роман-коитус Роман Станислава Шуляка «Русское народное порно — 2. Пивной путч» — продолжение истории, рассказанной в первой части дилогии — романе «Русское народное порно». Подпольная студия отечественного Тинто Брасса из российской глубинки и его юных артистов выходит на свет. И путь этих талантливых, незаурядных и красивых людей отнюдь не усыпан розами. Преодолевать же препятствия им помогают любовь и доверие друг к другу. 1 Беспородная, густоголосая псина залаяла за окном, злостно и невозбранно. На миг возомнился себе четвероногим со всем набором звериных напастей и навыков; кажется, рядом были и человечьи голоса, но их не разобрал, зато теперь проснулся бесповоротно. Через минуту в комнату вошла сестра Валентина, свет не зажигала и, не глядя в мою сторону, сказала бесцветно: – Проснулся? – Кто опять приходил? – просипел я. А по-другому я теперь говорить не умею. – Ошиблись адресом. – Не лги, Валя. – Каша и бульон на столе. И у тебя утром электрофорез, не забыл, что ли? – Юницы приходили? Одна или сколько? – Где ты только, Савка, таковских слов-то нахватался! – Хватит меня мучить, я раньше был не в себе, теперь угомонился и опомнился, – выстрадал я длинномерную и пучеглазую свою тираду. – И на работу человеческую устроишься? – Устроюсь, конечно, – прохрипел я. – И дурь свою бросишь? – Уже бросил. – Иди завтракай, – сжалилась женщина. – А мне на работу скоро. И вышла из комнаты. А чего вообще приходила? Пожилые бабы ходят попусту – это их неотъемлемое свойство. Она меня на восемь лет старше. Но своих годов я не исчисляю – велика нужда ковыряться в мерзости! Да! Проклятая эта старость! Подлая эта испещрённость и вкушаемые блага! Гнусные эти мегатонны сетований! Палитра артикуляций моих ныне не широка. Самая излюбленная из них – молчание. И ещё: я теперь взираю на мир с изрядной такой задымлённостью. Осведомлённому в моих обстоятельствах причина, полагаю, будет понятна. Вышел в зал: Валентина ходила из угла в угол, без особенной нужды – так она завсегда собирается на свою автостанцию. – На электрофорез не пойду больше, – прошептал я решительно. И бездыханно. – Это ещё почему? – Не пойду – и всё! – Хочешь говорить нормально – ходить на электрофорез надо! – Нормально говорить уже никогда не стану. – А докторша сказала: есть надежда. Я лишь плечами пожал. Мол, докторша – дура, ей никто гортань не простреливал, а ежели бы прострелили, вот тогда я посмотрел бы на неё с её электрофорезом и прочими высоковольтными прогреваниями. – Иль там встретил кого-то? – догадалась сестра. – Может, и встретил. – Кого? – застыла Валентина столпом. – Как она выглядела? – шёпотом парировал я. – Кто? – Та, которая адресом ошиблась. – Нормально выглядела. Я не разглядывала. – С ребёнком была? – Тебе-то что до того! – С ребёнком? – мучительно повторил я. – Ну, с ребёнком. – Олечка, – прикрыл глаза я. Так я и полагал, что эти хитрованы её вперёд выпустят. Коварные бестии! Пронырливые индивидуумы! Лисьи отродья! – Олечка, Колечка, Толечка!.. – отмахнулась та. – Савва, кого в поликлинике встретил? – Мать Гульки Гареевой. – Правильно, – ахнула Валентина. – В физиотерапии ж Гареева работает. Я и не сопоставила. И что она? – Ты на смену опоздаешь. – Скажи, что она сказала, и я пойду! – сызнова засобиралась Валентина. – Говорить тяжело, – возразил, – я на бумажке напишу. Дай мне лист. – Ладно, – сказала сестра. – Чтоб, когда вернусь, всё было написано. Подробно: что сказала? как сказала? что ты ответил? Я прочту и подумаем, что будем делать. Через минуту Валентина ушла, я закрыл за ней дверь на засов. Потом вернулся и, пия тёплый куриный бульон, насыщая своё затрапезное нутро, стал писать отчёт для сестры. А чем было ещё заниматься! Не на электрофорез же идти! Дураки на электрофорез ходят!.. 2 «Валентина, ты не переживай, ничего особенного не злоключилось, – писал я. Писать мне было нетрудно, писать я привык. – Передо мной была очередь – шесть человек, я сидел себе, никого не трогал. И тут медсестра – башкирка лет сорока – стала собирать у нас карточки. Я её никак с Гулькой не сопоставил. А она очень внимательно посмотрела на меня и даже как будто немного вздрогнула. Когда я зашёл в кабинет, башкирка сказала врачихе: «Вы, Вера Филипповна, сходите чай попейте, вы не пили, а я здесь сама справлюсь». Та и ушла чай пить. Мне башкирка тогда говорит: «Расстегните две пуговицы!» А сама покраснела и говорит: «Вы знаете, кто я?» «Не знаю». «Гулечкина мама…» «Вот как!..» – немного растерялся я. А она продолжила: «Я, когда узнала, что с вами произошло, молила Аллаха, чтоб сохранил вам жизнь. Потому что хотела, чтоб мы когда-нибудь встретились, и я могла бы плюнуть вам в лицо. И больше мне ничего не надо было. Но потом я узнала, что вы сделали для Гулечки, как много вы для неё значили… она сестричке своей рассказала, а та уже мне… да и потом люди говорили разное. И теперь я хочу сказать, хоть Гулечки нет, но позвольте мне пожать вашу руку!.. – и тут она пожала мне руку, задрожала, заплакала и прошептала, ну, примерно, как я шепчу. – Ну, давайте, что ли, вам электрофорез делать!..» Потом пришла Вера Филипповна, но Гулькина мать тогда уже успокоилась, и врачиха так ни о чём и не узнала. Вот, собственно и всё, Валентина. Но ты меня знаешь: ежели б мне в лицо плюнули, я бы на все электрофорезы ходил из принципа. А раз руку пожали, так теперь не могу, не могу – таков я человек, и пусть уж я, как говорю, так и говорить буду. То есть сипло, хрипло, и безголосо. И кроме того, ей тяжело: она будет смотреть на меня, Гульку вспоминать и всегда мучиться…» Тут в дверь стали стучать. Я оставил свою, почти завершённую писанину и шагнул в прихожую, полный всяческих смутных предчувствий и привередливостей. – Савва Иванович, ну откройте, пожалуйста! – слышался из-за двери маломерный юницын голосок. – Я знаю, что вы там. Мы ходили-ходили по улице вокруг, замёрзли с Савкой – неужто вы нас не пустите! Савва Иванович!.. Дело, конечно, не только в Валентине с её строжайшим запретом. Я и сам, человекообразный ошмёток, анахронический вертихвост, ретроспективный увалень, не хотел якшаться со своим прошлым. И его зримыми воплощениями. А оно, если только сызнова допустить его до себя, могло оказаться душным и обволакивающим. Как всяческое прошлое и минувшие обстоятельства. «Впрочем, что такого страшного произойдёт, если я теперь кооптирую эту слабосильную юницу с её одноимённым со мною приплодом? – уговаривал себя я. – Неужто я не сумею держать её на расстоянии своей суровости?» И тогда медленно, рукою нетвёрдой стал тяжёлый засов отодвигать. Она стояла на пороге и улыбалась – юница прекрасная Оля Конихина. Приплод её бесцельно болтался в специальной сумке на груди у юницы и, кажется, мирно придрёмывал. Во всяком случае, признаков бодрствования оного я не лицезрел. – А вот и мы! – улыбнулась юница. – Ну, заходите, раз пришли, – молвил я с расчётливой сухостью. Олечка потопала сапожками в прихожей – приплод даже не шелохнулся. – Мы заходили и звонили, но вас Валентина Ивановна