Первый раз домовой появился у него в сентябре. Он пробыл до лета, и ушёл, когда Полина переступила порог его дома. С Полиной Макаровой Трегорин познакомился случайно. Был конец октября, время поздней осени в Рифеях. Несмотря на положенные в эту пору морозы и снег, было сухо и зябко. Лужи на улицах вымерзли. Злые Угорские ветра, в прежние года вовсю гнувшие тощие ветки клёнов, тоже как-то не начинались, и вечера стояли промозглые, но душные. Над городом пыльным коконом висел смог. Он светился мутными шарами вокруг уличных фонарей, проникал в салон через щель ветрового стекла, скрипел песком на зубах, и першил в горле, отбивая желание курить. Алекс ехал в машине по Главному проспекту. Он торопился, и нервничал. Надо было успеть к на встречу по одному небольшому, но денежному делу. Был поздний вечер, и перед Кафедральной было красным-красно от машин. Лобовое стекло было грязным, а вода в омывателе, которую он забыл слить, замёрзла, и от этого улица впереди расплывалась мутной акварелью. Трегорин торопился, но как-то рассеянно – вместо того, чтобы объехать центр по навигатору, поехал по прямой, и тут же попал в мёртвую пробку. Постояв в заторе несколько минут, он заёрзал, заматерился, и двинул наобум – крутанул руль вправо, на Гимназическую, начинавшуюся за жухлым газоном. Включил аварийку, и под удивлённые взгляды из соседних машин, осторожно, всеми четырьмя колёсами, как на карачках, перелез через высокий каменный бордюр. На Гимназической он попетлял среди кряжистых старинных особняков, пока впереди не показался горящий двумя рядами окон, как пуговицами шинели, Дом Чекиста. Трегорин вспомнил про Дигурова: чем, интересно, занимается сейчас этот рыжий повеса? Смотрит в продавленном кресле футбол, или строчит за кухонным столом какой-нибудь новый рассказ? А может, кадрит в ближайшем баре очередную прелестную полукровку? Только он подумал об этом, как Дигуров позвонил сам. В трубке слышалась музыка, и девичий смех. - Приезжай! - скомандовал Дигуров - у нас весельё! И почти полная бутылка Чивас Регал. И девушки! - шепнул он - Ждут - не дождутся тебя! - Чи;вас - это зло... - ответил Трегорин, и, сославшись на дела, отказался. Дигуров рассердился. Судя по голосу, он был уже весьма хорош: - С чего это мне уговаривать тебя? Хочешь быть одиночкой - будь! Живи на отшибе, как Дракула в своём замке. Обнимайся со своим домовым, да хоть с лешим, мне всё равно! Только не говори потом, что Ника Дигуров не предлагал тебе помощь! - и бросил трубку. Трегорин прикусил губу. Ника был прав. После ухода Оленьки он всё больше замыкался в себе. Пустота вокруг него становилась всё более тёмной, и самое неприятное - он начинал к этому привыкать. В раздумьях он доехал до Уктусской. Переулок кончился, он свернул к набережной, и покатил по пустому и яркому проспекту Первого Президента. В планах было объехать пробку, чтобы попасть на Верхне-Сетский бульвар – не со стороны парящего от машин Главного проспекта, а с тихой, утыканной сонными пятиэтажками Северной. Он уже встал в левый ряд, однако, какой-то бес сомнения тут же шепнул ему на ухо, что на Северной тоже мог быть затор. Впоследствии Трегорин часто думал: кто, или что было тем подсказчиком – шестое чувство, или тот самый изобретательный бес? А может быть, они были заодно – бес, и шестое чувство. Зажёгся зелёный. Трегорин поморщился, и резко вывернул вправо - на Макаровский мост. Машин почти не было, но в воздухе всё равно висело плотное облако пыли: колоннада элеватора на другом берегу расплывалась в тумане. На середине моста он заметил ладную девичью фигурку в сереньком, похожем на