От автора Аэропорт. Всё хорошо. Час регистрации прошёл; шли пассажиры дружно, вместе; и вот сижу уже я в кресле. Шумит в салоне гул типичный, снуёт повсюду люд приличный. Сижу, в душе уют ценя; по праву руку от меня иллюминатор для обзора и расширенья кругозора; по леву руку, в кресло рядом роскошной внешности особа подсела важно, и мы оба с ней обменялись бегло взглядом. Меж тем, как лайнер сделав взлёт, в свой мерный двинулся полёт, у нас уже вовсю живая велась беседа путевая. Как по шаблону, как всегда: улыбки, «здрасте», имена … Сперва чуть сдержанно, степенно, потом попроще, постепенно, приобретая вольный тон и дружелюбный «обертон» — полушутливый, полу строгий. Среди попутчиков в дороге подчас случается такое, чтоб время скоротать пустое; а нам, пронзая небеса, лететь бок о бок три часа. Вам передать весь разговор я не берусь; тот милый вздор — не стоит вашего вниманья. А вот о чём с переживаньем тогда поведала девица, готов тем с вами поделиться. Прочесть, появится желанье, заинтригует? Что ж, изволь, узнать на вкус: чужую боль, страстей накал, паденье, взлёт … в котле отчаяний, невзгод, питая сердце лишь надеждой, понять в пучине той безбрежной, к чему ответственность ведёт. И это, может быть, поможет (в суровый, трудный, важный час) кому-нибудь, друзья, из вас, поступок сделать верный тоже; тому, возможно будет прок, кто извлечёт себе урок. А потому, прелюд недлинный и обоюдный флирт невинный, а также переход неброский на спор о жизни философский, всё пропущу, и прямо сразу я перейду к её рассказу. Исповедь ... «Приятно мне вниманье ваше. Сейчас лечу на свадьбу к Даше, на свадьбу к доченьке моей. За свой успех, за жизнь — сполна, я благодарна быть должна лишь несомненно только ей. Всё расскажу вам без вранья. Я, «бизнес-леди». Без помех; дела; свой офис — есть успех! — (как шутят давние друзья.) А было ж время, молвлю я, что жизнь несносная моя была мне крайне не мила. Судьбина горькая вела путём отчаяний и слёз; давно пусть было, да всерьёз — что помню будто как вчера. Пришли они на склоне дня: (пожалуй, так начать должна) мой муж гражданский и она; секрет в том не был для меня. Любовница – какой секрет? – меня моложе на семь лет. Я знала, что Маринка эта с ним закружила с того лета, когда беременна была как раз я девочкою нашей, (что нарекла с рожденья Дашей.) Случайно смс прочла на телефоне у Антона, там было вот что на беду: «Мой милый, где ты? Очень жду!» Не проронила даже стона, лишь сердце кровью облилось, я подавила в себе злость, терпела молча – тихо так – и не показывала виду ни про неё, ни про обиду, чтоб сохранить гражданский брак. Он уезжал – мол, бизнес, дело … Всё отговорки да вилянья, пустые звуки оправданья; ему перечить я не смела. Очаг хранила, как умела: стирала, гладила, варила … и вкусно всячески кормила. А он появится наутро, поест, взболтнёт о том о сём по телефону, а потом уйдёт, сказав: «Пока, лахудра!» Да дверью – хлоп – и всё на том. О как же было одиноко! Я не ждала от жизни много: любимый чтобы был – и дети … Чего ж ещё желать на свете? Хоть слёзы лей, хоть волком вой, за все мучения и боль поплакать некому в жилетку. Пусть раз, пусть два … пусть очень редко! Излить бы жалобу кому без роду-племени девице. Да перед кем душой излиться? И кто виной всему тому? Мечта, о как ты сумасбродна; с детдома вышла: «Всё, свободна!», а жизнь, та быстро обломала; о ней я ведала так мало, считай, что ничего не знала; бойка (добавить нечего), как, если опрометчива. Я ошибалась, те ошибки разуверяли ход мой зыбкий, но всё равно хранила я в душе остаточек тепла; надежда грела ожиданьем, и всё же с малым опозданьем явилась мне моя награда. О как была безумно рада! Когда вдруг встретила его как раз Антона своего; (немного старше, на три года) мне ж двадцать пятый наступал – тогда ходили мы в спортзал, тогда не знали мы разброда. Я вспоминаю с упоеньем великолепные мгновенья! И вечера что при свечах, и милование в ночах; как на руках меня носил, как обнимал, превозносил. Как созерцали мы восход; как клялся он тогда в любви, в кафе сидели визави, гуляли парком без забот … Так было всё необычайно! В душе уже мечтала тайно о крепкой, праведной семье. Тогда родить хотелось мне Антону сына или дочь, (молила Бога кажду ночь). И вот свершилось чудо это; о вкус бесценного секрета! Его я трепетно хранила, в душе лелеяла, ценила ... Антону так и не сказала, хотя и плод уж осязала, наивно думая: «Ну что же! Коль вправду любит, знать, простит; сюрприз мой в зло не обратит, и примет весть ещё дороже». На что надеялась тогда я, в мечтах заоблачных витая? Его реакция была, как в сердце острая игла. Он возмутился ... было ж поздно! — и что-то делать несерьёзно. Я думала: «Наоборот, рожу и в русло жизнь войдёт, женой законной стану я и будет полная семья – и станем счастливы втроём!» Судьба ж, стояла на своём … Да видно, быстро облетела листва от древа той любви, чуть брюхом я отяжелела, он стал чрезмерно деловит. А тут ещё такое дело беременность текла сурово: то токсикоз, то жор, то слабость, и лишь восторженная радость, что плод в порядке. (Мне ж, хреново.) И сразу тут же повелось, Антон стал дома редкий гость. Обнять, хотелось бы, прижаться, но он сбежит назло опять, а мне томиться, плакать, ждать … И тут не трудно догадаться — когда воспалены глаза, отколь возьмётся тут краса?! Я разучилась улыбаться. И хуже, хуже с каждым днём, как увезли меня в роддом … (Мне вспоминать-то очень горько!) Муж обнаглел. С ума сошёл. Свою зазнобушку привёл в квартиру, не стыдясь нисколько; соседка справиться тогда к нему зашла участья ради, а там, ОНА, в моём халате из ванны вышла без стыда … Но это мелочи, поверьте! – вослед, что было в круговерти. Пришла я с дочкой на руках, мой муж гражданский (вертопрах) как будто злобы обожрался; стал психовать, и даже дрался. То приготовила не то; то не помыла я авто; не повернись и не вздохни; орёт ребёнок – ну-к, заткни! Да бил бывало ни за что: мол, поломала жизнь его; и даже в том моя вина, что родила-то не ОНА; в его квартире, что живу, и что мешаюсь тут ему. Стал выгонять меня из дома, а мне-то некуда идти: – Ну хоть уж к доченьке пусти … Кричал: – Деревня из детдома! Корова толстая, тупая … Ещё и матом, и другая была там лексика в ходу, что ни попало, как в бреду прилюдно лил — прям водопадом! Да слов таких не повторю, а, впрочем, что я говорю: такую грязь месить аль надо?! (А я и вправду, не в угоду — и не поспоришь — после родов прибавила буквально в весе наверно килограммов десять.) Меня нисколько не щадя он слов обидных, жгучих, разных, бросал в лицо потоком грязным … ни в чём не сдерживал себя. Всё стало мёртвым между нами; надежды мысль бредовая искала что-то новое. Дашуха плакала ночами и в маленькой его «однушке» («хрущёвке» дряхленькой старушке) Антон не высыпался боле, а потому по своей воле стал ездить якобы на «хату»: иль к компаньону или к брату. Семейный быт не волновал, он денег больше не давал, питался сам (на стороне) и наша дочь была на мне. Приедет, примет душ и в ночь, переодевшись едет прочь — как будто нету нас на свете. А я тогда была в декрете и получала денег мало, (грудное молоко пропало), вот так полгода пролистала … Ах да! С чего там начинала?! Они пришли на склоне дня. Зачем? Ещё не знала я; Маринка, смотрит и стоит, покуда муж своё творит. Молчком, без шума и без драк собрал он вещи кое-как, не так уж много было их у нас с дочуркой на двоих. Раскинул старенькую шаль он на полу, прям посерёдке, небрежно скомкав наши шмотки, их бросил. (Что ж, того не жаль!) Мои три платья, да пелёнки да погремушки, распашонки … Глядела пассия украдкой, (всё поправляя чуть укладку) едва скрывая восхищенье, лаская в сердце акт хищенья, себе в том, как бы понимая – всё правильно! – и это зная. Он вынес узел на площадку и молвил мне спокойно, кратко: – Как люди бают? Вот вам Бог, – сам указал на потолок, затем добавил, тыкнув в бок, – а там тебе, Беда, порог. Не спорь, вопрос решён сполна: отныне здесь живёт она, а значит, ты и дочь теперь уже здесь лишние, поверь! И я стояла … в шоке! В трансе! Нет, не кружились мысли в вальсе, их просто не было совсем. Всё было будто не со мной; мир принакрылся пеленой, я заплуталась меж дилемм. Да по башке бы табуреткой коль получила, если б крепко, и то очухалась быстрей! А тут стояла, как слепая, глухая и к тому ж немая – ну, ничего не понимая! По ходу что-то надевали, во что-то вроде обували … Довёл меня он до дверей, (я доплыла туда скорей) молчком вложил мне в руки дочку, на том хотел поставить точку. Но, как открыл он только дверь, во мне очнулся будто зверь; но зверь не хищный; нет! не злой, а тот, что жертвует собой, лишь бы детёныша спасти. Готовый, по земле ползти, ботинки грязные лизать, просить пощады, умолять. Я умоляла, унижалась, в нём разбудить пыталась жалость: — Неужто, ты, убить способен?! Мы ж там, в мороз погибнем обе ... Тебе плевать пусть на меня, но дочка — это ж кровь твоя! И не было во мне той смеси, в кой сгусток гордости и спеси. А он вопил во всю мне глотку: — Ты на себя-то глянь, уродка, на отражение своё, — сам пальцем тычет на неё, — туда вот глянь, в конце концов! И рассуди сама с собой — ну как, могу я жить с ТАКОЙ?! Суёт мне зеркальце в лицо. Я на Маринку взгляд скривила — о да! Она и впрямь красива, и блеск одета и причёска ... стандарт величия и лоска. О жизнь! Ты мрачный океан – холодный, жаждущий расправы … как злы, коварны твои планы; как прост, безжалостен обман. Меня он пнул: – Хорош визжать! – сквозь зубы процедил и топнул, зашёл в квартиру, дверью хлопнул и так оставил нас лежать двоих на лестничной площадке, а пол такой холодный, гадкий … Припоминается с трудом, о чём я думала потом; лишь эхом всхлипы отзывались, а мысли путались и рвались. Негодованье, сожаленье, любви безумные мученья смешались в ярости пустой – кипучей! – но совсем не злой; да нет, конечно же, не в той что жаждет скорого отмщенья, иль шлёт лихие изреченья проклятий в небо жуткий бред обидчику на страшный вред. Не знаю, правда, почему – но не желала зла ему. В тот миг была тогда сполна одним лишь тем поражена: неужто также влюблена в того, кто предал нас с Дашухой? Кто так расчётливо с презреньем, без всякой совести зазренья, развлёкся пагубно с простухой. Всё как во сне! Бедлам, ярмо ... В мозгу свербело лишь одно – мир опостылел, жизнь дерьмо! Об стены, об пол биться лбом? Визжать, скулить?!. Хотелось выть!!! Вот только не хотелось жить. В сыром подъезде полумрак; сама с собою в мыслях споря, с дочуркой встала кое-как, а та спала, не зная горя. Я покрывальце распахнула – от дочки теплотой дохнуло – её дыханья дух блаженный коснулся ласково лица; я приняла подарок ценный и он, проникши вглубь свинца того, что грудь мою теснил и болью острою казнил, её разбавил и она теперь не так была сильна. О, как хмелит твоё виденье; недавно счастлива была, пусть суетливо я жила, но счастье ж было тем не мене … Да вот оно!.. в моих руках; всё остальное просто прах – зато теперь я не одна! – и этим всё-таки сильна. Взглянуть в глаза твои мне надо – ты ж безмятежно, сладко спишь, так нежно, ласково сопишь – о ты моя, моя услада! Тут от блаженства пошатнулась, вдруг потерялась я во всём: в пространстве, времени … потом очнувшись, горько усмехнулась: «А дальше, что? Идти куда??? Кругом