Наталья Сафронова Многоточие Рассказы пишутся странно - почти как дневник, не событийный, а задушевный. Потом, конечно, герои выходят из-под контроля, совершают необъяснимые поступки, но при этом отвечают мне на насущные вопросы. Не облекают суть в слова, но на душе становится яснее и чище. Если тебе кто-то скажет, что пишет легко и с удовольствием - не верь. Пишется мучительно. Строчки выходят с тошнотой и удушьем. И порой кажется, что точку ставишь слишком торопливо, сюжет можно было бы продлить, если бы он давался хоть немного легче. Но писать все равно хочется, потому что это единственная возможность диалога с тобой. Диалога ежечасного, ежеминутного, пусть и беззвучного, даже бессловесного, но бьется что-то в душе, тоска по тебе, так старательно и глубоко запрятанная, забросанная бесплодными уговорами, пустыми вечными истинами и бесконечными повторами всех десяти заповедей, наконец, простой житейской логикой... А все-таки через весь этот мусор пробивается тоненький росток. Пусть живет! Иду по улице и ловлю себя на том, что в каждом прохожем вижу тебя. Или жду, что вот сейчас увижу. Ты уехал, тебя нет в нашем городе, но я все равно оборачиваюсь вслед смутно похожему на тебя человеку и разочарованно вздыхаю: не ты. Говорят, нужно уметь жить здесь и сейчас. Не прошлым и не будущим, а настоящим. Общаться с теми, кто рядом, а не вести изматывающие призрачные диалоги. Правильно говорят, но все-таки что-то важное, самое ценное упускают. Не могу я не говорить с тобой. Мне порой кажется, что с тобой разговариваю уже не я, а что-то внутри меня, то, что выше, больше меня, я не могу ему приказать, мне с ним не справиться. И даже если ты строго и определенно решил мне не отвечать, не слушать - то, что выше меня, ты не слышать не можешь. К нему ты прислушиваешься, я чувствую. Она была не похожа на свое имя, даже откликалась не сразу. Имя Тамара ассоциировалось у нее с грузинской царицей, тогда как в Томочке не было ничего царственного. Вот в школьной уборщице - было, и красота, и стать, ее звали Евгенией Семеновной, и никому в голову не приходило обратиться к ней иначе, например, тетя Женя. А учительницу начальных классов Тамару Георгиевну даже первоклашки звали между собой Томочкой. От отца Тамаре осталось царственное имя и отчество, а сам отец гулял, не скрываясь, и так измызгал мать, что она его выгнала. Тамаре тогда было пятнадцать лет, она помнила, как мама была раздавлена этим унижением. - Ушел к ней, не постыдился, - сказала она дочери. Отец ушел к любовнице, мать тогда запретила дочери с ним видеться, да он и не искал встреч. Мама болела, а вскоре совсем слегла. - Наверное, у меня рак, - шептала она испуганно. - Рак-дурак, - передразнивала ее Тамара сквозь слезы. - Других болезней, что ли, нет? Однако у мамы, действительно, был рак желудка. Диагностировали его слишком поздно, мама умерла. Перед смертью взяла с дочери слово никогда не видеться с отцом, Тамара обещала. Мама лежала тоненькая, как свечка, беспомощная, как младенец, нельзя было не обещать. Дочь оставалась совсем одна, но мама говорила только об отце, как он ее предал. - На похороны не зови его, - строго наказала мать. Тамара кивнула. - Поступай в педагогический, - вспомнила она о дочери. - Я когда-то мечтала стать учителем, да замуж вышла рано, в восемнадцать лет. Влюбилась, а он - видишь как? Ты учись. Тамара снова кивнула. Она оканчивала десятилетку, с профессией не определилась, почему бы и не учителем? Семейные неурядицы, болезнь матери словно бы не оставляли времени задуматься о себе, пожить наедине со своими мыслями. Может быть, это была своего рода самозащита, о себе размышлять страшно. Отец купил на кладбище два места, сказал дочери: - Второе - для меня. Тамара не решилась ему возразить. Через полтора года заболел отец, Тамара