Над обширным лугом, от темневшего вдалеке леса к освещенной закатным солнцем громаде замка, стоящего на гранитном утесе обрывистого речного берега, неспешно, низко над землей летит стая черных грачей. Птицы летят молча, тяжелой многоуровневой громадой, медленно и неотвратимо надвигаясь на башни замка. Посередине луга, наблюдая за полетом птиц, стоят три всадника. Кони под ними могучи и черны, как беспросветная полночь, под клобуками черных капюшоном видны бледные суровые лица, из-под широких плащей, укрывающих всадников с головы до пят, тускло поблескивают стальные стремена, серебром отсвечивают звенья уздечек, зажатых в кожаных перчатках с широкими раструбами, скрывающих руки всадников. Вид всадников необычен для этих мест, но чужеземцами их не назовешь – что – то загадочное и всесильное чудится в их облике стороннему наблюдателю. Впрочем, нет никаких наблюдателей – местность вокруг пустынна, ни людей, ни зверья … Только летит в небе над ними стая грачей, страшная в своем неодолимом стремлении к замку. Охранники на стенах застыли в ужасе, безотрывно следя за полетом огромной стаи. Наполняя воздух хлопаньем сотен крыльев, стая грачей разделилась пополам и начала кружить вокруг главной башни: часть стаи, ближняя к венчавшему башню шпилю, стремительно двигалась по часовой стрелке, другая, внешняя часть стаи неслась в противоположном направлении, против часовой стрелки. Сумасшедшее, нескончаемое движение крупных черных птиц, мощные удары бесчисленных крыльев, создающие ветряные вихри, ударяющие в древние камни крепостных стен, - все это наводило безотчетный и непонятный ужас на население замка. Паника разнеслась мгновенно, заставляя людей покидать свои жилища, и, встав под открытым небом, все вглядываться в завораживающее кружение птичьей стаи. Тяжелое молчание толпы вдруг прорезал тонкий высокий крик забившегося в эпилептическом припадке молодого монаха: Знамение! Знамение! Божье знамение … Взлетевший крик почти сразу пресекся булькающими, давящимися звуками, рвущимися из сведенного судорогой рта. Хлипкое тело монаха затряслось в падучей, задергалось, выгибаясь дугой; скрюченные мосластые ноги показались из-под задравшейся рясы, растопыренные руки забились, заколотили по каменным плитам крепостного двора, глаза закатились, изо рта пошла белая пузырчатая пена. Толпа разом отхлынула от беснующегося, люди крестились, шептали: «Свят, свят», с брезгливой отстраненностью наблюдая за припадочным. Возле головы эпилептика опустился на колени начальник замковых стражников, схватил сильной рукой за горло, придерживая голову, другой рукой вставил широкое лезвие ножа сбоку, между зубами монаха, размыкая стиснутые страшной судорогой челюсти, стараясь достать и высвободить завалившейся в горло язык. Крики бесноватого, шум и гам во дворе долетели до высокого стрельчатого окна, прорезанного в толще стены посередине главной замковой башни. На узкий балкон, прилепившийся к стене под окном, вышли двое мужчин: владелец местных земель грозный граф Иштван Трашкевич и его духовный наставник епископ Шандор Зайлерн. Стоя над головами людей, они пристально наблюдали за происходящим. Припадок монаха закончился, судороги отпустили его исстрадавшееся тело, бессильно распластавшееся на пыльных плитах. Начальник кивнул ближайшему стражнику, тот помог подняться юродивому, оттащил его в сторону и прислонил к стене соседнего дома: монах бесформенной грязной кучей осел у входной двери в жилище. Толпа зашевелилась, внимание людей переключилось, головы поднялись вверх, к небу - но прилетевшая стая черных грачей исчезла, растворившись в небытие. «Не к добру, ох, не к добру это …», - перешептывались между собой обитатели замка. По знаку начальника, стражники стали разгонять сбившихся в толпу людей, выкрикивая протяжно: «А ну, проходи, проходи, куда шел», вяло размахивая и подгоняя людишек тупыми концами пик. Народ потянулся с площади, но выкрикнутое припадочным пророчество не забылось, запомнилось… Граф Трашкевич смотрел свысока на разгон толпы, хмурился, зло щурил глаза. «Судя по его виду», - насторожился Зайлерн, - «Не миновать беды. Разумеется, епископ не был графским вассалом, да и церковь пользовалась