сплошная пустота. Как я устала … Боже мой! Нет, мне не справиться одной». И вмиг, от сей догадки страшной отяжелели руки, ноги … Вдруг словно овладела многим, вняла как будто смысл важный; а ужаснувшись ещё боле, неистово дрожа от боли, я твёрдо приняла решенье и это стало утешеньем ничтожным, как галиматья. Идея брызнула миражем: «Я защищу тебя так, Даша», а вслух, – умрём – сказала я. На крышу дома мы теперь взойдём, возможно, что там дверь открыта. Будь, что будет! Вот и шла. И знала, куда шла; конверт с дочурочкою несла; и думы тяжкие вразброд сверлили, жгли, и угнетали … Но выход видела в тот час такой единственный для нас, (а остальное лишь детали.) Наверх, по лестнице, туда, мне шаг давался без труда; ступеньку за ступенькой меря, я шла, в то беззаветно веря пускай бездумно, тупо, слепо, что этот путь ведёт на небо; и непременно по итогу предстанем с дочерью пред Богом. Бог примет нас, всё не напрасно — ведь знает Он, как мы несчастны! И вот пришли. На крыше мы стоим пятиэтажки мрачной, а вид заброшенный, невзрачный и вниз взираю с вышины. Снежинки кроткие лицо ласкают бережно и нежно, и ветерок бодрит прилежно: не злым, а добрым хитрецом. Тоскливо здесь и зябко очень, а время близится уж к ночи. И это небо чёрное, (как жизнь моя позорная!) давило тяжестью своей, а думы жгли больней, больней … «Нет, этот мир нам не жилище! Зачем? К чему плодиться нищим?! Ну вот и всё — прощай мой враг, осталось сделать только шаг.» И это грозное решенье уже хотела завершить. «Ну да! Зачем? Зачем нам жить???» Застыла я — но озаренье вдруг посетило мозг усталый: «Проститься надо с дочкой малой, мы здесь не свидимся уж боле … пока хоть ЭТО в нашей воле; ну что ж! Недолго нам осталось». Едва отпрянула устало, сама ж, открыла покрывало, — и ею так залюбовалась! И снова, снова отшатнулась, ловила личиком луч света … Ну вот поймала … что ж, не сетуй. А дочь проснувшись, улыбнулась сама с собою, для себя, миг пробуждения любя. Зевнула сладко так — так славно! — и носиком ведя забавно, меня нашла, взглянула ново, как будто молвила: «Здорово! О жизнь! Прекрасная она ... уверься, матушка, моя. Зачем торопишь ты спасенье? Защита та, лишь заблужденье — и нет, не выход, а тупик — капкан! — который злой шутник нам Люцифер исконно ставит. Ох, матушка! Да разве ж вправе — дав жизнь, отнять её теперь. Молю! Ну дай, вершить самой, самой творить мне путь земной … Всё образуется. Поверь! — прочла в глазах её, гоня все мысли пагубные прочь, тогда вот так понявши дочь – и это лишь спасло меня; и прошептала я без зла: — За счастье, даренное Богом, бороться мне придётся много … И ободрённая ушла. Я помню, как стояла долго там, у подъезда втихомолку, от ужаса вся холодея, воспоминаньем тяготея слепой игры со смертью в прятки – как мне она лизала пятки! – и хладом кралась по спине, давая знать так о себе … Тогда ещё не понимала, насколько глупо поступала, желая прыгнуть в бездну с крыши, ища в загробной мрачной нише – покой, спасенье и отраду. Но нет! От смерти мне не надо, нет, ничего, совсем-совсем … И благо то, что с этим всем я (слава Богу) совладала; коварный клич тот обуздала! А мысли ж были – шёпот бесов – меня он звал, тащил к отвесу; те ощущенья не забуду, покуда жить на свете буду. За то мгновенье, молвлю смело, я лет на двадцать повзрослела. Темно, безлюдно, лишь фонарь горит, не грея; всё ж — январь! А я стою в раздумьях долго. Или секунды стали вечны? Иль рассужденья бесконечны?! Так мерзко холодно; нет толку в осенней куртке, в сапогах. Но я не плакала совсем: реветь уж нечем — и зачем? Держу малышку на руках, конверт укутав в одеяльце; без рукавиц застыли пальцы; пожитки жалкие в узле у ног валяются и мне ужасно пусто на душе; а безысходность сердце гложет. Коляски нет … (но не робей) Зато пятнадцать есть рублей! Куда идти? Кто нам поможет?! Кто надоумит? Даст совет? Антон, какой же стал скупой, а в общем, был всегда такой, (каких не видел просто свет!) мобильник даже не отдал; сказал, что САМ, мол, покупал. Идти же надо, всё равно – но вот куда? — вопрос тугой, тут надо думать головой. Подруг отвадил муж давно; остались лишь друзья семьи — так это все ЕГО они. И тут, меня вдруг осенило; а что? Пожалуй, даже мило, пусть шанс почти что никакой, однако, нам сойдёт любой. Я до декрета медсестрой работала в больнице нашей ... Туда, поехали мы с Дашей. Дежурный врач, впустил меня, но лишь до завтрашнего дня; а мне — и это добрый фарт. С утра сходила я в ломбард и заложила побрякушки: цепочку, серьги золотые, а это деньги всё ж такие, что в тот же день я у старушки за половину суммы смело на целый месяц снять сумела навроде что-то комнатушки; пусть хоть и в маленькой лачужке, пусть без удобств, но нам в тот час и это было в самый раз, лишь бы укрыться вместе с дочкой от холодов морозной ночки. Хозяйка та, Тамара Львовна, была отнюдь немногословна, (шести десятков лет от роду). Одна не первый год жила, довольно крепкая была, дарила пыл свой огороду. Хозяйство, пенсия … почтенно вела свой быт уединенный; про боль свою сказала сжато: — Да! было счастье, но когда-то ... Супруг, лет десять как скончался; был сын, да пил сынок изрядно — а спьяну всё ему неладно. И вот в один из дней нажрался: рассорился с соседом очень, всю ночь вопил что было мочи, к утру безвременно убрался; немножко пережил отца; иного ж, не ждала конца. И это всё, что рассказала, но жизнь её не поломала. А повесть выслушав мою, сказала: — Что же, чем смогу тебе и дочке помогу, (давно хотела я семью), не зря судьба свела с тобой … Да в общем, вот, расклад такой. А у меня же, своего замечу кстати — ничего: ни полотенец, ни белья, нет