прячет, – посетовала юница. – Хочешь бульона или каши? – спросил я. – Нет, мы позавтракали, – сказала она, снимая с себя приплод поначалу, а потом и куцую курточку. – А вот и мы! – вдруг молвили сзади. И тут случилось явление – в прихожую стали вваливаться… все мои закадычные детки. Первым внедрился Васенька Кладезев, за ним – Тамара Шконько и Сашенька Бийская, а после – счастливые и улыбающиеся Окунцова Татьяна и Алёшенька Песников. – Как вас много! – успел шепнуть я, преграждая им вход. 3 – Думали от нас спрятаться! – вскричал Васенька Кладезев. – Савва Иванович! – вздохнул он ещё и обнял меня так, что понурые кости мои затрещали. – Так возмужал!.. – шепнул я. – А я? – ревниво втемяшился Песников. – Похорошел необыкновенно, – ответствовал я новоявленным шёпотом. – Мы ему и звоним и заходим к нему, а нам говорят: его нет и не будет! – покоробилась Тамара Шконько. – Недоступен, хуже министра, – согласилась Татьяна. В прихожей мы не помещались. Тогда меня втолкнули в зал, и объятья с целованьями продолжились там. Иные из юниц лили слёзы, заплакал без вниманья и межчеловеческой пристальности Олин приплод. – Олька, – крикнул Васенька, – уложи куда-нибудь киндера, чтобы не вякал и встречу не портил! – Мне покормить его надо, – ответила та. – Ну, так корми! Что стоишь? Конихина села на диван, расстегнула лазоревую кофточку. Нимало не стесняясь, обнажила грудь, к коей тут же деловито присосался поднесённый приплод. – И мне немного оставь! – бросил Васенька. – Я тоже хочу. Тамара и Танечка всё висли на согбенной и жестокой моей вые. Сашенька дождалась своей очереди и поцеловала меня в губы. – Да, Савва Иванович, вы наш, вы не должны от нас прятаться, – резюмировала она с некоторыми спиритуализмом и прободением духа. С непривычки эти осязания и лобызания меня несколько обожгли, ошеломили. – А вы совсем не говорите, Савва Иванович? – спросил Васенька. – Прострелено горло – несмыкание связок, – ответствовал я в полную силу, то есть шёпотом. – Несмыкание? Связок? – задумался Васенька. – Васька, ну, ты совсем уж дурак? – одёрнула юношу Тамара Шконько. – Ничего, – шепнул я примиряюще. Тот, впрочем, и так не слишком смущался. – Юницы! А вы чего стоите – слёзы льёте? Ну-ка, быстро на стол собирайте! – распорядился Кладезев. – Лёшка, давай! За встречу! Тут только я заметил у пришельцев несколько сумок с необъявленным содержимым, об коем, впрочем, большого труда не составляло скумекать. Песников жестом иллюзиониста извлёк откуда-то две бутылки французского коньяка. – В такую рань!.. – бессильно запротестовал я. – Что ж поделаешь, если вас только с утра отловить удаётся с большим трудом! – успокоил меня Васенька и добавил: – А вечером можно продолжить!.. Вопреки моему воспрепятствованию Тамара с Татьяной стали выкладывать на стол всяческие закуски. Достали вино, сок и воду – так что пьянка, несмотря на всю её скоротечность, грозила отчебучиться грандиозною. – Мне за вас попадёт! – шептал я. – Это чужой дом. – Мы всё уберём, Валентина Ивановна ничего не узнает, – обнадёжили меня мои детки. – Сесть вокруг всё равно не получится, поэтому сделаем шведский стол, – подытожил Алёша. – С вас только посуда, Савва Иванович, – сказала Тамара. – Сейчас, – малоценно отозвался я. – А вы, юницы, сопровождайте его, чтоб не удрал! – проговорил разошедшийся Васенька. Под конвоем юниц я сходил за посудой. Когда мы вернулись, Васенька держал в руке мои письмена. – Вы виделись с Гулькиной матерью? – спросил он. – Васька, как не стыдно читать чужие письма! – запоздало укорила юношу Бийская. – Я не нарочно! – ничуть не смутился тот. – Оно само собой прочиталось. – Да, виделся. Ей тяжело, – ответствовал я. – Я часто её вспоминаю, – сказал Васенька Кладезев. – Гульку. Она мне обычно голая снится. И странно: знаю, что её уже нет, ну, понимаю, что – сон, и во сне это помню… а всё равно всякий раз отчего-то к ней соитийствовать лезу. – Сонный некрофил, – заметил Алёша. – Я даже кончал с ней во сне несколько раз: только представлю, что вхожу в неё, что за попу крепко держу и к себе так сильно-сильно прижимаю – тут же р-раз! – и готово дело!.. Весь липкий!.. – продолжил Васенька. – Это с мёртвой-то! Офигенная была юница! – Васька, ну хватит уже интимных подробностей! – недовольно крикнула Тамарочка. Закуски детки мои притащили простецкие, но изобильные: сыр, сервелат и хлеб были уже порезаны, с яблоками, мандаринами и бананами юницы ловко управились в нашем присутствии, шпроты и всяческие иные консервы открывал Алёша ножом. Напитки же над столом возвышались горно-обогатительно, устрашающе и неисчислимо. – За встречу! – крикнул Васенька. – Кто сейчас скажет, что не рад видеть Савву Ивановича, того я поколочу обеими нижними конечностями! – У тебя средняя конечность лучше работает, – заметила Танечка. Юницы рассмеялись. Мы зазвенели посудой. Следующую выпили за Гульку. Выпили молча, в тишине, в скоротечных и разнородных помышлениях. Каждый помышлял о своём. Потом они настояли, чтоб выпили лично за меня. Потом я настоял, чтоб выпили за них, юных, талантливых, аттрактивных, особенных, от коих исходили такие пьянящие, пленительные миазмы. Потом Олин приплод с его смутным сознанием новёхонькой жизни снова заплакал, а я закосел с некоторою неожиданною изрядностью. Всё проклятая моя непривычка! И ещё подлая моя невоздержанность! Конихина стала сотрясать и раскачивать приплод, будто бы желая вытрясти из оного всяческое содержание, я сидел на диване и лицезрел её первородные материнские телодвижения и инстинкты. 4 – Юницы! – тут вскричал неугомонный Васенька. – Вы что, порядок забыли? Чего это вы тут ещё одетые ходите? И проворно стал раздеваться сам. Алёша тоже не заставил себя ждать. Да и юницы теперь разоблачались существенно увереннее, чем во время нашей встречи годовой давности. Та встреча, тот кастинг явно сидели в голове у всякого и всякой из моих деток. – Девчата, не бойтесь, это не страшно! – усмехнулся Васенька со своей легендарной прошлогодней фразочкой на устах. – А мы что, совсем раздеваться будем? – припомнила свою реплику Танечка Окунцова. – Дальше – Савва Иванович! – сказала Сашенька Бийская и добавила вместо меня: «Что говорить про совсем, когда ты пока и не совсем не разделась?» – Ловко тогда он нас всех поддел, – неканонически молвила Оля. – Поддел и раздел, – добавил Алёша. – А я не знала, что раздеваться надо будет, я без лифчика, – подала голос Тамара. Она и впрямь была без лифчика, она была в топике, как и год назад. Правда, всё-таки не в том, в каком была прежде. Сговорились, сговорились проказливые мои детки, сообразил я. Они заранее решили разыграть этот экзерсис. Этакие массовики-затейники на ниве порномыслия и срамодеяния! – А ты представь себе, что ты на голом пляже, где все без лифчиков! – весело проговорил Васенька. – Ага, – хохотнул, соглашаясь с приятелем, Алёша. В игру вступила красивая Сашенька Бийская: – Допустим, мы разденемся – что потом? – промурлыкала она. – Суп с котом, – ответил Алёша. Сашенька кивнула Алёше: да, мол, так всё и было. – Надо