Смотрю по телевизору новости – украина, сирия, франция, душегубство по всему миру – и именно в это время злобы да крови хочется страшно любви. Но не с какой-нибудь лёгкой одноразовой бабой – я хочу сжать в объятиях свою единственно милую, которую тяжело люблю последние три года. Я для неё никто, и наверное так никем и останусь – даже коль есть на сердце хорошее, то она себе блуд не позволит, у ней там чёртова обручалка на безымянном пальце как сторожевой пёс хохочущего сатаны; а у меня душа рвётся, улетая лоскутьями в небеса, чтобы вместе с облаком доплыть, и лаская разбухающие от неги соски, трепетный стыдливый живот и благодатное лоно, добрым тёплым дождём омыть её тело – раз уж сам собой я прикоснуться невправе – ох уж эти дьявольские бесовы права да законы; у меня глотка сохнет от шёпота как от бешеного крика, когда хриплю я себе невмятно, узрев лишь её силуэт в какой-нибудь похоженькой бабе – соооолнышко!.. – и чужая баба с великой радостью оборачивается на мой тоскующий зов, скалясь в моё лицо мраморным ликом адской химеры. Проклятая любовь – кто ж тебя, суку, придумал? – ну почему ты не нож, чтобы сразу в болящее сердце, отчего не топор, чтобы голову вмах вместе с думками – или пламенем стань, и я пеплом навечно развеюсь, не жаль. Скорее всего, что ты долгая ядовитая хворь, которая мелкой заразой прыгает от одного человека к другому, запазуху – как хитрая блоха ища себе тёпленькое местечко. Ведь блохи покидают покойников, а человек потерявший любовь по сути мертвец, доходяга; но и тот, к коему она с заразой перескочила, тоже уже не жилец – он сначала зудит, потом чешется, а там дальше и подыхает, кровяня на сердце всё новые незаживающие язвы. Можно быть хоть затворником, избегая людей, вечеринок, свиданий. Но единственный взгляд, брошенный на неясный силуэт незнакомки туманного утра, порывом любовного пламени запекает внутри сердце, превращая его в сопливую яичницу, в лёгкий завтрак для смешливого беса. Можно не любить всерьёз, запрещая себе безумие чувств – а потом уже в престарелости, когда тело увядает до шагреневой кожи, вдруг влюбиться всей душой в молодую девчонку, и сойти с ума от того, что навек потерял. ================ Все мысли о ней. Даже глодая сырую куриную ножку, я представляю её загорелые ляжки, нежные ступни в моих сильных ладонях, и готов хоть сейчас обсмоктать каждый пальчик под её тихое постаныванье от влекущего удовольствия. Слушая музыку, словно бы сердцем чувствую, что она где-то недалеко ласково напевает то же самое – у нас с ней похожие вкусы, и симфонии к себе влекут больше чем современные навевы из подворотни. Я люблю её тело; поначалу брыкливое, вздорное, оно под моими терпеливыми ласками смиряется – душа в нём становится человечьей, благодарной и слёзной, но животная страсть временами рвётся наружу в тот самый миг, когда и моё нутро разрывается от счастья любви. Да, я хочу её – умопомрачительно желаю как бабу, как голую душу и плоть; только в моей страсти дьявольская ярость, влекущая в ад, склющивается соитивается съёбывается с божьим милосердием, к раю манящим. ========================= Я хочу, очень хочу выговориться ей прямо в зелёные глазки, не опуская своего застенчивого взора, и пусть все мои слова будут самыми отъявленными изо всех, что я когда-либо говорил женщинам. Но это всего лишь мечта: за время одиночества я потерял навыки общения с ними, с этими херувимками, которые стыдливо глядят на мужчин, тревожатся словно звёзды в колодезном ведёрке – а в женской компании так откровенничают распутством, что и у мужиков бы уши завяли. И я боюсь её языка – скажет, ой миленький, да не смеши ты меня и людей – а я буду думать, чем же ей так нехорош, стану забивать себе голову пресловутым немужичеством, а потом в самом деле сделаюсь непотентом от мыслей дурацких. Пусть я мямля, бирюк – но лучше жить с собственными руками, чем получить хоть толику ненависти или презрения