ничего-то для житья! Ни ложки с вилкой, ни тарелки, ни кружки (этакой безделки) … да тряпки лишней не сыскать, чтоб стол чем было протирать. На всё про всё простой ответ: ну ничегошеньки-то нет! Хозяйка, с чутким пониманьем, без поучений и советов частично выделила это, ко мне проникнув состраданьем. В больницу, я само собой назад вернулась медсестрой, (при том намного раньше срока) враз приступив к делам с наскока; и был тогда завотделенья моим доволен возвращеньем. Прошло полгода. День рожденья у дочки, помню, наступил (ей только-только годик был); хоть денег мало, тем не мене с дежурства выйдя из больницы подобно радостной юнице, в универсам за угощеньем стремглав пустилася тогда, чтоб стол накрыть, отметить дату. Пускай со скромным результатом, один раз в год, пусть иногда, но надо радовать свою новорождённую семью. Шампанское, конфет набор, по силам вкусностей подбор; бюджет насколько позволял, а он тогда был слишком мал. И тут, кладя в пакет покупки, (я чуть не тронулась рассудком), когда вдруг грубо, что есть сил за локоть кто-то ухватил. От неожиданности, боли я оглянулась поневоле, как оказалось, то был он. Я даже вскрикнула: – Антон?! Но здесь, он струсил страшно сам и посмотрел по сторонам, сконфузившись, при том ужасно (хотя старался быть бесстрастным). Ах, как он выглядел солидно! Взирал он, вкрадчиво и всё же с жеманной строгостью похоже. Антон стоял и сразу видно – ему со мною рядом стыдно; (толкнуть безмерно важное, могло настоль «отважное».) И вот с заставочкой такой, весьма довольный сам собой, он констатировал ехидно: – Смотрю, неплохо мы живём; шампанское, однако, пьём! Мне прям-таки, скажу, завидно. Сам весь с иголочки: костюм, при галстуке, крутой парфюм … Схватив меня за локоток, завёл поспешно в закуток от посторонних глаз подальше, а уж затем без всякой фальши, как прежде нагло, напрямик застрекотал его язык, не принимая возражений, да и моих чураясь мнений. Промежду прочим пригрозил: – Ты, снисхождений не проси. А коль подашь на алименты, имей ввиду, есть аргументы, пойду, приспичит и на свинство: тебя лишу я материнства … А дальше хуже – и гораздо! С апломбом, озираясь часто, категорически заверил: мол, вот – поймал, теперь не прячься; кредит платить, мол, не намерен; тот на тебе и в полной мере сама, как хочешь и корячься, но свой кредит (крути-верти!) весь до копейки заплати. В противном случае, мол, знай, что натравлю я грозный лай весь на тебя коллекторов – прямым коротким вектором. И это правда! Дело в том, (отменно помню, как всё было и даже чувство не остыло) однажды, сидя над прудом, вели беседу мы вдвоём и разговор обыкновенный зашёл о самом сокровенном. Тогда ему сказала я, что счастьем мне была б семья; в тот час, и он поведал мне о своей собственной мечте. Антон сказал: – Да. Есть такая! Я сплю и вижу, сон храня – владельцем «Лексуса» себя. Но тачка слишком дорогая, (она – элитная, крутая!); скорее сон, мираж … и та – есть нереальная мечта. И вот, ничуть не думая – девчоночка безумная! – решила: «Что ж, я всё смету, но подарю ему мечту». Не проявив большой смекалки, (уж год жила как у него) я продала живей всего свою жилплощадь в коммуналке. Хоть денег выдалось немало, их всё равно не доставало, (но разыгрался аппетит!) а потому взяла кредит и сумма та значительна; Антон был поручителем. И всё сбылось на редкость ладно. Ах, как меня благоговел! Какие дифирамбы пел! Теперь, звучали бы нескладно все те слова по той стезе, что «ОН, по гроб ОБЯЗАН мне» … Кредит платили аккуратно, покуда не ушла в декрет; а что стряслось уже потом, как всё спустилось кувырком, как закатилась жизнь в кювет, прекрасно знаете ответ. Не обольщалась я особо на то, что будет впереди, но сердце тешилось в груди одним, что выбрались из гроба. А тут опять судьбы удар; нет, то не жизнь, то сон – кошмар! Отколь корысть, откуда злоба?! Где честь? Где стыд? Ну хоть бы, крошки?! Неужто лишь одна бравада! В душе безумствовали кошки … В ответ на юные оплошки невзгод явилась кавалькада; за ту любовь, души порыв, её возвышенный позыв – (в кавычках) высшая награда. Вот так вот, именно, мне мнилось мне за мою наивность – «милость» – моей судьбинушки урок. А кабалы не малый срок! Три года, каждый месяц нужно ходить в тот банк, платить послушно сей тяжкий денежный «оброк»; быть своевременно должно на счёт той суммы внесено в три раза большее число, чем я платила за жильё. О, деньги, деньги! – где их взять??? И вновь меня объяли мысли, вползли, как змеи и зависли клубком в мозгах моих; опять! Язвя нашёптывают бесы свои мне пакостные пьесы, с коварным тем же их советом: «Иди, иди и сделай это» … И жажда нудно мозг мурыжит: пойти и спрыгнуть с этой крыши, там, где живёт Антон, в тот дом и под его упасть окном разбитой вдребезги. Тогда, поймёт он сразу без труда, узрев лежащую плашмя, что это ОН убил меня. Перед глазами заиграло и я уже почти мечтала: как совесть у моей могилы его терзает с жуткой силой … Но думы яро отметала, в уме решительно черкала все те зловещие флюиды, что призывали к суициду. Сама себе твердила твёрдо, и хладнокровно и упёрто: – Поставлю на ноги я дочку – и это всё, на этом точка! Да нет, пожалуй, мало видеть, как тужилась возненавидеть: его, себя, и всех и вся … Сама себя в уме казня, я, призывая злые чувства, травила их, надеясь вскоре, что их бушующее море разрушит разом с треском, с хрустом все наши с дочерью преграды – и на катящейся волне (столь нежной, будто в сладком сне!) нас принесёт в приют наградой – и это будет наша Гавань! Добро – в ней признак самый главный, а верховодит смысл здравый; где все любимы и прекрасны, где мир как солнце греет всех, всем дарит