было раздевание на скорость устроить! – бросил Васенька. – И приз – сто баксов. – Не надо никакой скорости, – прошептал я. – Скорость… пусть у дураков из Голливуда будет!.. Да, чёрт, год назад я артикулировал поувереннее! – И прочего Пентагона, прочего Пентагона! – радостно заголосили все, поправляя меня. – И прочего Пентагона, – согласно склонил я главу. Какая памятливая когорта! Какой сообразительный социум! Какой мемориальный люд!.. – Дальше Савва Иванович про сорок процентов говорит, – подсказала искромётная Сашенька Бийская – Саби. – Ну, в смысле: доверия на сорок процентов недостаточно. – Какое кино при сорока-то процентах! – безголосо пролепетал я. – Никакое кино при сорока процентах не снимешь. – Тут мы уже все разделись до нижнего белья и впервые по-настоящему смотрим друг на друга, – сказала Тамарочка. Юницы и юноши и впрямь были уж полуголыми, даже Олечка Конихина, бросив приплод на диване подле меня, приняла живое участие в общей игре. Я знал уже, что должно произойти дальше. Оно не могло не произойти, ибо произошло уже годом ранее. А всё повторяется, всё на этом свете повторяется и не повторяться не может, ибо неотвратимо следует по чудовищным, хотя и незримым, непознаваемым рельсам фортуны и непоколебимости. Я хотел зажмуриться, чтобы не лицезреть дальнейшего, я хотел, чтобы удвоилось, удесятерилось количество моих глаз, чтобы возможно было узреть всё. Так я метался между двумя противуположными желаниями, не могущий остановиться, зафиксироваться ни на одном из оных. И тут выступил Васенька, горделивый, как пласида доминга какая-то, ничуть не менее: – А дальше слабо? – затаённо сказал он. – Да тебе самому слабо, – скептически ответила Саби. – Да ладно, – сказал тот и прехладнокровно стянул с себя плавки. 5 Чёрт возьми, я, вовсе того не желая, поневоле вступил в своё прошедшее по самую щиколотку. Виною тому проклятая моя мягкотелость, и виною тому проказливые детки мои, расчётливо и всем скопом бившие меня теперь в самое моё уязвимое место. Мы с Песниковым и с совокупными нашими юницами смотрели на нагого Васеньку с его испытанным, трудолюбивым девайсом, и взгляды наши были сиюминутными, теперешними, сегодняшними, а никак не прошлогодними. Прошедшее недостижимо, невозвратно. В прошлом – насмешка над человеками, глумление над оными, их тоска и фиаско, оскудение и битая карта. Васенька ответно посмотрел на нас, и тут беспримерный уд его, будто бы в ознаменование нашей новорождённой традиции, начал восставать – неуклонно и послушливо. – Я не нарочно, – сказал юноша. Многократно виденная Васенькина принадлежность всё же не оставляла равнодушными наших маловозрастных самочек. Им всем хотелось действия, им всем хотелось продолжения, им жаждалось пролонгации и развинченности. – Савва Иванович, Савва Иванович, ваш выход! – затормошили меня некоторые из юниц. Я, с сожалением погладив Олин приплод по его слюнявому ротику, понемногу поднялся и воспрянул с податливой мебели. – Победа! Победа! Зветязьство, говоря по-старинному! – подсказывали мне юницы. Тут мы, не сговариваясь, захлопали Васеньке. Юноша наслаждался общим вниманием и взглядами пристальными. И уд его тоже наслаждался. Уд безукоризненный, могущественный, непокоробившийся. – Хорош ведь? Хорош? – вышептал я. – Хорош! Хорош! – кричали юницы. – Васенька очень хорош!.. – А ещё победителю – приз!.. – Сто баксов? – ввернул Алёша в соответствии с ролью. – Исполнение желанья, – бессильно опроверг его я. – А желанье это… – Чтоб каждая из сих красавиц… нежно… трепетно… потрогала у меня там!.. – воскликнул Васенька, кажется, не будучи в силах дождаться начала моей неспешливой реплики. Все смотрели на меня. Тогда я взял Тамарочку за руку, подвёл её к Васеньке и мягко принудил дотронуться до его распалённого мужеского средоточия. Васенька застонал. Тамарочка ныне осязала уверенно, со знаньем предмета и дислокации, не так, как год назад. И сызнова на уде его появилась та самая, пресловутая склизкая капля… Я не играл в полную силу, я обозначал игру. Потом к Васеньке я подвёл Танечку. Меня берегли, меня не заставляли проговаривать все прошлогодние реплики. Окунцова трогала Васенькину интимную оконечность двумя руками. Она играла его крайнею плотью. Сашенька подошла к Кладезеву самостоятельно, коротко взглянула на меня, словно испрашивая благословение, и нежно-нежно погладила у Васеньки между ног. Вернее, чуть выше. В общем, где следовало. Ей ли не ведать! Не пришлось уговаривать и Олечку: она потеребила головку Васенькиного уда своими тонкими пальчиками и, слегка покрасневши, отошла на место. А сколь стыдлива была она год назад, нёсшая угрюмое бремя своего неизжитого целомудрия! Я Олечкой любовался. Собственно, на сём наш ассортимент юниц оказался исчерпан. Васенька мутно оглядевшись по сторонам, сказал хриплым голосом: – Ещё и за Гульку кто-нибудь… – Ну, давай я, – недолго думала Тамарочка. Она проворно опустилась перед Васенькой на колени, откинула в сторону волосы, и быстрым своим язычком полизала тёмную влажную головку Васенькиного уда. Всего-то секунд десять, не более. Кладезев задрожал. Это было отступление от традиции. Ну, или – развитие оной. Одно от другого не отконстатируешь. – Ещё! – простонал он, когда Тамарочка упорхнула от него. – Погодь! – отчётливо прошептал я. Тут и Алёша Песников во исполнение стародавней нашей, глобальной церемонии быстро стянул трусы, бросил их на диван рядом с задремавшим приплодом и подступился ко мне: – Я всё с себя снял, а можно и мне то же? – И ты погодь, милый! – шепнул ему я. Тут я должен был произнести слова, главные свои слова, триумфальные свои глаголы и логосы (и архетипы с ознаменованиями), и все юницы и юноши ожидали их от меня. Ради этих-то глаголов и логосов (и архетипов с ознаменованиями) и была затеяна вся сия безрассудная презентация. Но я не хотел их произносить, я не собирался этого делать, я отыскал на столе свой стакан, он был на треть наполнен французским коньяком, прямо-таки пахнущим отечественной войной двенадцатого года (с дураками-французами и невозможно по-иному противудействовать, кроме как отечественно воевать в каком-нибудь двенадцатом году), все мои детки поняли мой взгляд, быстро наполнили свои ёмкости. Мы загремели посудой и выпили. «Ну, Савва Иванович, ну!» – подстёгивали и убеждали меня, и тогда я коротко, но отчётливо прошептал: «Нет!» Стон разочарования пронёсся по воздуху, в смутной, обманчивой и нетверёзой нашей атмосфере. Но детки не собирались сдаваться. Велика ли цена была бы им, ежели б оные сдавались так легко! Сашенька Бийская вдруг склонилась над своей сумкой, стоящей на полу, и извлекла из неё… синематографическую камеру. Небольшую размерами, но не из дешёвых, я сразу заметил. И протянула её мне. Я машинально принял её, в руках повертел. Стал возвращать её Сашеньке. Но та отстранилась. – Снимайте нас сызнова, Савва Иванович, и она будет вашей, – медоточиво сказала юница. – Лисичка! Хитрюга такая! – усмешливо я отозвался. – Да, я хитрюга, – ответила Сашенька. – Мы все здесь такие! – Савва