладной столик. С высохшими крошками хлеба и скрюченными колбасными обертками. Не гаснущая в полумраке голая лампочка, затянутая застарелой паутиной. Утро. — Это не место для человека, — говорит она, сидя впровалку на раскладушке и держа в руке широкий стакан с бесцветной, но придающей смутную надежду жидкостью. Микаль, что сидит рядом, молча чокается с ней и опрокидывает содержимое своего стакана себе в глотку. Она не может пить так резво. От нахлынувших впечатлений ее сташнивает прямо на сырой цементный пол и часть практически пустого стола. Отдышавшись, она говорит первое, что приходит на ум. — Я люблю тебя, Микаль. Потом она плачет. Но в их отношениях все стабильно. Микаль никогда не оставит ее ради другой. Вслух об этом, конечно, не говорится. — Сколько мы уже здесь, милый? — Взгляд, который скользит не по потолку, а по ощущениям, что были только что пережиты. Они лежат, обнявшись, тесно прижавшись друг к другу обнаженными телами. — Мне надо пописать... Можно сказать, что четыре недели пробежали незаметно. Табличка с наружной стороны двери, извещающая вероятных посетителей их самоотверженного одиночества, что туалет на ремонте, избавила их от постороннего вмешательства в частную жизнь. Они развелись через полтора года. Нику все время тянуло на любовь в туалете в их благоустроенной квартире, которую любезно предоставили молодоженам родители Михаила. Но развелись они по другой причине: просто не сошлись характерами. [center]Про любовь [/center] Вам не кажется, что любовь лишает человека разума? Какой глубокий у нее, заложенный природой смысл! Глупея от любви, человек учится «помышлять» сердцем — совершенно не приспособленной к рациональности части своего влюбленного организма. Нет, не труд сделал из обезьяны разумного обывателя, совсем нет. Не возделывание угодий и развод скота, и тем более не валка леса, ради пары запретных плодов... Любовь сотворила из жизни ее неземное качество. Но она же повинна в порочности человеческой души. Она и только она. Как Вам теория? — Ты меня будешь любить сегодня ночью? — Спросила она, накручивая на палец локон своих пышных, еще чуть влажных после душа волос. Ей было забавно осознавать, что он так беззащитен перед ее обаянием. Она сладко вздохнула, и коснулась кончиком языка нижней губы. Будто пробуя на вкус пряность еще не случившихся поцелуев. Сидя в своем, уже стареньком кресле, он смотрел по «ящику», как на ринге разделывают друг друга два амбала в коротких штанишках и узких майках, иногда косясь на свою правую ногу, которая показывала из дырочки потертого носка розоватый полный большой палец (в его ногте почти отражался матовый свет уже зажженного ночника); он спиной ощутил, как она неслышно подошла. Ему показалось, что ее горячее дыхание коснулось его затылка. Сейчас, она его обнимет за шею, и даже задаст свой вопрос: снова. Почти улыбаясь, и не ожидая ответа. Потому что он тоже собирается спросить. Она уже чувствует это. И то, о чем он спросит, возбуждает ее до предела. Это их любовная игра. Хотя — никогда они не сговаривались на этот счет. Так происходит само собой уже много лет. И было. И будет. — Милая, ты зашьешь, наконец, мне этот чертов носок? — Я куплю тебе новые. — Завтра? — Конечно. — Ну, ты посмотри, что творит! — Он показывает в экран и хлопает себя по голой ляжке. От этого, розовый палец чуть вздрагивает, пошевеливается, и привлекает ее более пристальное внимание. Она улыбается своим мыслям. — Но, мне кажется, тебе лучше оставить все как есть. — О чем ты? — О тебе. Его внимательный взгляд неотрывен от телевизионного экрана. Там, тот амбал, что побольше, доканчивал того, что поменьше. Через минуту все завершится. Еще немного. Она поднимает руку и выстреливает как-то оказавшимся в ней пультом в сторону «черного ящика». Свечение гаснет, движение прекращается, смолкают все звуки потустороннего мира. — Разорви меня!.. — шепчет горячо она, и ее дыхание неожиданно прерывисто для него. Он поворачивает голову и смотрит тоскливо на нее, в горящие страстью глаза, зовущие в экстаз и близость. Зовущие в тайну. Их лица почти сомкнулись, обоюдная маска страсти плавая в тесном пространстве меж ними вбирает скупой свет комнаты, изымая из него светлячковое безумие уже угасшего дня. Он был оголтелым, стремительным, всяким, но не таким, который хочется убаюкать как дитя на сомкнутых руках, прижать к себе. Остатки его минут блуждают по стенам, порхают призрачными бабочками, растворяясь в задернутых шторах, и кажется, просачиваясь сквозь стекло во внешний сумрак. И он, кажется, готов подняться из своего кресла. Ее руки уже блуждают по его обнаженной груди, скользя под махровой тканью халата. «Она мне зашьет когда-нибудь эти носки?» С этой грустной мыслью он встает и обнимает ее, крепко прижимая к себе ее трепещущее ароматное тело. Она стонет. Перед ее затуманенным взором сексуально вздрагивает нечто розоватое, плотное, похожее на выступающий из дырки носка палец. Потом, уже в постели, ей нечаянно вспоминается картина, в которой присутствуют ножницы, крепко сжимаемые ее твердой рукой, что нежно и аккуратно надрезает самый кончик только вчера купленного носка. Но она купит еще. Как и обещала. Она, чуть касаясь пальцами, гладит его, уже спящего, по широкой спине. — Приятных снов. — Сказав это, она крепко прижимается к родному телу и почти сразу погружается в сон. Она хотела бы быть с ним рядом даже в сновидениях. Жаль, что это не всегда получается. Но иногда, она находит в своем сне любимого. Среди массивных куч рваных носков, он ищет те единственные, которые она только что купила. Просыпаясь, она думает, улыбаясь внутри, о том, как ей приятно заботиться о нем. Это их игра. Возможно, что это любовь. Она не думала об этом всерьез. Он еще некоторое время лежит в темноте не шевелясь, слушая ее дыхание. Потом осторожно встает, убрав плавно ее руку, идет в залу, включает телевизор, нажимая на пульте минус на кнопке громкости. Экран озаряется движением, что транслирует спортивный канал для любителей пыхтящих на ринге амбалов в коротких штанишках и узких майках. — Сделай ему, сделай… — шепчет непроизвольно он, почему-то поджимая пальцы правой ноги, будто имея стремление устремиться… вскочить и оказаться рядом с рингом. Чтобы кинуть полотенце. Почему нет. Экран шуршит скученным гомоном невидимых зрителей, тихо-тихо, чтобы не потревожить чуткий сон «повелительницы карпеток». Наконец он увидел это: синий натужным выбросом ноги мастерски ткнул красного под ребро долотом носка. Сомкнутые нервно пальцы, что он четко смог выхватить в кадре всем своим собранным вниманием, пуантом балерины погрузились в живот соперника. Нога отчетливо системно вернулась обратно в стойку. Красный согнулся пополам. Удовлетворенный увиденным он откинулся на спинку кресла. — Да чтоб я так жил… — сардонически, но с присутствием сакраментального сожаления, резюмировал выдохом он. Экран шипел и булькал