РОМАНТИК Никто и не знал, что следователь пописывал на досуге рассказы. После его смерти в столе нашли кипу машинописных листов, среди которых были и эти. Не Бог весть что, но все же... Стояла удушающая жара. Марчелло даже задержался на выходе, как бы раздумывая: не вернуться ли ему в прохладный подъезд. Он взглянул на солнце, и диск заиграл, запрыгал у него перед глазами. Марчелло часто заморгал и, когда ослепление прошло, снова посмотрел на небо. На этот раз ему показалось, что солнечный диск плавится, расплывается, будто хочет целиком занять голубой, подобный театральному куполу небосвод. Это видение длилось какой-то миг, но Марчелло долго будет вспоминать его по дороге. Часто бывает так. Встретишь, например, осенью на аллее первые опавшие листья, и вид их поднимает из пучины памяти горькие воспоминания об утраченном, неисполненном, да, в конце концов, начинаешь просто сожалеть о прошедшем, и ничтожное вроде бы событие дня - листья на асфальте - делает тебя сентиментальным, выстраивает в тебе храм тоски, где настроенных заветными тонами музыкант - душа - начинает выводить нестерпимо грустную элегию. Или же наоборот, опечаленный, растерянный, неуверенный в завтрашнем дне, выйдешь ты из дому, чтобы бесцельно побродить по городу, и достаточно увидеть стремительный полёт птицы, уверенную походку какой-нибудь женщины – и тот же музыкант начинает играть аллегриссимо, серая паутина падает с твоих глаз, и мир, окружающий тебя, становится на некоторое время дружелюбным, заботы кажутся незначительными… «Cолнце, солнце, - мысленно говорил Марчелло, направляясь к виа Бертини, - зачем ты так мучаешь этих и без того несчастных людей? Зачем жестоко ты столь? А может быть, ты доброе, солнце? Ты, символ мира и счастья? Может быть ты хочешь спалить весь человеческий позор? Сжечь пороки земли, которые мешают ей стать свободной? Нет, бедняга, тогда твоя доброта тщетна, зря терзаешь ты себя! Другой метод здесь нужен! Жестокость иного порядка необходима, чтобы разрушить эту рутину! А ты сейчас делаешь бронзовыми тела мерзавцев, растянувшихся на шикарных пляжах, и твоё старание даст им только лишний повод для самодовольства! Так что, солнце, ты не вытравишь эту грязь, а только придашь ей лоск, и под твоей бронзой она сможет творить еще больше беды…» Виа Бертини начинается новыми постройками, через 200-300 метров двадцатый век резко заканчивается – и вы оказываетесь среди архитектурной мешанины средневековья. Все дома здесь разные: один, словно сошедший со страниц Антонио Барилли, обещает своим фасадом события «Странной ночи», другой, самый старый, серый, с исписанными стенами стоит на расстоянии от соседей, будто считает зазорным приближаться к младшим. В конце улицы - здание, в котором 19-й век породнился с 20-м: к мрачной трёхэтажной постройке серого камня прихоть архитектора присоединила стеклобетонную конструкцию с наружными лифтами. Марчелло шел по виа Бертини, продолжая размышлять: «А вправе ли я осуждать и обвинять? Почему все-таки принято считать негодяем и мерзавцем человека, который живет только для себя самого? Можно ли укорять тех людей, которые чеканной монетой пытаются разбудить в этом окаменевшем мире голосок свободы? И которые хотят слушать этот голосок одни? Разве не оправдывает все положение: я живу один раз и желаю всего, а после.. Бог? Справедливость? Не вспоминаем ли мы эти понятия только тогда, когда проигрываем, сравниваем? Не от зависти ли ты, справедливость? Может быть, ты порождение бессильного эгоизма? Мне плохо, так почему смеются другие? - вот на этом корне и замешано всякое искание равноправия, а желаемый результат в нём: пусть весь мир носит траур по моему несчастью, или же пусть мне тотчас же будет так же хорошо и весело, как и им, радующимся. Нет, от всего этого можно сойти с ума! Или ты, или тебя! Нечего искать