Иванович, Савва Иванович! – галдели все детки, солидарные с Сашкой. Хотел я сказать им, что прошлое никому не возвернуть – миновало и не споймаешь! Но они не намеревались этого слышать. Они ещё – юные, чистые, они этой жизни не знают, а гадка, безобразна, подла, обескураживающа эта жизнь, эта негодная дольче вита, эта пустозвонная жистянка, и что ж, всё это мне пытаться объяснить им – с моими-то бессильными, безработными связками?! Ведь нет же!.. И тогда, понимая, что совершаю невозможное, недопустимое, немыслимое, понимая, что теперь уж обратной дороги не будет, понимая, что предаю и себя самого, и сестру свою Валентину, из последних бабьих сил собственных заботящуюся обо мне непутёвом, лицемерном и лживом, я прохрипел бесцельно, безрадостно: – Так может, мы теперь возьмём да снимем наше кино? – Снимем, снимем! – радостно завопили артисты. Тут замелькали девичьи трусики, лифчики, поспешно снимаемые, на диван полетели рядом с приплодом. А оный проснулся от радости общей, поглядел на нас удивлённо, но без укоризны, да и с богом заплакал. На всякий случай, должно быть. Приплоды человечьи завсегда слёзы льют приблизительно из таковских соображений. 6 Васенька самодовольно встрепенулся. – Ну, что, юницы, кто со мной? – громко спросил он. – Я! Я! Я! – загалдели совокупные самочки, Василий даже немного опешил от такого единодушья юницыного. – Василий, выбери сам, – рассудила Сашенька. – Олька первой ответила, – подумавши, ответствовал тот. Оно и действительно: юницы, в основном, синхронно откликнулись, но Оля Конихина всё ж на секунду пораньше проголосовала. И юношей нашим сие было справедливо отмечено. Конихина благодарно прижалась к мускулистому Васеньке. По-видимому, немного достаётся ей ласки в последнее время по причине наличествования в её житейском арсенале приплода и всяческих гражданских забот, сообразил я. Олечкина же набухшая молоком грудь была крепка, влажна и особенно хороша, тут Ваську понять было нетрудно. – Можешь даже в меня кончить, – сказала она. – Пока кормишь грудью, забеременеть невозможно. – Нет, это миф, – усумнилась аттрактивная Сашенька. – Где будем снимать? На диване? – прошептал я. Кладезев думал не более мгновенья. – На столе, – весомо сказал он. Юницы хотели было убрать со стола посуду и пищу, но Василий им не позволил: – Сдвиньте в сторону – и ладно! – сказал он. – Пусть это кино будет свинственным! Олечка посмотрела на приплод и сказала с сожалением: «Только мне маленького перепеленать надо!» – Полежит десять минут обделанный – ничего страшного, – сказал Васенька. – Он плакать станет, – возразила та. – Ладно, – сдался Василий. – Только быстро, а то я Сашкой займусь. Юница заискивающе взглянула на Васеньку и поспешно стала разоблачать приплод. Делала она это ловко. Всё у неё было наготове: клеёнка, чистые пелёнки, мешочек для мусора, влажные салфетки и даже детская присыпка. – Фу-фу-фу! Какой обосранный киндер! – скривился Васенька. – Василий, а у него твой нос и твои глаза, – вмешалась Саби. – Посмотри сам. – И уд тоже, – пошутила Танечка. Видно было, что разговоры эти велись уже неоднократно. – Пусть считается пока сын полка, – находчиво отмахнулся юноша. – Я – всё! – доложила Олечка, вскорости управившаяся с приплодом. – Руки помой! – сурово указал ей Василий. – Ты говно трогала, а теперь за чистый предмет будешь браться! Олечка, хоть и тщательно обтёршая себе руки влажной салфеткой, беспрекословно выбежала в прихожую, где у Валентины висит рукомойник, и через полминуты вернулась обратно – чистая, нагая, прекрасная, взволнованная, готовая к съёмке. – Теперь другое дело, – проворчал Васенька, осматривая юницу с головы и до щиколоток, и вожделенно шагнул в её сторону. Я включил камеру. 7 Многомесячный перерыв в съёмках ничуть Васеньке не повредил: он нисколько не растратил свой артистизм. А в чём-то так даже приобрёл новые краски. Васенька с этаким МХАТом в телодвижениях подошёл к Олечке, бережно взял её за руки и развёл их, любуясь немыслимою юницей. Он положил одну руку ей на плечо, и тут на лицо его нахлобучилось что-то мирное, что-то неописуемое, непостигаемое – сожаление, что ли?.. Недавний хам, свистун и похабник в нём мигом пропал, растворился. Я снимал крупно Васенькино лицо с особливым, органическим его выражением. За такие-то мгновения я всегда и ценил наше искусство. Оба они выжидали, позволяя мне переместиться и запечатлеть какой-нибудь иной план, иной ракурс. Рука юноши полежала немного на Олечкином плече, а потом медленно-медленно соскользнула на её грудь. Васенька слегка сдавил оную, и на соске мелкими капельками проступило молоко. Юница доверчиво смотрела ему в глаза, она молчала, и юноша тоже безмолвствовал, и тогда он, поворотив её, положил руку на ягодицы так, что его сильные пальцы достали до девичьей промежности, и трепетно повёл Олечку к столу. Здесь он мягко подсадил её и уложил на столешницу в стороне от провизии, склонился над ней и стал губами искать её губы, шею, грудь. Долго-долго он целовал и посасывал Олечкину грудь. В какой-то момент он оторвался, поднял голову, и тут мы с моею камерой вместе разглядели на губах его, дёснах и языке желтоватое женское молоко. Юница, вожделея, поглаживала Васенькин уд, играла с его головкой и крайнею плотью. Наконец, Кладезев отстранился немного, позволяя мне крупно запечатлеть Олечкино лоно, потом улыбнулся своею млечною улыбкой и, будто играючи, вошёл в Олечку. Юница вскрикнула, стол скрипнул. Васенька динамично навалился на Ольгу и развёл её руки в стороны, так что шуйца её улеглась в точности промеж провизией и посудой, зад Василия стал совершать общеизвестные монотонные движения, стол же подло поскрипывал, Олечка громко вскрикивала, заглушая глумливые звуки стола. Набухшая её грудь тяжело и комфортно сотрясалась. Васенька, раскрасневшийся и вспотевший, неотрывно пялился на свою прекрасную партнёршу. Взбодрившийся Алёша пялился на них обоих. Детки мои словно подобрались, да и я тоже подобрался. Давно мы уж не лицезрели ничего подобного, давно этакие безобразные, беззаконные и будоражащие картинки не входили в наш зрительный рацион. Тут стакан с остатками хмельной жидкости полетел на пол (впрочем, не расколотился), за ним со стола посыпались яблоки, упали шпроты – я не успел никак предупредить таковой ньютонов упадок, такую энтропию и сокрушение. Васенька кратко глянул на свершившуюся разруху, и оттого, видимо, окончательно полетел с катушек, движения его сделались сумасшедшими, Олечка кричала во весь свой млекопитающий голос, во все свои распалённые девичьи созвучия. И тут мы все услышали другие глаголы… в прихожей. Через мгновение я уж всё сообразил. Из-за проклятых наших объятий с лобызаньями мы не заперли входную дверь, и то Валентина, жаждущая поскорее прочитать мои письмена про вчерашнее рандеву с Гулькиной матерью, отпросившись, пришла на обед, чего обыкновенно не делала. Валентина, услышав звуки бедлама, ворвалась в комнату разъярённою буйволицей. В общем, с некоторою парнокопытною злостью. – Эт-то что здесь