Я нежу прыть... Я думал, сердце позабыло Способность легкую страдать, Я говорил: тому, что было, Уж не бывать! уж не бывать! Прошли восторги, и печали! И легковерные мечты... Но вот опять затрепетали Пред мощной властью красоты. Примечания Я ДУМАЛ, СЕРДЦЕ ПОЗАБЫЛО. При жизни Пушкина не печаталось. Стихотворение не отделано. Из ранних редакций В черновике первым стихам предшествовало неотделанное четверостишие: Тогда ли, милая, тогда ли Была явиться мне должна. Когда ........... ............ решена. Кроме того, Пушкин начал писать продолжение: Гляжу, предаться не дерзая Влеченью томному души, ........ прелесть молодая, Полурасцветшая в тиши. _____________________________________ Я думал, сердце позабыло Способность легкую страдать, Я говорил: тому, что было, Уж не бывать! уж не бывать! Прошли восторги, и печали! И легковерные мечты... Но вот опять затрепетали Пред мощной властью красоты Восторги пламенного сердца: Как мне опять печаль встречать? Ликую, тень храня лица За светлым взором, благодать! Неистребимые порывы В известье самому себе: Сердечной прихоти разрывы Влекут чарующе к судьбе. И занимая в долг участье У той судьбы, я нежу прыть... Опять любовное несчастье! Опять мне море небом рыть... Я обретаю в этом поступь Времен, что мне наделены Судьбою данной; только топь Сокроет внутренние стоны. Смешалось море с небом — Чувства меня терзают и гнетут; В ту топь войдя, я стану богом... А оступлюсь: останусь плут. Тогда ли, милая, тогда ли Была явиться мне должна. Когда я жил в немой печали, И участь сердца решена. Гляжу, предаться не дерзая Влеченью томному души, Трепещешь прелесть молодая, Полурасцветшая в тиши. Тебя я вижу сквозь столетья: Мгновенья сути дерзкой ждут... Мерцаешь тайной самоцветья Во взоре медленном — и тут... Моя печаль проходит быстро, Я снова вижу наш привал; В котором от забвенья чисто... В котором вестник ночевал... С крылами легкими Амура, Играл что луком как дитя. Любовь... задумчивая дура, Его терзала не шутя, И он, въедаясь в нас очами, Терпел нужду поднять свой лук... Ты знаешь, милая... слезами. Он лишь проделал задом... звук, Который мне не пить ушами. Который в грезах не явись... Я остаюсь опять с мечтами. А ты над сердцем потрудись. *** Как пламень Пушкина. Доработано в "[ ]". _____________________ Если ехать вам случится От Тригорского на Псков, Там где Луговка струится Меж отлогих берегов, — От большой дороги справа, Между полем и селом, Вам представится дубрава, Слева сад и барский дом. Летом, в час, как за холмами Утопает солнца шар, Дом облит его лучами, Окна блещут как пожар, И, ездой скучая, мимо [Придорожный] развлечен, Путник смотрит невидимо На семейство, на балкон. [Ставни ищет взглядом прытким, Оседающим к пути? И прочувственно уж чутким Кажется себе, но — чти Пыль-дорогу взгляд укромный. Солнце блещет в окнах жаром. Сам себе потешно томный Проникаешь в сердце даром Тех людей, что вне дороги... Даром цели своей скромной. Потому что жизнь — как пламень. И сойдешь с коляски — в ноги. И ударишься об камень Мостовой бессрочной...] *** Всуе Пушкина: до строки "И сладострастных и суровых..." _________________________ Не вижу я твоих очей, И сладострастных и суровых... Тайн твоих не вижу — бей! Речами злыми самозванных Моих нечаянных гостей; То — думы мрачные о днях Прошедших — всуе. Не упрочняйся во гнилых корнях Любви моей, не в поцелуе