вакханалией потустороннего зала. Кажется, многие зрители встали… Он с завистью смотрел туда, потом вдоль тела, пошевеливая пальцами босой ноги, чуть поворачивая, чтобы видеть пятку, вытягивая, напрягая. По шее сзади скользнули руки. Теплая кожа. Нежное прикосновение. Сомкнулись. — Задушу тебя. Горячее дыхание обожгло ухо. [center]Про жизнь колесную [/center] Лето. Птички поют. Над страной полощется в солнечном свете заоблачная даль. Облака столпились у самого горизонта... впрочем, за высотными строениями сразу и не разглядишь. По всему видно, что эта девушка (очень - не очень, но...) сильно поссорилась со своим парнем. Стоят на остановке и парень, повернувшись к ней спиной, застыл в отдалении и даже не думает к ней поворачиваться. К нему подходит другой и просит закурить. Девушка (на ней солнцезащитные темные очки) в очередной раз пытается обратить на себя внимание любимого, но обращается к нему не по имени, а несколько официально, возможно, чтобы подчеркнуть для него свою гордую женскую независимость. — Молодой человек! К ней поворачивается тот, который спросил закурить. Смотрит на стоящих людей, и, решив, что говорила в его сторону именно она, произносит: — Я вас слушаю... Та же на грани изменчивых, кочевряжащихся чувств (по существу, истерика в ее планы не входит). А внутренне все так непонятно, что было бы не лишним и поплакать слегка. — Я вас не звала! — огрызается она, одновременно отводя взгляд. Парень смотрит на того, кто протягивает сигарету. Тот ноль эмоций. А девушка смотрела в их сторону. Пожимает плечами, закуривает. — Молодой человек! Поворачивается к ней. — Да?! — Я вас не звала! — И смотрит в сторону. — Послушайте, но вы смотрели в мою сторону и звали! — Я не звала вас! — Опять отворачивает лицо. Тот пожимает плечами, поворачивается спиной. — МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК!!! Парень больше не реагирует. Глубоко затягивается. — МОЛОД… Тот резко поворачивается, встречается с ее взглядом, что за темными очками, дикими глазами смотря на нее, и тычет в ее сторону дымящейся сигаретой. — А вот я вас и ПОЙМА-А-АЛ!!! Лето. Парит. Жарит, то есть. Солнце купается в небесной прохладе одолевая синеву вполне ощутимым объемным теплом. Город живет своей, только ему понятной жизнью. Вот и троллейбус. Заходим. Не толпимся. Плавно, учтиво и предупредительно к окружающим. Распаренный или даже скорее раскаленный от трения об плотную пассажирскую массу кондуктор обращается к мужчине. — Вас просят уступить место. — Кто? — Тот активно озирается по сторонам, завязая взглядом в плотной массе стоящих. — Да вот же женщина говорит, что ей плохо. Смотрит, наконец, на женщину. — Вам правда плохо? Та, держась рукой за низ живота. — Вы знаете, на самом деле что-то... Я жду ребенка. — Правда-а?! Поздравляю. Кондуктор. — Вы уступите, наконец, место? — Кому? — Во взгляде крайнее недоумение. — Так... - Кондуктор явно озадачена ситуацией. — Вы вроде, как мужчина, все-таки... — Но не успевает закончить фразу, как тот резко вскакивает, толкает ошалело беременную женщину и орет чуть ли не на весь троллейбус. — Что вы меня заговариваете! Вон, остановку свою из-за вас проехал!!! Люди снуют туда-сюда. Прямо наваждение какое-то. Смотришь и думаешь как бы про себя: «сейчас глючить начнет». И начнет. Мелькание в глазах. Туда. И сюда. А ты не стой. Не пялься в одну точку. Пройдись пешочком. Помечтай. Представь, что ты в пустыне. А в пустыне есть общественный транспорт? Нету! Торможение. Явно, не запланировано. Светофор резко подмигнул «водиле» красненьким. А у того у самого в глазах что? Провода, за которые зацеплен рогами «ящик с трупами» смешались с видимой перспективой, в которую медленно уползает клацающий внутренностями транспорт. Плывет все, стекает к асфальту. Народ почти валится на пол. Кто-то хватается мертвым зацепом за поручень — и этим спасает положение: кто не успел упасть, обреченно взирая в затылок близстоящего, плавно вдавливаются в дрогнувшую массу так называемых пассажиров, обнаруживая в этот момент, что земля действительно вертится. Мерцание в глазах. Но есть даже такие, кто могут смотреть затылком. В переполненном троллейбусе — незаменимое качество. — Девушка, у вас расстегнулся лифчик. — Ой, спасибо, а как вы видите? После некоторой вдумчивой паузы… Масса людская колышется вздохами и пыхтением… колышется массой… движимое напряжение внутритранспортной атмосферы. — Я экстрасенс. — Убежденно заверяет и пассажирку и массу сей проницательный индивид. Но напряженной атмосфере все равно. Все едут, больше тут ничего нет. На лице возникает удивление, но лишь на неуловимое мгновение, потому что сразу же особа весьма «симпотного» вида заваливает глаза, даже чуть приседает от усердия своего нешуточного внимания к услышанному. — Ах! Посмотрите еще, мне кажется, там что-то сместилось... ну, вы понимаете? Двери раскрываются. Входит группа слепых. Двери уже не закрываются. Потолок просел. Хочется пить и кусаться. Лето... Женщина все в том же переполненном троллейбусе обращается к стоящему рядом мужчине. — Будьте добры, передайте на билет. В ее голосе улавливается, поточно и непринужденно, просто так, но всамделишно, потому что все равно делать нечего, вкрадчивая уважительность, даже покорность, но последнее, скорее всего надумано. Однако, все-таки, она предупредительна в своей просьбе, что очевидно. И все вот это достигает внимания совершенно незаметно, само собой, потому что делать нечего, и надо просто ехать. Всей массой. Тот поворачивается к ней, и набычившись, смотрит исподлобья, ненавистно и тяжело двигая нижней челюстью. — Я тебе, что, лысый? Женщина сначала утрачивает дар речи, потом в крайнем недоумении смотрит поверх его лба, где сквозь редкие волосы отчетливо проглядывает загорелая лысина. Она убирает, протянутую было руку с мелочью. — Простите, я не хотела Вас обидеть... Кондуктор почти дымится. Следующая остановка — конечная. Это объявление сродни осознанию, что вы только что родились. Может быть заново. Но мы еще не приехали. А вы знаете сколько людей мечтают проехать зайцами? Уйма же! И это в такую жару!! Всё. Транспорт дальше не идет. Перегрелся. Усы обвисли. Рога отпали. Народ выковыривается, как маринованная килька из консервной банки. — Девушка... А все-таки вы смотрели на меня! — Я сам может в положении... — Какая приятная девушка, однако! Нет... ничего не сместилось. Жаль... — Да, лысый, ты, лысый... по всему видно. Мысли вслух. Прохлада надвигается вечера. Медленно, но уверенно. Солнце играет светом в окнах многоэтажек. Кондуктор вытирает рукавом со лба трудовой пот. Троллейбус остывает от впечатлений. — Механический урод... — Электрический он... Это про транспорт. Мысли «вслух». Лето. Пляж. Девушки. Бикини. Пепси — совсем холодное и не разбавленное. А лучше пиво. СОЛНЦЕ. — Передайте за проезд. «Завтра мы будем Жить» «Наверняка» «Вероятность теплового удара велика»... — Осторожно! Двери закрываются. След... Сквозь щели потных тел я вижу в жизнь оконце. Быть или не быть... Я вижу как суетится город. И проезжаю мимо него. По левому виску стекает горячая струйка. Я слышу музыку. Она зовет в прохладу и свежесть. В океан, что прячет за горизонтом тайну своего величия. Хочется плыть и плыть в этих волнах неописуемого восторга. Хочется быть свободным от... — Что вы толкаетесь, в самом деле? — Я пройти хочу! — Кто еще не передал за проезд? — След... хр... я. Плачь ребенка. Только бы та беременная не родила... Скоро последняя остановка. Лето. Пляж... нет... без пальм, пожалуй. Ананасовый сок... ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ. Торможение. [center]Нудистка [/center] — Вы сомневаетесь, что я могу обнажиться на людной улице?! Они сидели за столиком в летнем проходном кафе, под слабо хлопающим от теплого ветерка матерчатым навесом, который красочно извещал прохожих о существовании в мировом пространстве сигарет «Marlboro». На разделяющем их круглом столике одиноко стояли два высоких на тонкой металлической ножке стаканчика, с подтаявшим уже мороженным. Коричневые вкрапления тертого шоколада напоминали чем-то сочное однообразие тающих снегов Атлантики. Он курил, сбрасывая пепел себе под ноги, на тротуарную плитку, и думая вскользь о разнице температур в климатических поясах, и не освоенных, богатых ископаемыми северных территориях — это была тема его диссертации, которая девушке, безусловно, наскучила бы уже через пять минут, если бы беседа почему-то не клеилась. Он был геологом. Последние семь лет провел вдали от цивилизации. Такова стратегия или, все же, некоторый трагизм его холостяцкой жизни. Но Мирра сама повернула разговор в неожиданное русло. Для Николая ситуация не стандартная. Он подсел к ней за столик, с намерением... впрочем, может и не было никаких намерений. Он просто смотрел город, вглядывался в лица людей — для него большой гудящий, оживленный город такая же диковинка, как для многих таежная многолетняя тишь, и по большому счету самое незаурядное одиночество. Она, вроде бы подмигнула ему... Нет, просто правый глаз чуть сузился с хитринкой. Улыбается. Он, вдруг, почувствовал себя неловко. Нудисты... Она сказала, что знает таких людей, но сама не решалась на такую откровенность с природой и окружающими, пусть бы они и приобщались к естеству первозданности в костюме Адама. Или Евы... Кажется, она сказала, еще не решалась. Неужто его скромное присутствие побуждает к подобным мыслям? Вот именно так незнакомых женщин ему прежде не доводилось освобождать от одеяния. А тут, кстати... Он снова окинул ее внимательным, но не блуждающим по ее фигуре взглядом: как бы сфотографировал. Это профессиональное — подмечать в секунду детали, что скрыты под вуалью таинственности. Он умел разговаривать с камнями. Он видел их насквозь. Особой тайны в ее облике не наблюдалось. Во всяком случае, телесно. Ровный загар стройных ног, что открыты слишком откровенно. Видно, что на Мирре нет купальника — глубокий вырез впереди свободно сидящего легкого пиджака из тонкой ткани выделяет приметно овальный выступ такой же загорелой, как ноги груди. Но, возможно, что спрятанная ее часть белее — Мирра не оголяется на пляже... — Разве я выказал хотя бы тень сомнения по этому поводу? Теперь он заставил себя улыбнуться. Приятная девушка. Она переместила корпус тела к столику, убрав со спинки пластикового сиденья давление всего своего незамысловатого женского великолепия, взяла снова ложечку для мороженого. — Стриптизом нынче никого не удивишь. — Сказала она, смачно облизывая с ложки прохладную бело-коричневую массу. И опять прищурилась, только теперь на оба глаза. Она хочет, чтобы он с ней поспорил на эту необычную для него тему? Пожалуйста. Они всего лишь отдыхают. Он втянул в себя через фильтр табачный дым. Вообще-то курил редко, особенно в походах, бывало, обходился без сигарет неделями. Но в городе… в этой расслабляюще схоластической атмосфере прочувственного изыска свежих впечатлений, от чего отвыкаешь. Совсем иначе. И обычно отрывал фильтры. Так больше вкуса, по-простому. Прикончил на сегодня пятую сигарету. Это последняя. Он тоже по сути своей связан с природой. Чем проще отношение к жизни, тем здоровее организм. Нет излишеств, что могут вредить естественному ритму биологической системы, именуемой человеком, нет необходимости идти на крайние меры, чтобы изменить это свое отношение, изменить привычки. Такая философия. Он согласно кивнул. То, что осталось от сигареты, еще дымилось меж его пальцев. Николай посмотрел на тлеющий комочек пепла, потом пристально на нее. — Зачем люди вообще раздеваются прилюдно? Она пожала, ухмыльнувшись, плечами. — Экстравагантность. Кто-то, правда, зарабатывает на этом. А так... для души, как говорится. — Но мотив! — Он приподнял вопросительно бровь. — Я, например, не нахожу для своей души радости или удовлетворения в телесном оголении, причем так, чтобы на тебя глазели. Она засмеялась. — Ничего страшного. У вас еще все впереди. — И подождав, пока он до конца взвесит ее предположение, продолжила. — Но вся суть в том, что, когда вы раздеваетесь в людном месте,.. да, кто-то смотрит, но в основном реакция у большинства такая, что люди стараются спрятать взгляд, будто то, что происходит совсем противоестественно, и таким образом они рефлекторно стремятся «одеть» вас. Теперь он действительно удивился. — Не смотреть, а даже наоборот?... Она кивнула. — Да. Будто прятать вас от других «одетых» невольных зрителей. Он удобней прижался к спинке сиденья. — Интересно. Своеобразный стыд? Не за себя, а за кого-то... Нашел глазами на столике пепельницу, будто не замечая до этого, потянулся, ткнул остатком сигареты, потер пальцы… Она ела мороженое. Видимо взяла слишком большой и спаянный холодом кус. Ее рот сжался. Но Мирра кивнула. — Угу. Николай прищурился. — Вы психолог? Она увлеченно мотнула головой. — Интересуюсь просто. Это захватывает. Он поджал губы. — А меня захватывают камни. — Драгоценные? — Ископаемые. Она снова блистательно улыбнулась. — Вы не просто оголяете землю. Вы ее потрошите. У него возникла мысль, что неплохо было бы закурить еще одну сигарету. Он даже почти потянулся к нагрудному карману рубашки. — Это сильно сказано, Мирра. И, стыда, главное, никакого... Она доела мороженое. Поставила стаканчик перед собой. Посмотрела на него сверкающим взглядом. — Хотите? — Что? — Не сразу понял он. — Я разденусь. Он чуточку потерялся, но тут же взял себя в руки, так что даже тени растерянности не мелькнуло по лицу. — Мирра, не обижайтесь, но мне кажется у вас навязчивая идея... Но она уже снимала пиджак. Его рука слабо взметнулась в останавливающем жесте, но, задержавшись на миг в воздухе, плюхнулась обратно на колено. Ее грудь была восхитительна. Она грациозно встала, повесила снятый предмет на спинку сиденья, будто это лишняя одежда, от которой