такое! – супостатно вскричала она. Детки мои сбились в смущённую, немощную кучку в стороне от меня. Олечка хотела было вывернуться из-под Васеньки и соскочить со стола, но юноша, позабыв себя и не видя ничего вокруг, с силою обхватил юницу, содрогнулся и вдруг в несколько блистательных, нестерпимых и сладостных конвульсий стал изливать в неё семя. – Я, значит, за дверь, а они тут как тут, со своими похабствами! Поганцы чёртовы! – кричала ещё сестра моя. Я же снимал, я всё время снимал. Снимал и падение провизии, и вторжение Валентины, и Олечкин испуг, и Васенькино извержение семени. И наконец, я выключил камеру. – Валентина Ивановна, Валентина Ивановна! – виновато бормотали мои детки. Как подлинные артисты они держали паузу, откладывали свой оправдательный лепет, сколь было возможно. Дабы не навредить съёмке. Приплод сызнова заплакал, сестра моя, метнувшись в прихожую, тут же возвернулась с огромным устрашающим веником в руке – мы даже не успели переглянуться. Наконец, Васенька, липкий, мокрый, с сожалением вышел из Олечки, и по лицу его было заметно, что удовольствие ему всё-таки поломали. Олечка прикрывалась, со стола ещё летела посуда и провизия. Валентина замахнулась веником. И тогда я сказал: – Прости меня, Валя. Только я один во всём виноват. Я не сдержался… Я, едва начав говорить, сразу же понял, что делаю что-то не то. Вернее, делаю и не то, и не так в одно и то же время. Делаю, не так, как должен, как могу, как умею, как привык. Я уже видел, что это видят и слышат и все остальные – и Васенька с Олечкой, и сестра Валентина, и Алёша Песников, и поспешно натягивающие на себя трусики и лифчики юницы – даже они на мгновенье застыли и стали смотреть на меня расширившимися от испуга глазами, и тут только я понял, что произошло: я говорил нормальным своим, полновесным голосом. Две крупных слезы выкатились из глаз Валентины, Васенька ошалело поглядел на меня и средь общего молчания вдруг громко выговорил: – Связки… смыкнулись!.. – Вот чего, оказывается, не хватало Савве Ивановичу! – добавила Сашенька. Трусы-то красавица Саби успела надеть, больше же на ней покуда ничего не прослеживалось. 8 Ну, голос-то у меня, положим, немного сорвался. Но только в самом конце фразы. В целом же, никакого сравнения – меж тем, что было ещё минут десять назад, и тем, что у меня вышло теперь. – Скажите ещё что-нибудь, Савва Иванович! – воскликнул Василий. – Здесь надо не что-нибудь, Васенька, – возразил я, – а только то, что поможет мне загладить вину перед сестрой моей. И сызнова, за вычетом небольшого сбоя посреди фразы, я произнёс оную достаточно полновесно. – Вот обормоты чёртовы! – в сердцах молвила Валентина, прислонив веник к буфету. – В чужой дом ворвались и устроили разгром и свинарник! А убирать за вами кто будет? Хоть бы дитя постеснялись! – присовокупила она, завидев сучащий ногами приплод. – Мы, мы всё уберём, Валентина Ивановна! – заверили гневную пришелицу Тамара и Таня. – Всё вымоем, вычистим, как будто ничего и не было. – Вычистят они, как же! – проворчала сестра моя. Тут на подмостки вступил вполне себе пришедший в чувство Васенька. Был он наг, фешенебелен, обаятелен до безобразия. Говорил Кладезев вкрадчиво и немного грассировал. Он приблизился к Валентине, руки протянул вперёд, будто собирался объять оную. – Валентина Ивановна, – глаголил Василий, – мы так любим Савву Ивановича!.. и мы так долго его не видели, что начали думать, что потеряли его навсегда, и вот вдруг – сегодняшняя встреча! Да, мы нагло вломились в ваш дом, да, мы выпили с Саввой Ивановичем, но исключительно за встречу! Ну, и немного – за наше искусство!.. Мы ведь люди искусства, как вы знаете. Не всем наше искусство нравится. Но зато другим оно нравится гораздо более всех прочих и даже важнейших искусств. Вот и нам оно нравится. И надеюсь, скоро понравится и вам, Валентина Ивановна… – Демагог ведь, Валя, но хорош!.. – вставил я твёрдо. – Не правда ли? – Демагог и есть! – отрезала та. – Ты руки-то свои от меня убери! – гаркнула сестра моя. – Я тебе не девка, чтоб меня лапать! И срам свой прикрой, наконец! Ирод! Но Васенька срам свой прикрывать не поспешествовал. Срам и Васенька нерасторжимы, как Тринидад и Тобаго. Васенька и срам его сочетаются в изрядном естестве и даже самочинной гармонии. – И если главный виночерпий наш немного очухается и припомнит его священные обязанности, – продолжил свою мантру Василий, – мы с вами выпьем, Валентина Ивановна, немного коньячку за искусство, за встречу, за знакомство и за вас с Саввой Ивановичем, а пока вы прочтите сей манускрипт вашего брата! – и достал из съестных залежей мои, слегка замасленные письмена. Алёша мигом встрепенулся, он, отыскавши стаканы, ринулся наливать в них сорокаградусное зелье. – Нельзя мне пить – на работу мне! – пробурчала Валентина. Но письмена от Васеньки приняла безропотно. – По одной, по одной, – настаивал Василий. – Под колбаску! Валентине поднесли стакан и сервелат, мне и Василию с Алексеем – то же, юницы же воздержались. – Ладно, Валя, давай, что ли! Чего уж там! Мы все – люди взрослые! – примиряюще сказал я. И мы выпили. – Это вот Васенька, Алёша, – заедая сервелатом, стал представлять я всех сестре моей. – Тамара, Танечка, Сашенька, Олечка!.. Валентина пробежала глазами мои письмена и сказала: – Ну, и что ты не хочешь на электрофорез ходить, никак не пойму, раз тебе там руку пожали! – Савва Иванович теперь и без электрофореза – Цицерон настоящий! – возразила смышлёная Сашенька. 9 Васенька, нагой и злокозненный, всё подступался к сестре моей с сызновственной порцией зелья. Валентина отнекивалась – ей было пора на работу. – Мне тоже пора, – сказала Тамарочка. – Я в магазине у себя только на час отпросилась. – А я на автомойке своей на два отпросился, – горделиво сказал им Василий. – Выпьем на посошок, да поедем! А юницы здесь всё приберут. – Да, мы всё приберём, – подтвердили Татьяна и Сашенька. Выпили. Юницы стали посудой греметь, сбираючи оную. Валентина ушла, взбудораженная спервоначала и утихомиренная в дальнейшем. Мои акции в её глазах слегка подросли, подумывал я. Васенька с Тамарочкой убежали на пару. Комната будто угасла и ссохлась после ухода Василия. Ушёл и Алёша. Видно было, что уходить ему не хотелось. – Сегодня или завтра встретимся, ведь верно? – говорил Алексей. – Верно, – вздыхал я. – Точно встретимся? – настаивал он. – Точнее не бывает, – ещё горше вздыхал я. – Ну, тогда ладно! – уже на дворе резюмировал Песников. Ушли и юницы: Татьяна и Саша. – Я вам ноутбук принесу, – сказала последняя. – Вам надо ж на чём-то монтировать фильмы. Пусть пока будет у вас. – Ну, принеси, если не жалко, – согласно ответствовал я. – Я давно уж не щёлкал по клавишкам. – Я маленького покормлю, да тоже пойду, – сказала Оля Конихина. Я ничего не отвечал ей, я не знал, что мне ей ответить. – Вы можете взять его на руки, если хотите, – ещё говорила юница. – Но только ему нужно поддерживать голову. – Я знаю, – сказал я, беря на руки слабосильный приплод. Впрочем, брать так приплоды мне уж тоже