С каких лет мы помним себя? У всех по-разному. Кто-то с года, кто-то с двух. Одна приятельница говорит, что совершенно не помнит ясли, только детский сад, да и то старшую группу. А у сына подруги в памяти остались все пелёнки-распашонки и эпизод, как его, груднячка, ругают, за то, что описался. Надо было видеть глаза моей мамы, когда я, сорокалетняя, в подробностях описала ей комнату в Горьком, откуда меня увезли в неполных четыре месяца. Рассказываю, с какой стороны была дверь, где окно, где стол, где моя кроватка, кровать родителей. А тут, в углу что? Ах, да, этажерка. – Мам, вот только обои не помню, стены какие-то странные, серые. Мама долго смотрит на меня, медленно кивает. – Конечно, серые. Брёвна. Хозяин умер, не достроив дома, и комната осталась без штукатурки. – Как же вы там жили? – Так и жили. Отец твой студентом был, год ещё учиться. Я с пузом. Никто не хотел на квартиру пускать, еле-еле эту нашли в Высоковом, жуткая тогда была окраина, практически деревня. Помню даже, как меня в этой комнате несут на мамину кровать и кладут на красное ватное одеяло. Мама улыбается: нет, одеяло у родителей было зелёным. Неужели путаю? Или цвета тогда по-другому воспринимались? – А у меня было одеялко? – Конечно. Ватное, красное. – Так что ж ты меня подлавливаешь? Значит, ты его расстелила и положила меня. Логично. Странно было бы, если бы ты ребёнка на взрослое укладывала, негигиенично, и подписать я его вам могла бы, подпортить. Мама опять медленно кивает. – Всё так. С детской памятью не поспоришь. Как переезжали в Тамбов, не помню. Мама рассказывала, что плыли до Москвы на пароходе – отец как выпускник института речного транспорта воспользовался бесплатным проездом. Как-то Волга захотела со мной поближе познакомиться и окатила палубу изрядной волной. Промок не только детский куль, но и мамино пальто, и папина студенческая шинелька. Приключение это в памяти не сохранилось. Но взлохмаченные ветром серые воды с далёкими, почти на горизонте, берегами снились всё детство, хотя ни моря, ни широких рек я до школы не видела. И всё же это – не совсем воспоминания, скорее антураж, декорации. Что делала я в этой горьковской комнате, о чём думала – стёрлось безвозвратно. Первое осознание своего «я» относится уже к Тамбову. Кухня. Она же столовая. Она же центральный холл, откуда идут двери во все стороны. С потолка на витом закопчённом проводе свисает лампочка, свет режет мне глаза. Голые лампы на шнуре тогда были в большинстве домов. У нас абажуры висели только в двух комнатах, но оба – и шёлковый оранжевый, и старинный стеклянный с амурчиками – съедали слишком много света. Поэтому наша кухня, как и у всех, освещалась без этих излишеств. Лампочка совсем близко – я у кого-то на руках. Спелената. Значит, мне не больше шести месяцев, мама говорила, что после полугода меня пеленали, только когда выносили на прогулку. Но тут прогулки не намечается. Вечер. Просто держат на руках и всё. Разглядывают. Говорят что-то умиленно-сладкими голосами. Противно. Я чувствую себя старше, умнее, значительнее их всех. Но это масштабное мудрое «я» засунуто в беспомощную, бессловесную оболочку. Ощущение чудовищной утраты, безысходности. И острая, на всю жизнь запомнившаяся мысль: «Теперь ты здесь. Ничего не поделаешь». Хочу опробовать, определить возможности своего убогого тела. Но я связана. Удаётся только чуть-чуть подвинуть вверх руку. Вокруг радостно обсуждают, как ловко я научилась выпутывать руки (видимо, не в первый раз). Они все хорошие, добрые, словно размытыми вижу лица бабушкиного брата дяди Стёпы и её сестры тёти Раи, где-то рядом и сама бабушка. Просто они не знают меня ту, настоящую. И не узнают: та «я» куда-то ускользает, я понимаю, что скоро она исчезнет насовсем, и от этого чувство безысходности становится ещё сильнее. Почему-то заставляю себя упорно смотреть на лампочку, словно это может что-то изменить. Потом меня уносят. Больше ничего не помню про то, иное «я». Остальные эпизоды этого раннего периода остались в памяти, как вполне детские, с правильной иерархией: я уже не чувствовала себя мудрее и старше взрослых. И потом попытки знакомых психологов-эзотериков заставить меня вспомнить что-то из прошлой жизни так ни к чему и не привели. Единственный момент, когда нечто шевельнулась в подсознании, был в Евпатории в 80-м году. Нас тогда на день отпустили с раскопок археологической экспедиции МГУ, и мы с мужем спешно пытались осмотреть город. На одной из узеньких улиц мне показались безумно знакомыми одноэтажные домики, построенные явно ещё до революции. Я даже знала, что будет за углом, и эти предсказания изрядно удивили моего супруга. Но может, это просто такое дежа вю. А вот взгляд моего новорожденного сына, когда его на второй день принесли в палату… Кормить не разрешили, он просто лежал рядом. Это был взгляд взрослого, очень несчастного человека. Молчал, смотрел словно бы сквозь меня, потом ненадолго фокусировал глаза на моём лице и опять начинал созерцать что-то мне недоступное. И тоже спеленатый, связанный. Вот уж тут точно дежа вю… Не хочу рассуждать на эту тему и строить гипотезы. Не хочу ни придумывать, ни умалчивать никаких деталей. Но из длинной песни нашей жизни нельзя выбрасывать слова. И я не могу выбросить той обречённой фразы: «теперь ты здесь…»