большой властью и авторитетом, но Трашкевич спесив и суров не в меру, и столь же непредсказуем. Малейшее неподчинение рассматривалось им как личное оскорбление и незамедлительно и сурово наказывалось, крайне сурово… В ходу были самые изощренные пытки и казни. И применялись они не только к простолюдинам. Общаться с графом было, что сидеть на пороховой бочке, но интересы папского престола в Риме требовали постоянного надзора и посредничества в крайне непростых и запутанных делах воинственного графства.» Невеселые размышления епископа были прерваны появлением начальника замковой стражи Вольдемара Ишву. Не смотря на внушительный рост и полноватую фигуру, он двигался совершенно бесшумно и возникал как – бы из ниоткуда. Это свойство главы стражников очень напрягало – никогда нельзя было быть уверенным, что тот слышал, что видел … После происшествия с юродивым появление Ишву было вполне ожидаемо, но все равно Зайлерн вздрогнул, внезапно увидев выступившего из темного угла стражника. Вольдемар поклонился графу, учтиво кивнул в сторону епископа и застыл темной громадой в ожидании распоряжений Трашкевича. Тот, не обратив на появление начальника замковой стражи никакого внимания, по- прежнему смотрел в окно, о чем-то размышляя. «Интересно, о чем?» – Зайлерн уже не раз убеждался, что в самых своих кошмарных снах он не может представить всю бездну злобы и изуверства, присущих владетельному графу., - «Однако, впечатление сумасшедшего тот не производил, скорее являлся воплощением Люцифера в облике человеческом. Большинству замковых дам это даже нравилось, пока не попадали они в жернова садистских пристрастий любвеобильного Иштвана. До смерти любовниц доходило редко, граф часто менял свои пристрастия: быстро натешивших стонами и воплями одной жертвы, вскоре выбирал другую, благо, что желающие все не переводились, несмотря на страшные слухи, бродившие по городу. Было, было в облике, в самой стати и поведении владыки местных земель что-то крайне притягательное для женского пола – так и летели к нему, как бабочки на огонь». Невеселые раздумья епископа прервал Трашкевич, резко повернувшись от окна и гневно вопросив начальника стражи: «Что с бунтарем?» Зайлерн даже не сразу понял, о ком это? Неужели жалкий эпилептик – бунтарь? Однако стражник сразу ухватил суть вопроса и почтительно ответил: «В темнице, Ваше Сиятельство! Жду ваших распоряжений» Граф презрительно скривил рот: «В темнице? Нечего ему там делать. Бунтарей против моей власти надо сажать на кол, на кол, и плетей ему, плетей публично, что бы всякий мой подданный в устрашение впал и не мог и помыслить пойти против воли моей!» Столько злобной радости предвкушения изуверской казни было в словах Трашкевича, что сердце епископа сжалось в дурном предчувствии: «Нельзя, нельзя быть столь немилосердным, столь кровожадным… Юродивый – божий человек, не разумеет, что говорит. Не за что его так жестоко наказывать, не за что. Бог все видит, переполнится чаша терпения всевышнего, накликает граф Божий гнев на свою голову, ох, накликает!» Ишву молча поклонился графу и исчез, как растворился, отправившись выполнять приказание. Трашкевич промедлений не любил – можно было за отсрочку исполнения сиятельного повеления и самому на кол угодить. Епископ было подошел к графу, надеясь образумить того, но взглянув в сузившееся, налитые кровью глаза, остро смотревшие, казалось, прямо ему в душу, содрогнулся и отступил: «Бог с ним, с бесноватым, видно, доля его такая…» Скоро с башенной площади послышались глухие удары – стражники по распоряжению начальника устанавливали заточенный кол на месте казни, вблизи замкового балкона, что бы повелитель мог видеть мучения жертвы во всех подробностях. Острие кола под ударами тяжелого молота, крепко вколотившего его в землю, затупилось. « Значит, мучения казнимого не скоро закончатся, медленно, очень медленно острие кола будет проникать в его мягкое, страдающее тело, разрывая на части внутренности, медленно будет вытекать кровь, унося жизнь…» Приготовления быстро закончились, графские судейские поспешили на улицы города скликать жителей на казнь. Уклониться было невозможно, никто и не пытался. Горожане потянулись