В память о Рэе Брэдбери (1920 – 2012). Трамвай громыхал на стыках рельсов, и немногочисленные пассажиры в вагоне слегка раскачивались в такт движению вагона. Я сидел один на двойном сиденье, тупо уставивишись в окно. Перед глазами монотонно проплывали безликой однообразной массой цифры подготовленных за день отчетов, бессмысленных как вся моя теперяшняя жизнь. Дождь лупил в оконное стекло, нашёптывая в ухо "два...три...пять...один...её нет... восемь...семь...девять...уже нет...один...четырнадцать...девять... её нет...семь...всегда нет" Когда шёл дождь, было особенно тоскливо. Казалось, природа оплакивала потерю вместе со мной, и дождевые капли смешивались со слезами, становясь солёной морской влагой, стекавшей по лицу. Холодной водой из моря, где я так никогда и не побывал. Ни один, ни вдвоём с ней. Стоял дождливый и промозглый октябрь. Пасмурные дни шли своей чередой, беспросветной и мрачной. Год назад в октябре часто светило солнце, и именно в те погожие осенние деньки природа или кто-то еще похитила у меня дочь. Ей исполнилось шесть, и мы заранее начинали готовиться к школе, осваивая чтение и правописание. Мы познавали таинство букв, радовались первым прочитанным ею словам, и я всегда читал ей перед сном. Она обожала слушать меня в вечернем сумраке, освещаемом лишь настольной лампой, потом я крепко целовал её на сон грядущий, и она засыпала с улыбкой на милом личике в обнимку с плюшевым медвежонком, которого трепетно сжимала в своих маленьких ручках. Я помню, как она, зажав в пальчиках авторучку и высунув язычок, выводила на листе бумаги слова большими печатными буквами, и самым первым было слово "ПАПА". Тот листок по-прежнему приколот к стене в ее комнате. А потом она исчезла, испарилась, растворилась в воздухе, и не осталось в мире ни следа от моей дочери. Я не знаю, где она сейчас. Няня отвлеклась всего лишь на минуту, оставив её без присмотра на детской площадке, и в тот миг небо накрыло меня свинцовым саркофагом. Я не могу, я отказываюсь думать о плохом, и холодный рассудок успокаивает меня, что до сегодняшнего дня никаких детских тел в округе не находили. Эта мысль не позволяет мне сойти с ума. Если бы её похитили со злым умыслом, например, с целью выкупа, то со мной, наверное, давно бы связались. Да и кто ещё мог её похитить? Её мать, спасибо ей за дочь, умерла четыре года назад. Других близких родственников у нас не было. Дождь стучал по стеклу, и темнота за окном быстро сгущалась. Я взглянул на своё отражение в мутном стекле и неприятно поразился этому жалкому облику. Лоб прорезали глубокие морщины, уголки рта кривились, но хуже всего были глаза. Два чёрных безжизненных пятна, куски сгоревших дотла угольков, расплывшиеся по телу гниющие трупные пятна. А чего еще ждать от взгляда ходячего мертвеца? Я редко ездил с ней в трамваях, но иногда мы ходили по выходным в парк и я выпивал бокал пива в кафе, и тогда нам приходилось оставлять машину на стоянке. Она оглашала вагон жизнерадостным криком, смотрела в окно, тыкала пальчиком в стекло, неся милую детскую чепуху и заставляя пассажиров сдержанно улыбаться, а то и смеяться почти в голос. Она лихо спрыгивала по ступенькам вагона на нашей остановке, и я всегда подхватывал её на лету почти у самого асфальта, и она иногда взвизгивала от удовольствия, осознания силы и защиты своего папы. Но в тот день я её не защитил и не спас. Да, меня не было поблизости, но разве это сейчас имеет значение? Меня не оказалось рядом, и что она могла тогда подумать, сообразить? И успела ли понять, что с ней происходит? Слезы навернулись на глаза, и я отвернулся к окну, пряча взгляд и снова уставясь на подобие человеческого лица, отражающееся в стекле. Не лица, а маски, безжизненной и мертвенной. Двери трамвая захлопнулись, пара новых пассажиров разбрелась по вагону, выбирая свободные места. Передо мной на сиденье взгромоздилась пожилая толстуха в серой куртке с капюшоном и повязанным на голове чёрным платком. На