Таракан не остановился, попав вполе моего зрения. Он продолжал свой путь через плоскость кухонного стола, игнорируя мое присутсвие, принимая мое гигантское естество за еще один неодушевленный предмет не несущий никакой угрозы. Я стал принадлежностью ландшафта, безымянным возвышением, уродливым выростом из гладкой поверхности кафельного пола. Я все еще изжавал запах, даже более резкий, чем обычно, но запахи издают и кишащий опарышами окунь, и нагретая солнцем бочка смолы. Таракан на секунду остановился перед моим указательным пальцем, ощупал его усиками и взобрался на мою ладонь, лежащую на пути к остаткам вчерашенго обеда (или позавчерашенго ужина?). Месяц назад я бы с воплем омерзения стряхнул отвратное насекомое с руки и оборвал его крошечную жизнь метким ударом шлепанца. Месяц назад в моей квартире не было тараканов. Месяц назад я носил шлепанцы. Месяц назад все было по-другому. Месяц назад ты была жива. Я почти не сплю, потому что ты мне не снишься, а просыпаясь, я осознаю, что тебя больше нет. Я не закрываю глаза, потому что, вопреки всем поэтам-романтикам, вижу не «светлый образ твой», а тупую морду фургона химчистки «Кинг Клинерс» и столь же тупую харю его водителя. Я стараюсь даже моргать через раз, потому что на черноф фоне неоном светится твоя белая сумочка, которую полицейский отдал мне на следующий день. От удара сумочка отлетела так далеко, что нашли ее случайно, и я впервые расплакался на глазах добродушного толстого сержанта, уставившись на сжатый в моих руках предмет, который вчера был частичкой тебя и был потому бесценен, а сегодня был ничем, ничем, к которому можно было прицепить ярлык и продать в секонд-хэнде. Я сотрясался в рыданиях, тупо уставившись на изделие «Прады», всхлипывал и завывал, осознавая, что сержант все еще смущенно стоит передо мной и даже, наверное, растопыривает свои толстые руки, в робкой попытке обнять меня и успокоить. Мне было все равно. Пусть смущается сколько хочет. У него наверняка была жена, такая же толстая, и через минуту, или сколько там положено по протоколу на успокоение членов семей погибших в автокатастрофах, он утрет пот со своего толстого лба и пойдет к ней, и, наверное, обнимет ее крепче, чем обычно, и скажет что-нибудь ласковое. А мне останется дурацкая белая сумочка, и КАКОГО ХРЕНА я должен с ней делать? Обнимать? И да, я обнял ее, и прижал к лицу, и делал все глупые вещи, которые показывают в фильмах, пока к большому облегчению полицейского, всхлипывания не перешли в шмыганья, правая рука нашла в себе силы взяться за дверную ручку, а рот выдавил из себя сиплое подобие «спасиба». Радио на кухне включено на полную громкость, но я не различаю ни слова из размеренных проповедей дикторов,мне нужно избавиться от мертвой тишины квартиры, мне нужно заглушить визг тормозов и этот кошмарный звук, звук удара живого, изумительно живого, слишком, как выяснилось, живого тела о капот фургона, тупой громкий «шмяк», сопровождаемый треском – костей или лобового стекла. Это все, что я слышу, снова и снова и снова, удар-треск, вместо твоего хрустального смеха, вместо твоего выразительного «р», я называл тебя Француженкой, когда ты спрашивала, купил ли я «огурррцы»... Я даже не слышу твоей последней фразы, хотя ее помню, помню до последней нотки в интонации, до каждого движения губ, до наклона головы и жеманно протянутой к выключателю руки: «Уходя, гасите свет.» Щелк. Как чертовски иронично, не правда ли? Ты ушла, погасив свет в прихожей, а минуту спустя идиот-водитель фургона «Кинг Клинерс» выключил свет твоей жизни, выключил солнечный свет моей жизни, сверкнувший в самый последний раз радужными осколками лобового стекла в твоих волосах. Я погладел на большой палец левой