на площадь, плотным кольцом окружая место казни. Толпа собралась быстро – судейские свое дело знали – люди стояли молча, опустив головы: предстоящая экзекуция их пугала – монах – эпилептик был многим известен, славился своим простодушием и безобидностью. Грамоте был обучен, письма многим горожанам помогал писать, не требую никакой платы – что дадут за труды, тому и рад был. «За что ж его так? В припадке он был, не ведал, что творит. Что с неразумного спрашивать?» - думали многие, но никто и помыслить не мог вступиться, своя шкура дороже! Вот стражники вытащили под руки юродивого. Тот и не понимал, что происходит, вертел головой по сторонам, улыбался бессмысленно, растерянно кивал знакомым в толпе. От такого зрелища слезы наворачивались, да и только. Прямо как ягненка несмышленого на заклание ведут! Несколько женщин в толпе зашмыгали носами, передниками прикрывая плачущие лица. Мужья зашикали на них, стараясь прикрыть спинами от всевидящего графского ока. Слава Богу, детей до семи лет от роду, к зрелищам подобного рода не привлекали – епископу удалось внушить Трашкевичу, что до сего возраста дети – что ангелы Господни, по канонам церковным нельзя их принуждать к лицезрению жестокости мира. Тот, может, и не поверил, но смирился – ссориться с могущественной церковью католической из-за пустяков не входило в его планы. Ну, а те дети, что были постарше, стояли молча – в этих местах рано взрослели… Стражники подтащили монаха к колу, тот вдруг осознал весь ужас происходящего, уставился на кол и закричал тонко и пронзительно, так, что в ушах зазвенело. Палач подскочил к юродивому и моментально всунул кляп в его широко раскрытый рот: граф еще не соизволил отдать приказ о начале казни, крики сумасшедшего могли его заглушить . Трашкевич кивнул епископу, приглашая на балкон полюбоваться предстоящей экзекуцией. Преодолевая внутреннее сопротивление, Зайлерн скупо улыбнулся и ответно кивнул, приближаясь к балконной двери. «Что ж меня так корежит?» - недоумевал епископ, - «Это не первая и не последняя казнь в моей жизни». Все так, но внутри поселилось странное, гнетущее беспокойство, как - будто именно эта бессмысленная жестокость должна была переполнить чашу терпения мироздания. С высоты балкона открывался превосходный обзор на предстоящее действо: плотно стоящая толпа горожан и замковых обитателей, ощетинившиеся копьями стражники по внутреннему кругу в центре толпы, и кол, такой небольшой, если смотреть сверху – толстая палка, воткнутая в землю, да и только. «Как изощрен ум человеческий – с помощью простых предметов причинять немыслимые страдания друг другу»,- беспокойство не отпускало епископа, казалось, что-то должно произойти, что-то грозное и неминуемое, то, что предотвратить не во власти человеческой. Полноправный владыка здешних земель, никому неподконтрольный распорядитель душ подданных Трашкевич величественно махнул рукой, стражники сдернули с казнимого рясу обнажили трясущееся мелкой дрожью синюшно-белое мосластое тело, связали кисти рук за спиной, крепко схватили под локти, палач примерился и насадил на кол бесноватого. Тот выпучил глаза, отчаянно задергался, пытаясь соскочить с острия, палач надавил ему на плечи, насаживая поглубже на кол, наклонился, чтобы связать щиколотки. Изо рта терзаемого монаха доносилось лишь глухое рычание – кляп перекрывал дыхание, тело задергалось сильнее, палач никак не мог приловчиться и схватить отчаянно бьющиеся ноги юродивого, - у того, похоже, начался эпилептический припадок. Епископ с трудом оторвался от мерзкого, но богопротивно захватывающего зрелища, взглянул на графа. Трашкевич всем телом подавшись вперед и вцепившись скрюченными пальцами в перила балконного ограждения, не отрывал горящих вожделением глаз от развернувшейся перед ним трагедии. Рот его то кривился в злобной усмешке, то злобно щерился, обнажая зубы, с желтоватых длинных клыков, казалось, капала черная слюна, слизываемая с тонких губ кончиком языка, на конце раздвоенного. «Змей, лютый змей, исчадие ада!» - ужаснулся епископ, отодвигаясь подальше от вперившегося вниз графа, из оскаленного рта которого вдруг вырвался лающий крик: «Кляп, убрать кляп!» Начальник стражи