вид ей можно было дать что-то около шестидесяти. Рядом с собой на сиденье она водрузила большую доверху набитую сумку. Интересно, а сколько она мне дала на вид? Старуха живо напомнила мне классную учительницу в школе, и я ничуть не удивился, когда она вытащила из сумки тетрадь и раскрыла ее, по-видимому, начиная проверку упражнений. Из-за того, что я сидел на втором, дальнем от окна сиденье, а женщина облюбовала место прямо у стекла, по диагонали я мог отчётливо видеть всё, чем она занималась. Признаюсь, я никогда не любил совать нос в чужие дела, но сейчас мой взгляд помимо воли упёрся в её руки, а ехать мне предстояло достаточно далеко. Я попытался отогнать от себя свои плачевные мысли. Я сразу сообразил, что женщина проверяет тетради по русскому языку. Упражнения мелькали перед моими глазами однообразием ученических почерков и наклонов. В руке старуха не держала ни ручки, ни карандаша, и я не видел, чтобы она ставила оценки. Она просто брала очередную тетрадку, пролистывала написанное, убирала обратно в сумку и доставала новую. Лампы в вагоне светили неярко, но со своего места я всё-таки мог отчётливо разглядеть написанные предложения. Это случилось за пару остановок до моей. Очередная тетрадь казалась самой обыкновенной, с зелёной обложкой, и детский почерк в ней выглядел старательным, но неровным и прерывистым. Я снова прочитал первую фразу, которая во всех тетрадках была одинаковой: "Морозное утро вставало над зимним лесом". Машинально отметил, что нерадивый ученик или ученица в слове "вставало" забыл написать первую букву "в". Дочитал предложение до конца, и через секунду забытая буква "в" переместилась на последнее место в алфавите и превратилась в самый ненужный в мире, ничего не значащий символ. Букву, которую уничтожили, выжгли, затмили огненным свечением другие четыре буквы в конце первого предложения, отделенные от реальности чёрной каплей крови. Каплей детской крови в виде запятой перед словом "ПАПА". Я сидел позади старухи, беззвучно моля о том, чтобы учительница не перевернула страницу и не закрыла тетрадь. Я не сошёл с ума. Сначала, в первое мгновение, я резко мотнул головой, переведя взор в окно, и потом снова вернулся к тетрадному листу. Слово не исчезло, оно сияло на бумаге золотистым свечением и прожигало насквозь, плавя мои внутренности и раскаляя поролоновое кресло за спиной. Я не мог спутать его ни с чем. Те самые аккуратные завитушечки в начале верхней перекладинки "П", с которыми я так усердно боролся, тот неуклюжий хвостик в окончании буквы и уходящее вниз, под строчку "а", потом спешно и виновато устремляющееся вверх, чтобы снова рухнуть не по-детски витиеватым переходом с новым "п". Так могла выписывать буквы только она. Исчезнувшая, пропавшая год назад девочка шести от роду лет. Моя дочка. Я приподнялся над сиденьем, заглядывая через плечо учительницы в развернутую тетрадь. Слово "ПАПА" повторялось трижды. Сначала в первом предложении, затем в следующем упражнении, абсолютно выбиваясь из контекста фразы, и наконец, сверкая, пересекало соседнюю чистую страницу. Там оно призывно звучало, звенело, било набатом в колокол моего сознания, запутавшегося в верёвках нервов и дёргавшегося как паяц на разлинованных страничках ученической тетради. "П" погружало меня под чистую незамутненную поверхность рассудка; "А" раскапывало ил со дна безумия и мутно поднималось вверх к свету; ещё одно "П" смешивало воду и грязь в нереальных, чудовищных пропорциях, превращая всё в непрозрачную взвесь едва мерцавшего разума; и, наконец, последнее "А" било наотмашь обухом топора по голове, отправляя мёртвое тело вниз под аккомпанемент пузырьков воздуха, вырывавшихся изо рта двумя повторяющимися буквами кириллицы. По-видимому, в своём стремлении разглядеть написанное в той тетради я чересчур увлёкся и склонился практически над самым плечом старухи, чем привлёк её внимание. Бледное неподвижное лицо с холодными рыбьими глазами повернулось и уставилось