Нас можно купить. Каждого. Или подкупить, не знаю как деликатнее сказать. Только с годами я это понял. До этого думал: как это так?! Кто-то берет, но я-то нет! И вообще, есть честные, неподкупные люди. Прошли годы и я понял — нет неподкупных. И не может быть. Потому что мир наш эгоистический. Я хочу есть, я хочу ее, я хочу стать ученым, хочу быть первым, хочу тихо жить, хочу Оскар! Хочу! хочу! хочу!… И я выбираю то, что мне принесет большее наслаждение, я так устроен. Кто-то продастся за 10 тысяч, а кто-то — за миллиард. Кто за областную премию все отдаст, а кто-то — только за Нобелевскую. Продаемся за место в парламенте, место на олимпиаде, за хороший обед, за красивую женщину, за чью-то улыбку… Все — чистая продажа и не надо никого в этом обвинять, — человек живет для себя. И даже, если я говорю, что неподкупен, — это очень крутой подкуп. Потому что от этого я получаю высочайшее эгоистическое наслаждение — от этой моей «честности», «порядочности», «праведности», «неподкупности»… Все это идет напрямую в мою гордыню, в мое «я». В общем, долгое время был я уверен, что неподкупен. И хорошо мне с этим было. Я потерял «невинность» только через много лет. А по дороге, сколько же их было — зримых и незримых подкупов!… Я служил в армии уже около года. Служил глубоко в лесу, в Архангельской области. Как-то подходит ко мне Дигуров, старлей, борец, красавец, осетин, и говорит: — Поедешь со мной за молодыми в Ереван. Я так обрадовался! Еще бы, вырваться из вечной зимы к солнцу, мясу, коньяку, людям, винограду… Я ведь год не был в отпуске. И вот мы едем. Приезжаем в Ереван. Приводят нас на сборный пункт, он мне сразу показался странным. Такая закрытая высоким забором территория, в которую есть один вход и один выход. Выход прямо к вагонам. Нам сразу объясняют, почему это так. – Они бегут, — говорят нам. – Призывники, армяне, бегут. И поэтому, — говорят, — упаси вас бог, сказать, куда вы их везете. Говорите: «за Москву». И вот мы начали говорить «за Москву». И, наверное, народ нас не так понял. Подумал, что «в Москву». Потому что я вдруг вижу, подваливают к нам такие крутые ребята, в джинсовых костюмах, в очках-поляроидах — тогда это было писком моды. И все из центральных районов Еревана. Мы так тихо, не добавляя ничего к сказанному, собрали у них паспорта и закрыли в сейфе. Набралось 25 орлов. К вечеру мы вышли в город с целью поесть. Это был 1979 год. Так вкусно я давно не ел. Мы сидели в каком-то открытом ресторане, прямо в форме, и ели, и ели. Ну, и пили. Дигуров опрокидывал стаканами, я рюмками. Я сначала оглядывался — патрули шастали вокруг все время, но — мистика какая-то — нас не видели. Потом я уже перестал оглядываться, потерял контроль. В общем, мы с трудом дотащили друг друга до базы. Свалились. Утром встали как новенькие (лишнее доказательство, что продукт был качественный), и открыли сейф. Оказалось, что за ночь в сейфе нам заменили все паспорта. Блатные Еревана раскрыли, что мы везем не в Москву, и вместо 25-ти блатных у нас оказалось 25 не блатных, простых ребят с окраин. Ну что делать, стали мы их заносить в списки. Пишу я, пишу, вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. А маму свою, напоминаю, я не видел уже год и, конечно, стосковался. Так вот, поднимаю я глаза. Стоит передо мной моя мама. Я замер. Я обомлел просто. Моя родная мама — вот она! Как она сюда попала?! Смотрю на нее, сердце бьется. И даже выскакивает. – Мама!… – произношу. А она мне говорит: — Куда вы едете? Только сейчас понимаю, что это не мама. Акцент выдает. Но сумасшедшим образом на нее похожая. И она смотрит куда-то в списки, которые я заполняю. Показывает в них пальцем и говорит: — Вартан — это мой сын… И спрашивает: — Куда вы едете? Я отвечаю ей: — Нельзя нам говорить. Она: — Умоляю, куда?! — Ну, в общем, за Москву, – говорю. — Но не в Москву, — уточняю, — а за Москву… — Куда за Москву? – не отстает. – Не могу. Нельзя нам. – пытаюсь выкрутиться. А она настаивает, не отстает: — Ты обязан мне сказать! Обязан! Это мой сын, Вартан! Вот это «обязан» меня добивает. Подхожу к Дигурову и говорю ему: — Товарищ старший лейтенант, скажите женщине, куда мы едем. — Нельзя, — отвечает и сморит на меня грозно, но я уже вижу, что не возражает. И тогда говорю «маме»: — В Архангельскую область едем, в лес. Она чуть ни в обморок,. Побелела, пошатнулась и пошла. Что было дальше, мне рассказывал ее сын – Вартан. Она пришла домой и сказала ему: — Сынок, Вартан, беги! …А он остался. — Я уже три раза бегал, — рассказывал он мне. — А тут вдруг подумал: не побегу. Почувствовал, что вас встречу, товарищ сержант (в этот момент глаза его хитро блестели, подкупал). Так он и не