Уже смеркалось, мелкий дождь назойливо трепал туман, и, я вдруг почувствовал всю необыкновенную прелесть осени. Все было так хорошо, то есть обычно, все так, как и надо в такое время года, и это отозвалось во мне радостью. Но ведь, еще каких-то, может быть, полчаса назад, идя на вокзал, мне казалось, что брось я в эту непроглядную даль голос судьбы, то не услышу даже эхо этой страшной пустоты, ужасного одиночества. Думалось, ах, если бы осталось после меня что-нибудь такое, что напомнило бы о том, что я жил, любил, что и у меня была молодость, весна, и что все еще живу, о чем-то мечтаю и жду, жду… И вот, надо же, опять дождь, туман, будни… До поезда оставалось еще часа два, не меньше, и я, чтобы не скучать в зале ожидания, решил переждать в привокзальном кафе. В кафе было довольно многолюдно, тихо играла музыка, делово суетилась пара официантов. Я сел за небольшой столик возле окна, и стал без особого интереса смотреть по сторонам, не имея малейшей надежды увидеть знакомых. Город был чужим, далеким и холодным. Официант принес меню, и ловким движением, чиркнув спичкой, зажег стоящую на столе маленькую свечу, и как только он ушел, я услышал за спиной мужской голос: - У вас свободно? Не помешаю? - Да… да, прошу, - торопливо ответил я, даже толком не разглядев мужчину. - А, я вас сразу узнал, как только вы вошли, - сказал он, усаживаясь, напротив. Я резко оживился, и, взглянув, тотчас тоже узнал его. - Боже мой, как... Это вы! - не скрывая удивления, пробормотал я. В зале вдруг стало шумно, пришел скорый из Москвы и компания, что сидела за столиком поодаль, быстро стала собираться на выход. Какое-то время мы сидели молча, и тут, он не выдержал: - Вам, наверно, неприятно мое присутствие? - начал было он. - Да, нет, отчего же, - перебил я, как можно безразличней, - Хотя никак не ожидал встретить вас, да еще здесь. - Я понимаю вас, - протянул он, стараясь завязать разговор. - Да?.. И, что вы понимаете? - я вопросительно посмотрел на него. - То, что вы чувствуете ко мне… Вероятно отвращение, злобу… - Ничуть, ровным счетом ни-че-го… Так только, легкий неприятный отзвук прошлого, да, пожалуй, и его уже нет. Он закурил, по выражению его лица было видно легкое беспокойство. Немного погодя, опустив голову, тихо, словно сам с собой, заговорил. - Да... да, это ужасно! Очень… - Ужасно!? Вы сказали, ужасно… Да, что вы знаете об этом?.. Ужасно! Вы уничтожили меня, раздавили, растоптали… Нет, я конечно, с трудом все же поднялся, но это уже был не я. Понимаете вы, не я! И снова наступила минута молчания, но, чуть погодя, заговорили вновь. - Сколько же прошло времени? Лет двадцать, пожалуй? - спросил он первым. - Да, где-то, около этого, - подхватил я, - Пролетела, можно сказать, целая жизнь. - Да, да, жизнь… Пиши - пропала! - Ну, вам то что сокрушаться, вы стали известны, ваши картины нарасхват. Даже за границей о вас знают. - Послушайте, а что мы с вами все вы, да вы? Мы, в некотором роде, близкие, и даже очень… - Да близкие, только вам, не кажется ли странной эта близость? Мой собеседник сокрушенно закачал головой и сочувственно произнес: - Да, представляю, что вам пришлось пережить. - Нет, вы даже вообразить себе не можете, - взорвался я, - Вам даже в страшном сне такое не приснится. Разве вам знаком, тот кошмар, что творится с мужчиной у которого отняли, отбили любимую жену. Какой ад испытывает он от сжигающей ревности, раздавленного самолюбия, а умножьте еще на необузданное, воспаленное воображение, о том счастье, которым наслаждается твой соперник, и ко всему прочему, тут еще желание с дикой ненавистью задушить, и рабская готовность в приступе нежности упасть к ногам, ползать как собака, простить все. Не знаю, способны ли вы представить, что мне пришлось пережить за эти три года. - Не может быть! Неужели три года? - неподдельно вырвалось у него. - Уверяю вас. Только вдумайтесь, как возможно перенести такое, когда ту, с которой ты жил, боготворил, знал до мелочей все ее тело и душу, как самого себя, лишиться навсегда. Здесь, позвольте, не мелодрама, а трагедия всей жизни. Из-за чего я потерял годы яркого таланта. Да вы просто меня размазали, лишили здоровья, воли, ворвались в святая святых. Я чуть не спился. Верите, нет, одного шага не хватило до самоубийства… Мы долго сидели молча, он нервно курил, думая о чем-то своем. - Ну, мне кажется пора, - сказал я, устав от затянувшегося молчания, которое стало меня тяготить. - Да, да, - очнулся он. - Я провожу вас, если вы не против. Выйдя на перрон, он неожиданно спросил: - Ну, а скажите… Неужели у вас ничего не дрогнуло, когда вы узнали, что ее больше нет? - Сразу, пожалуй, что нет… - ответил я, - Разве потом, донеслось что-то грустное. Скорее, какое-то странное удивление - могло ли вообще это с ней произойти. Даже и грусти не вышло, какая-то слабая жалость и только… Мы молча, медленно шли по перрону, и я был уверен в том, что мы оба в этот момент напряженно вспоминали ее. Моя душа вспоминала ту, которая была моей первой мучительной любовью. Я узнал ее доверчивую, робкую беспомощность, женственность, которая завораживает сердце мужчины, и ведь это мне первому, она в порыве блаженства и ужаса, отдала себя всю целиком, без остатка, самое прекрасное, что есть в мире. И кто, как не я, сходил из-за нее с ума, в каком-то божественном исступлении целовал ее тело, ноги, яростно ревновал, плакал от отчаяния, и как раб преклонялся перед ней целые годы. Стоя у вагона, мы помолчали еще какое-то время, и он негромко и просто сказал: - Прощайте… По всей видимости, мы вряд ли когда-нибудь еще встретимся, - и протянул мне руку. - Знаете, я хочу, - пожимая его руку, я торопился сказать, - Послушайте меня… Жизнь не так уж и проста, как кажется, да и мы, далеко уже немолоды… И, что бы там ни было, а ведь каждый из нас, пусть по-своему, в разное время, но все же, был бесконечно счастлив рядом с ней. И надо благодарить Бога за то, что он послал нам это божественное создание, которое одарило нас невыразимым счастьем. Разве не так? Глаза его заблестели, он судорожно затряс головой, и как-то стыдливо, робея до неловкости, обнял меня, и не говоря больше ни слова, быстро затерялся из виду