общих положений: мир плюралистичен.» И здесь он вспомнил коридор римской консерватории, где недавно встречался со своим другом. «Точно! Вот с чем можно сравнить! Из каждого класса доносится своя тема, а при слиянии такая какофония! И ведь каждый хочет сыграть как можно лучше!» *** - Да, хорошо. Он придет, и я перезвоню тебе. – Луиза положила трубку и ушла в комнату. Её квартира находилась как раз в «ансамбле братания веков», в старой его части. Посмотрев в окно, она увидела Марчелло и побежала к зеркалу. Минуты через две раздался звонок. Покрутившись перед зеркалом, Луиза торопливым шагом пошла открывать дверь. Марчелло стоял на пороге и смотрел на нее, не говоря ни слова. - Что ты так уставился? Первый раз меня видишь? – Луиза довольно улыбалась. - Лу, ты неисчерпаема! Каждый раз я открываю в тебе что-нибудь новое, поэтому все наши встречи в какой-то степени – «первый раз»… - Ну и что же ты увидел сегодня во мне? Марчелло хотел ответить, но Луиза поцеловала его и сказала: - Может быть, милый философ, зайдёшь в квартиру? В комнате, плюхнувшись на софу, Луиза снова спросила: - Так что нового ты заметил сегодня? - Твое новое – это частичка истории человечества. – Марчелло уперся взглядом в пол и потирал пальцы. - Что?! Ты, случайно, не перегрелся на солнце? - А вот теперь эта частичка улетучивается: ты убиваешь ее своей логичностью. Кстати, Лу, а почему вы, женщины, любите, чтобы и мысли подавали очищенными, как апельсин? - Женщин, милый мой, нужно оберегать от всего. Ну да ладно, ты продолжай о частице истории, «очисти апельсин», - протянула она нараспев последние слова. Марчелло хотелось сказать, что думать-то должны и женщины, но удержался от искушения. - Почему частица истории? Просто ты, Лу, показалась мне сегодня похожей на девушку из средних веков. Вначале, - добавил он. – Что-то было в твоих движениях, в твоем взгляде, что вызвало в моем воображении идиллическую, пасторальную картину… Ты сама любишь средние века? - Зная по книгам – да, - ответила Луиза, рассматривая свои ногти. - Нет, книги, это одно, а чувствовать дух этой эпохи, её незамутненную первозданность, простоту – совсем другое. Книги дают лишь общий абрис, а истинную ностальгию по тому времени вызывает, наверное, желание чистоты, искренности. Поэтому все прекрасное, что встречаешь в наш безумный век, кажется случайно попавшим к нам из прошлого… - Да, может быть. – Луиза вздохнула и сразу же заговорила о своем: - Ты знаешь, Марчелло, только что звонила Лер… она приглашает к ним, на побережье… Хотя Марчелло и знал, что его экскурсы по лабиринтам собственных дум порой утомляют собеседника, он был обижен таким резким переходом.. Это чувствовалось в его голосе, когда он говорил: «Нет, Лу, сегодня я никак не могу». Ему хотелось бы услышать от Луизы его мнение, в конечном счете – простую, ничего не говорящую фразу «продолжай, милый…», но та была так увлечена рассказом о вилле Лер, что уже совсем не помнила о средних веках. - Ты зря отказываешься, там чудесно: море, песок, пинии… - Нет, как-нибудь в другой раз… Сегодня... – Марчелло замолчал и потом добавил: - нет, сегодня много дел. - Какие дела могут быть в такую жарищу?! Ты посмотри: асфальт плавится! Подумай ещё, а пока принесу аранчату. Она вышла из комнаты. Марчелло подошел к окну. На улице мальчишки играли в террористов. Парнишка в красной майке, с игрушечным автоматом в руках, изображая раненого, медленно падал на капот припаркованного «фиата». Прикоснувшись грудью к раскаленному металлу кузова, он резко отпрянул назад и стал растирать обожженное место. Задернув тяжелую штору, Марчелло закурил. Из кухни доносился звон переставляемой посуды; затем хлопнула дверца холодильника. Марчелло вздрогнул. Луиза принесла аранчату и стаканчики и устроилась на софе. Марчелло потушил сигарету и сел рядом. - Ну что – решил? – спросила Лу, водя кончиками длинных пальцев по лицу Марчелло. - Нет, я не еду. – Марчелло задержал ее руку. - Ты ужасно нехороший мальчишка… - с наигранно плаксивыми нотками в голосе сказала Луиза. Раньше в подобных ситуациях эта фраза всегда была первым шагом на пути сломления упорства Марчелло. Сейчас Марчелло мысленно признавал, что такой вот жалобно-просящий тон приятен ему, но он чувствовал, что была в этих интонациях какая-то фальшь, не та фальшь, которая в отношениях между влюбленными порой порождается искренностью чувств, а иная: просила Лу, просто желая развлечься на вилле Лер, старалась убедить его только из-за своей прихоти: хочу – и всё! И он раздраженно отрезал: - Нет, я не поеду. - Почему ты злишься? – в недоумении спросила Луиза. – Я тебе надоела? - Нет, малыш, - Марчелло старался говорить как можно мягче, - я злюсь не на тебя. Наше сумасшедшее время заставляет выть, а порой это прорывается так неожиданно! Марчелло пододвинулся к Луизе и, обняв, поцеловал. Через час он ушел. *** Виа Венето – скопище фешенебельных ресторанов, дорогих клубов, прибежище столичной богемы - принимала в тот день молодого, не успевшего снискать на родине популярность поэта-модерниста Франсуа Визера. Ставший кумиром парижской молодежи, Визер был приглашен итальянскими литературными гурманами для выступлений в Риме, Милане, Турине. Около «Чирколо ди леттура» (литературный клуб) уже собралась толпа. Несмотря на жару, которая гнала струями пот, поклонники не хотели покидать улицу до приезда Визера. Толпа постепенно становилась все оживленнее. Среди присутствующих были не только почитатели таланта Визера, но и люди, считающие его стихи «чертовщиной», «заумью», которые пришли больше критиковать, чем слушать. Поэтому скоро в толпе разгорелась полемика. Особенно темпераментными и горячими оказались два оппонента: во время спора они не заметили, как переместились с тротуара на проезжую часть. Один из них – мужчина лет сорока, нервно размахивая руками, доказывал своему противнику, что Визер – это второй Апполинер. Другой не менее впечатляющими жестам объяснял ему, что есть поэзия, а есть рифмоплетство. К спорщикам подъехала машина, и синьорина, сидевшая за рулем, несколько раз просигналила. Но, очевидно, в этот момент спор достиг своего апогея: увлекшиеся синьоры даже не поняли, что сигналят им. Тогда девушка высунулась из окна автомобиля и, сняв темные очки, крикнула : - Эй, злодеи, может, пропустите?! Осклабившись в извиняющихся улыбках, слегка наклонив головы и приложив руки к груди, синьоры-спорщики встали по бокам ее белого «Остина». Но когда машина проехала, спор возобновился. Марчелло подошел к «Чиколло де леттура» и уже собрался пройти внутрь, как услышал за спиной щелчки фотоаппаратов и сакраментальные вопросы репортеров.. Он остановился и обернулся. Визер осаживал журналистов: «Жарко, ребята, жарко, поговорим позже…» У стеклянной двери он чуть было не столкнулся с Марчелло. Но тот успел в последний момент отойти в сторону. В сопровождении секретаря и администратора, шурша своим белым пиджаком, Визер вошел в клуб и исчез в его коридорах. Толпа поклонников, обливаясь потом, потянулась в холл. Длинный коридор, ведущий в служебные помещения, в самом начале которого находился маленький бар, показался Марчелло похожим на туннель, откуда вот-вот, спустив пары, бесшумно выскочит поезд. Эта ассоциация так сильно потрясла его, что вздрогнув всем телом, будто через него пропустили электрический ток, он почувствовал слабость в ногах; и так как в коридоре не на что было присесть, зашел в бар. Невысокий, приятной наружности бармен встретил первого в тот день клиента, протирая бокалы. - День добрый! Что желает синьор?. - Дайте воды со льдом.. - Правильно, - улыбаясь, сказал бармен, - в такую жару только это и допустимо. Спиртное обольет вас