школьное, пальто. Картинка расплылась от лобовой грязи, Трегорину вначале показалось, что у парапета - большой, вставший на задние лапы мотылёк, с обречённо повисшими крыльями. Он опустил боковое стекло, и пыльный мираж рассеялся: у парапета стояла девушка, глядя куда-то вниз. Крыльями на её спине висели края вязаного кашне. «Нашла уж мост, но грянула зима» - пробормотал Трегорин, и остановил машину. Девушка перегнулась через ажурные перила моста. Трегорин открыл дверь, и сделал шаг в морозную пыльную улицу: - Не делайте этого, мисс! Незнакомка ответила, но по мосту прогрохотал трамвай, и Алекс ничего не понял. Он включил аварийку, и вышел из машины. - Там…Внизу! Трегорин подошёл, и заглянул за чугунный парапет. Девушка налегла на ограду, и показала пальчиком вниз. У него захватило дух. Двадцатиметровая высота, и крохотная точка мобильника на белой льдине. Алекс спросил номер мобильника, и набрал на телефоне десять цифр. Абонент был недоступен. Он поднял взгляд, и всё вокруг остановилось. На него смотрели большущие серые глаза. Детский обиженный взгляд, и идеальный контур лица – как Микуру Асахины из «Дневников Харуки Судзумии». Из-под беретки выбивалась непослушная русая чёлка. Тугая соломенная коса на плече. На левой руке пылала неоновая фенечка. Незнакомка хлопала лазами и теребила кончик блестящей косы. Вот именно. Коса. Сколько бы впоследствии Трегорин не вспоминал тот вечер, перед глазами появлялся ребячий взгляд, и тугая коса на плече. Трегорин поглядел на часы. Срочное и денежное дело, похоже, накрывалось медным тазом. - Какая это была модель? - Какая-то...Нокиа - Поехали. В салоне связи Трегорин отсчитал деньги и тут же понял, что зря: на безымянном пальце новой знакомой поблёскивало тоненькое колечко. Он быстро попрощался, вышел из салона. Пролетел серый ненастный ноябрь, затем пришёл декабрь, откуда-то с северных Угорских низин наползли долгожданные морозы. Выпал снег, и городской пруд затянуло белым, в серых строчках тропинок, снежным полем. Всякий раз, проезжая по Макаровскому, он вспоминал девушку-мотылька. Один раз он даже хотел спуститься на лёд, чтобы отыскать лежащий на льду мобильник. Однако, на площадке возле элеватора высились снежные кучи, и оранжевый грейдер, кряхтя, ворочал сугробы . Трегорин включил передачу, и двинул дальше, по Северной, хмыкнув от досады: - Мммда...не судьба! Всю зиму он изживал одиночество: засиживался в офисе до последнего, так, что дома после ужина у жарко натопленной печи его сразу начинало клонить в сон. Выходные же были как удар под дых – утром ему не спалось. До полудня он мог уехать в город - в гости к Дигурову, или к наведаться матери, а после короткий зимний денёк сменялся бесконечным вечером, а там – хоть глаз измозоль о планшет, или стой перед мониторами икон до второго пришествия. Трегорин боялся таких вечеров. Вернувшись из города на исходе дня, он переодевался, хватал промысловые лыжи, и гнал, что есть сил – за забор посёлка. У самых ворот он останавливался, как космонавт у открытого люка, глядел на тёмный от сумерек, чернобурый, каракулевый лес, и парящую градирнями ТЭЦ у самого горизонта. Тяжко, запинаясь, дышал, и начинал бормотать свою абракадабру: - Пнпки-бнги... Язык не слушался, с холодных губ слетала несуразица, он матерился в голос, и бежал на лыжах – сквозь тёмную, будто полуночную чащу, заснеженное поле, перелесок, ещё лесок. Чувствуя на себе цепкий взгляд невидимого патруля, он сжимался, и крадучись, в полуприседе, осторожно огибал белое, как чистый лист, поле военного полигона. Взобравшись на лысую, светящуюся в сумерках гору, скатывался