освобождаются из-за чрезмерной духоты. Она плавно, качающимися движениями спустила с бедер свою короткую, видно тесноватую в талии юбку. Представшие всеобщему обозрению белые кружевные трусики прозрачно намекали на эстетичное состояние выбритого аккуратно лобка. Но взгляд Николая уставился безвольно в ее живот. Он, кажется, нашел свой не драгоценный, но крайне ископаемый камень совершенной формы. Вся она была будто выточена тысячелетним плеском и ураганом океанской стихии. А грудь, действительно не была загоревшей полностью. Соски почти идеально правильной формы. Нежного оттенка. Когда она коснулась трусиков, он энергично сглотнул. — Может... не надо все-таки, Мирра. Я все понял. Никто не смотрит. Но она заговорчески посмотрела на него и прицокнула языком, чуть покачав головой, что означало только одно: нет. Трусики поползли по бедрам вниз, чуть только задержавшись у самой промежности. Он оглянулся на соседние столики, встречая обращенные к ним, то удивленные взгляды женщин, то восхищенные мужчин. Положив одежду на спинку, Мирра села, закинула ногу на ногу. Взгляд Николая соскользнул с ее лица к ее паху. Он не хотел этого. Так получилось, внезапно, само собой. Потом тут же поднял резко взгляд и посмотрел ей в глаза. Там, осколками льдинок запекся озорной блеск. Он сглотнул. — Ну,.. вот... Ты сказала, что никто не будет смотреть... Он старательно избегал соприкосновения взглядом с тем, что находилось перед его охватным взором ниже шеи. В нем сквозило смутное ощущение, что это он ее и раздел. Не физически. Он раздевал ее мысленно до этого. Она прищурилась. На щеках, от легкой улыбки, обнаружились красивые ямочки. Она улыбалась с каким-то измученным сожалением. — Так и есть. Изогнулась, вытянула вверх согнутую руку, поправила волосы. Великолепие. Оно сквозило в каждом движении. — Я, пожалуй, оденусь. Если вы не возражаете. Он хотел что-то сказать, но только невнятно буркнул. Облачалась Мирра так же грациозно, как и совершая обратное. Он видел, на нее кидали взгляды. Украдкой. Это не было представлением, стриптизом. Она разделась для себя. И будто бы все понимали это. Но выхватывали все же кусочек женственного естества, вприкуску к мороженому, пиву. Ей никто не сделал замечание. Потому что для этого нужно было посмотреть в упор, обнажиться пристальностью, намерением… Она стала возле него, почти вплотную. — Прощайте, Николай. Извините, если испортила вам вечер. Он только молча кивнул, не смея поднять голову и посмотреть ей в глаза. Он, кажется, начал осознавать. Он сидел напротив нее и рассматривал ее слишком пристально и откровенно, чем это позволяют приличия. Он ее раздевал. Он ее хотел. И не смог удержать в своем взгляде эту откровенность самого себя. Он оголился взглядом. Она обнажилась телом. Зачем она это сделала, он так никогда и не понял. Но только лишь... И на следующий день, и спустя годы, он так и не смог восстановить образ раздевшейся перед ним Мирры. Вместо ее потрясающего тела до его души, чувств доходит только просвеченная насквозь ее обворожительной улыбкой пустота. Николай посидел еще минут пять в одиночестве. Потом медленно встал. Нащупал рукой выпуклость пачки в нагрудном кармане. Сейчас он закурит. И это уже совсем не принципиально. [center]Гепрефер [/center] Григорий Шутский вошел в кафетерий. Зима медленно дрейфовала в морозном воздухе и, кажется, собиралась неизменно примирительно пускать в свои владения зевающую весну. Толстым безрогим медведем она смачно спала и булькала во сне сопя носом. Почему безрогим? А... да, странно получается. Ну да ничего, главное, что медведь обязательно пробудится голодным как черт и сослепу начнет жрать кору с деревьев. А! Вот почему рога. Но — ни к чему. Обойдемся без них. Мрачный весенний медведь выходит на тропу звериную. Он ищет помет и желуди. Совсем все запуталось. И ну это все к лешему. Григорий Шутский зашел в кафетерий не только хлебнуть чашечку согревающего кофейного напитка (потому что пил лишь кофейный напиток на ячмене ради продления своих младых лет и просто ради того, чтобы казаться девушкам правильным челом... м... человеком), его самой невинной целью были игровые автоматы, так называемые «однорукие бандиты», которые были запрещены еще лет э... а-дЦАть назад тому. Шел год 203...-тый и посему все как-то устраивалось само собой (в жизни) и скорее всего потому, что шел год э... вот этот самый и ничего поделать с оновым фактом было нельзя, потому что было так, как собственно, оно — всегда — и было. Правильно. Никак. Просто жизнь текла как свеча по боковине свечи... Опять заплетаются мысли. Григорий двинул свое стройное поджатое тело к первому автомату. Он сегодня собирался обчистить, то есть облегчить от денежной массы их все, потому что их было три. Но... собственно, три автомата-гепрефера это уж... все-таки много. Поверьте. Их придумали в году... 202... нет... кажется еще раньше. И отличие их от «однорукого бандита» в том, что это чудо научной мысли выдавало джек-пот в виде приблизительного образа вашей чувственной жизнедеятельности. Говоря совсем по-другому и просто, автоматище был «психологом». Да, в кавычках. Какой из него психолог? Вы... тестировали себя сами. Вот в чем вся штука. И выигрывали. Если тест удавался. Такие же картинки как у психиатра, знаете, такие... рваные кляксы, что ли, в виде бабочки, а то и чего еще. Вот так же тройками и парами вылетали со звоном из нутра автомата и выстраивались в ряд. Нужно было правильно... — Хочешь кофе? ... — А, Мила, привет... Не... я натуральный не пью. — Немного можно. Зря отказываешься. Девушка подмигнула Григорию. Григорий сделал грустное лицо. Ему сегодня не до девушек. Таким образом нужно было правильно совместить исходную пару, чтобы автомат выдал тройку. Если выпавшая комбинация соответствовала статистическому избытку, то вы выигрывали. Если такое чудо получалось три раза подряд, вы выигрывали главный приз — джек-пот. И вспоминали о девушках. Которые предлагают выпить с ними кофе. И поговорить за жизнь. И узнать много интересного. А итоговой статистикой рабочих алгоритмов этих автоматов иногда интересовался институт социопланометрии. Где-то в газете печатали, что весьма ценные эти итоги, м-да. Не сомневайтесь, мол. А кто сомневается? Чудаки. Выходя из кафетерия Григорий Шутский бросил взгляд на инфотоптер, информационный терминал. В... кафетерии! Инфотоптер... — Куда мы катимся... — покачал сокрушенно головой Григорий. И двинулся дальше. — Я жду тебя в семь на катке! — Крикнула Мила. Он кивнул. Со спины его кивок мог ничего не значить. Это было все равно. Это было не важно. Гепрефер его сегодня удивил. И вчера. Удивил. И раньше. Некоторые делают вид, что гепрефер им неинтересен. Они... просто лукавят. Гепрефер «говорит» правду. Ну и что, что в кавычках. [center]Молния на трусах [/center] Дмитрий волновался. — Почему у нас в квартире разбросана мелочь? То пять, то десять копеек