давно не доводилось – я волновался немного. Оный смотрел на меня простодушно, доверчиво. Оля лишь в юбочке, с грудью нагою, взяла из рук моих сына, стала кормить. Я смотрел на неё прямо, по своему стародавнему праву. Несколько минут приплод насыщался, я сидел и смотрел. Хорошо было сидеть рядом с кормящею грудью юницей. Олечка отчего-то вдруг покраснела. Глядя на неё, возможно, и я покраснел. Юница отняла приплод от груди. Младенец срыгнул, Оля обтёрла ему салфеткой лицо. – Подержите, Савва Иванович, – снова сказала юница. Я принял на руки сытый приплод, Оля обтёрла влажную грудь полотенцем. Всё, – сказала она. – Вы теперь можете его положить. Я исполнял её просьбы беспрекословно. Мы помолчали. Оля на меня не смотрела. – Савва Иванович, потрогайте, пожалуйста, мою грудь, – попросила юница. Я промедлил немного. Потом ладонью горячей грудь юницы погладил. Потрогал соски. Оля склонила голову мне на плечо. Прикрыла глаза. Приплод присмирел, он не препятствовал обоюдному нашему безмолвству. – Ещё, – попросила юница. Я сдавил её грудь посильнее. Оля движение сделала, будто на себе юбку собиралась расстёгивать. – Не делай, пожалуйста, глупостей, милая, – сказал я юнице насколько возможно спокойней. Голос мой, правда, снова на мгновенье пресёкся. Олечка остановилась, не стала глупостей делать. Лишь вздохнула украдкой. – У меня грудь теперь главенствует, – сказала юница. – На ней ощущения ярче, чем даже внизу, – тут Олечка бросила взгляд туда, где юбочка, где низ живота. – После родов так стало сразу. Это, наверное, пройдёт? – Я думаю, да, – ответствовал я. И тут же разговор перевёл: «Как дома? Как мать? Помогает тебе?» – Это да! – сказала юница и вдруг рукою своею мою руку прижала, слегка сжимающую юницыну грудь. Быстро-быстро задышала она, но потом успокоилась. – Но она так пьёт, что я беспокоюсь за маленького. Вдруг она его уронит или ещё что-нибудь… Я даже стараюсь вообще бывать дома поменьше. Но зимой же не станешь целыми днями по улицам гулять. Сейчас потеплее стало, сейчас будет полегче. – Да, ну ты заходи иногда, если плохо совсем тебе станет. Я договорюсь с Валентиной, чтоб не сильно ругалась, – вымолвил я. – Спасибо. А вы, правда, снимать нас согласны, или так просто сказали, чтобы отделаться? – сказала юница. – Как нам снимать? – тихо я отвечал. – Нет ни дома, ни машины, ни денег, ни костюмов. Под забором или во дому Валентины снимать ведь не станешь. И так нам сегодня уже нагорело! – Ну, это… – замялась юница. – Надо что-то придумать. Собраться всем вместе и послушать, кто что предложит… – И потом… – Что? – спросила юница. – Когда я сидел, я запрещал себе… – ответствовал я. – Что запрещали? – Думать о прошлом. Вспоминать наши съёмки. Как будто это всё в другой жизни осталось… Оно и впрямь теперь где-то далеко-далеко!.. – А мы? – вопросила юница. – Об нас вы подумали? – Я теперь только и делаю, что думаю об вас, – сказал я. Тут юница, ни слова более не говоря, с силою стала рукой моей водить по груди своей влажной. Заставляла мять, месить её грудь, будто не грудь то девичья была, но сдобное тесто. Я стал отнимать свою руку, шептал ей на ухо: «Ну, что ты! Не надо! Не надо!..» – но Олечка не отпускала. Она была красна, потна, разгорячённа!.. И тут вдруг опомнилась юница красивая, отдёрнула руку свою. – Простите, Савва Иванович, простите! – жарко зашептала она. Я погладил её немного ещё. Успокаивая. Тут веки её стали смежаться, а через минуту она уж тихонько похрапывала, доверчиво положивши голову мне на бедро. – Твоя мама сегодня устала, – лицемерно объяснил я приплоду бессонному. Каждая клеточка кожи девичьей – влажной и гладкой – была для меня досягаема, даже подручна, вот оттого многогрешные пальцы мои, ведомые скабрёзным и алчным духом моим, догматически ласкали и осязали таинственную светлую вишенку – юницын пупок. На большее уж я и не покушался… 10 День сей был долог, нескончаемее самой жизни: я изнемогал от близости Олечки, я зорко за приплодом следил, чтобы тот не нанёс себе повреждений случайных. Потом юница проснулась, вдруг устыдилась себя, вида своего, слишком свободного, полунагого, и убежала поспешно, одевшись да приплод свой облачивши на скорую руку. Я вышел на двор, солнце припекало со всею своею вешней молодой дерзостью. Оно слизывало редкие слежавшиеся снеговые пятна. Я был полон кривородных энцефалических помыслов и направился переменить воду у коз. Сии парнокопытные уж принимали меня за своего, толпились вокруг с дружелюбием. Во хлеву Валентинином я кратко огляделся: ежели здесь местами сена свежего подложить, сумбурно помыслил я, вполне можно отснять какой-нибудь чувственный мираж или экзерсис с некоторою из наших юниц и одним из алчущих юношей. Оно, конечно, продукт сей выйдет неудобоваримым и настырно пейзанским, но в том будут содержаться всё же определённый резон и сущностное назначение. «Опять ты, престаревший огрызок, помысливаешь о несбыточном!» – тут же супротивно и дисгармонически выбранил себя я. Я даже постарался побыстрее выйти от коз, чтобы заглушить, затушевать в себе искушение. Чёрт побери, но хлев Валентинин был изнутри живописен. Он выигрышно и животрепещуще станет смотреться в кадре, резюмировал я. Особливо при неярком утреннем озарении. Кино, кино! Оно – тоска и раскаянье! Оно мучение и молитва! Оно – повышенный градус и лихорадка! Оно – смерть, хохот и созерцание!.. В моей душе неискоренимо загнездились его (кинематографа) токи, ингредиенты и содрогания. «Что ж принесёт новое лето?» – помыслил я, стоя под солнцем палящим. Беспородная сестрина псина на цепи взирала на меня настороженно, никакой пачпортной близкородственности в упор признавать не вознамериваясь. Пообедал я остатками детишкиных припасов и иною стряпнёй Валентины (не считая всяческих залежалых опресноков). Потом взял камеру, стал разбираться с режимами и свойствами её замысловатыми, зашифрованными. В основном, разобрался. «Нет-нет, это я так… я ещё вовсе не сдался, – убеждал себя я. – Я способен противустоять твердородно соблазнам киношным!» И отложил от себя сию съёмочную машину, как всяческий посторонний предмет. Мне ли – слабосильной человеческой неполадке, жизненному приделку, – возвращаться понурым моим мозгом в прошедшее? Пришла с работы Валентина. «Ушли охламоны? – перво-наперво вопросила она. – Гони ты их от себя, Савка, в загривки! – ласково посоветовала ещё. – Не доведут они тебя до добра и до других иносказательных категорий». – Я и так в загривки гоню, – обещал ей я. – Разве ж я не понимаю. Но тут-то было явление: как раз «охламоны» и приехали: Васенька на своём драндулетике привёл Песникова Алёшу (Пеала), Сашку Бийскую (Саби) и Танечку Окунцову (Таок). – Не ждали, Валентина Ивановна? – радостно приветствовал сестру мою Кладезев, вторгаясь в её сумбурное жилище. – Василий, – сурово говорил я, – вы чего на ночь глядя приехали? – Я вам ноутбук привезла, как обещала, – вклинилась Саби. – Савва Иванович, мы вас погулять пригласить захотели, – мажорно и ширпотребно ответствовал Васенька. – Машину оставим, а сами пешочком немного пройдёмся – до речки и тут же обратно. – Знаю я ваши гулянки, – пробурчала сестра. – Правда, прогулка! – воспрянул Василий. – Моцион для здоровья полезен! – Полчаса всего, – пообещал и Алёша. – Или минут сорок, – сказала Окунцова. И взглянула хитро. С лимонной кислотою во взоре. – Ладно, выйдем ненадолго, – порешил я. Оделся наскоро, и мы вышли. 