по склону, и гнал по рыхлому снегу вдоль леса. Глубокий снег не давался, проваливаясь, как болото. Сумерки настигали, он бился по пояс в снегу, превозмогая себя, будто это были сумерки не дня, но самой его жизни. Он стискивал челюсти, вынося себя, будто пловец брасом, из снежных волн, и сквозь зубы шипел: - Пнпки-бнги! Пнпки-бнги! Отогревшиеся губы уже бойко выплёвывали скороговорку, и тогда он продолжал в голос: - Бык-тупогуб, тупогубенький бычок! У быка бела губа была тупа! Он твердил её, как молитву, как песнь своей жизни, как заклинание, молотя ногами без устали, пока снежная трясина не сдавалась. Тогда он взбегал – почти взлетал на поверхность снежной волны, и крик – звериный, могучий, бычий вырывался из его груди: -У-у-у-у-о-о! Брызги снега летели, клубясь, из леса ошарашенно выглядывал индевелой мордою лось, и командир военного патруля прижимал к глазам мёрзлый бинокль, стараясь разглядеть мутный, беснующийся в клубах снега – человечий, или звериный - силуэт. Он осилил эту, свою первую одинокую зиму, и ему стало почти хорошо одному. Он снова начал читать – поил себя стихами - почти допьяна, до слёз. Проплакавшись, и накурившись в холодное звёздное небо, он открывал в себе свойство созерцать: играть на алтайском кованом камусе до звона в ушах, или часами смотреть японские мультики-анимэ. Без перевода, а иногда и без звука. Без вникания в смысл, без понимания начал и конца, находя в этом покорность, и силу, и откровение самурая. Он ложился на свою холостяцкую софу, и не засыпал – замирал, или умирал до утра, боясь шевелиться, думать, видеть сон. Так он лежал, слыша, как царапает кровлю ветка вечного клёна, да бухтел в водогрейном котле домовой. С этим существом Трегорин познакомился осенью, через полгода после ухода Оленьки. Оставшись один, он, неожиданно для себя, начал думать вслух. Сентябрьский ветер гнал низкие тучи. Стояло сырое грибное тепло, но было тоскливо, и мерзко. Трегорин включил отопление на две недели раньше положенного, и приходя с работы, подолгу сидел в котельной. Грея ладони у котла, он разговаривал с собой, твердя ритмичную абракадабру: - Бык-тупогуб, тупогубенький бычок! У быка бела губа была тупа... Булькающий котёл пускал газовые пузыри в такт скороговорке, будто пытаясь завязать диалог. Трегорин оглянулся, проверяя, "не едет ли крыша", затем насупился, и пошёл ва-банк: - Сколько будет дважды два? В ответ котёл пробулькал ровно четыре раза. Преисполненный восторга Трегорин, тут же засыпал котёл вопросами, ответом на которые было «да» или «нет». Три короткий "булька" означало "да", а два - "нет". Ответы были на редкость осмысленными, и Трегорин понял, что внутри бойлера живёт невесть как попавшее туда разумная сущность. Стрелка градусника на крышке котла показывала целых сто пять градусов. «Однако…» Дигуров, вместе со знакомым дьяком, несколько раз рвался приехать к Трегорину, чтобы извести нечисть, но тот жалел домового. Ему нравилось беседовать с пришельцем, поселившимся в отопительной системе. Он чувствовал себя конкистадором, контактёром, сталкером, и ещё бог весть кем. «Пойми, – говорил Трегорин, грея ладони – ведь, это же нелепо, заточать разумное, пусть не умеющее говорить, но всё же мыслящее существо внутри бытового газового котла!» «Бу-бу-бу!» - утвердительно бухтел домовой. «Вот и я заключён в своём одиночестве, как ты — внутри своего бака...