нахожу... эт-чё, конфетти после нового года? Катя, елозя тряпкой по дверце шкафа, уже отливающей вполне лакированным отблеском домашнего уюта в мебельном исполнении последней симфонии для глухих «Тишинауруса», которая знаменита тем, что ее играют стоя и сугубо эффектами светомузыкального сопровождения (хотя, почему «сопровождения», вам ни один музыкальный критик не ответит, поскольку, эффекты-то эти вполне основные, без них и симфонии не будет!), сладко причмокнула — она всегда причмокивала лишь сладко — посмотрела мельком на мужа, эдак, как бы, метнула взглядом, не особо отрывая его от «симфонии», хмыкнула, причем, уложила эти действия в один неизгладимый и обязательно запоминающийся момент их пока еще не очень долгой совместной жизни. — Скажи спасибо, что из нас сыплется мелочь, а не песок. — Помолчала. — Пока сыплется мелочь, это, Дим, вполне забавно. Дмитрий фыркнул. Пора было отрывать зад от дивана и идти что-то делать. Ночь была бурная, утро (уже) запоминающимся. Утро воскресенья. Обычно это у него выходной. И у нее, хотя она только домохозяйка. У нее выходной по календарю. А так... вон, шкаф протирает. С утра. Он пощупал себя по ляжкам, потер, взбрыкнул плечами, будто выражая наигранный восторг, но это могло быть что угодно. — Где мои трусы, Кать? Он еще на всякий случай пошарил по кровати глазами. Даже приподнял подушку только что щипавшей ляжку рукой (забавное ощущение), посмотрел там. Впрочем, обнаружение интимной части одеяния под подушкой ведь укладывалось в обывательскую логику, где еще их искать после бурной ночи? Под кроватью. Но — наклоняться или падать на четвереньки было лень, он отворил свой «смыслогромыхатель» — по ее неожиданно меткому когда-то замечанию — собираясь повторить. Вопрос. Да, повторить Вопрос, потому что он только что уже спросил, а она наверняка должна знать про это, она же снимала. Она перестала тереть шкаф и, оставшись тряпкой на лакированной высвечивающей аккорды глухой симфонии поверхности дверцы, повернулась к нему. Головой. Целиком не могла, шкаф ее магнетизировал импульсами великого творения «Тишинауруса». Настоящее имя композитора было Глюмпен, но кто ж такую фамилию нарисует под столь неординарным и прямо-таки кричащем о себе произведением? Надо же быть полным «глюмпеном»... Она повернулась головой к нему, оборвав мысль, и найдя его скребущего по кровати руками, совсем слепо и совсем не нужно, сориентировалась. — Ты вчера пришел совсем пьяный, не помнишь что ли? — Да я ж тебе вроде объяснил, Виктор же приезжал, раз в пять лет... можно ж спрыснуть... — Твой язык был способен выносить наружу только первые слоги, дорогой, я ничего не поняла. «Ви... пи... ра»... Послушал бы себя. Дмитрий развел руками. Прикрылся куском простыни. — Так где трусы? Она отвернулась, продолжая натирать блеск. Ее голова закачалась в немом завороженном ритме сумасшедшего маятника, который понял, вдруг, что помимо часов с маятником и кукушкой, есть еще часы солнечные, и, даже, швейцарские. И это понимание свело его с ума в секунду. Впрочем, не очень заметно — по кукушке. Покачавшись, причем, очень недолго, причем, всего-то, наверное, пару раз и качнулась, голова замерла. Дмитрий смотрел на жену и медленно понимал, что этой ночью (или вечером) он трахал кого-то другого. Но не жену. Потому что отсутствие трусов это весомый аргумент в пользу такой теории. Но... память довольно трезво возвращала ему образы сегодняшней ночи... так бурно реагировать на его ласки умеет только она. Да? Впрочем, почем ему знать, если до жены у него была только одна и только один раз. Соглашаясь (мысленно), что теоретик он никудышный, Дмитрий размышлял далее, параллельно сознавая, что затянулась пауза. Она трет дверцу шкафа (сколько можно), а он затягивает паузу. Как узел. — Кто она? Вопрос обрушился потолочной люстрой и упал, разбрызгивая осколки, прямо перед ним, перед его голыми ляжками и прикрытым достоинством. Он медленно оторвал взгляд от пола и дотащил до коленей жены. Заставив себя, он понес его дальше и встретился с подолом симпатичного домашнего халатика. Дальше взгляду взбираться (или ползти, хотя «ползти» это слишком самоуверенно) было совсем сложно. Просто не за что зацепиться! Сплошная голая стена. Его гортань выдавила из него потрясающий воображение звук. — Ч… Что? Катя, кажется, дотерла, наконец, в свое полное удовольствие свой «симфонический шкаф». Отстранилась. Оценила. Причмокнула. — Красота. Дмитрий икнул. — Твои трусы под матрасом, ты меня вчера так рассмешил... разделся, засунул их туда, палец к губам, бурчишь «тише, никому не говори, что они тут»... Когда ты такой пьяный, я с тобой сексом больше не занимаюсь, уясни на всю жизнь, — стукнутый на всю голову. Он встал. Таща за собой простыню повернулся к кровати и поднял край матраца. Тут. Верно. Посмотрел на жену. С потолка еще сыпались «куски люстры». И теперь он вспомнил. После домашнего «по стакану» они поехали в клуб. Потом... потом... симфония... огни клубной атмосферы, эти громыхающие сотрясения его утонченного восприятия, а когда он пьян, оно утончено особенно. Вспышки светомузыкальной установки. Но все как во сне. И в абсолютной тишине его сознания. Она. Он видит перед собой ее лицо, молодой, довольно симпатичной (не без этого), кажется, готовой на секс, то есть продолжение какофонии в уютном уединении на чьей-нибудь хазе. Рядом Виктор. И другие. Кто-то хлопает его по плечу. Они прощаются? Потом лицо смазалось, пропало. И дальше он помнит только экстатические рулады своей жены. Да? Точно так. Да, точно так... Из задумчивости его вывел голос Кати. — Ты рассказывал вчера едва выжевывая звуки о риэлторе, который поможет с разменом, сказал, что женщина серьезная, поможет без подвоха. И ты сказал, что я ее знаю... а потом захрапел. Его брови поднялись сами и помогли глазам дотащиться взглядом, наконец, хотя бы до линии груди жены. — Захр... Ты говоришь у нас был секс... Она опять покачала головой. — Не... ты только начал и вырубился. Только грудь мне обслюнявил. Она отошла от шкафа и присела возле стола на табурет. Сложив руки с тряпкой между коленок. Смотря на него. Голубыми глазами. Как небо. Он всегда тонул в этих глазах. Вернее... пока они вместе. Два года. Ничего не соображая, он надел трусы. Встал, откинув простыню на кровать. На тумбочке звонил телефон. Катя встала и направилась в кухню. — Кофе будешь? Он что-то булькнул, выцеживая пальцами телефон с тумбочки, пальцы не слушались, он будто выдавливал ими мелодию звонка, эту невообразимую трель... какофонию. Надавил кнопку вызова. И еще не поднеся к уху услышал голос Виктора. — Как тебе вчерашнее видео? Я так и забыл спросить. Виктор занят каким-то образом в порноиндустрии. Да,.. это видео. Зачетный «видос» полногрудых сексапильных домработниц, насилующих минетом бедного негра. Почему негро бедный он понял только сейчас. Ему было его (почему-то) жаль. Впрочем, как и себя.