руки. Порез опять начал покрываться корочкой, и я провел по нему ногтем, чтобы засочилась кровь. Я порезал палец, когда трясущимися руками вытаскивал осколки стекла из твоих волос, не потому, что пытался тебе помочь, - помощь была не нужна, вся левая сторона твоего черепа превратилась в кашу, твои ребра разорвали легкие в клочья, а нижняя половина туловища просто отвалилась, когда зеленый санитар взял тебя за ноги, чтобы положить на носилки, - а потому, что так издевательски живыми казались они в твоих мертвых волосах. Капля крови на пальце набухла и пролилась крошечным ручейком на скатерть. Интересно, сколько нужно времени, чтобы умереть от потери крови из пальца? Месяц? Год? Нет, я не помышляю о самоубийстве, я прошел через эту стадию, и твоя сестра тоже выполнила свою миссию хлопанья меня по небритым заплаканным щекам, прятания колюще-режущих предметов и деликатных дежурств у двери туалета вперемежку с инспекциями аптечки. Все родные и знакомые тоже поделились своими вариациями на тему «жизнь продолжается», спасибо им большое. Жизнь не продолжается. Жизнь закончилась в тот день, месяц назад, в 8:17 утра по центральному времени, солнце остановилось в небе, и Вселенная медленно разрушается, и я лишь один, кто знает об этом. Я продолжаю впихивать в себя замороженные ужины, надеваю выстиранную твоей сестрой одежду, и даже чищу зубы по воскресеньям, когда она приходит прибраться, забрать мои грязные шмотки и «поддержать меня морально», не потому, что «жизнь продолжается». Я знаю, что ты хотела бы, чтобы я так думал, и я стараюсь, любимая, я очень стараюсь, но пока не особо получается, и вряд ли когда-нибудь получится. Я больше не пью, после того, как в конце первой недели выблевал только что выпитый литр бурбона вместе с чем-то, что показалось мне частью желудка. Все равно алкоголь не избавлял от удара-треска, от визга тормозов, радужных оскоков лобового стекла и зеленого лица санитара. Однажды, день на пятый, я даже увидел огненно-красную надпись «Кинг Клинерс» на двери спальной, ударил в нее со всего размаху кулаком и упал, размазывая сопли по лицу окровавленными костяшками. Наверное, наркотики могли бы помочь, но я не испытывал особого желания заводить новые знакомтсва. Желаний вообще не было никаких, только естественные нужды, для удовлетворения коих не нужно было покидать квартиры. Пятно крови на скатерти стало размером с четвертак. Я решил, что не стоит вызывать у твоей сестры новых приступов паранойи и пошел в ванную. Проходя мимо прихожей, я, как всегда, задержался. Я не могу пройти мимо входной двери, не остановившись. Я не выключаю свет и не позволяю этого делать твоей сестре. Пусть все будет так, как будто ты еще не ушла. Свет включен, твоя белая сумочка «Прада» висит на дверной ручке. Твои белые туфли, с которых я остервенело, пугая твою сетсру булькающим рычанием, оттирал засохшую кровь, стоят на коврике. Связка ключей висит на крючке, связка со множеством ненужных ключей и ключиков – от старых квартир и почтовых ящиков в них, от замков к шкафчикам на работах, с которых ты давно уволилась, связка с огромным брелоком-обезъянкой, над которым я все время издевался, а ты возражала, что с таким брелоком ключи «ну пррросто невозможно потерррять!» и тем не менее ты их постоянно забывала на этом самом крючке, как и в тот день, когда ты сказала «Уходя, гасите свет», а я в шортах и шлепанцах выбежал следом за тобой, чтобы услышать удар-треск и чтобы увидеть надпись «Кинг Клинерс» и радужные брызги лобового стекла. Каждый раз, проходя мимо входной двери, я останавливался, в первую неделю плача, а потом просто уставившись перед собой стоял минуту, будоража измотанную душу и раздраженный мозг непонятной надеждой, что