Наталья Сафронова Краденое солнце Лика была задумана честной и верной, она чувствовала в себе этот свет и эту высоту. Однако жила, как получится, и порой, анализируя свою жизнь, недоуменно пожимала плечами, разводила руками, обреченно вздыхала, плутая в своих мыслях по бесконечному кругу, и не понимала, кто и в чем виноват, и что делать. В итоге она вставала на одну ступеньку с русскими классиками и так же, как они, не находила ответы на извечные русские вопросы. Собственно, ее звали Анжелика. Греческое имя. Однако ей слышалось в нем что-то французское. Возможно, из-за прочитанного в юности романа о прекрасной Анжелике. Она читала много, бессистемно, беззастенчиво перелистывая скучные страницы. В «Войне и мире», например, пропустила всю войну, жадно впитывая отношения Наташи и Болконского, болезненно вникая в сложный треугольник Сони, Николая и Мари. И всех понимала, и ей порой казалось, что понимает и чувствует больше, чем Толстой. Толстой, на ее взгляд, излишне морализировал, не признавая правду за каждым своим героем. Однажды, будучи студенткой, в поезде она разговорилась с пожилым мужчиной, показывала ему свои рисунки, читала стихи, он слушал и смотрел, потом сказал: - Однако, барышня, у вас в голове каша. Лика не обиделась, но почему-то запомнила. И порой, ведя с собой внутренний диалог, качала головой и говорила себе: - Однако, барышня, у вас в голове каша, да еще какая. Отца Лики звали Иваном. «Анжелика Ивановна» звучало, как насмешка. Анжелика подозревала, что в несоответствии имени и отчества и лежит начало всех ее бед. Поэтому всегда представлялась Ликой, отчества как бы и не было. Лика словно не взрослела, оставалась вечной девочкой, все взрослели, а она нет. Ее ровесницы все больше отдалялись от нее даже не из-за разницы взглядов, а несовпадения энергетики. Лика всегда была чуть в стороне, и постепенно вакуум вокруг нее становился все больше, но у нее словно и не было потребности в общении, настолько она была заполнена, все остальное было бы лишним. Еще в школе классная руководительница говорила Лике: - Все внутри, ничего снаружи. Смотри, не лопни. Замужем Лика была за человеком серьезным, основательным, однако сама имела вид абсолютно незамужний. Не то, чтобы слишком интересовалась мужчинами или обручальное кольцо забывала надевать, хотя и забывала, а было в ней что-то такое, что предполагало некоторую свободу, незацикленность на домашнем хозяйстве. Лика говорила о себе: у меня быта нет, и, действительно, не было. Она готовила, конечно, завтраки и обеды, но это словно не заботило ее. Хотелось играть в домашнюю хозяйку – играла, а нет – собирала ужин на скорую руку, думая о своем. Или не собирала. Или не приходила домой к ужину, шла на берег реки, доставала альбом и рисовала. Ей нравилось бесцельно смотреть на воду, передавать на листе ее движение, впитывать ее покой и умиротворенность. Река течет, конечно, не стоит на месте, но разве ее бег имеет что-то общее с человеческой суетой? Лике хотелось раскинуться так же широко, почувствовать неторопливость воды, слиться с ней, самой стать водой. Мать находила успокоение в тяжелом физическом труде. Тоже своего рода медитация, почему нет? Она работала до кругов в глазах, боли в пояснице. Впрочем, болела мама, вероятно, от внутренних противоречий, которые не разрешались в бесконечной работе, а только усугублялись ей. Мама словно взывала к совести отца, который предпочитал созерцать, не вмешиваться активно в окружающий мир, однако жена взывала, и он отгораживался водкой. Лика всех понимала, однако чувствовала внутреннее родство с отцом и с детства боялась вырасти такой же никчемной, как он, боялась, что ее тоже затянет в алкогольный омут, поэтому никогда не прикасалась к спиртному. Может быть, Толстой тоже чего-то боялся и обращался к морали как к спасению. Религия - это прежде всего мораль. «Если бы бога не было, его следовало бы выдумать». Муж не давил на нее. И если Лика, входя в дом, сразу рисовала дождь за окном, он молча ставил рядом с женой чашку чая с лимоном и усаживался за соседним столом работать. Раскладывал какие-то провода, вглядывался в какие-то схемы, Лика не вникала, какие именно, все равно не поймет. Муж выгодно отличался от мамы тем, что не давил. Хотя у него тоже были свои бзики. Время от времени он, например, начинал занудствовать: - Почему ты не звонишь родителям? - Забываю, - пожимала плечами Лика. Этого муж понять не мог, он помнил о своих родителях всегда, о родителях и своем неизбывном долге перед ними. Лика забывала позвонить маме, муж напоминал, и это вызывало отзвук душевной боли. Муж ассоциировался у Лики со стулом с крепкими ножками. Сядешь на него и не боишься, что упадешь. В родительском доме стулья были привычно хлипкими, развинченными, стол тоже качался, а у дивана скрипели