Чего-то стоит один день

Ивану Ивановичу однажды приснился страшный, даже скорее ужасный сон. Ему приснилось, что у него украли день. Как это могло произойти он, конечно, не понял, но проснулся он с жутковатым ощущением какой-то важной утраты. Сощурив глаза от яркого утреннего света, он молча лежал на постели и напряженно думал, что же такое произошло, в самом деле. Потом до него стало медленно доходить, что дня нет. Иван Иванович бессмысленно пожевал губами. Удивленно моргнул. — Ситуация... — наконец сдавленно произнес его рот. Он встал, прошел в ванную комнату, почесывая под мышкой и привычно шаркая подошвами старых тапок по ковру комнаты и полу, которые явно содержали на себе признаки замшелой холостяцкой жизни, которую приходилось делить с хозяином. Как давно Иван Иванович перестал быть не один, ковер в частности, не запомнил. Видимо уже очень давно, поскольку слой слежавшейся пыли и много чего еще с каждым годом не давал ему свободно дышать все сильней. Но ковер не роптал. Он не знал, как это нужно делать. Оставалось только довольствоваться тем, что его изредка чесали гладкие подошвы тапок. Но по большому счету ковру было все равно. Он не был живым. И он не мог, конечно, не только сказать, но и просто подумать, что вот мол, дни проходят за днями, а я, понимаешь, лежу тут (или стою?.. ковру-то все едино, стоять,.. лежать) и не могу продохнуть. Только тапки изредка чешут гладко, залежавшийся, свалявшийся ворс. Иван Иванович посмотрел на себя в небольшое зеркало, что приклеилось к стене над умывальником. То, что он в нем увидел ему не совсем понравилось. А если быть более точным, то совсем не понравилось. Вроде бы все было на месте и нос и глаза (иначе, как бы он себя видел?) и мусоливший губы рот. И все же чего-то явно не хватало. Он думал о своем сне и внимательно искал на своем лице пропажу. А может не на лице, а в себе самом, но заглянуть в себя, как он смотрел в это зеркало, Иван Иванович не мог. Не знал просто, в которую сторону смотреть, чтобы увидеть... А что увидеть? — Целый день украли... сволочи! Его нос горестно и смачно просопел дню прощальную серенаду, но звук получился какой-то свистящий и монотонно обыденный. — И где его теперя отыщешь, спрашивается? Иван Иванович покачал сокрушенно головой и открыл воду. Кран пробулькал, и будто передразнивая нос владельца, издал свистящий противный звук. Больше кран не издал ничего. Воды не было. Глубокомысленно взвесив этот факт, Иван Иванович всердцах сплюнул в раковину и, выйдя из ванной, прошествовал обратно в комнату, где лежал молчаливый старый ковер и иногда скрипящая пружинами кровать, которая так своеобразно стонала, когда грузное тело Ивана Ивановича вдавливалось силой земного притяжения в не менее старый матрас, если он ложился в лоно своей холостяцкой кровати, как правило, чтобы увидеть какой-либо сон. Кровать заскрипела. Она всегда скрипела однообразно, видимо, научившись выражать, то ли протест, то ли приветствие за все годы совместной с Иваном Ивановичем жизни очень лаконично и строго. — Я вам украду! — всерьез погрозил Иван Иванович пустоте и его подбородок слегка от этого дрогнул. Он устроился на постели, которая тихо взвизгнула последний раз. — Сейчас, сейчас... Уже... Его лежащая на подушке рука сжалась в грозный, то ли кулак, то ли кукиш. — Я свое добро зна-аю! Потом он успокоился. Он засыпал. Нужно было найти того, кто украл целый день. За окном, на улице послышался детский смех. Потом проехала машина. Сегодня было воскресенье. А Иван Иванович был профессиональным юмористом. На пенсии.

Нечто общее

Студенческое общежитие. Утро. Комендант общаги заходит в одну из комнат, в которой царит совершенный беспорядок и где явно прослеживаются следы ночной попойки и прочие следы невоздержания. Неисчислимое на первый взгляд количество пустых бутылок из-под спиртного составляют, на до отвращения грязном линолеумном настиле, замысловатый узор. Совершенно голый студент с признаками сильнейшего алкогольного отравления, раскидав в стороны руки и ноги, валяется на сказочно грязноватом и даже слегка склизком, на самый общий и предусмотрительный взгляд, полу. Однако, под ним тут же покоится совершенно голая женская фигура. Растрепанные волосы девушки прилипли к этому страшному… или, как бы сказать по-молодежному, «стремному» полу. Оба басовито храпят. На спине и ягодицах парня нарисовано, видимо, зубной пастой: «С днем рождения, Суслик!» — Та-а-ак. — Оглядывается комендант. — С этим пора кончать! Студент шевелится, приподнимает тяжко голову и подслеповатыми глазами со слипшимися ресницами пытается разглядеть что-то выше линолеума. Он высовывает длинный красный язык, которым пытается что-то произнести, как видно по-своему поняв реплику со стороны. — Ко... Кон... упх... бл... Ко-о-онча-а-а-ать? Смотрит в упор на распухшее лицо храпящей девушки. — А мы е... Ему явно мешает язык. — А мы е... Его рвет на лицо девушки. Храп на секунду прерывается, потом возобновляется снова. Отдышавшись, парень снова раздвигает рот. Он задыхается от наплыва ощущений. Далее он лает. — Н-не начали ...ще! Студенческое общежитие. День. Скрученная пара еще влажных носков (как раз ими вытирали пол) намертво прикручена к трубе парового отопления в комнате. Труба холодна и немыта с момента заложения фундамента легендарной общаги. Это и хорошо. Испарения от данных предметов туалета могут запросто вызвать рвотный рефлекс у неподготовленных к трудностям студенческой жизни. Например, у коменданта. Молодая довольно женщина, с норовом. С характером. Совсем недавно только жила себе, бед не зная... А теперь — сплошная головная боль. И обижаться — глупо. На кого? На студента? Ну, полмесяца на должности коменданта, еще не срок. Все впереди, то есть. Но уже, студенческий неприхотливый быт, впечатляет. Не до обморока пока, но... Еще ведь не вечер? Вот она, молодая красивая, стоит на проспекте, прозрачно улыбаясь своим порхающим мыслям. По проспекту мчатся авто и пешеходы. Снуют туда-сюда. Воздух почти свеж. Это город. Она ждет его. Он сейчас подойдет. С букетом фиалок... Розы она не любит. Догадается? Мысли текут плавно, не в пример окружающей ее суете. На вывеске, под которой она коротает время со своими мыслями, изображена пенящаяся кружка пива и, видимо, собравшийся издыхать рак. Его клешня готова воткнуться в щелочку крохотной пасти. Сейчас он свистнет. Почему-то тот, ради которого она позволила раку свистеть у себя над ухом, не пришел. Студент. Тогда. Сейчас — доктор наук. Но, тоже, многообещающий. Она вздыхает своим вязким и тянучим, как самая жевательная резинка, мыслям. Она стоит все в той же комнате, в которую ее заставил войти утром роковой случай. Ну, прошла бы мимо! Черт дернул остановиться и потянуть дверную ручку злосчастной комнатушки. Полмесяца... она знает тайну еще не всех комнат «своей» общаги. Замерла у самого порога и смотрит как будто в одну точку. И медленно думает, что ей делать. Взгляд осторожно, почти с опаской и полускрытым омерзением соскальзывает с «точки» чуть ниже и планирует к полу. Презерватив. Прямо под кроватью. Прилип. Она чувствует, что ее сейчас может стошнить. Рука ищет рот, чтобы закрыть его. Находит не сразу, потому что женщину сильно мутит. Хотя, наверное, комендант студенческого общежития и женщина — понятия несовместимые, не уживающиеся как-то. Противоречивые, что ли. Неожиданно, память возвращает ее в утро, она видит, как с натугой и яростью отдирает ляжку голого студента от ляжки его голой подруги, которая, кажется, вот-вот двинет конечностями в направлении, которое неопределимо. Захлебнется же... Отвечать — коменданту. Пыталась отдирать за потное плечо и голову — все выскользнуло и голова студента с противным стуком воткнулась носом прямо в храпящую и почти ассоциирующуюся с чем-то человеческим пасть юной девы. Далее, она с нарастающим (и совсем не знакомым ей) чувством, чем-то похожим на дикий ужас, но все-таки только похожим, потому что это нечто иное, совсем незнакомое и совсем уж неописуемое, наблюдает, как под «влюбленными» телесами растекается желтоватая лужа. Потом она проваливается куда-то очень глубоко. Ее накрывает мраком подслеповатой нежити, это мириады каких-то мелких, в густом месиве стрекочущих крылами телец, подобий тли. Обнаруживает себя на одной из кроватей. Комната пуста. Бутылки сдвинуты к стене, но уже образуют не узор, а баррикаду. За ними можно даже спрятаться. От себя, например. Если ползающие друг по другу голые студенты не будут по-лягушачьи подпрыгивать, успевая тыкать в нее пальцами и ржать. Ужасно трезвая шутка. Ага. Она медленно щупает свое тело. Кажется, все в порядке, но... нет, нет — все в порядке. АБСОЛЮТНО. Какие сердечные наукогрызы у нее в общежитии! Позаботились. Уложили на постель. Аккуратно, причем. Чтобы ничего не измялось. Странно. Чувство опять. Непривычное. И день сегодня. Необычный. Не как все. Ну, в самом деле-то! Ну, хлопнулась в обморок — бывает. Реанимация ей не нужна. Полежала, подышала, очнулась, пришла в себя — встала. Вот и лежит потому. На студенческой и возможно, самой легендарной кровати. Узковатая она. Но студент — он как кролик. Неприхотлив, в принципе. И зачем она дернула ЭТУ РУЧКУ? Она суматошно щупает там, где можно щупать только ей самой (зависит от настроения, конечно). Странно. Но чувство... Медленно садится на кровати, пальцы оголенных ног только касаются холодной поверхности пола, как тут же она отдергивает их в еще большей панике, чем могла бы сделать это перед обмороком. Чулки. Были. Теперь вот... нет их. «Боже» Глаза выражают то ли удивление, то ли прострацию. А на самом деле нечто смешанное. Губы еще раз рефлекторно шепчут уже озвученное. Она осторожно, будто боясь саму себя проводит ладонью по голому бедру, задрав до самого живота юбку. Так весна же... сегодня ты уже чулки не надела, милочка. Она с огромнейшим облегчением живо соглашается со своим внутренним голосом. Мало ли что они творят тут, эти студенты. Частная жизнь. Молодость. Любовь, наверное... Однако, чуткие ребята. И девчата. Она улыбается. Сначала слабо, потом все оживленнее. Подвигает ногой туфель, другой. Встает. Идет к двери. Оборачивается.