Что ни говори - весь мир – тюрьма…» «Ба-ба-ба!» - соглашался домовой, и шелестел мелкими пузырями, разогревая ТЭН. Трегорин пробовал на ощупь розовый Оленькин передник, забытый ею в котельной ещё прошлой зимой. Ситчик был пыльным и скрипел под пальцами, как наждачка. «БА-БУ-БЫ!» - неслось из котла. Трегорин тискал грязный Оленькин фартук, и вдруг видел всю её — большую, ядрёную, налитую. Дыхание вздымало телеса, а щёки горели, как спелые яблоки. Недостижимая теперь, Оленька дурманила, манила, и светилась в темноте, как жарко натопленная печь. Трегорин всхлипывал, и сквозь слёзы кивал – бабу завести не мешало. - Жениться тебе надо, барин — наставлял Дигуров — столько девчонок вокруг! Трегорин видел перед собой пыльный Оленькин передник, и мотал головой. - А не хочешь, так просто живи с кем-нибудь. Или заведи прислугу, чтоб прибирала да обстирывала. Сейчас же это просто. Как ещё одну машину содержать. А не понравится — поменяешь. Главное — чтобы не одному. А то совсем чирикнешься в своём доме. - Мне кажется, ты преувеличиваешь роль женщины в жизни. - Да ну тебя… Сумасшествие матери вращалось вокруг несуществующих внуков. - Поговорил бы с Олькой-то. Она девка справная, ей давно пора. Сошлись бы снова, а там, глядишь, изобразили б кого-нибудь. Да хоть девчонку. Маленькую… Трегорин наворачивал щи, слыша, как пищит за ушами. Он застывал, удивлённо вслушиваясь, но тут же набрасывался на еду, будто не ел несколько дней. - Я тут на днях такие распашонки видела! И ползунки… А помнишь, когда ты маленький был? Ну? Пнпки-бнбги… Трегорин кивал. Он доканчивал вторую тарелку, и просил добавки. Сомнений не было. Дома, сколько чего ни навари – ни звука, а у матери – пищало за милую душу. Мать была права. И Дигуров тоже. Одиночество душило. Ночи выдавались глухие и дикие. За полночь приходил страх. Чёрным псом подкрадывался он к дому. Неслышно шевелил мёртвые ветки клёна, вставал на задние лапы, заглядывал в окно. Мёрзлые когти стучали о подоконник. Индевели от морозного дыхания стекла, и злые звёздочки плясали на них, как огоньки в волчьих глазах. Домовой в котле булькал от ужаса, а Трегорин, сжавшись под одеялом, бормоча, молил об одном – чтобы его не стало, и не было по возможности никогда. Но он продолжался, и всё продолжалось. Солнце вставало за ломающими горизонт, очертаниями ТЭЦ - всплывало из трапеций градирен в розовом облаке пара. И командир военного патруля, ставил точку на карте, поймав в бинокль пятиугольную крышу Трегоринского дома. Домовой привычно бухтел в водогрейном баке, и страх приходил, как всегда, за полночь. Чёрным волком подкрадывался он к дому и, стуча когтями о подоконник, заглядывал сквозь мёрзлое стекло. *** О девушке- мотыльке он совсем забыл, но через четыре с лишим месяца после той встречи на Макаровском, в их кабинет вошла строгая Зэгэдэ по персоналу, ведя за ручку, как первоклашку, ладную девушку в клетчатом сарафане: - Это наш новый архитектор, Полина Макарова. Девушка распахнула огромные анимэшные глаза, и виновато глянула на Трегорина. - Опа-па...- только и мог сказать он - здрасти... Маленькая, ладная тихоня с серыми глазищами и высокой грудью, она напомнила старшеклассницу Микуру Асахина из «Дневников Харухи Судзумии». Некоторое время они сторонились друг друга, едва кивая при встрече. Трегорин думал, что новая архитекторша избегает его, и не решался подойти. Дигуров же наоборот, сразу уловил их с Макаровой связь: -Анимэшка-то наша, того... на тебя запала. - Полегче. Её Полина зовут - нахмурился Трегорин. - Такая вся маленькая, аккуратная...Ручки, ножки, конечно, маловаты. До сих пор, поди, в детском мире одевается...