11 Шли мы земляною юдолью, каковая всякую весну затапливается водами талыми и холмными, за пустырём начиналась рощица из старых тополей и прочей древесной белиберды, а далее уже текла наша речка, на мелководьях проворная и поблёскивающая, в глубоких местах полусонная и покладистая. – Не надо прятаться и таиться! – гоношился Василий. Ради того, собственно, меня и вызвали на сие рандеву; видно было, у деток моих накипело. – Это главная наша ошибка была год назад: то, что мы прятались и таились. Хотели двери и окна гвоздями заколотить и жить, как нам хочется! А так не бывает! Вы, Савва Иванович, тогда нас на смех подняли, и абсолютно теперь я с вами согласен. – Да, – смущённо согласился Алёша. – Насчёт гвоздей – это я предложил. Это было бы без толку, я понимаю. – Ну да, – сказала и Танечка. – Мы бы – гвозди, а они гвоздодёром!.. – Вот я и говорю: хватит скрываться! – крикнул Васенька. – Работать надо открыто! И вообще нужен ответный удар! – Как это – ответный удар? – кротко пожал я плечами. – А так: снимать надо везде! Сейчас лето начинается! Скажем, людишки выходят с почты, из аптеки или из центрального универмага… – Из полиции, прокуратуры, – вставила Сашенька. – А тут, на пороге мы с Сашкой в состоянии ожесточённого коитуса в коленно-локтевой позиции, – продолжил Василий, – и вы, Савва Иванович, хладнокровно снимаете. А потом монтируете. Если кто-то из публики в кадр попадёт – их счастье: мордахи на страницах истории запечатлеются. Нет – значит, им не повезло. – Там дети могут попасться, – сызнова молвил я. – Плевать на детей! – вскричал Кладезев. – Пусть приобщаются! Пусть привыкают ко взрослому существованию! – Нет, на детей не плевать, – возразила Бийская. – Мы же не уроды какие-нибудь. – Да, детей надо ограждать, – согласилась с подружкой Танечка Окунцова. – Олька своего не больно-то ограждает! – заметила Саби. – Он ещё маленький, – ответила Таня. – Ладно, – махнул рукой Васенька. – Ограждать – так ограждать! А снимать можно в моей машине на заднем сиденье. – В машине хорошо снимать трудно, – возразил я. – А как же в кино? – взвился Василий. – Я миллион раз такие сцены видел. – Тут спецтехника нужна, да и, по-хорошему, лобовое стекло снимать следует. Васенька смутился, но не более, чем на мгновение. – Можно на пешеходном мосту возле вокзала снять, – тут же нашёлся он. – И пусть в это время внизу товарняки проходят в ту и в другую сторону. – Да, это хорошо! – поддержал товарища Алёша. – Можем вместе сняться, – согласилась и Сашенька. – Ещё – на Горе Славы, – выпалил Васенька. – Не надо на Горе, – возразила Бийская. – Это кощунство будет. – Ну, не на Горе, так не на Горе, – легко согласился Васенька. Видно было, что он фонтанирует всяческими идеями и презумпциями и не завсегда хорошо сам осмысливает их. И тогда приятели Васенькины его поправляли. – Можно на речке, прямо вот здесь, – вставил Алёша. – Можно в вашей с Тамарой квартире, – затаённо вставила Танечка.– Можно и у нас, – согласился Василий. – Если только тараканов заранее поморить. – Можно в хлеву у Валентины, – вдруг отчего-то вставил я. – На сене, посредь козочек. Василий, кажется, хотел сказать ещё что-то своё, но вдруг запнулся. – Отлично! – загорелся он. – Можно так: я поначалу там один, раздеваюсь и хочу пристроиться к какой-нибудь козочке… – Думаешь, ей понравится? – съехидничала Сашенька. – Ну, уж я всяко получше козла, наверное, – отмахнулся Васенька. – А потом входишь ты, говоришь: «Ай-ай-ай, как нехорошо! Зачем же животное мучить!», мы устраиваем коитус с тобой, а козочки тогда столпятся вокруг и будут на нас смотреть… – Жадно и завистливо, – будто поставила точку Танечка. – Даже жевать перестанут, – бросил Василий. – Супер! – похвалил задумку Алёша. Невольно я усмехнулся. Животрепещущее творческое начало в прежних моих подопечных отнюдь не угасло. Напротив, оно разгорелось. – Господи, да где угодно снимать можно! – говорил торжествующий Василий. – У меня в библиотеке знакомая чувырла работает, я раза три её трахнул, когда зимой от Тамарки уходил. Я могу с ней договориться, чтоб в обед она читальный зал на ключ закрыла, и сняться можно между стеллажей с книгами. – Неплохо, – одобрила Танечка. – Но я хотел сказать про другое, – сказал юный Кладезев. – Мы – свободные люди великой страны, мы делаем то, что нам нравится, а вы, если хотите, нас по двести сорок второй статье ука эреф привлекайте! А если не можете, если не работает ваша двести сорок вторая, или ваша правоприменительная практика хромает на обе ноги, тогда отвалите от нас далеко и надолго, а лучше даже навсегда! А мы взамен обязуемся ваших детей от нас ограждать, ведь мы же не уроды какие-то, как Сашка говорит! – Хорошо излагаешь, Василий! – молвила Танечка. – Я бы так не сумела. – Да, Васенька, – согласился с ней я. – Ты за время сие существо предмета изрядно освоил. – Да мы, Савва Иванович, если серьёзно возьмёмся, так непременно произведём какую-нибудь молодую революцию, ну, там или половой переворот! – горделиво сказал юноша. – Ну, так что, Савва Иванович, – молвила Сашенька Бийская, – вы согласны? – С ответным ударом? – Быть с нами вместе. – Пойдёмте, – ответствовал я. – Темно уж повсюду. Мы помолчали. Двинулись обратной дорогой. – Савва Иванович, вы меня любите? – вдруг звонко молвил Василий. – Ох, ты ж демагог-то какой! – я рассмеялся. – Ты же сам знаешь ответ. – А если так, то вы с нами просто обязаны быть! – Это ещё почему? – А потому что без вас я непременно стану бандитом, – ответил мне Васенька. – У меня уж к тому и завязки всякие есть, и вообще – дорожка прямая. И потом полягу костьми в какой-то подворотне угрюмой!.. – мелодраматично присовокупил он. – А со мной? – А с вами стану, глядишь, бизнесменом. – Из тебя бизнесмен может выйти, Василий, – согласился с юношей я. – У тебя быстрый ум, хватка, характер! – И знакомства кой-какие имеются, – ответствовал тот. Небосвод, полный всяческой зодиакальности и прочих россыпей, был уж тёмен. Валентина встречала нас одетая возле калитки. Дом её на взлызе – ещё издали, заметив меня, крикнула: – Савка, давай быстрее беги – звонят тебе по межгороду. Я сказала, что ты скоро вернёшься, так уже десять минут на проводе виснут! – Кто таковы? – сухо спрашивал я. – Кто надо! – отрезала сестра. – Иди – сам слушай! Что за дела, собственно, могут быть со мной у кого-то из других городов?! Лично мне ни с кем из других городов дела иметь слишком даже не желательно! Я и из нашего-то подстаканника, подблюдника людишек констатировать вовсе не любопытствую. Ну, может, разве что за вычетом разлюбезных деток моих. Но это только по слабости, по недоумию, по отверстому духу! 12 – Алло! – сказал