счастье и успех … А знать, потуги все напрасны. Тамара Львовна, благо ей! Я каждый день молила Бога, чтоб дал ей сил, здоровья много от благодарности своей. И я боялась! – если честно; (боязнь быть может неуместна?) да как бы вдруг не умерла, не заболела, не слегла … Её поддержка полновесна настолько важною была. Потороплюсь, скажу скорей! Притом сполна, скажу, как есть, (и те слова почту за честь) что дочь совсем была на ней. А почему? Да дело в том, что с рокового того дня вся жизнь замкнулась для меня в буквальном смысле на одном: в погоне жёсткой за рублём. И сразу я из домоседов вмиг в летуна преобразилась. Как полоумная носилась! Но в нанимателях в беседах сарказм с издёвкой вперемешку сменяли горькую усмешку; ломалась всякая надежда, поистрепалася одежда. Причём настолько, в самый раз, идти на паперть в ранний час, а не бежать, искать прилежно всем обстоятельствам в угоду себе доходную работу; мне не везло и безнадежно. Да зоркий здесь не нужен взгляд! Я ощутила сразу шкурой по зыбкой жизненной фактуре, что угодила прямо в ад. Казалось, что, взбесившись мир, хотел в заглот сожрать меня и бесполезна беготня; на мне его финальный пир. От невезений изнывая, но всё равно не унывая, в душе не проклинала мир. Идя сквозь слёзы, боль, нужду, и за авто кредит душивший (на коем разъезжает бывший) с терпеньем стойким наряду я мысленно в ночи бессонной встав на колени пред иконой, как грудничок молила Бога – равно, как он кричит о пище! Как просит корку хлеба нищий; помог бы только, хоть не много. Я не просила избавленья, всем бедам быстрого решенья, чтоб те исчезли без забот. Просила я любых хлопот, побочный, хоть и тяжкий труд; чтоб успевать – и там и тут; а весь доход от всех работ вносить в уплату за «оброк» в назначенный банкиром срок. Как вехи жизни не пестры, мои ж, необычайно боле: купалась я в их произволе. Как погребальные костры был каждый месяц – самый-самый – цедящий кровь мою по граммам. Помимо функций медсестры, слыла в цеху техничкой бойкой, в вечор в кафе посудомойкой, в подъездах мыла, и в сортирах и прибиралася в квартирах. Да средь всей этой суеты, всей нервотрёпки, маеты вязала варежки, носки … Зажатой временем в тиски их продавала я на рынке, в мороз лихой (в осенних шмотках!) да в перештопанных колготках. Ну, в общем, билась, как на ринге! От постоянного мотанья, от недосыпа, голоданья я исхудала, посерела … И часто обмороки были, в глазах круги нередко плыли, но как бурлак тащила дело. Случалось, я в потоке драмы остановлюсь среди дороги, чтоб отдышаться от мороки: мужчины ходят мимо, дамы! Им всем тепло; они одеты все по сезону; водят деток: кто в садик, кто, наверно, в школу … и только я одна – осколок. На проезжающих машинах видала в окнах, как в витринах я изумительных девиц – весьма гламурных, светских львиц. Ах, как завидовала им разбитым существом своим. Они ухожены и сыты, фортуной вовсе не забыты. И мне бы толику участья: обняться с крошечкою счастья! Неужто я не заслужила? Неужто так не хороша?! Иль не хватает куража? Иль я пропащая страшила?! Тогда и вспоминала вдруг: «Я женщина! – мой добрый друг, – и даже в гуще гиблых мест – созданье Божие небес». Бывало, средь ночи немой представ пред зеркалом порой и созерцая лик свой блеклый, (такой болезненный, померклый!) я всё же отмечала в нём, усталом облике своём, наличие штрихов прекрасных всем испытаньям не подвластных. Причём уверенность росла, что я напротив, расцвела. И думалось нечаянно мне в торжестве отчаянном: ах, дура я, какая дура! Такая ладная фигура, а кожа бархатистая, да искорки игристые в глазах мелькают быстрые … И пусть, что только иногда. Ах, как ещё я молода! И сердце тешилось в груди, что лучшее всё впереди … И я хранила в своём сердце созвучием изящных терций, оплот сверкающей надежды; в неё всерьёз я верила – да и была уверена! – мне не закроет она вежды; она, всегда спасёт меня посреди ночи или дня. За всею спешкой непрестанной, где перепутались дни ночи, три года будто между прочим вдруг пролетели, как ни странно. И больше нет ажиотажа; образовалась пустота, к почину с чистого листа. Кредит оплачен; и я даже в себе почувствовала силы, второе будто бы дыханье открылось вместе с возмужаньем, сидеть без действий мне претило; меня внутри всю изменило, я как бы вышла из бедняжек … ну, а покой стал слишком тяжек. Подумав здраво о грядущем, я усомнилась ещё пуще, чтоб так, на общих основаньях, без протеже, образованья, каким-то чудом, в одночасье, в корыстном мире, впопыхах, да с тряпкой, с шваброю в руках возможно вырвать себе счастья. Воспламенившись целью прочно, во всеоружии быть знаний на случай новых испытаний, я поступила в вуз заочно; всерьёз продумав верный шаг, пошла конкретно на юрфак. Чтоб в дебрях лживых бытия суметь помочь таким как я, да и самой в чащобе жизни куда как быть без укоризны. Тамара Львовна поддержала моё учебное начало и с радостью возилась с Дашей, а жизнь ритмично длилась дальше. Пришлось, уволиться с больницы, в торговлю сразу устремиться, к вьетнамцам, рыночным знакомым, они как раз позвали снова; досель робела; час настал, собрать какой-то капитал. Тогда сама я удивлялась, как быстро всё во мне менялось и, если раньше что-то было мне не доступным и унылым, теперь хваталось на лету, а не вгоняло в дурноту. Поверьте, но, действительно, менялась жизнь стремительно. Я не хотела! Столь больна мне эта память, но должна вернуться в глубь минувших дней хотя бы думою своей, чтобы почтить. А та волна воспоминаний так горька. Мучительна! Остра всерьёз, что вызывает горечь слёз и по сей день из далека. Я молвлю истине в угоду, пожалуй, именно полгода те и приблизили