сбежал. Пришел ночью прямо к отправке… Такой горный орел в белой кроликовой шапке. И в рубашке. Как мы ехали — это особая история. Но приехали все-таки. (Я бы сказал, несмотря ни на что) Снег валит. А они в рубашках. Спрыгнули в сугробы. Тут же ждут их наши бравые «старички». Беззастенчиво ощупывают их одежду. Прищуриваются. Прицениваются. Примеривают на глаз. Им ведь скоро на дембель. Ребята мои, армяне, приуныли. Приехали мы в часть, я Вартану говорю: — Сейчас вас будут распределять, просись не ко мне, а во вторую батарею просись. Понял? – Я с вами хочу, — отвечает. – Идиот! – говорю ему, — из нашей батареи попадешь на Новую Землю, из второй — в Краснознаменный Бакинский округ. А оттуда до Еревана раз плюнуть. Ушел он распределяться. Ну, думаю, благодари маму свою. Проходит час. Идут они обратно. Уже половина от них осталась. Я еще издали вижу — идет «белая шапка». И он, Вартан, под ней. Я на него набросился: — Ты что, меня не понял?! Ты же себе сейчас приговор подписал! А он мне говорит: — А я решил с вами быть… А там, что будет, то будет. Вот так он и остался. А я, «подкупленный» его мамой, так похожей на мою, назначил его на самое блатное место в батарее – каптером назначил. (Я уже тогда стал старшиной батареи, неожиданно. Это тоже особая история.) Так вот, я сделал его каптером. А это, товарищи, место, за которое все бы отдали все! Это место покруче любого места будет! Командир части позавидовал бы! Генеральный секретарь! В каптерке всегда тепло, уютно, можно часами лежать на матрацах и ватниках, жить со своим чайничком, брать взятки у солдат за то, чтобы выдать им не дырявые валенки, не протертые рукавицы, не продутую ветрами шапку, чтобы припрятать их посылки, которые надо было съедать сразу же, потому что негде было их хранить и хранили у него, в каптерке. Взятки он брал «борзыми» — сгущенкой, копченой колбасой, шоколадом, салом… В общем жил Вартан припеваючи, как на курорте, при +40, когда снаружи было – 40. Сначала у меня болела совесть за то, что меня так «подкупили». И я поднимал его каждое утро, вытаскивал из теплой каптерки, и он бежал три километра по бетонке вместе с нами, в одной гимнастерке, как и мы, в самые лютые морозы. Он прихрамывал, стонал, но бежал. Месяц он так бегал. Потом я устал его поднимать… и он уже до конца службы не выходил из каптерки. Начал полнеть, ходил медленно, как это и положено каптеру. (Парень он был добрый… просто место развращает человека… слаб человек, подкупаем, ничего тут не скажешь!) Далее подкупы продолжились. Но уже более откровенные. Приехал его папа через три месяца. Оказался он развозчиком армянского коньяка по России. Пришел ко мне и сразу сказал: — Спасибо за Вартана. Кого подкупить, чтобы он домой служить попал? Я даже развел руками от этой наглости… Но он и без меня разобрался. Рассказывали, сам не свидетель, но рассказывали, что на следующий день заходили ребята к начальнику штаба домой и видели ковры персидские на стенах, видели жену его в расшитом восточном халате, и самого его видели в домашних тапочках красоты неописуемой… и еще что-то гулко ( множественно) звенело в холодильнике, слышали. Это звенел коньяк. Много коньяка, так понимаю. Потому что через 4 месяца Вартан поехал служить в город Ереван. Сначала писал письма. Потом перестал. Так когда же мы неподкупны все-таки? Есть такая ситуация, или нет ее?! По идее это может произойти только в одном случае — когда мое «я» ничего не требует себе. А когда оно не требует? Когда я хочу отдавать, а не брать. Просто быть отдающим и все. Это состояние называется подъемом над эгоизмом. Когда ты живешь для другого. А если еще другой живет для тебя, то получается такой кругооборот заботы, который снимает с меня всякую тревогу. Это состояние называется поручительством. Чувство такой абсолютной безопасности. Весь мир как семья. Дети, братья, сестры, родители… Вы спрашиваете, возможно ли это?! Отвечаю: это наше реальное будущее. Путь к нему – это путь человечества. А пока… живем в этом мире… покупаем и продаемся. Я как-то приехал в Питер, уже жил пять лет в Израиле, пришел на родной Ижорский, встретился с ребятами, выпили, вспомнили былое, потом посидел с начальником производства. Говорю ему: — Владимир Палыч, что же это вы делаете? — А что? — говорит. — Вы ж, — говорю, — строите Ирану ядерный реактор. На нашу погибель. А он мне говорит: — Сеня, я в такие тяжелые времена сумел всем пенсионерам дать работу благодаря этому реактору. Посмотри, все заводы развалились, а наши люди в тепле и заботе… и при копеечке… Я о том же… никого судить нельзя… Только надо торопиться к тому, чтобы стать все же одной семьей… Может, выпьем за это?!.. Семен Винокур