замерла, когда ему поставили диагноз: рак желудка. Она похоронила отца рядом с матерью, думать о том, кому и что когда-то обещала, было некогда. Нужно работать, на что-то жить. А как жить, с какими мыслями - это дело десятое. Она тогда устроилась на завод, там еще платили зарплату, не то, что учителям. Собиралась совсем бросить институт, но не решалась нарушить материнский наказ. Кирилл работал в заводской газете, часто подвозил Тамару домой. У него на пальце было обручальное кольцо, он ничего не обещал. Когда Тамара забеременела, долго ему не говорила, а потом делать аборт было поздно. Сын родился в апреле, Кирилл забрал их из роддома. Дома стояли детская кроватка, коляска - Спасибо, - выдохнула Тамара, о ней давно никто не заботился. Кирилл торопился: - Ты не поверишь, у меня через два месяца жена рожает, нервничает, если я задерживаюсь. Тамара его больше не ждала, однако Кирилл приходил, приносил деньги, игрушки сыну. - После декрета на завод не возвращайся, - советовал он Тамаре. - Иди в школу. Женщина не должна стоять у станка. И непонятно было, что его больше волнует, спокойствие жены или любовница. Ясно, что сам он от жены не уйдет, если только она его выгонит. Но это навряд ли, раз родила ребенка следом за любовницей, значит, держится за мужа, не хочет отдавать его в чужие руки. Однако Тамара послушалась, устроилась учителем в школу. Она тоже держалась за Кирилла. Он был ей единственным близким человеком, и хорошо, что их связывает сын, Алешенька. Никуда Кирилл теперь от нее не денется, будет помогать и проводить у нее вечера, и дома будет не так пусто. Одной страшно. Не с кем посоветоваться, не на кого опереться, некому довериться. Оглянешься, а за спиной никого. Только ветер. С тех пор, как ушел из дома отец, за спиной у Тамары только ветер. В школе Тамара неожиданно стала Томочкой. Всех учителей звали по имени-отчеству, а ее Томочкой. Может быть, она выглядела слишком юной, не остепенилась к двадцати пяти годам, только учителя и директор разговаривали с ней снисходительно, и даже родители ее первоклашек словно бы не воспринимали всерьез. Евгения Семеновна после уроков мыла полы в кабинете, говорила: - На родительском собрании собери деньги на ремонт класса, стыдно смотреть на обшарпанные стены. - А кто будет делать ремонт?- поинтересовалась Тамара. - Родители и сделают, год заканчивается, ну, так детям еще три здесь учиться. Есть для чего стараться, - аргументировала Евгения Семеновна. Стоял май, Алешеньке уже исполнилось четыре года. Тамара решила вместе с ним сходить на могилки к бабушке и дедушке, пусть посмотрят на внука. Они сели на автобус и поехали на кладбище. За оградкой родителей разрослась сирень, накрапывал мелкий дождь, где-то совсем рядом пел соловей. Тамара надела резиновые перчатки, выдернула крупные сорняки, протерла фотографии на памятниках. Потом убрала перчатки и раскрыла зонт, сказала: - Мама, пап, вы не беспокойтесь, у нас с Алешенькой все хорошо. - А где деда? - спросил сын. - Ну, там, - кивнула Тамара на фотографию отца. - А папа тоже там? - серьезно спросил Алеша. Вечером Тамара сказала Кириллу, что Алеша спрашивает, где его папа. - Придумай что-нибудь, - нахмурился Кирилл. - Как ему сейчас объяснишь? - Может, сказать, что папа умер? - Тамара посмотрела Кириллу прямо в глаза. - Один раз скажу, потом больше врать не придется. - Нет, не надо, что умер, - поежился Кирилл. - Подрастет, и скажем. В этот раз Кирилл ночевать не остался. Ночью Тамаре приснились родители. Отец улыбался: - Спасибо, что показала внука, доченька. У нас с мамой все хорошо, мне рядом с ней спокойно. А мама промолчала, Тамара поняла, что мама, как прежде, думает только о своей обиде, не может простить отца. А теперь, наверное, и ее, Тамару, за то, что похоронила их за общей оградой. Однажды