рассвет. Верней, их производная, как стрелка путеводная – как раз их яркий важный свет на все события в грядущем – дальнейший осветивши путь, внесли прожекторную суть во мраке жизненной той пущи. Начну о том издалека; вертясь в подобие волчка, работая в стационаре, когда ещё была в разгаре с добычей денег карусель, тащилась с долгом канитель, да ворошили ум заботы, ко мне по профилю работы вдруг обратился с грустным видом, с лицом морщинами изрытом, в преклонном возрасте мужчина. Он над собой держал контроль, но на лице застыла боль; жена была тому причиной. Прошедшей ночью, её хворой в больницу привезли на скорой, причём с вернейшим подозреньем на пневмонию с осложненьем. И днём, подавленный бедой, он с просьбой подошёл простой, чтоб (бога ради!) между делом насколько можно приглядела я за его больной женой. Не знаю, право, почему (не поддавалось то уму), но он проникся всей душой, всем сердцем лишь ко мне одной. Иван Иванычем назвался; шутил, сквозь слёзы улыбался; меня же, дочкой величал, в свои печали посвящал. Я помню, как вздыхал он тяжко о жёнушке своей бедняжке, про дом, про жизнь совместную, да их любовь небесную. В момент, казалось, наихудший (жена совсем была плоха!) был кризис, что таить греха, но стало вдруг ей малость лучше. Ко мне зашёл, присел, в глазах его застыли: боль и страх … и с грустью вжавшийся в пиджак Иван Иваныч начал так: – Я никогда не слыл красавцем. (Никто не ведал моей боли!) Когда ещё учился в школе, уже приманивал мерзавцев. Во мне всяк видел развлеченье, субъект, для шуток и презренья, насмешек и придирок скверных; не знаю, почему? – наверно, судьбы нелепое стеченье. Робел и пред девичьем взором, пред их хихиканьем, укором; пугался смелых озорниц, да от природной кротости, порой излишней робости, я был посмешищем девиц. Ни с кем особо не дружил, в душе отшельником я жил, улиткой спрятавшись в ракушке. Минула юность лёгкой тенью, (у одноклассников уж семьи!) а я же даже без подружки. И только в грёзах и мечтах, да в одиноких ярких снах я жил, и жизнью жил другой, такой изящной, но простой – как будто бы в своей семье: жена и детки, здесь же рядом меня ласкают славным взглядом; в душе покой и бытие. А наяву, опять тоска равно надгробная доска мне преграждает выход к свету; и я стучусь об доску эту, бью кулаками в отвращенье! – там, далеко, в моём сознанье живут, тревожась в ожиданье, мои живые воплощенья. И нету, нет дороги к ним моим созданьям дорогим! И прочь из дома я бежал, и устремленье, как кинжал вонзённый в разум гнал и гнал, меня искать свою любовь: сейчас! Сегодня! Непременно … а сердце, как всегда степенно ум охлаждало вновь и вновь. И я, поссорившись с надеждой, признав в любви себя невеждой, что недостойный и ничтожный ступить готов на путь был ложный: решив, что жизнь не стоит пыли … А в сердце дико монстры взвыли. Кому знаком тот звук истошный, чьё сердце знало ад кромешный: поймёт меня, поймёт конечно. Но рассудив по жизни здраво, задался тут же целью важной, чтоб свой поднять престиж однажды, решил постичь науку права. И трудный выдержав искус, с отличием закончил вуз; и вот, на поприще ветвистом одним из лучших стал юристом. Конечно же, не сразу – нет! – прошло не меньше, чем пять лет. Найдя в работе интерес, живя заботами, стремленьем, её обычным зорким бденьем – пошёл и жизненный процесс. Терпя в делах за стычкой стычку, мне многое вошло в привычку, но никогда не забывал – искать свой жизни идеал. И вот мы встретились … о да! То не забуду никогда … Я помню, как обдало хладом: как будто был облит ушатом студёной, ледяной воды я в тот момент весь с головы. Едва соприкоснулись взгляды, как здесь же, прям средь бела дня, прошила молния меня. Кому-то, может та особа не приглянулась бы особо, но я же понял, тут, на месте, сама судьба свела нас вместе. Сомнамбулой к ней подступил, (безвестною ведомый силой) незаурядным заводилой без умолку заговорил. Её открытая улыбка, очаровательные очи вскружили голову мне очень; и не могло быть в том ошибки, я уяснил насколько зыбка впредь без неё вся жизнь моя. И утверждаю, не тая, что, если б не было ответа тогда взаимностью тем летом … не вынес кары бы такой, покончил, может быть, с собой. Но слава Богу! В том бедламе всех пылких слов, пустячных фраз: не дерзости вняла окрас, ни наглости, по мере крайней; и даже в миг, когда я сам чуть заблудился в словесах, лишь мило назвалась Аглаей. И было первое свиданье; был первый, нежный поцелуй; впервые я, как обалдуй тогда признался в лепетанье, горя до кончиков ушей, в любви безропотной своей. Под сорок мне, ей чуть за тридцать – решили мы с ней пожениться. И закружилась с колоритом жизнь нескончаемым кульбитом: мелькали дни, летели годы в любви и в счастье, а невзгоды нас обходили стороной; прожили двадцать лет с женой! Как будто белы лебеди в чистейшем страстном трепете, не укрываясь от соблазна, мир облетали вместе праздно. Господь не утруждал ничем, жизнь прожигали без проблем, да только вот к исходу дней не дал возлюбленным детей. О, дочка! Нощно или денно мы одиноки во вселенной и я не мыслю жизни дальше, коль если вдруг не станет Глаши. Старик умолк, неловко встал; его унылый взгляд блуждал, он вдруг напрягся равно свыше был знак, затрясся, тут же вышел уже не сдерживая слёз – рыдал он тяжко и всерьёз. Впоследствии, за десять дней мы крепко подружились с ней; по настоянию самой той милой женщины больной я величала её Глашей. И после выписки потом частенько хаживала в дом, чтоб патронировать и дальше. Иван Иваныч, не докучно сам за женой собственноручно в те дни ухаживал, кормил, беседы тёплые делил, был день и ночь с ней неотлучно. Я забегала