Зато все остальное, наверняка, ходовых размеров... - Ника, хватит! - Так ты и сам, смотрю, не против! - скалился Дигуров - Что, есть успехи? Давай, рассказывай! - Успех всегда приходит внезапно... И вот, как-то раз, Трегорин зайдя в кофис, наткнулся на Макарову. Она возилась с кофемашиной, едва не плача от досады: контейнер для воды никак не вставал на место. Трегорин важно осмотрел блестящий, мигающий разноцветными огнями аппарат. Кофемашина больше походила на небольшой космический зонд, нежели на кухонную утварь. На металлическом боку зияла чёрным дыра, блок для воды стоял рядом. Трегорин начал ощупывать технику, как вдруг почувствовал, как Макарова положила руку ему на плечо. Он обернулся, окинул взглядом точёную фигурку Полины, и зачем-то спросил, каким спортом она занималась. - А ты угадай – хитро прищурилась Макарова. Трегорин, краснея, продолжил копаться в аппарате, и через пару минут водрузил контейнер с водой на место. - Хозяйка, готово! Полина разрумянилась, и снова, как тогда, на мосту, теребила русый тугой локон. Трегорин зажмурился, чтобы не упасть. Тугая коса была бесконечна. Весь мир вращался вокруг неоновой фенечки на тонком запястье. - Ну всё...ведите целовать – сказала Полина, загадочно улыбаясь, не отводя взгляда. Трегорин глянул на её руки. На безымянном пальце сияло тоненькое колечко из белого золота. - Многоборье, значит – сказал он, и вышел из кофиса. Домовой больше не булькал в котле, и не поддакивал в такт. Наверное, от того, что Трегорин отключил отопление - май стоял тёплый. Чёрный пёс тоже куда-то подевался. Засыпая, Трегорин ждал привычного стука когтей о подоконник, и не дождавшись, проваливался в сладкое небытие. С тех пор, как в офисе появилась Полина, он засыпал быстро, и спал без снов. А через неделю после случая в кофисе, Трегорин, неожиданно для самого себя, решил показать Макаровой весенний город. Вечер, начавшийся чинно -благородно, за столиком венского кафе на Байнауховской, вдруг закончился сексом в его машине. Московский одиннадцатичасовой аэробус светил огнями в лобовое стекло, а Трегорин одной рукой обнимал голую, счастливую Макарову и уже ругал себя за то, что связался с замужней бабой. - Как называется это место? - Взлётка – сказал Трегорин, и подумал, что с Макаровой вместе он первый и последний раз. Он приобнял её – маленькую, хлипкую. - Мне почему-то кажется, что мы с тобой вместе надолго… - Погоди, мне собираться надо. Отвезёшь меня? Вот, чёрт! – сокрушалась Макарова – платье велико…надо было на размер меньше брать. Представляешь, новое совсем, а велико… - Надолго… - Навсегда? - Ага. Их встречи стали регулярными. Трегорин обрёл долгожданный ночной сон, и Макарова, из-за появившейся худобы, выглядела как-то по-особенному мило. Детская пухлость потихоньку прошла, платья висели на ней, как на вешалке, а сотрудницы с завистью спрашивали секрет её похудения. В остальном всё было как прежде. Тугая коса на плече Макаровой всё также лоснилась, огромные анимэшные глаза светились счастьем, и всё также поблёскивало колечко на безымянном пальце. Первой она не звонила никогда, а рабочие имейлы Трегорину неизменно подписывала «Искренне ваша, П. М.» Их встречи были регулярными, и Бог знает, чем бы закончилась эта влюблённость Алекса Трегорина, если бы не случай. Как-то, уже через несколько месяцев, Макарова, взяв у мужа машину, приехала к Трегорину сама. У Алекса было погано на душе. Один из клиентов расторгал с конторой Трегорина большой и жирный договор, отчего Алекс весь издёргался, и сорвал голос, крича в телефон на упёртых юристов. Вдобавок ко всему днём раньше его накрыла противная простуда с насморком, головной болью и мерзкой 37,3. Трегорин был как-то особенно слаб и беззащитен в тот августовский вечер, и попросил Макарову приехать. Он весь извёлся, пока ждал её, и