потом, как в русской парилке. - Спасибо. – Марчелло взял стакан и перешел в самый темный угол. Он пил маленькими глотками и рассеянно обводил взглядом помещение. Нахлынувшие воспоминания о разговорах с его университетским профессором философии Реньяни были такими сильными, что он забыл о маленьком баре и мысленно опять был в домашнем кабинете учителя. *** «Если тебе будет страшно – говорил Реньяни, - так это потому, что ты еще тащишь на себе, как раб, трудность этого мира. А здесь нужно быть Спартаком. Нужно восстать против этой сводящей с ума обыденщины, необходимо одним, я подчеркиваю, Марчелло, одним резким ударом разбить свои оковы. Если ты будешь стучать тихо – это продлиться до самой смерти, и окованный стальными обручами, ты закроешь тогда глаза. Наши цепи, наши путы, Марчелло, это штампы, следование примеру других, создание себе кумиров, смиренность и безропотность перед монотонностью и рутинностью бытия. Любой кумир отчуждает человека от самого себя. – В этот момент Реньяни взял лежащую на столе газету и развернул ее. Протягивая Марчелло лист, на котором была фотография Визера с нижеследующем объявлении о его предстоящих выступлениях в Италии, он продолжал: - Посмотри, сколько тщеславия и самодовольства в этой физиономии, и все это взрощено на сотнях загубленных судеб. Всякая слава имеет один фундамент – кости других! Ты можешь спросить меня: а как же вы с вашими теориями? Что ж – вполне логичный вопрос. И я отвечу тебе. Я не указываю проторенного пути, ибо все таковые имеют одно направление – на свалку жизни, где питаются все кумиры и проповедники. Подобно врачу, который дает больному кислород, что, в общем-то, является символическим выражением императива «ЖИВИ!», я приказываю тебе: БУДЬ СВОБОДЕН! Вырвать нас из этого ступора, то есть прервать хождение по нарисованным для нас другими клеточкам жизни, может только какой-нибудь абсурдный, жестокий, граничащий с глупостью с точки зрения общепринятого, Марчелло, поступок. Но каждый человек должен определить для себя его сам. И я уверяю тебя, что по совершении его, а не мусоля его умозрительно в виде проекта - ты почувствуешь себя свободным. Тебя, еще не прикованного раба, может смутить и испугать то, что твой удар по цепям услышат церберы, и ты будешь наказан. Поэтому выбери себе дело, которое в общепринятых - рабских - мерках ты можешь оправдать как справедливое. Обопрись на эту абстрактную теорию - Справедливость - как на проводника и минуй последнее препятствие у границы царства СВОБОДЫ, а там хозяин ты!" *** Комната, предоставленная Визеру, находилась в конце коридора. Сидя в кресле, поэт разговаривал со своим секретарем - Гардье. - Постарайся, чтобы в перерыве они не ворвались сюда... А то замучают своими расспросами... - Не пройдут! - смеясь, ответил Гардье и выбросил вверх руки. В дверь постучали, потом она приоткрылась, и в образовавшемся проеме показалась улыбающаяся физиономия администратора. - Мсье Гардье, Вам просят к телефону: Париж... - Это, наверное, брат, жена должна рожать, - возбужденно крикнул Гардье. Когда они поднимались по лестнице, администратор, как бы извиняясь за причиненное беспокойство, рассказывал, что раньше в комнате для гостей был аппарат, но так как некоторым знаменитостям докучали звонками, его сочли нужным убрать. - Когда что-то неотложное, звонят наверх, и мы просим гостя подняться. Но вот мы и пришли, - закончил он, указывая на дверь. Гардье почти подбежал к телефону и, схватив трубку, про кричал: - Жан, это ты? - Карино,оглохнуть можно, - размеренно произнес женский голос . - Кто это? - О, да у тебя, оказывается, короткая память, а ведь клялся, что никогда не забудешь меня... - Трави, это ты? - с сомнением в голосе спросил Гардье. - Видно, в Риме у тебя полно знакомых женщин, раз ты говоришь так неуверенно, - раздалось в трубке. - Ну