Последняя осень

— Для чего ты собираешь гербарий, — спросила Лаура. Деймон посмотрел в глубину парка, во всю длину аллеи, которая прямо с утра шуршала им осенним лиственным приветом, забирая к земле их мысли, остатки чувств. Вроде бы ветра не было, но казалось, что был слышен шелест — от корней елей шел запах увядших цветов и осени, последних летних дней, которые давно уж минули, оставив лишь листву на еще зеленом ковре парковых лужаек, хранящих собой тишину чьих-то шагов в неизведанные дали. Короткие детские шажочки: она вспомнила как смотрела одним летним и чудесным днем на это чудо... маленький адмирал ущипнув себя за короткие штанишки и ставя ножки совсем прямо шагал изображая пароход: он вытягивал губы и дудел в свою пароходную трубу. Он плыл в дальние страны, где его ждут прекрасные минуты еще не познанного счастья. Ему было хорошо. Ей, засмотревшейся на мальчугана было что сказать себе после пятого аборта. Последнего. Врач сказал, что детей больше не будет. Она перевела взгляд на Деймона, все еще смакуя вопрос и оставаясь этим взглядом на зеленом и усеянном листьями покрывале своих давнишних снов. Осень снилась часто. Особенно летом. А почему... ведь она ее совсем не любила... У Деймона отвисла челюсть. Он зевнул. И вместо того, чтобы прикрыть рот рукой показал вдоль аллеи, во глубину того пути, который они прошли добравшись до этой одинокой на сотню шагов и усыпанной листьями скамейки. Вырви ветер из пасти мрака. Дай судьбе распознать в тебе вошь. Ты не бредишь ли злая собака, Воем злым мою тайну не трожь! — Прости,.. что? — она очнулась. — Я говорю, не... здесь нет смысла ставить магазин, видишь, если спускаться к реке, то между вон той оградой и по-о... лисадником есть пустой проход... думаю это место не совсем подходит для подъезда транспорта. Лаура посмотрела на него ясным взглядом своих изумительных глаз. Карих изумительных глаз. Но уже не наигрывая удивление, а стараясь понять саму себя и заодно его, так озабоченного своим очередным магазином. А зачем наигрывать удивление? Ну как зачем?! Потому что это Деймон! Он же постоянно разговаривает сам с собой; и как тут не наигрывать удивление, общаясь с ним... ему же должно быть хоть как-то понятно, что его слушают. Вопрос о гербарии канул в Лету. Лаура отвела взгляд от лица Деймона и донесла его до ограды. И дотащила до по-о... лисадника. Ветер иногда пошевеливал еще оставшуюся на ветках листву: она овладела ветром и загнала его к верхушкам сосен, сорвав с обглоданных веток этих несчастных кленов. Ветер ушел вверх повинуясь ее взгляду и заблудился в предвечернем мраке холодного осеннего неба. Деймон сказал что-то. Она опустила голову и посмотрела на его сочные губы, которые он любил постоянно облизывать. Почему-то ей захотелось взять его за нижнюю и оттянуть вниз, чтобы посмотреть, как смотрят лошади в зубы. Зачетный жеребец. Чуть не расхохоталась, но только удивленно подняла брови и уставилась в него взглядом залетевшей дурочки. Такой взгляд не описать, просто... ей верилось, что именно такой взгляд какой она сейчас «повесила на его лицо» вполне соответствует ощущению, когда узнаешь о залете, а вот тут рядом и папаша, — жует губу и тащит свои мысли вдоль еще сырой после дождя аллеи, приглашая ее кружить вместе с листьями, мысленно и визуально, елозить вместе с ветром в облаках, и прощать друг другу эту последнюю, совместную и чрезмерно осеннюю, скуку. [center]МОСК [/center]

≽⊰✹⊱≼

Иду - сорвал лист с забора - мимо смотрю, ничего, буквы в тему: я знаю что там где написали, разное, думают интересно, не... еще иду лист мну думаю где взять прозу... Забор такое вообще странное дело - не кончается. Эт-то я где мыслю - на ходу читаю - лист мятый совсем нет смысла. Очень жалко - человек писал, думал важно - я сорвал - мну - совсем неважно... думаю где взятяь место... уединиться чтоб. Знаю чего хочу... не могу больнше терпеть, лист весь мятый но мне хватит. ... И нигде не знаю никогда зачем люди живут? живут... да где - это самое чувство жизни, прямо внехочу мельтешит перед носом - муха-мушка, совсем надоела, мне сидеть поэтому неудодно, прозу думаю, мысли приходят: напишу страшное, а там прочтут? Видимо мухе не понять, никому не понять, засем чё это сижу впридых, уже совсем легко почти, полкечтало, совсе это старнно так сидеть, одна бумажка с забора, хватит наверно, но боюся мало... не - хватит точно. ... Муха вредная. Знаю шо у ней на уми... рать не хочет тоже божья варь.