уже в сумерках за окном сверкнули фары, и раздался приглушённый рокот внедорожника. - Что так долго? - Гаишник остановил. Меня ж, из-а руля не видно. А он говорит, смотрю – машина пустая едет сама по себе… Трегорин поднял её, и посадил на колени, как ребёнка. Макарова затихла, уткнувшись в его шею. Так они сидели какое-то время. Было тихо, так что Трегорин слышал, как насвистывают его простуженные бронхи. И он подумал, что готов заболеть не один раз, лишь бы Полина вот так сидела у него на коленях. Однако, волшебство быстро кончилось. Макарова дала понять, что не останется на ночь: - Я к тебе часа на два, не больше - Может, останешься? - прохрипел Трегорин. - Я бы с удовольствием, но мне тоже, как-то не по себе. Всё тело ломит. К тому же, я обещала... Мама...Родная кровь! - Макарова приобняла Алекса, рассыпав по его спине шелковистые волосы - Попросила позаниматься ягодами...Вишня, красная смородина...Ты любишь смородину? – тихонько пропела она. Трегорин представил кровавую массу протёртой смородины, и враз одурел от запаха волос Полины: терпкого, волнующего, и какого-то очень родного. Он молча угукнул в ответ, а сам загадал, что если Макарова сегодня уедет, то ноги её больше не будет в его доме. Хотя маховик их отношений уже начал раскручиваться, он чувствовал исходившее от неё какое-то особенное светлое, почти видимое тепло, и в этот промозглый августовский вечер, не смотря на зарок, он в тайне надеялся на то, что Макарова останется. И случись оно так, вполне возможно, что Трегорин - Дон Кихот и тореадор по натуре, ринулся бы на ветряные мельницы кислого Макаровского брака, и неизвестно, чем бы это закончилась для Полины и для него самого. Он взял её на руки, и отнёс в спальню. Она ответила не сразу, отчего-то долго не давала себя раздеть, и морщилась, как от зубной боли. Когда же Трегорин всё же вошёл в неё, он неожиданно почувствовал характерную влагу. - Чёрт, месячные...так и есть! - сказала она. Трегорин отпрянул, но Полина прижала его к себе: - А! Плевать! – сказала она, и набросилась на него окровавленной промежностью, как акула на ныряльщика. Через десять минут они, влажные, разомлевшие, лежали рядом на узкой тахте, тяжело дышали и впрямь излучали какое-то особенное свечение, которое обычно источают двое молодых и голых людей, мгновение назад бывшие одним целым. - Полотенце...хотя нет, я в душ. Ты тоже...потом. Она поднялась, но раздался телефонный звонок, Макарова пошарила в темноте, и взяла телефон. Трегорин, услышав в трубке приглушённый мужской голос, поймал себя на мысли, что чувствует себя так, будто первый раз в жизни участвует в групповухе. Пока Полина одевалась, он, уткнувшись в телефон, хмуро просматривал спортивные новости. - О чём думаешь? - Думаю, какой процент твоих акций принадлежит мне. - Ревнуешь? - Адольфа Гитлера погубил не дурной характер. Его убило открытие второго фронта. Макарова кряхтела, одеваясь. Вконец запутавшись в платье, она грохнулась на пол: - Господи, и это велико! Ну что мне, теперь, в детском мире, одеваться? Трегорин склонился над ней, пытаясь поднять, и упал сам. Она повернулась и прильнула к его груди: - Я бы хотела жить здесь. - Что? - Я бы хотела жить здесь – сказала Макарова, и быстро поднялась – Проводишь меня? Неделю они не созванивались, и даже не списывались, словно соучастники кощунства, такого, как растление детей, или кража церковной утвари. Случайно встречаясь в офисе, шарахались в разные стороны, потому как одно воспоминание друг о друге напоминало о нечаянном грехе. Через неделю, однако же, Трегорин встретил Макарову в офисной столовой, они даже