каждый вечер на пять минут, на час, на два (лишь отработаю едва), она ж, худела с каждой встречей, слабела, вяла на глазах, как будто паразит сосал все силы изнутри, калеча – кончины верная предтеча! – и, наконец, совсем слегла. Чего я не пыталась только?! Но никакого в этом толку … ничем помочь ей не могла. И день нагрянул этот страшный; он не подкрадывался, нет, его мы ждали даже … бред! Что говорю?! Но так все зряшны, пусты усердия, ничтожны … понятно, помощь невозможна. И эта мысль так угнетала, что я едва ли не рыдала, крепилася насколько можно. В тот день настолько было тошно, сама измучена была, (я б всё на свете отдала!) лишь участь облегчить подруге, старушке, женщине, ну скажем, да просто человеку даже! – в онкологическом недуге уняв страдания и муки. Для передышки и для сна жила на морфии она; однако облегченья были так коротки, так мимолётны, считай, практически бесплодны. А пытки цель свою вершили: ломали бедную, крушили … оттягивая ей конец, но … отпустили наконец. Скажу, отмучилась благая; страдалица равно живая в гробу лежала, все морщинки её разгладились, а лик, помолодевший как бы вмиг, казался милым как с картинки. То время, впрочем, пролистаю: похоронили мы Аглаю; слёз чутких выплакав немало, я на погосте пожелала в то утро дня воскресного ей Царствия Небесного. Гораздо позже, по обзору, когда училась я по сути на третьем курсе в институте, Иван Иваныч взял в ту пору меня помощницей в контору. Авансом дал подъёмные (весьма к тому ж нескромные). Как он сказал: – То, для обличья! Помощник, должен настоящий, во-первых, выглядеть блестяще, но в рамках всё-таки приличья. А уж потом всё остальное. Побочно, (тут добавить стоит), чтоб упорядочить ресурсы, прошла компьютерные курсы. И, обучаясь на заочном, от сессии до сессии не маялась депрессией, а оставалась сверхурочно взамен банкетов, развлеченьям я на работе с увлеченьем. Была готова – хоть бесплатно! – хвататься за работу жадно (в восторге чуть не до визжанья), дабы черпать плоды познанья. Внесла трудом весомый вклад в рабочий общий весь уклад: классифицируя клиентов, ведя рутину, документы … Иван Иваныч ободрял и кругозор мой расширял. Осилив лености препоны, уча российский свод законов, штудируя теорию, на практике училась я вести мудрёные дела. Он, брав в пример историю, делился опытом со мной, да с поразительным терпеньем, присущим лишь ему уменьем мне суть втолковывал порой. Однако, волей старика доход с тех пор взлетел крылато! А дело в том, моя зарплата настолько стала велика (скажу без всяк обиняка), что в результате пары лет произошедших дальше вслед, как подобает человеку без собственного крова, кряду оформила квартиру рядом я в новостройке в ипотеку. Причём, не мешкая, с разбегу в ней сделала ремонт шикарный, автомобиль неординарный облюбовала без пробега, да отдохнули с дочкой вместе сперва в Палермо, а затем повеселились в вихре тем мы в Коста-Бланка на фиесте. Закончив институт, потом, как получила я диплом, Иван Иваныч в кабинет вдруг вызвал сразу на совет. Меня отечески обнял, утёр слезу, и речь держал: – Ну что же, девочка моя, дождался всё-таки я дня, когда, пройдя свой путь тернистый, сквозь козни мрачных неудач, хлопот, решения задач – ты стала всё ж специалистом. Причём прекрасным, норовистым! Осталось только пожелать, достойно фирмой управлять. Того ж, хотела и Аглая, её наказ осуществляя, дарю тебе своё я дело, сам на покой отправлюсь смело. А потому-то, в заключенье тебе промолвлю в поученье. Скажу, насколько можно кратко: людей, по рангу и достатку делить, поверь, совсем негоже, их нужды врозь, но так похожи. Взять толстосумов или нищих, (один в дворце, другой без пищи), но утверждаю однозначно, что чувство правды равнозначно. Тут нет особой тонкости лишь поступай, по совести. Остаться важно человеком! Пока, пожалуй, всё на этом. А, если что, ты за советом захаживай – я помогу, уж сделай милость старику. И это всё, что он сказал, дела неспешно передал, махнув в прощание рукой, ушёл довольный на покой. По общему согласию дочь в частную гимназию пошла учиться, и как раз уж посещала третий класс. К Тамаре Львовне с Дашей вместе довольно часто в гости ездим, чтоб подбодрить коль заскучает, на праздник к ней, смотреть больную … Тамару Львовну как родную бабулькой дочка величает. С тех пор, прекрасно с ней живём, дочь не нуждается не в чём. Да, в общем, вот такая явь. И вот судьба! Мой друг, представь, её свершились действия, как эталон возмездия; как будто бы проведена последствий жирная черта. По объявлению, тогда искала загородный дом, купить для отдыха, под дачу; и так случилось на удачу, нашёлся вариант, притом, как подтвердилося потом вполне достойный образец. По телефону продавец сказала: – Продаём жильё так спешно, дёшево своё ввиду особых обстоятельств. Есть масса важных обязательств, а проще говоря – долги, да в угол загнала совсем нас уйма всяческих проблем, от коих аж кипят мозги. И мы компанией, тогда (мои подружки, дочь моя) для обозрения жилья все подкатили на авто как раз на данный адрес тот. Дом в деревеньке (средь прикрас!) стоял вдали от шумных трасс; вблизи, за городской чертой приятно стильный, обжитой; ласкал всем видом общий глаз. Заметно с ходу: крепок, стоек … подворье: огород и баня (о чём мечтают горожане!) да множество других построек и для хозяев, для гостей, а также взрослых и детей. Что говорить, коль в самом деле, тут даже есть: турник … качели. К тому ж, пейзаж картинный: близ озерка, сосновый бор вокруг, ворота и забор усадьбу окружает длинный; всё находилось честь по чести в прекрасном живописном месте. Выходит, тотчас пара чинно; владельцы, ясно, на все