на меня в упор. В чертах лица не было ничего человеческого, и я невольно отшатнулся назад. Взгляд пробрал меня до костей, белые крапинки в её зрачках мерцали властно и презрительно. Резиновые губы слегка растянулись в полуулыбке, и она слегка шевелила ими в подобии беззвучной молитвы. На виске сверкала красная бородавка, которую я доселе не замечал. Она как бы подобралась и отвернулась к стеклу, торопливо заталкивая тетрадку в сумку. Буквы погасли в полумраке вагона и жалобно постанывали в моём мозгу, попеременно переключаясь на разные звуковые диапазоны. Рассудок словно отгородился от них сеткой угрюмой рациональности, но в ней зияли большие дыры, через которые дочь протягивала ко мне ручонки, пробиваясь из-под занавеса неизвестности. Да ведь это не лицо, а маска!!! Мысль ворвалась в мой мозг отчаянным криком. Не бывает таких ледяных глаз! Нет такой мрачной ухмылки безжизненного рта! И бородавка на виске не вырастает просто так, ни с того ни с сего! Латекс! Трамвай притормаживал перед остановкой, мне нужно было выходить на следующей. Вагон остановился, и старуха оживилась, зашевелилась, бросив на меня быстрый и опасливый взгляд, и устремилась к двери, подхватив сумку, раздувшуюся от тетрадей. Двери с шумом открылись, и она торопливо поскакала вниз по ступенькам. У меня в запасе оставалось всего несколько секунд, но мне их хватило. Вагон продолжил путь, а на пустынной трамвайной остановке остались две фигуры - старухи и молодого мужчины. Она снова взглянула на меня, но в этот раз не побежала, а, напротив, стояла на месте, решительно и как-то упрямо придерживая сумку с тетрадями. Я подошел вплотную, заговорив как можно более спокойно и миролюбиво: - Добрый вечер! Она молчала. - Добрый вечер! - повторил я. - Извините, если напугал вас. Я сидел в вагоне прямо позади вас и случайно увидел, как вы проверяете школьные тетради. Одна из них очень меня заинтересовала. Она по-прежнему молчала, но озиралась по сторонам бессмысленным взглядом, словно ища помощи. Но вокруг не было ни души. - Понимаете, год назад у меня пропала дочь. Ей было шесть. Мы учили буквы, и она умела писать слово "ПАПА". Я увидел это слово в одной из ваших тетрадей. Она не произнесла ни звука, непонимающе смотря на меня ничего не выражавшим вглядом. - Я знаю, это звучит странно. Но в одной из ваших тетрадей писала она! Там в упражнениях трижды повторялось слово "ПАПА"! И посреди чистой страницы тоже! Понимаете? Она не понимала. Она только слегка качнула головой, но не так, когда человек не соглашается с тем, что услышал, а когда он всерьёз сомневается в душевном здоровье собеседника. - Чушь! - Её слово резануло меня как лезвие ножа. - В упраженениях, которые я сейчас просматривала, нет слова "папа", - отчеканила она. - Но оно там было! - неуверенно запротестовал я. - Я видел его, я не мог ошибиться! Я насчитал его целых три раза! - Нет, - ещё раз отрезала она. - Вы очень ошибаетесь! Простите, мне нужно идти. - Да, конечно. Извините! Видимо, я действительно ошибся! Я знал, что говорю ложь, я не мог ошибиться. Я узнал бы тот единстенный почерк из тысяч, нет, миллионов детских каракуль. Это могла быть только ОНА! - Подождите! - крикнул я вслед учительнице. - Может быть, всё-таки посмотрим тетради. Я уверен, что в одной из них мы найдем... Она не удостоила меня ответом, лишь презрительно и как-то сочувственно поджала губы. Маска начала сползать с её лица, обнажая красный волокнистый лоб, и повисла клочьями с век и пазух носа. Женщина неуклюже разглаживала кожу, заставляя её прилипать обратно к плоти. Фонарь у трамвайной остановки светил прямо в глаза, мерзко жужжа. Маска снова начала отваливаться с её лба и теперь ей пришлось поставить сумку на землю, чтобы исправить ситуацию и придать себе приличествующий вид. Мне выпал шанс. Я прыгнул вперед и, схватив сумку обеими руками, перевернул её и опрокинул содержимое на асфальт. Тетрадь, которая мне была нужна, проверялась в последнюю