пружины. Лика спала на диване и старалась реже поворачиваться, чтобы не будить маму. Теперь в Ликином доме все было надежным, можно было спокойно спать. Однако не спалось. Лика по-прежнему чего-то боялась. Когда родился сын, в дом словно вошло солнышко. Лика как будто раскрыла крылья, взмыла в небо и с наслаждением ухнула в сказки и детскую поэзию, говорила на детском языке с интонациями сына и засыпала рядом среди игрушек. С удивлением на прогулке во дворе слышала жалобы соседок на усталость и недосыпание. Сама Лика жила в режиме сына и не понимала, что может так изматывать, ей все нравилось, все радостно изумляло, в ней звучала музыка и плескалось счастье. Однажды, спускаясь в лифте со своего десятого этажа на прогулку, Лика с Сашечкой застряли и не сумели объяснить лифтерше, на каком именно этаже остановилась кабина. Лифтершу это вполне устроило, она согрела чайник и пила чай, ни о чем не переживая. Лика с Сашечкой тоже не испытали особенных неудобств, потому что отвлеклись на стихи, и рассказывали их друг другу и хором. Их спас сосед, который дважды в течение часа выходил покурить на площадку, он тоже послушал некоторое время стихи, а потом не поленился сходить к лифтерше и сказать, на каком этаже стоит лифт. Сын с удовольствием читал с мамой стихи, макал пальчик в краску и с восторгом проводил линию на чистом листе, писал письма деду Морозу, а утром бежал к елочке за чудом. Лика все детство сына была не совсем Ликой, чуть-чуть – а может быть, гораздо больше, чем собой – Сашечкой. И сложно сказать, кому доставляла вся эта игра в сказку большее удовольствие, матери или ребенку. Последнее письмо деду Морозу Сашечка написал в десять лет, а потом не то, чтобы повзрослел, но стал отдаляться от матери, жить собственной, отдельной от мамы жизнью. Лика сама изумлялась вопросу, который подспудно вставал в ней: зачем взрослеет? Она понимала, что этот вопрос глуп, но он возникал из глубин подсознания. Тихое солнышко разделенных детских игр закатилось куда-то, стало темно и пусто. А может быть, это сейчас, по прошествии времени воспринимается все так трагично, а тогда Лике просто стало скучно. Появилось свободное время, которое она упорно не желала тратить на консервацию дачных овощей, а пропадала с альбомом на берегу реки. Или устраивала выставку детских работ в школе керамики. Двадцать крокодилов, проглотивших солнце, похожих и разных, гордость ее маленьких учеников, вызывали неподдельное восхищение у их мам. Крокодил-жадина и крокодил, с которым никто не хочет дружить, крокодил-хулиган и крокодил-обжора, крокодил-растяпа и крокодил-рассеянный с улицы Бассейной, повторяли характеры своих юных творцов либо их детские страхи, а потому были абсолютно живыми. Лика встречала мамаш своих учеников и делилась с ними радостью. А после выставки купила желтые хризантемы в ближайшем цветочном магазине и понесла свое солнышко навстречу счастью. Когда Лика его встретила, ей казалось, что она знала его всегда, просто они расстались ненадолго. За время разлуки она успела замерзнуть и теперь отчаянно тянулась к теплу, которое было таким родным, знакомым и бесконечным, что казалось – можно закрыть глаза и успокоиться, наконец. Вот оно, твое тепло, ты его помнишь, знала когда-то в детстве, в нем не страшно. «Когда знала? - изумленно выныривала Лика из вязкой каши своего подсознания. – Ничего я не знала, было холодно и страшно, и желтые занавески тянулись ко мне ночью, и я боялась повернуться на скрипучем диване, чтобы не выдать себя». А все-таки свое, родное, безошибочно чувствовала Лика, и даже бесконечные споры между ними были уместны, хотя и выматывали Лику, и заставляли ее дрожать от страха. Но именно споры почему-то казались ей веским доказательством надежности этих призрачных отношений, которых как бы и не было. О ненужном не спорят и не отстаивают, только необходимое вызывает эмоции и заставляет переживать. Лика подумала, что Лев Николаевич навряд ли порадовался бы ее счастью, а пережил бы ее драму, а потом вогнал в депрессию и бросил под поезд. А Булгаков налил бы яду. Именно так должен развиваться сюжет, а значит, ни о каком счастье речь не шла. Лика стряхивала с себя паутину подсознания и прислонялась к мужу. - Я тоже пеле… пележивал… - слышалось ей. «Господи, ну, почему у меня все не как у людей?» - остервенело думала она. Сашечка забросил рисование и занялся боксом. Лика никак к этому не отнеслась, просто не нашла отклика у себя в душе. - Ты бы сходил к тренеру, узнал, какие у Саши перспективы, - попросила она мужа. - Позовет сын на соревнования, схожу, - согласился муж. Лика отвлеклась от Сашечки и обратила взгляд на любимого. Он казался ей похожим на молодого медведя. Высокий, но не огромный, не страшный, с юным любопытством оглядывающийся вокруг, глаза умные, жадные до