сто: и как вы думаете – кто? Сожитель бывший, да такой, сам весь обрюзглый, пропитой … его любовница Марина вся внешне огрубевшая, изрядно растолстевшая, от удивленья с глупой миной застыли, как в немой картине. Я в шоке! В ступоре они; как очумевшие стоим. Смотрю на них, и всё былое опять нахлынуло волною, в тисках железных с возрастаньем сдавили грудь воспоминанья. Как будто той квартиры дверь приотворилась вновь теперь, и я увидела их снова, но только лишь в обличье новом. Всё завертелось как во сне; и возмутилися во мне: обида, боль, негодованье … неодолимое желанье возникло яростно – кипуче! – вдруг подойти в сердцах летуче, да плюнуть прям ему в лицо, при всех назвавши подлецом. Но то естественное рвенье во мне бесилось лишь мгновенье. И я, представшая пред ними в великолепии беспечном (стройна, красива, безупречна!) стою, их созерцая ныне. О Боже мой! Что с ними сталось? Подавлены, в глазах усталость. Где их апломб? Изящность? Спесь?! Пронзила душу мою резь. Но нет, ни гнева … ни злорадства! – (или ещё какого фатства). А человеческая жалость; от коей даже сердце сжалось. И время будто бы застыло; Антон с Маринкою, не веря своим глазам, а взглядом меря: меня, подруг, авто уныло … блуждали взорами в сомненье, и, находясь в недоуменье, не знали, как себя вести. Тревога стала в них расти, воспоминание давило – а вспомнить много чего было! Не знаю, долго ли в реале мы в том безмолвии стояли, покуда дочь не подошла, да нежно за руку взяла; устав от вынужденной скуки, к тому ж окликнули подруги. Но им я объяснять не стала, какой случился здесь курьёз; сосредоточившись всерьёз, я притворилась для начала, что никогда чету не знала. И те, отметить кстати надо: тому безумно были рады, и тоже виду не подали, но я увидела: узнали! – уж слишком явно в то мгновенье читалось в лицах изумленье. В сопровождении супруги, любуясь всей усадьбой этой, толпой, за лёгкою беседой мы осмотрели всё в округе. Поместье приглянулось всем! А после этого, затем, мы все гурьбой ввалились в дом, и прошвырнувшись бодряком, отметили – там тоже славно. Но расскажу о самом главном: я, не торгуясь, без проблем оформив купчую меж тем, по сути прям-таки забавной, хозяйкой стала полноправной. Мои сбежали в нетерпенье, чтоб лучше рассмотреть владенья теперь, как говорится – наши; ушли, забрав с собою Дашу. Сперва остались мы втроём, Маринка тут же вышла вон; и вдруг спросил с улыбкой он, уж не скрываясь, о своём: – Малявка эта, дочка НАША? Как звать её? Как будто Даша … Тут встретились, два наших взгляда: два жутких молнии разряда! Нахальства, я не ожидала такого вовсе от него; не взоры то, скорей всего – перекрестились два кинжала. Тогда сказала кратко я: – Да нет, Антон, то дочь МОЯ. Осёкся он, но на момент и выдал бурный комплимент: – Давно не видывал тебя, и молвлю прямо, не шутя: ты изменилася всецело: весьма, весьма похорошела … ты, вся сверкаешь, глаз слепя; ты, восхитительна! Прекрасна! Ты, высший эталон соблазна … – Чего не скажешь про тебя; увы! Но, ты, наоборот, в том смысле верный антипод. Он, усмехнувшись, внёс тираду, изобразив притом досаду: – Ну да! Чего тут говорить, теперь к тебе не подступить. Во всём, смотрю, ты, преуспела, к тому ж ещё разбогатела … Я встала, срезав проволочку; обиды все и злоключенья поведать мнилось в заключенье, тем дав понять, что ставлю точку в давно наскучившей нам теме: – Довольно слов! Минуло время: родную дочь, да и меня ты на Маринку променял; обеих выгнал на мороз, судьбы же нашей злой вопрос тебя не мучил слишком туго; я научилась жить сама, (лишь с Божьей помощью) одна, но в этом есть твоя заслуга, как не звучит высокопарно: тебе безмерно благодарна. Предупредить, хочу заране, коль вдруг соблазн возникнет в плане: (натуры для твоей типично!) шантаж там с дочкой иль чего … имей ввиду, скорей всего: ведь я юрист, причём отличный, вопрос решу любой прилично. И пожелаю на прощанье, от нас держись на расстоянье. На этом всё, ступай теперь, за вами там закроют дверь. Ушли, тем часом утренним с ущербным чувством внутренним; из-за ворот (в окно видала), как выбрели они устало; я сердцем ощутила боль: их, пострадавших от фиаско … но видно им нужна та встряска! Чтобы понять всей жизни соль. Мой друг, да все друзья … враги! Взываю с трепетным усердьем: к друг другу будьте милосердней. Твержу с волнением благим, и не тревожася другим, душой кричу, не уставая: – Вы, не отчаивайтесь, нет! А выйдя в путь, в поход – на свет – усталость, боль одолевая, идите, цель свою питая надеждой праведной в ответ. Скажу одно: учитесь, стройте свою дорогу сами, люди, и не сдавайтесь, если будет чрезмерно трудно – лишь утройте своё стремление вперёд – и непременно приведёт (судьба чрез путы многогранны) к мечте заветной, долгожданной; Господь, Он любит терпеливых, а значит, будете счастливы». Эпилог Тогда, тем рейсом к нашей цели успешно с дамой долетели. Как часто нам диктует жизнь: мы попрощавшись разошлись. Оставив в тех воспоминаньях: в душе тепло того прощанья. И верно то, что с нею боле мы уж не встретимся, пожалуй, а остаётся лишь за малым, чтоб не забыли в своей доле: о самом главном – чужой боли. Поверьте, не желал я шибко, блеснуть умом в гламурной теме; скорей была бы в том ошибка, чем жажда видеть шарм в поэме. Чего же алчу в самом деле?! Тут всем скажу я напрямик: стыжусь прослыть вдруг пустомелей, что понапрасну бьёт язык. Во мне пригрелось упованье (в сакральной пазухе души), быть может мелочь – так, гроши! – но это пылкое желанье привлечь, простите, час вниманья к какой-то теме, в самом деле, вас оторвав от «компа», «теле» … столь милых сердцу, дорогих – всех, всех читателей моих.