отобедали вместе, хотя и перекинулись всего парой фраз. Вечером того же дня Макарова позвонила сама, и разговор с рабочих вопросов, природы и погоды, плавно перетёк в горизонтальную плоскость. Алекс понимал, что пойди он сейчас у ней на поводу, он сунет голову в петлю, и попадёт к Макаровой в кабалу, начисто растоптав мужскую волю и достоинство. - Лялька, есть предложение – начал он, чувствуя, как пузырьки адреналина закипают в крови -Слушай и запоминай. Сегодня ты оденешь своё лучшее платье, самое откровенное бельё, чулки и поедешь к Мотчанову. - Мммм...заманчиво! – откликнулась Макарова – А что дальше? - А дальше вот что. В салоне Мотчаного ты сделашь самый откровенный макияж, какой только возможно... - Ну же, ну,и что ?!.. - Ты выйдешь от Мотчаного, возьмёшь такси, и поедешь домой. Возьмёшь своего благоверного за хобот, и трахнешь его так, что он будет вспоминать эту ночь даже на смертном одре. Надеюсь, я понятно выразился? - и тут же услышал в трубке короткие гудки. - Ну, может, и к лучшему... "Бу-бу-бу" - донеслось из водогрейного котла. - О господи... - застонал Трегорин, и бессильно откинулся на подушку. " Холодный выдался сентябрь. Надо будет в этом году пораньше котёл включить"- подумал он, ёжась под одеялом. Ветка клёна царапала кровлю, и мёртвые тени метались по оконному стеклу. Мёрзлые когти клацнули по подоконнику, и волчья тень накрыла окно. Алекс сжался под одеялом. Его била дрожь. - Бык-тупогуб, тупогубенький бычок...У быка бела губа была тупа! *** С Макаровой они больше не виделись. Молодую архитекторшу вскоре перевели в центральный офис, туда Трегорину ездить было незачем, а в июле он узнал, что Макарова уволилась. Дигуров по своим каналам первое время узнавал про неё, нашёптывал Трегорину на ухо в кофисе, тиская в ладонях кружку с остывающим кофе. Рыжая борода топорщилась, тревожная морщина лежала меж бровей, а дыхание было кофейно-кислым. Трегорин отворачивался, кусая губу. Вести от Полины долетали всё реже. Вначале был Питер, потом, почему-то Турция, а после, её след затерялся вовсе. В декабре, морозным и снежным воскресным утром, скрипнул под колёсами снег, и за окнами образовалось яркое свечение. Трегорин оделся и вышел. Из жёлто-красного почтового фургона появился худой патлатый парень. Он потянулся, и распахнул двери. Трегорин зажмурился. Перед глазами заплясали названия далёких стран — будто глобус вывернули наизнанку. Водитель отыскал посылку, заставил расписаться в жёлто-красном бланке. Трегорин взял в руки коробку. На потёртой бандероли стоял штемпель с витиеватой арабской вязью. - Красиво тут у вас — потянулся водитель — воздух такой чистый, и снег. Лес — чернобурый, каракулевый, глядел из-за заснеженных крыш. Снега намело будь здоров, в самый раз, чтобы двинуть на лыжах «по пухляку». Дом вырастал из снежных сугробов, поблёскивал инеем на кирпичных стенах. Дымил берёзовым дымом из трубы, и теплился тюлевыми занавесками из огромных, как анимэшные глаза, полированных стёкол. Водитель завистливо улыбнулся: - Уютно очень… Дома Трегорин развернул коробку, достал куклу, и посадил её на подоконник. - Сиди здесь. Он поднял куклу и прижал к себе. Микуру послушно ткнулась ему в плечо. Большие анимэшные глаза светились бирюзой. - Слышишь? Я скоро. Только не уходи больше. Микуру сидела на подоконнике. Тугая коса лежала на кружевном переднике, большие пластмассовые глаза глядели на дорогу. Фигура лыжника уже превратилась в бирюзовую точку на снежном поле. - Мы с тобой вместе надолго… Домовой в водогрейном баке забился от ужаса. - Мы с тобой вместе надолго… - повторила Микуру – Навсегда - Да.