очередь и, будучи в выпавшей на землю стопке первой, теперь оказалась погребена под кучей остальных. Я искал её, чертыхаясь и разбрасывая тетради во все стороны. Теперь я повернулся спиной к старухе и не видел её, но не слышал с её стороны ни звука. Наконец я нашёл то, что искал, поднялся с колен, тяжело дыша и отирая пот со лба. Мои глаза встретились с её взглядом. - Послушайте, вы больны! - наконец вымолвила она. - Не ваше дело! - ответил я. - Посмотрите на себя! Зрелище того стоило. Маска окончательно слезла с её физиономии, и влажная плоть поблёскивала при свете вечернего фонаря. Куски полусгнившей кожи лежали на воротнике серой куртки. Ресницы и брови выпали, и волоски прилипли на красных мясистых щеках. Нос вздымался и опадал куском синей плоти, заиндевевшей на холодном воздухе. Губ не было, обнажились жёлтые кривоватые зубы, широко отстоявшие друг от друга. Старуха слегка улыбалась. Где-то невдалеке замычал пьяный. - Посмотрите на себя! - внезапно истерично выкрикнула она. - На кого вы похожи! Вы же не человек! Я молчал, в желтоватом свете фонаря листая страницы тетради в поисках того самого разворота. - Вы видели своё лицо? - продолжала кричать женщина. - Вы же не человек!!! Вы...вы...нелюдь!!!! Что у вас вместо лица??? Но это в её лице теперь не осталось ничего человеческого. - Вы - тварь!!! - взвизгнула она. - Как только вы живёте!!!! А как только живёт она??? Наконец я нашёл нужные страницы. Вот они, и слово "ПАПА" опять впилось в тело нежной когтистой ручкой моей малышки. - Смотрите! - Я сунул тетрадь ей под нос. - Смотрите!!! Вот, видите, слово «ПАПА» здесь есть!!! Мои слова потонули в неподвижном вечернем воздухе. Она уставилась на страницы неподвижными зрачками, глазами, лишёнными век, и вряд ли способными разглядеть хоть что-нибудь в призрачном отсвете вечернего фонаря. Я не мог доверять её словам, прозвучавшим с оттенком приговора: - Здесь ничего нет! Вы нездоровы!!! Я не мог выносить её взгляд. Вид обнаженной плоти, обнажившей её лицо, действительно сводил с ума. Мне нужно было прикрыть её кожей, придать человеческое подобие, вернуть на место брови, ресницы, нарастить веки, сформировать нос, восстановить губы. Убрать дьявольское мерцание из её глаз. Прямо сейчас, пока на трамвайной остановке нет никого, и она не сможет своим чудовищным видом лишить рассудка какого-нибудь случайного прохожего. Я отбросил в сторону тетрадь и принялся за дело. Я повалил старуху на землю и начал придавать человеческий облик её лицу, приклеивал на щёки и подбородок лоскуты кожи, растягивал запёкшиеся комочки губ, высаживал луковички волос на место её бровей и ресниц, просверливал заново отверстия ноздрей. Наконец лицо учительницы снова приобрело подобие нормального. Поначалу она дико кричала во время моих оздоровительных процедур. Потом она, похоже, потеряла сознание, не в силах снова стать человеком. Но всё это не имело значения. Дождь моросил, фонарь заливал молчаливую остановку жёлтым светом, а лицо женщины вернуло свой первозданный вид. Её маска была сброшена и уничтожена навсегда, и больше никто никогда не увидит этот безобразный вид. Наконец, я закончил. Мои руки, конечно, запачкались в грязи и в чём-то ещё, но дома я сумею их тщательно оттереть. Теперь она мне нравилась. Её лицо без маски смотрелось так, как и должна выглядеть женщина её возраста, особенно обучающая детей в школе. Пьяный крик снова раздался неподалёку, но я не обратил на него внимания. В конце концов, я только что создал нового человека! Так, а что там с моей маской? Ведь учительница сказала мне, что и я ношу на себе нечто вместо лица! Сегодня вечером надо внимательнее осмотреться перед зеркалом! Кое-что можно и поправить, бритва у меня всегда в ванной под рукой! И не забыть поднять с земли ту тетрадь! В ней выписаны буквы, дорогие для меня! Они сияют золотом! Непременно нужно приклеить тетрадь скотчем к стене на том развороте! Сегодня вечером мы с дочерью ещё раз их все повторим!