«Кадило памяти» вмещает в образ за́мять, Поэт искусством одолен стиха, Но меж строками начинает кредо таять, Поскольку суть посконна ─ не легка. Слова велики кажутся, чужие, Сами себя хоронят до строки, И мысли отчего-то враз нагие: Ведь смыслы сущие отважно далеки. И мысли их прельщают, оголяясь, Всю эротичность побуждая дум. Но снова лезет то «кадило», каясь, И слыша уж небес подкожный шум. «Подножный», может? Не ошибся что ли… Как знать наверняка зачем этюд, К чему потуга нравственная воли, О чем вообще сей благодатный труд? А может… лишь «напрасный» тут напишем? Стих стопорится взнузданной строкой. Так что же есть «кадило памяти», отыщем? В своей тоске, что только миру ─ вой… Бездарность хлещет! ─ кажется пииту. Он раздирает ум свой будто лист, Что отправляет в урну, под плиту, Которой и придавит, взором чист. Там похоронит сны свои и память. И нацарапает неровною рукой О том что более не будет сердце ранить Скорузлой, самоявственной строкой, Что вынуждает жечь кадило снуло, Бредя самоотверженно меж толп. «Кадило памяти»… и слогом смысл сдуло. Оно дымит, окучивая гроб. Надежд ли? Чаяний вполне себе привольных, В которых есть же вечная канва Взъерошенных и смелых литер, пробных? Да уж совсем по кругу голова… Иголкой мысли наверстает петли, Да закорючки безызвестных слов; А может что иное? Только вряд ли Сказать возможно так про склад стихов. Стихи известны, вот они ─ рисуясь. Пока что на душе, но кто же знает путь… И снова взял поэт от музы, и волнуясь, Вписал на лист изверенное. Жуть. Опять «кадило памяти» у праха Стиха, что просится в корзину на покой. У алтаря поэзии ли тягостно вздыхать, Ведя по взору перекрестие рукой?! Зачеркнут лист, он перечеркнут напрочь. И смятый жалобно подобен чувству дня. Все мрачно, муторно, и вяла мочь Во вдохновении ─ безвестие храня. Так что же все-таки «кадило памяти»… Насколько образ сей удачно не смешон? Но к графомании его ли отнести… Поскольку смысл ─ сам себе закон. И непонятно для чего он всуе… Тревожит враз воображение, но суть? А муза пьяная безнравственно ликует, Сама готовая бессмысленно тонуть В глазах поэта, что искательно взирает На серый потолок, ища объем… Тех слов, которые и мир еще не знает, Но во строках прибудет веры гром. И потрясут вселенную, читаясь. И развернут пред толпами очаг Всесильной сути, в коей возгораясь, Любой читающий поймет где друг, кто враг. При чем же здесь «кадило памяти», увольте? На что нам эти образы… от свята? Кадило просто есть. В своем полете. И память в нем бессмертная, ребята. Схлестнулось предначертанное с явным. Религия при чем? Она лишь признак. В стихе читатель с автором был пьяным. И музы им плясали просто так… А после вот — кадило памяти. Искомо. Нашло тебя в толпе безликих черт. И стало во стихе все так знакомо. Сопротивления в письме, поди ты, нет! Так что же движет словом стихотворным? Вот, взяли странное (для сути) и взметнув, Прочли бессмертное, что будет вечно новым. (И тут поэт все понял, чуть всплакнув). Картины вещие на памяти блуждают. Разодранные чувства, даль светла. На жизнь великие дела нас побуждают. А суть, как ныне, так и прежде, что гола. Ее возьми стезей, не просто думой. Размеренно пропой душевный гимн. И слог, начитанный подножной бахромой, Уйдет в строку, как будто бы один. За ним другой, встряхнувшись будто пес От слез нечаянных, что копятся на сердце. И что же стих нам зрелищно принес? Кадило памяти? И благость на лице… «Подножной бахромой»… а что сие такое? И отчего так сложно это понимать? А может и не сложно, или что иное Доступно во стихе блудливом знать?! А это есть «ухоженные» брюки. Их «уходили» донельзя, в «трындец». Хотите, будут дыры в них от скуки. А не хотите, под заплатами «дырец». А может даже низ штанин как пакля. Волочится за шагом по земле В пыли, грязи, и вот стоит как цапля Повинный слог сумятице судьбе. И он взирает, между прочим, с честью. Он знает свой должок для всяких муз: Войти в строку, играя смыслом-вестью, И ором бдя умы, сердца, отважный карапуз. Войдя — родился. Это знает муза, Что повивальню свою бережно хранит Умом поэта, что от смыслов груза Себя и толпы молчаливые пьянит. Не надо же оваций — в церкви тихо, Во храме вещем тайных дел строки. Кадило памяти качнется, словом лихо, Дым оползет предчувствие руки… И весь собравшийся народ внимает Какой-то истине, что явна и слепа — Глазами их, но в думе прозревает. Однако истина на похвалу скупа. Таков поэта долг — отдать святое. Себе оставить лишь кадило памяти… и — что? Бредут по строкам литеры, большое Тут получается стихотворенье-то!