всего нового. Ей казалось, что ему интересен только процесс познания, весь мир во всем его многообразии, именно в этом крылся секрет его непреходящей юности. - Мальчишка, - нежно говорила ему Лика, - ты никогда не будешь старым. Между тем, у любимого тоже был сын, тоже семья, и Лика впридачу ко всему, а значит, тоже все не как у людей. А однажды Лика пришла к нему и словно наткнулась на стену между ними. - Что с тобой? – спросила она. - На, читай, - протянул он ей исписанные листы. – Выброшу потом. Лика узнала из этих листов, что сердце ее любимого давно разбито какой-то женщиной. Вот, оказывается, о чем Лика с ним спорит. Она-то думала, что его душу раздирают противоречия между любовью и долгом, а тут все куда сложнее. Женщины как бы нет, но в сердце – есть. Лика хотела уйти, чтобы он мучился чуть меньше. Такой поступок с ее стороны показался ей благородным. Однако любимый не отпустил Лику, может быть, он ей лечился. Лика поискала у себя в душе сочувствие и способности к врачеванию. Но нашла только неизбывную печаль и невозможность дышать без него, поэтому выбирать ей было не из чего. Она осталась рядом, не могла его не видеть. Лепила в школе керамики медвежат, а потом дарила их любимому. Показывала фотографии с выставки. Двадцать мишек, каждый со своим характером, все с умными глазками, все нежно любимые, такие мишки вылечат сколько угодно разбитых сердец. Склеют, подуют, и все заживет. - Люблю тебя, - повторяла Лика сто раз на дню. - Я знаю, - отвечал любимый. – Не говори об этом часто. - Хочется, - говорила Лика. В ней проснулась неудержимая потребность любить несмотря ни на что, ни на какие запреты русских классиков. Все, что кому-то – можно, нам – нельзя, словно предостерегали они. Лика слушала и не слышала, очень хотелось счастья. - Как Сашечка? – спрашивала Лика мужа. - Перспективный, считает тренер, - ответил муж. – Готовит его к областным соревнованиям. Кто-то боится повернуться, чтобы диван не скрипел, а кто-то надевает боксерские перчатки, думала Лика. Каждый выбирает свой путь. Кто-то сколачивает крепкие стулья, а кто-то пытается удержаться сразу на двух. Однако любимый не удержался, поругался с женой и ушел из дома. Лика притихла. Ждала, что за этим последует. Однако ничего не последовало. Любимый пометался по друзьям, поискал квартиру, однако денег не хватало, потому что он как истинный джентльмен отдавал свою зарплату жене. Зарплату отдавал, а себе варил пустой суп на съемной квартире. Лика всегда знала этот его страх перед деньгами, он не говорил, но она чувствовала. Он не был дураком и умел зарабатывать, просто не выбирал между деньгами и наукой. Наука дороже. - Почему ты не возвращаешься домой? – наконец, прямо спросила его Лика. - Вернуться всегда хочется, - усмехнулся любимый. – Некуда возвращаться. Наконец, он нашел выход, устроился ночным сторожем на родном заводе. Днем работал, а ночью сторожил. Так тянулось еще несколько лет и как будто всех все устраивало. Все молчали и принимали то, что есть. Лика не знала, о чем думала жена, и боялась предположить, какие мысли зреют в голове у любимого. Она рисовала дома заплаканное дождем окно и мучительно размышляла о том, что она всегда любимого оправдает. Однажды он сказал Лике: - Если у меня появится шанс устроить свою жизнь, я им воспользуюсь. Лика внимательно посмотрела на него и поняла, что этот шанс появился, тем более, что завод заключал договор с лицензированной охранной фирмой, в услугах сторожа с высшим университетским образованием больше не нуждался. А потом события стали развиваться так стремительно, что Лика не успевала их осознавать. - Я думала, ты не сможешь, а ты смог, - горько сказала она ему, когда он женился. - Не исчезай совсем, - попросил он Лику. Она бы и не смогла, и звонила ему, чтобы услышать его голос в этой огромной пустыне, где Лика ощущала себя такой маленькой и одинокой. Ты только ответь, умоляла она, набирая его номер. - Подставляешь, - сбрасывал он всякий раз ее звонок. У Лики создавалось ощущение, что жена под номером два идет с ним в комплекте. Сам по себе он больше не существовал. Лика перестала спать, желтые занавески детства снова нашли ее в безвоздушном пространстве ночи, она боялась пошевелиться, чтобы не выдать свое присутствие. Скоро рассвет, кошмар закончится. Скоро ли рассвет? Лику качало от усталости, однажды она так покачнулась в школе керамики и задела полку с крокодилами и мишками. Глиняные фигурки разбились. Десятилетний марафон сказок закончился. Наступила реальность, приходилось ее принимать. Лика стерла номер любимого из телефонной книжки, чтобы больше не подставлять его. И он словно растворился во вселенной. Был ли он, «а может, мальчика и не было?» Сказки были, а мальчика не было. Вырос, надел боксерские перчатки, отвоевывает свое место под солнцем.