вопреки всему, впореки моему кровоточащему пальцу и нижней части твоего тела,оставшейся в руках зленого санитара, вопреки физике, богу и черту лысому, вопреки водителю фургона «Кинг Клинерс», именно сейчас, в это момент, входная дверь откроется, и войдешь ты. Входная дверь открылась, и вошла ты. «Пррривет! Пррредставляешь, забыла ключи. Ты не видел?» Пластмассовый обезъяний оскал помутнел в моих глазах и стремительно ушел в густую плотную темноту. Прошел месяц с тех пор, как ты вернулась. Ты такая же, как прежде, такая, какой я тебя помнил, любил, помню, люблю и буду любить каждую секунду каждого дня, подаренного нам богом, дьяволом, Небесным Архитектором, сиреневой сороконожкой с Альфа Центавры или ангелом, маскирующимся под умственно отсталую девочку с третьего этажа. Ты ни капельки не изменилась. Ты также забываешь ключи с обезъянкой, не умеешь шить, любишь суши и «Секс в большом городе». Также смешишь меня своим раскатистым «р» и тщетными попытками воспроизвести новый радио-хит. Но я изменился. Нет, я не ударился в религию, хотя время от времени обращаю взгляд в звездную бесконечность, мысленно благодаря загадочное Нечто, вернувшее мне жизнь. Я не знаю, жива ли ты. Возможно, я все также сижу за кухонным столом, уперев взгляд в точку, где вечность назад прлегла дорога таракана, а мозг мой перегорел как лампочка в прихожей, отказался воспринимать лишенную тебя реальность и начал вырабатывать твой образ подобно некоему жизненно важному ферменту. Мне плевать, пока в том варианте Вселенной, в котором изволит рисовать мою проекцию мое сознание, радышком с моей извивающейся тенью дрожит твоя тень, пока запах твоих волос остается на подушке каждое утро, пока пластмассовая обезъянка скалится, разкачиваясь на своем крючке, водворенная туда твоей рукой. Я стал внимательнее, по крайней мере я стараюсь быть. В разговорах. В сексе. В выборе блюд на ужин и фильмов для совместного просмотра. В наших ежедневных минутах и секундах, которые внезапно обнулились как счетчик на видеомагнитофоне, но теперь снова ведут обратный отсчет. Я приношу тебе цветы каждый день, твои любимые ирисы, чванливые розы, всученные назойливой торговкой, или неизвестно как зовущиеся чахлики, с опасливой оглядкой сорванные с клумбы. Ты удивляешься, но ничего не говоришь. Может, ты знаешь, больше, чем знаю я, но мы квиты. Я тоже ничего не говорю. Никогда. Никому. Я не пошел на кладбище, проверить, что же стало с твоей могилой, с которой муж твоей сестры оттаскивал меня, отбрыкивающегося и размазывающего сопли и жирный чернозем по одолженному костюму. Я не проверял старые газеты в библиотеке, не задавал наводящих вопросов нашим родным и твоим коллегам, не рылся в ящиках стола в поисках копий страхового извещения или свидетельства о смерти. Я ни на секунду не забываю, что та же сила, которая так просто и беззатейливо вернула тебя в мой мир, эта же сила безжалостно вычеркнула тебя из телефонной книжечки мироздания, и она же разлучит нас снова. Затихнешь ли ты много лет спустя, сухая и невесомая, с белой головой на белых простынях и спрозрачными руками, сжимающими мою сморщенную ладонь с дельтой лиловых вен. Растворишься ли в неведосой темноте, покроющей мои усталые веки. Или через два часа с небольшим не откроешь входную дверь и не осчастливишь меня своим французским «Пррривет!» Что я могу сделать, крошечный таракан, ползущий по плоскости кухонного стола своей жизни? Немногое. Кое-что. В нашей квартире теперь всегда живые цветы. На моей бывшей работе требуется новый инженер, согласный работать без выходных. В нашей прихожей никогда не гаснет свет. А химчистка «Кинг Клинерс» закрыта на бессрочный ремонт после пожара, вызванного неполадками в электропроводке.