конечно, это ты, Трави! Сейчас я полностью уверен: твою на все распространяющуюся ревность ни с чем не спутаешь. - Ну я рада, что ты видишь во мне хоть что-то отличное от других. - Как хорошо, что ты позвонила! -улыбаясь, продолжал Гардье. - Но постой, а как ты меня нашла? Да потом, сказали, что звонят из Парижа... - Все газеты трубят о приезде Визера, а телефон клуба есть в любом справочнике... Правда, чтобы тебя подозвали, должно случится что-нибудь экстраординарное... Поэтому я и придумала этот парижский вызов. - Черт возьми, действительно, всё проще простого. Ты молодец. А где мы встретимся? - Как всегда. "Как всегда" означала: у кинотеатра "Вольтурно", где они и познакомились два года тому назад. С этой милой двадцатилетней девушкой у Гардье сразу же сложились дружеские отношения. И во время наездов в итальянскую столицу он всегда находил возможность встретиться с черноволосой Травеллой, которую звал на Французский манер Трави. - А в котором часу? - спросил Гардье, усаживаясь в кресло и настраиваясь на непринужденный разговор. - Давай в восемь. - Великолепно. Как раз к этому времени и освобожусь. Ну а как наши общие знакомые? - Есть неприятные новости: месяц назад убили Леандри. Убили посреди улицы, когда он шел из цветочного магазина на встречу с Лизой. Ты помнишь Лизу? - Да, - глухо сказал Гардье. И было непонятно: то ли он вздохнул, услышав печальное известие, то ли утвердительно ответил на вопрос. Милый треп, на который он настроился, обернулся уже в начале своем разговором о мрачной итальянской действительности. Ему не хотелось развивать эту тему, но в то же время было неудобно резко оборвать ее и перейти на что-либо . Поэтому он пошел на уловку: - Да, Трави, это невесело, но мы еще поговорим об этом, а сейчас, извини, меня зовет Визер. В общем, как договорились: в восемь у "Вольтурно". - Гардье положил трубку. Выходя из кабинета, он чуть не сшиб дверью любопытного администратора: этот услужливый человек в молодости мечтал о бурной творческой деятельности, но впоследствии не состоялся как художник и приобщался теперь к тайнам искусства через интимные истории из жизни его жрецов. *** Машина Лер остановилась у дома Луизы. Луиза открыла дверь, и Лер, увидев её ещё в халате с укоризной сказала: - Как ты копаешься! - Подожди немного, сейчас буду готова. Лер села на софу. - А почему Марчелло не едет? - спросила она. - Не знаю, он сегодня странен, как никогда. - Луиза резким движением надела майку. - Я сегодня показалась ему похожей на деревенскую пастушку... - Кстати, о средних веках: ты прочла "Тристана"? - Ты знаешь, меня не хватило на всё, прочла чуть меньше половины. Забери ее, она там, на второй полке. Лер взяла томик Бедье и начала листать его. Луиза присела рядом и склонилась над страницами. - Интересно? – с иронией спросила она. Лер улыбнулась. - Марчелло скоро исполнится 23, - продолжала Луиза, - обязательно куплю ему подарочное издание «Тристана». Он будет в восторге. Не могу понять, что может нравится современному человеку в этой сказке?! – Взяв книгу, она открыла ее на первой попавшейся странице и, усмехнувшись, стала читать. *** У Бедье Тристан садился на коня. Марчелло выходил из бара. Он еще чувствовал тяжесть в ногах. Тристан ехал к пещере, думая о милой Изольде. Марчелло шел по коридору «Чирколло де леттура». Тяжесть в ногах постепенно исчезала. «Если я выйду победителем, - думал он, - я, наверное, смогу ей объяснить, что такое СВОБОДА» Конь Тристана остановился у пещеры и, раздувая ноздри, рыл копытом землю. Марчелло постучал в дверь. Дракон в пещере зарычал. - Войдите, - сказал Визер. Луиза закрыла книгу и, отдавая ее Лер, с пренебрежением сказала: - Какая чушь! Драконы какие-то, рыцари… Поехали, я готова. *** Марчелло вошел, Визер стоял в центре комнаты. - Чем могу быть полезен, молодой человек? - Не