я. – Савва Иванович? – послышался голос мужеский в трубке. – С утра был, – неразумно ответствовал я. – Совсем недавно мы с вами расстались, и вот уж снова вас беспокою по поводу, вовсе для вас непустому, – снова был голос, и через мгновенье я уж знал его обладателя. – Приветствую вас, Владимир Соломонович, – сказал я бывшему своему адвокату. – Что же за повод такой? Может, меня недосудили и решили исправить оплошность? – Я рад тому, Савва Иванович, что вы не только говорите хорошо, но даже шутите. И ещё тому, что сумел застать вас в доме сестры вашей Валентины Ивановны. Честно говоря, практически не сомневался в её содействии вашему нынешнему обустройству… Телефон у Валентины старый, мембрана у него мощная, и все собравшиеся, уж наверное, слышали наш разговор с адвокатом. Сестра моя пристроилась рядом и точно слышала всё. Да и детки мои, следом за нами в дом без церемоний особенных впёршись, толпились поодаль, пока что не изгнанные. – Повод же – ваша рукопись! – продолжил Кизил Владимир Соломонович. – Рукопись? – переспросил я, начиная припоминать подоплёку. – Ваши записки. Если помните, девчата мои их набрали, а я, созвонившись предварительно, отослал их в одно крупное московское издательство. И вот получен ответ. Они заинтересовались, готовы печатать. С чем я вас поздравляю! Тираж не очень большой – тридцать тысяч. С последующей допечаткой, если будет хорошо продаваться. Особенный упор делается на том, что это роман non fiction, что там отражены реальные судьбы. Вы сейчас почту свою электрическую проверяете, Савва Иванович? – Как-то в последнее время не до почты мне было. – А всё-таки посмотрите. Мне прислали договор для пересылки вам, вот я вам его и направил. Договор прочтите. Хотя я его проверил – там всё в порядке. Потом распечатайте, подпишите, отсканируйте где-нибудь и мне перешлите. А я его отправлю в издательство. Справитесь? – Книга? – вдруг опомнился я. – На что она? Был ли я теперь взбудоражен сообщением адвоката? Да, немного. Хотел ли я эту книгу? Ни в малейшей степени. Да я, признаться, не слишком верил в неё, не помысливал о ней. Всё это казалось шуткой, розыгрышем, фантазией, неуёмной игрой. – Не-не-не, Савва Иванович, вы уж не подводите меня, – запротестовал Владимир Соломонович. – Столько трудов положено, опять же и девчата мои старались, и всё псу под хвост? Так справитесь? – Справлюсь, наверное, – ответствовал я. – Нет – так мне мои детки помогут! – Они опять с вами? – живо спросил адвокат. – Эдак вам снова могут мои услуги понадобиться! Ну, ладно, ладно, шучу! Кстати, гонорар мой составляет тридцать процентов! Что не так уж и много с учётом всех трудов и затрат. Я рассчитываю на вас, Савва Иванович. И умолк многозначительно. – Ладно, – вздохнул я. – Ловлю на слове, ловлю на вздохе! – восторжествовал Владимир Соломонович. – Да, – сказал я. – Ну, кланяйтесь от меня Валентине Ивановне! – сказал ещё адвокат. – И от меня, от меня кланяйся! – возопила, расслышав, сестра моя. – И от неё кланяюсь, – поклонился я. И тут мы стали класть трубки: сначала Владимир Соломонович положил, потом и я положил тоже. Я оглядел всю компанью. Компанья была ошарашена не менее моего. Особливо – Василий. – Какая книга? – удивлённо спросил он. – Роман, – ответствовал сообразительный Алёша Песников. – Просто записки, – возразил я. – Я тогда совсем говорить не мог. Поэтому писал. Без самовыражения двуногому существовать затруднительно. – И чё, там про меня будет? – спросил ещё Кладезев. – Непременно, – заверил его я. – Я прочитать хочу, – сказал он. – Ты же, Васька, книжки не читаешь, – сказала Сашенька. – Это потому, что читать не умею, – огрызнулся юноша. – А эту прочту. Специально язык выучу. 13 Компанью мою мы с Валентиной, наконец, разогнали: Василий повёз всех по домам. Мы с сестрой хлебали крепкий чаёк, но превентивно допили иноземный коньяк от запасливых деток моих. Коньяк был хмелен и душист, он стратифицировал и обезоруживал. – И в кого ты, Савка, такой уродился? – вздыхала Валя. – То срамные фильмы снимаешь, а теперь вот ещё и срамные книги пишешь. Люди про тебя разговоры разнообразные разговаривают – а тебе хоть бы хны! – Я всю жизнь, Валентина, думал об этом. – Об чём? – Об кино. – Ну, нашёл, об чём думать!.. – отмахнулась сестра. – Вот уж сыскал себе важнецкий предмет! – Да, важнецкий! – подтвердил я. – Я, как фильм по телевизору или ещё где смотрел, так завсегда думал, как это сделано: какой ракурс, какой план, как он переключается, как падает свет, как тень мельтешится, как играют актёры. Я всю жизнь хотел снимать сам, и вот только на старости лет нашёл себя. И впервые был счастлив. – Хочешь снимать – снимай, Савва. Камеру тебе принесли. Снимай птичек на заборе, коровок да лошадок на улице. Снимай тучи на небе, да траву растущую. Или снимай хоть свадьбы, ежели желание есть. Знаешь, как зарабатывают те, кто свадьбы снимают! Деньги лопатой гребут и прочими принадлежностями, а тем более у тебя талант есть, да и книжка вот скоро выходит! – Книжки я не хотел, Валентина, и даже не думал об ней, – заверил её я. – Это уж само собой вышло. Как побочная функция. – В Центре есть несколько фотостудий, они и на видео снимают. Надо поговорить с ними, пусть тебя возьмут свадьбы снимать – у тебя навык есть! А нет – так можно и свою студию открыть, я помогу в первое время. – Ты не понимаешь, Валя, – сурово молвил я. – Искусство – это искусство, с хлебом насущным оно не завсегда сопрягается. Искусство – сеяние бессмертий. А я лучше в помойщики иль ассенизаторы пойду для денег, я не гордый! Чем стану свадьбы снимать на продажу. На корыстное промышление. – Да, конечно, так тебя в ассенизаторы и взяли! – сказала Валентина – Ты немолодой уж, да и здоровье не то сделалось, чтоб с вонючей профессией связываться! Вон тебе всё прострелили, что не надо! Едва живой сохранился! И то по прозрачной случайности!.. – Ладно, Валентина, давай спать, что ли, – сказал я. – Сейчас документы погоревшие восстановлю и буду себе работу снискивать! Не век же мне на шее твоей вольным паразитом виснуть! – Ну, снискивай, – согласилась она. – А по мне, так лучше бы тебе по кинематографической части пристроиться!.. – Чай не в столицах живём доскональными богогрызами, где разнообразных работ много, да народонаселение пасмурное! – с досадой возразил я. – А вообще: надобно уж и мне прибавочный продукт усердно выделывать. На производственной почве. – Ишь ты! Об прибавочном продукте заглаголил! Бороду отрастить, так истинной Карлой Марксой повысунешься! – сказала сестра. Истинно так сказала. Ночью снилась мне книга. Моя, не моя – бог её ведает! Но со страниц её Васенька скалился, прорвавшийся в тайные бакалавры, замысловатый, проказливый юноша. Юницы же козами мекали, неостановимо, причудливо. Иного языка, казалось, юницы не ведали. Всю ночь я ворочался, положенья себе не отыскивая, книга же сия горделивая меня изводила. Бесплатный фрагмент закончился. Купите книгу, чтобы продолжить чтение. https://ridero.ru/books/russkoe_narodnoe_porno_2_pivnoi_putch/