≽⊰✹⊱≼

Эт-то ну роче ко мне приходит дурьжбан такой выпить давай говорит по малой за победу сборную пропустили на общаг, футбольна радость я говорю - не, не хочу, мне уже хош ро жа в зеркале не помещается: а он го-орит не дай на поллитра ну я так и понЯл заем он прийшел и давай ому давать в поллитра и втриполлитра. Он мине еще с того году склянку должен а говорит за футбол за проход да-а-ай хлястнем, а не урод я меру знаю.

≽⊰✹⊱≼

Разыгралася буря Пеленою горя ночи времени неи-т для целования Рук пронивившеймяся дочири я навсегда ухожцу? в дорогу где будет знамя пылать времени Моей с-судьбы-ы-ы-... понемногу Отойду от пцти, взвеюсь пламенем пламени. Я жил как все как никогда на будт-будет жизни в этом случае когда снова большое важное навсегда горит огоньем срашное Спервва

≽⊰✹⊱≼

Собака эт-та была в рост волкодава. Я иё у соседа видАл, такая сука - жесть, овчарая, зубами грызет воздух. Давай, говорю, оному, я у тя ие куплю, буде сторохать у мне двор; но... продуман. Дал мне в пачку, удар принял - я - и давай ржать. Друждбаны мы хельня м... хмеольные по жимти а суку его я и жену зна. тоже воздух кусает мимо рта, только брешет. Да - давно развелся уж - друджбан - и не помнит ее. Я помню. Суку теперь завел. В будуку. Лаять учит. А до женщин хваткий, только не люблю када куса.ются - жесть. А эта его (бывшая) враз поцарапала по спине, до сих пор шрамы. Потом разругались с ей, говорит мужу скажу. Я ей вы-рыло... тьфу... так и сказал. Ушла от него. Дура. А псина злая. Так смотрит, будто укусила уже.

≽⊰✹⊱≼

Сел на унитаз смотрб муха летит, я ей тю, она бе... Много сидел не помню чё выседил знамо токо шо хорошо сидео все много опять знаю как сидеть - на унитазе, меня не учитею О - хватало мине всяко го засранно только мне сидеть на (унитазе) там муза прилипла муха как волкодав я знаю шо не могу так сидеть как муха она прилипает. Все пока знаю чешу в попе дкмаю шо... мне нада опять на туаолет потому шо нету так там и бумаги совмсем мне надо еще много такого сразу сравнять не могу помнить зачем сижу - унитаз просел, а в общем помогите слезть. Да муха нагллая вообще не зар... различает где я сижу где говно.

≽⊰✹⊱≼

Да, не было никаких футбола чё пошли взяли по-поллтра и чё - скозняк один - фьють всё! ни капли впечатлений. Вы думаете футбол чё он крутая ира вооще, я ж говорю нифига не воткнуло, но скзалаи по полю... бл... пф... ну... не-е - неееее. сказать как офигеть однако поллитра мало.

≽⊰✹⊱≼

Чебуреки не скусные вщэ, иду жую, че-ото не т.о где-то ваЩе, но бум ажка липнет не могу отвз язаться ... такая в масле вся как не то чшо в лм ... лмлинейку када пишеш... кусанул че-т не тот запах ... Сто.Ю смотрЮ. Бумажка липнет, как эта... моя бывшая... а вкуса нет? А чО — бумажжшка и липнет. Не писатЪ ж. Не писал. Стоял. СмотрелЪ. Ма-ши-нЫ мимо. Туда. И сюда. И где ж вкус-то? Сплюнул ... бросил в урную... рядом. Хотел на землю, да пусть в урну. Сдачу не взял. Весь а как это... т... ооили грах. Нескусно. Мдя.

≽⊰✹⊱≼

Гражданкой Селезневой Алисой утерян прибор «Мелафон», имеущий наунчную ценность. Прикахываю в кратчайшие сроки провести раслледование инициндента и доложить по всей форме. Начальник Акпарчинского следственного отдела маойр Кисиляев Н.А.

Дибло

Коверкая речь, стягивая жилы, выпрягая натугу, тряся руками,.. так, еще, кулаки втиснуты в плоть перчаток, друг о дружку, с весом, упорно, в ногах прыть и дрожь, размять... легко,.. легче, невесомее, ступня мажет пол, упор, надавить, пружинисто, мощно вдохнуть носом, круговые руками, в суть, в душу, в пламя огней, прожектора со всех сторон, в груди давление силы, вывернуть... с руки, еще, круговые, пружинисто ногами, влево-вправо, корпусом, исподлобья, вижу, напротив в углу... из угла... пошел... гонг! Проскоком ног, наклон, чуть вниз, шелестнуло по уху, еще раз уклониться, чуть присесть, выпад, разгон, удар... проверяющий,.. сейчас... сейчас... — будет разлом обороны, прореха — плотью перчаток, сжато, истово. Зал ревет. Нет слуха. Всё ...и-и-и всегда здесь — в этом миге; в каком? В этом-м. Вот он. Между сверкнувшими молниями перчаток. Уклон. Назад. Притаился. Выпад. Коверкая речь. Спазмы мыслей. Удар предчувствием. Моментальный покой. Снова. Собрался. Уклон. Защита. Выстрел памяти: тренер держит мешок. Вот так надо. Понял! В сторону. Ногой в пол. Подсел. Удар снизу. В челюсть. Зал ревет. Гонг. Гонг. Пошел. Медленно. Нет, быстрее. Разгон внезапно. Отклониться. Плоть кулаков. Они размером с перчатку. Ветер удара. Перчатка как гвоздь. Рука молоток. Встретил. Ушел. Справа. Обман. Выстрел силы. Челюсть. Голова. Сбоку. Прямо. Снизу. В челюсть. Отступил. Не устоит. Наступать. В челюсть. Разгон. Перчатка — гвоздь. Вросло в сердце, в нутро, в самое начало, я тут рожден, сейчас, первый крик... Коверкая речь. Ушел. Удар. Отбил. Удар. Сквозь защиту. Выстрел сердца. Небо в пол. Ногами в упор. Плавно двигаться. В сторону. Мышцы горят. Размеренно. Поворот. Обман. Клинч. Руками в упор. Прочь. Голова. Перчатка — ветер. Раз... Два... Три... Четыре... Пять... Шесть... Семь... Восемь... ...осемь... ...осемь... Зал ревет. Пламя огней. В сердце стук воли. Победы. Жизни.