могли бы вы мне объяснить, как чувствует себя развенчанный кумир молодежи? – уверенным тоном спросил Марчелло. - Право, я не знаю…, не могу вам сказать…, - растерянно бормотал Визер. - Быть может, так вам будет легче. – Марчелло выхватил из-под рубашки пистолет. Визер моментально побледнел, и, сравнив мысленно его жалкий вид под наведенным пистолетом с самодовольной физиономией на фотографии, Марчелло невольно улыбнулся. Увидев эту улыбку, Визер немного успокоился и проговорил: - Молодой человек, уберите оружие, не шутите… - Никто и не шутит, - ответил Марчелло. – Как вы думаете, человек должен отвечать за свои поступки? - Конечно, в своих стихах я часто говорю об этом. – Голос Визера дрожал. - Вы либо не понимаете, либо просто врете. Но не в этом суть. Я – посланник людей, загубленных вашими призывами. Их сотни. И сейчас из этого дула, - Марчелло потряс пистолетом, - вылетит пуля мести. Визер уставился на дуло «Беретты». Оно росло в его глазах, превращаясь в жерловину бездны. И вот огонь вырывается из этого круга. И, как раскаленный солнечный диск, надвигается на Визера. Пуля попала в голову. Визер широко раскрыл рот, будто разом хотел вдохнуть весь воздух, подался вперед, закачался и рухнул на пол. Он лежал в позе, напоминающей бегуна на старте. Стекавшая из смертельной раны кровь, не успев образовать лужи, впитывалась ворсом пыльного ковра. Марчелло стоял на месте, продолжая сжимать рукоятку пистолета. Из-за появившегося головокружения ему казалось, что стены помещения, превращаясь в какую-то текущую массу, медленно ползут вниз, а он сам словно растворяется. Это ощущение длилось всего лишь миг. И после появилась неосознанная тревога, которая постепенно вернула ему чувство собственной плоти. Вот тревога перерастает в страх, который начинает сжимать все тело Марчелло. Страх начинает переплетаться с желанием вернуть иллюзорное состояние нематериальности. Это желание становится вдруг внутренним приказом, но здесь страх, изменившись, стал покалывающим, а потом резким, пронзающим до боли, сопровождаясь вспышками пробудившегося сознания – «убил! убил!», заставляет Марчелло выбежать в коридор. *** Нещадно палило солнце. На перекрестках образовывались «пробки». Дорожные полицейские, обливаясь потом и размахивая жезлами, пытались ликвидировать заторы. Но все было напрасно: от жара люди словно разучились понимать друг друга. Нетерпеливые автомобилисты безудержно сигналили, и звук клаксонов, сливаясь в единое завывание, делал еще более жарким, еще более тяжелым этот июньский день. Реньяни сидел а столом в своем кабинете. Напротив него в кресле развалился смуглый мужчина со жгуче-черными волосами. - Профессор, - обратился он к Реньяни, - а чем вам помешал этот парень? Я знал, что он обречен, но за что? - Симено, это длинная история. Я знал Визера давно: когда я преподавал в Париже, он был моим студентом. Способный, даже талантливый ученик, он нравился мне. Однажды он остался без денег. И тщательно проверив его, желая ему помочь, я взял его в дело. Он нажил неплохой капиталец. Но когда прошли годы, и он стал популярен как поэт, он обнаглел: говорил, что выйдет из игры, а меня, если я не прекращу дела с порошком, выдаст полиции. Я неоднократно беседовал с ним – но все бесполезно. Он упрекал меня в том, что я растлеваю молодежь, несу беды в семьи; даже назвал «двуликим янусом»: с кафедры – мол проповедует добро, а сам каждый день убивает своими наркотиками людей… Поэтому нужно было кончать с ним… - Вы ловко обыграли это дельце, очень технично. – Собеседник Реньяни сделал глубокую затяжку. – А кто исполнитель, если не секрет? – спросил он, выпуская дым. - О, это сладкий человек, - спокойно ответил Реньяни, - я даже не готовил страховочного варианта. Я был уверен, что все пройдет гладко, потому что мальчик, который убил – романтик. 1980 г