Храню я невиди'мо страсть; Не дай огню лишь тут пропасть Души моей, что не черствее Твоих заметных тайн... Но не случаен миг былого И важного обоим откровенья! Я не желаю для тебя другого, Как только лишь — терпенья. Во мне ты — часть. В тебе я — посох Пути в безветрие и хлад. Не дай пропасть. Не утаи дремотный шорох Пути скольжения во ад. Не вижу я твоих очей, И сладострастных и суровых! Любовь измерена в оковах Необоримых страсти, чей Вне судьбы и вне признаний На мне задержится ли взгляд... Заложник взглядом испытаний; Безмерный чтец твоих наград, Которыми одаришь нежно И вновь запрячешь взоры в дол. Тобой я волен безмятежно; В тебе я вижу страсть, но зол Слегка ведь я на эту тайну, Которой ты меня терзаешь... Прогонишь — попрекать не стану. Оставишь. Будто бы играешь, Да не со мною — с правом верить, Что мы всердцах открыли двери Друг для друга... Но отворить Судьбу чтоб — хоть в очи говори. Не вижу я твоих очей, И сладострастных и суровых? Опять душа в тенетах новых Твоих проказ бессмертных, эй! Ямщик уж здесь, торопит прытью Коней своих... Гони меня теперь уж плетью. Сразу — за двоих. ___________________ Почему в "невиди'мо" ударение так? Дело в том, что получается созвучие (глубоко) с "вести", "ведение"; "храню я не ведимо (ведомо)": не ведая? не... веду страсть (никуда). Страсть недвижима? Получается сложное "понятие": нет видимости — нет ведения (знания) — нет движения. Можно попробовать прочесть с [правильным] ударением: "храню я неви'димо страсть". И это (на самом деле на усмотрение). *** Напрасно я бегу к сионским высотам Пушкина: до строки "По ребрам бья хвостом и гриву потрясая". ____________________________ Напрасно я бегу к сионским высотам, Грех алчный гонится за мною по пятам... Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, Голодный лев следит оленя бег пахучий. Так, ревом яростным пустыню оглашая, По ребрам бья хвостом и гриву потрясая, Тот царь стремнины и голодной спеси Пытается вонзить в меня когтями ереси Свой страх и бдение наживы и расчет. И по моим опавшим членам кровь течет... И я готов сразиться с ним, но зверь Уже пихает лапы задние в живот. Сейчас он телом двинет, разорвет... Мою больную плоть напополам... Напрасно я бегу к тем праведным Высотам всеблагим и вечным... долг Человечины... во мне... безверия итог. ____________________ Применена "слепая рифма": "зверь" и "безверия". *** Толпа глухая Пушкина: до строки "Кумиры их, вчера увенчанные ею." _________________________ Толпа глухая, Крылатой новизны любовница слепая, Надменных баловней меняет каждый день, И катятся стуча с ступени на ступень Кумиры их, вчера увенчанные ею. А за кумирами с печалию своею Весь мир нисходит будто в саван; Закутавшись — молчит; и будет кован Порыв прилюдный зрения чудес. Об те ступени и пророк и бес Настукают себе не мало шишек! А суетный порыв опять же — прыток И зачудесен очарованный толпой. Поэт... поэт... ты дружен крепко с головой. Измерив суть толпою, плачешь... И сим стихом толпу в ступенях прячешь. И глухо сослепу беседуешь с собой... Толпа глухая. Ей отворятся ставни рая И срамотно галдя, она взовьется к небесам. Ох, если б праведен был сам, Понять бы смог их спесь смутну'ю. Но крест в затменьи не целую... Предав ступени их хмельным богам; Пусть потешаются — была бы почесть! Но те ступени надо просто высечь! И более не будет виться хлам, Над головами и