мне довелось попасть на выставку картин Важи Окиташвили. Я не знаю, что такое он делает с цветом, но я потом неделю летала. Мне хотелось еще раз посмотреть на его полотна и сказать художнику, что он гений, но было некогда, а может быть, не хватило решимости. Организатор выставки говорил, что Важа плачет при виде прекрасного, такая тонкая душа. Я нашла потом его работы в интернете, просто маленькие домики, грузинские селения, монитор не передает волшебную энергетику искусства. И ощущение счастья тоже постепенно потускнело, осталась только память о нем. Я думала, ну, сказала бы я художнику, что у него удивительные работы, может быть, ему стало бы неловко от моего признания. Это только слова, они ничего не меняют. Была радость в душе, теперь ее нет. Была любовь к тебе, дарила крылья, теперь тебя нет рядом, и что толку, что ты будешь знать, как мне тебя не хватает? Все проходит, ничто не остается навсегда. Алешенька рос. Тамара ждала, когда же Кирилл скажет сыну, что он его папа. Что такого - сказать? Но придется объяснить, почему он с ними не живет. Получается, что сын обретет отца и сразу его потеряет, как психика ребенка это выдержит? Тамара решила отдать сына в музыкальную школу, ей казалось, что музыка смягчает душевную боль и дарит силу. Отец когда-то играл на баяне, потом забросил. Но Тамара помнила, как он растворялся в музыке, как скользили по клавишам пальцы. Она была уверена, что музыка - это убежище от любых невзгод. К тому же, когда познакомилась с учительницей, почти влюбилась в нее. Анне Петровне было нестрашно доверить сына. Не обидит, наоборот, защитит. Тамаре и самой хотелось прислониться к Анне Петровне, быть к ней поближе. Она часто зазывала учительницу к себе на чай. - А как ваш сын, Анна Петровна? - спрашивала Тамара. - Хорошо, - улыбалась женщина. - Внука жду. - И в семье у него все хорошо? - недоверчиво уточняла Тамара. - А как иначе? - удивлялась Анна Петровна. - Хотя любовь штука забавная. Я спрашиваю сноху: за что же ты полюбила моего Сашку? А она отвечает: потому что он на Боярского похож. - Неужели поэтому? - засмеялась Тамара. - Вот я и думаю, чем же это мой Сашка на Боярского похож? - улыбнулась Анна Петровна. - У него и усов сроду не было. Тамара выпустила четвероклашек и снова взяла первый класс. Она любила свою работу, с малышами это несложно. Дети не предают. Алеша был сложным мальчиком. Тамара догадывалась, что вся его сложность – от неуверенности. Веру в себя вселяют в ребенка родители. А у Алеши папы нет, а маму в школе зовут Томочкой. Школьный психолог показала Тамаре Алешин рисунок семьи. Алеша и мама смотрелись букашками на большом листе, а рядом высокий пустой стул. - Что это за стул? – спросила Тамара. - Это стул для папы, мальчик очень много от него ждет, - пояснила психолог. Тамара много ждала от занятий музыкой, она надеялась, что музыка заполнит пустоту в душе сына. От Кирилла она уже ничего не ждала. Он приходил все реже, семья оттягивала. Там все понятно: он муж и отец, не надо прятаться, юлить, объяснять необъяснимое. Тамара показала Кириллу рисунок сына. - А как я ему скажу? Был дядя Кир, и вдруг – папа? – спросил Кирилл. На следующий день Кирилл не пришел к ним, не пришел и позже… На выставке кукол я увидела работы Алисы Якиманской. Там были и работы других художников, тоже замечательные, но я так и не смогла отойти от ее кукол. Три старичка сидят на табуреточках перед зеркалом. Каждый думает о своем, в глазах – целая жизнь, горечь и надежды, и у каждого в лице - отсвет детства. Вместе с ними в зеркале отражаются посетители. Старички со спины напоминают точки, и работа называется «Многоточие». За многоточием всегда – надежда. Что-то сбылось, что-то не сбылось, но впереди – жизнь. И у нас с тобой впереди – жизнь, а значит, точку ставить рано…