тревожно взглянул вверх, на разгневанного повелителя, тут же подскочил к палачу, ничего не слышавшему в попытке справиться с вовсю лягающейся жертвой, и моментально выхватил кляп изо рта беснующегося эпилептика. Тотчас над площадью раздался отчаянный вопль казнимого, на запредельно тонкой ноте перешедший в визг, тотчас сменившийся удушливым хрипом. Страшная судорога еще раз свела тело монаха, яростно выгибая его назад и выворачивая конечности, путы на кистях рук лопнули, освобождая странно скорчившиеся руки, хрип оборвался, сведенные пыткой члены расслабились, обмякли, голова свесилась вниз – юродивый умер. Зайлерн не сразу понял, в чем дело, почему пытка завершилась так внезапно. – монах был молод, сердце крепкое… Тращкевич в ярости ударил рукой по перилам, резко развернулся и вышел с балкона в башенную комнату. Епископ еще некоторое время наблюдал с высоты за происходящим внизу: палач и Ишву, начальник стражников, наклонились над казненным, что-то там осматривали и тихо переговаривались, стражники застыли в неподвижности, древками копий ограждая место казни по периметру, сдерживая любопытство напирающей толпы. Люди недоуменно переглядывались, привставали на цыпочки, стремясь что-то рассмотреть поверх спин охранников, тихо переговаривались, обсуждая происшедшее. « Что случилось - то, что там? Никак умер.? Как так, пытка только началась. Вроде как сам Бог вступился за беднягу и скоренько к себе прибрал, чтоб не мучился безвинно, страдалец», - донеслось до епископа. В душе согласный с мнением толпы, Зайлерн, услышав голос Ищву, пришедшего с докладом, поспешил внутрь башни, чтобы из первых уст получить информацию – сегодня вечером ему предстояло отправить с нарочным подробное сообщение архиепископу о происшедшем. Вольдемар был краток: монаха во время казни настигли судороги падучей болезни, от которой страдал осужденный, и он, так как во рту находился кляп, подавился собственным языком, задохнулся и умер скоропостижно. Граф выслушал доклад, притоптывая ногой в нетерпении, и сразу спросил; «Кто виновник?» . Ишву молчал, упорно отводя взгляд, но Трашкевич продолжал настаивать, обуявшие его жажда крови и жажда лицезрения мучений не были удовлетворены, он не успел насладиться страданиями беспомощной жертвы в полной мере. Заткнул рот осужденному кляпом сам начальник стражников, но брать на себя вину ему совсем не хотелось – пусть граф принимает решение, не самому же ему в петлю лезть. Епископ было дернулся остановить Иштвана – нельзя наказывать прилюдно начальника стражи, на котором держится вся охрана замка, но изуверски хитрый Трашкевич не нуждался в наставлениях. Он повелел за нерадивость наказать палача ста ударами плетью. Епископ все же поспешил вмешаться: «Сто ударов, слишком много для верного пса вашего сиятельства, прошу вас уменьшить дозу вдвое, пятьдесят ударов будет достаточно, чтобы наказание было ощутимым, но не чрезмерным, благодаря проявленному вами милосердию к палачу за его многолетнюю верную службу». Ишву с готовностью поддержал Зайлерна. Граф, гнев которого начал спадать, раскатисто рассмеялся: «Что ж, будь по - вашему. Пусть народ порадуется: не все палачу измываться над горожанами, пришел его черед. Разрешаю наказать его так, для острастки, что помнил свое дело и ревностно исполнял его. В другой раз так легко не отделается!» Начальник стражников облегченно вздохнув, бросился выполнять приказание, пока Трашкевич милостлив. Приговор им тут же был объявлен толпе, стражники схватили палача, сорвали с него кафтан, разложили на притащенных из пыточной козлах, и устрашающе засвистели плетями, покрывая ударами белое тучное тело. Ишву сам считал удары. Он предупредил подчиненных, чтобы не усердствовали, порка показушная. Те отнеслись с пониманием: сегодня они палача стегают, завтра он их … графский крутой характер им, как ни кому, известен был. Горожане сначала с большим увлечением и любопытством наблюдали за экзекуцией, но вскоре наметанным глазом вникли в суть происходящего, завздыхали, качая головами: «Ну, чисто скоморохи! Рука руку моет! Ворон ворону глаз не выклюет!». Порка быстро закончилась, люди стали расходиться, граф появиться так и не соизволил.