слепыми и глухими... Но все мы рождены пред совестью нагими! И все мы поклоняемся своим трудам. Толпа глухая. Для чего так неестественно писать Об этом, вверяя слогу меру знания, Которому не быть, не открываться, жить Так хочется лишь в окруженьи мира. Но мир, это не то, что можно подарить Во благо несусветного кумира. *** Усы Пушкина, доработано со строки: "Гусар, крутя свой ус..." -- Глаза скосив на ус кудрявый, Гусар с улыбкой величавой На палец завитки мотал; Мудрец с обритой бородою, Качая тихо головою, Со вздохом усачу сказал: "Гусар! всё тленно под луною; Как волны следом за волною, Проходят царства и века. Скажи, где стены Вавилона? Где драмы тощие Клеона? Умчала всё времен река. За уши ус твой закрученный, Вином и ромом окропленный, Гордится юной красотой, Не знает бритвы; выписною Он вечно лоснится сурьмою, Расправлен гребнем и рукой. — Чтобы не смять уса лихого, Ты к ночи одою Хвостова Его тихонько обвернешь, В подушку носом лечь не смеешь, И в крепком сне его лелеешь, И утром вновь его завьешь. — На долгих ужинах веселых, В кругу гусаров поседелых И черноусых удальцов, Веселый гость, любовник пылкий, За чье здоровье бьешь бутылки? Коня, красавиц и усов. Сраженья страшный час настанет, В ряды ядро со треском грянет; А ты, над ухарским седлом, Рассудка, памяти не тратишь: Сперва кудрявый ус ухватишь, А саблю верную потом. Окованный волшебной силой, Наедине с красоткой милой Ты маешься — одной рукой, В восторгах неги сладострастной, Блуждаешь по груди прекрасной, А грозный ус крутишь другой. Гордись, гусар! но помни вечно, Что все на свете скоротечно — Летят губительны часы, Румяны щеки пожелтеют, И черны кудри поседеют, И старость выщиплет усы". Гусар, крутя свой ус нещадно, На мудреца глядя отрадно, Возюкал пальцем воздух прытко: В нем жизнь терпела старца чутко; Но вот еще и словно оземь Мудрец плешивый, кстати, очень, Помимо гладкого лица, Роняет как бы без конца Своеречиво и покойно. Гусар ему присвистнул: "Вольно! Чудак-мудрец ты смыслом знойный, Твой ум до жития покойный Не знает сладости свершений В боях и поприщах, и мрачен Путь твой к бессмертию и богу; А я ищу свою дорогу И путь мой донельзя удачен, О гладкобритый мой учитель. Ты дня и ночи повелитель, Что взялся ус мой поучать? Позволь с тобою рядом встать, Увидеть для чего ты пеший... А ты познай на кой я грешен... Мой ус вверяя блажей чуши Уст непомерно мудрых, спешен, Видать твой благостный расчет Усам моим воздать почет; Вот и не знаешь как сказать. И чушь несешь как благодать. Расслабься, отрок... старец... гном. Тебя я вижу тут с трудом Средь пыли поднятой копытом. И дрожь дороги под седлом... И ты, способный ус бесчестить. Ах, вольно, мудрый! Не парад... В лихие времена бы верить... Вот для чего мой ус и рад, Крученый пальцем к тяжкой доле; Ты слышишь меня, странник, что ли? Не стой на вытяжку, я добр. Ах ты же мудрый тоже бобр... Приспичило ему ус трогать..." И продолжая гарцевать, Гусар трепал уздечкой нежно По гриве ладной скакуна: "Что, мудрый, будет ли война?" Ответом вздох был безмятежно. *** Дорида Пушкина, доработано от строки "И имя чуждое уста мои шептали" ___________ В Дориде нравятся и локоны златые, И бледное лицо, и очи голубые... Вчера, друзей моих оставя пир ночной, В ее объятиях я негу пил душой; Восторги быстрые восторгами сменялись, Желанья гасли вдруг и снова разгорались; Я таял; но