ПЕРЕВЁРТЫШИ Старик, прошедший войну с двумя ранениями, увенчанный орденами и медалями, сидел как бедолага в социальном кабинете, и плакал. Густо, как плачут бабы, хотя в войну он, может, слезинки наружу не выпустил. Он рассказывал людям о том, что родная внучка выгнала его в белый свет, по сути на улицу – и ему приходилось питаться объедками с ближней помойки, пока одна добрая душа не приютила его.- Со мной фашисты так не обращались, как эта родная кровь,- хлестал он горькими словами по стенам, по стёклам, и казалось, будто дождь за окном протекает даже сюда, сыря потолок, пол и людские души. Такую муку сострадания, жалости, невозможно было выдержать без обиды за старика, без гнева на его поношенцев. Две бабы постарше и молодая девчонка – из комитета все – взяли под руки упавшего духом старика да повели его за собой. Домой, к подлой внучке. И накручивали они себя по дороге всяко-разно, и придумывали всевозможные кары – человеческие да небесные. Когда внучка открыла дверь – сама упитанная довольная, а дедушка её измождённый униженный – то все пришедшие женщины вразнобой, но казалось что в один голос, закричали на неё громко, и нарочно чтобы пристыдить перед соседями: - Что же вы творите со стариком? Вы человек или зверь лесной?! У вас ведь самой растут дети, а какой пример вы им подаёте?! Представьте только, что придёт время и они вас тоже будут уничтожать своей ненавистью! От соседей на площадку вышла старушка, потом ещё кто-то; женщины из комитета и их притянули к своим горьким упрёкам: - Как вам только не стыдно, пусть хоть перед вот этой бабушкой, если у вас самой совести нет! Дед ваш и за вас на войне кровь проливал, чтобы вы жили, а ему в ответ чёрная неблагодарность! Гадина вы! - да. Я гадина. А он очень хороший.- Внучка ответила им тихонько, и потуже прикрыла дверь – видно, у неё там ребёночек спал.- Вам он показался с самой лучшей стороны: и медали надел, и на своё лицо маску. Такой тихий да добрый, при людях всегда слёзы пускает. Он сражался с фашистами – а дома в сто раз хужий фашист. Те хоть людей убивали сразу в рай, а этот наши души гробит до ненависти. Мне иногда убить его хочется. Лица комитетчиц неузнаваемо изменились: ошеломлённые и испуганные тем что ещё сейчас на них обрушится, женщины боялись услышать новую правду, потому что в своих сердцах уже поселили старую – выгонять её оттуда ох не хотелось, а вместе они там никак не уживутся, это было понятно как азбука. Абвг – она била поддых. - Подлец этот тихенький старичок. Всё исподтишка, всё единолично. Одной семьёй с нами он жить не хочет – ну и ладно. У него все вещички свои. Кастрюля с супом стояла на его дощечке. Так он её поднял: - Почему не на своём месте? – и слил весь наш обед в помойную раковину. В туалете обоссытся – и я бы подтёрла, мне не трудно – так он нарошно громко орёт, чтоб через стенку соседи слышали: - Я за вас кровь проливал, а теперь могу и мочу! – Правнука называет гитлеровским выродком, за то что детские машинки в его комнату заезжают. Внучка заплакала; но зло и стыдно вытерев слёзы ладонью, добила родного деда:- Он считает, что за войну ему всё прощается – а мне уже кажется, что на войне он предателем был и в гестапо у них служил. Трое из комитета не стали ждать лифта, а побыстрее ускользнули по лестнице, что-то напоследок позорно шепча и лживо успокаивая. Двое остались сидеть на ступеньках, глядя в разные стороны – и думая, как теперь жить.