среди неверной темноты Другие милые мне виделись черты, И весь я полон был таинственной печали, И имя чуждое уста мои шептали. Потом во снах глубоких я терзал мечту, Вверяя неге этой ночи суету Всех дел мирских, подвластных жадной воле. Дориду оставляя на святой заре, Я пил лучи восхода пьяным сердцем. Я был повернут к пламени лицем: В ее глазах сияла вечная мольба. И солнце и печаль смешались в одночасье. Над нами воздымалась временем судьба. И медленно в рассвет стучало счастье Часами, что таили суть секундой. Я встал с постели. Дориде полногрудой Отдал последний взгляд прощальный. Сон. Не отпускал и рвал внутри измену. И находя собою перемену... Я чуть сдержал в груди неясный стон. Года как ветер — по верхушкам скачут Застывших и молчащих вяло сосен. Я, понимая, что всему виною осень, Смотрю в глаза ее, века в них плачут. В них опрокинуто и сонно стынет пламя. Оно, себя теряя, рвется ветром. Как будто вечное предчувствий знамя. С своим безумным и благим секретом. Задулось, сгинуло. Опять взметнулось к небу. Играет верой, что его сейчас так много. И опрокинется в углей зовущую утробу. И пред очами снова дальняя дорога... Дорида шевельнулась. Вопрошая молча, Зачем я рано встал, тревогой грезя. И лишь размеренно часы в рассвет стуча, Мне понимают тайно: медлить уж нельзя. Я подошел к окну и осмотрел всю даль. Печаль невольно въелась в сердце — знаком, Которым та, другая, поправляла шаль. И ей мой взгляд теперь измучено знаком. Я оглянулся на Дориду. Ждет. Пока я облекусь прозреньем ночи. И от меня мой демон в гости не уйдет. И не уйдет совсем. Нет у него той мочи. *** Вурдалак Пушкина, доработано со строки: "Он ей пальчиком...". -- Трусоват был Ваня бедный: Раз он позднею порой, Весь в поту, от страха бледный, Чрез кладбище шел домой. Бедный Ваня еле дышет, Спотыкаясь, чуть бредет По могилам; вдруг он слышит, Кто-то кость, ворча, грызет. Ваня стал; — шагнуть не может. Боже! думает бедняк, Это верно кости гложет Красногубый вурдалак. Горе! малый я не сильный; Съест упырь меня совсем, Если сам земли могильной Я с молитвою не съем. Что же? вместо вурдалака — (Вы представьте Вани злость!) В темноте пред ним собака На могиле гложет кость. Он ей пальчиком с укором Прямо в морду метит тряско: Мол, какого ты, измором, Людей честных губишь только... И трясет ей пальцем нежно, Все ж собака, вдруг и — злая! Та же кость ту безмятежно Шкребет пастью, да — без лая. Ох, не ладно тута что-то... Думал Ваня три минуты. Наблюдая как уперто Желваки на скулах вздуты. Псина явно не простая. Тут его в башку шибает: Аль не зря с молитвой чая, Жрал могильну песть, кто знает... Вурдалак лишь обернулся Испугавшись той молитвы... Ваня в ночь тут оглянулся. Вот — кладбище — поле битвы... Здесь он будет страшно биться С бесом этим проклятущим. А потом собой гордиться, Что не струсил, но потом... Вот прошла еще минута; Пес как-будто кость ласкает: Уже сыт? Какого чёрта... Пес к нему глаз поднимает. Смотрит Ваня, глаз опалый, Ярко призраком мерцает... Думает: пес, видно, старый, Это смерть в нем так играет... Ой, о чем сейчас я думал?! Что за мысли... и мои ли? Пес припал; и ветер дунул: По кладбищу дунул тьмой ли... Дуновение смрадное От могил к лицу припало. Ваня в бег: за что такое? Сзади что-то прилипало... Прям к ногам — цепляло ляжки; И мешало у подошвы Рвать ногами ночь и вздохи От могил; он трус — увы.