от любимой бабы. Вот это ёмкое слово, всё решающее. Мне надо было сказать ей – хочу – когда я её только хотел; так легко – когда нет в сердце червей любви, а значит, и в голове тараканов сомнения. Если просто хочешь бабу – ну откажет, да и хер с ней; но если уже полюбил, то чувственный норов и до греха довести может. ============================== Убийца. Душегубка. Она убивает в моём сердце любовь и тем губит мою душу. Я становлюсь злым, беспокойным, неверящим – взамен своему природному милосердию к людям. Вот сейчас, что я сделал? всего лишь сходил в магазин за продуктами – но по дороге оскорбил нищую старуху, нахамил продавщице, и чуть было не сунул кулак в толстое рыло одному нагловатому мужику. Рыла, туши, черепа: у меня даже слов других нет для добрых людей – а то что они добры, так в том нет сомнений, потому что господь создал их по своему образу и подобию. И только мой образ сейчас не господский, а сатанинский чертячий – она, она, Она жырными иглами ревнивой ненависти пришивает к моему тощему телу рога, хвост и копыта. Я от злобы топочу ногами по раскалённому асфальту: но вдруг глянув вниз, вижу бесовские раздвоенные следы, и в них парит горячая смоляная купель. Жара. Зной. Удушающее марево солнца; тело моё настолько выхолощено от всех других чувств, что я даже не понимаю, на том ли я свете где родился, или на этом где мёртв. Господи, ну какой же ты дьявол. Зачем создал эту никому не понятную любовь, дав ей аморфный облик химеры, медузы, горгоны. Имей она живую плоть, можно было б покромсать её на куски и сжечь в испепеляющем крематории сердца; имей она ясное понятие, можно было бы расчленить её на мелкие буквы, слить их в канализацию, в океан, чтобы больше ни одна влюблённая гадина на земле не смогла их собрать воедино. Но у этой тоже божьей твари нет постоянного облика, нет железного панцыря, в который она может быть навечно закупорена: любовь приходит то милостиво на тонких каблучках в белоснежной фате чистоты и невинности, то обречённо ползёт на кающихся костылях, одетая в тёмный балахон смертной муки. ========================== - А чего ты ноешь на весь белый свет аки потерпевший? тратя бумагу и мысли, да к тому же ещё вызывая к себе ненужную жалость одних, и презренье других. Научил дурака бог писать, так теперь ты вперёд накатаешь полтыщи страниц, думая будто они интересны кому-то. А у всякого своё есть – не мене больное, не боле счастливое – и всякий своим жив, только душу наружу не рвёт. Его так же как и тебя с большой ложки – а может, с половника – кормят досыта ревностью, одинокой тоской, жаркой злобой; но он долго жуёт, потом трудно глотает, и вот так с подозрительной мукой многие лета живёт, пока всё это едово не остынет для мести. А ты всего чайную ложку ядовитых пристрастий в рот взял, и уже взвыл – как костями обманутый пёс изблевавшись на людях. Терпи. Не хочешь терпеть? тссс… не говори никому о том, что я тебе сейчас посоветую. Чтобы избавиться от любви, нужно прикончить её: но не в себе, потому как это очень долгая надоедливая морока, растянутая на годы, и к тому же всё равно останутся крохотные микробы, всякие там инфузории в туфельках – надо растерзать на малые потроха то красивое тело, от коего эта блажь зародилась, нужно уничтожить заразу под корень. Отчего же ты так побледнел? боишься взять в руки ножик, потому что никогда не резал любимого человека – а ты засти себе глаза и сердце тёмной глухой пеленой, и представь что это всего лишь обыкновенная курица, из тех, которые ты сырые жрёшь не жуя, от сладости давясь двухдневной забитой тухлятиной. А тут свежая кровь из-под левой сиськи, или из упругой, жилочкой бьющейся шейки пырскнет прямо в лицо, и ты в красной флёре оргазма будешь захлёбываться от наслажденья. И потом, протрезвев, чёрная петля накинет тебе свою – тоже любовную – удавку на шею; срывая кожу на ладонях подтянет тебя к потолку; и огромный прекрасный мир сузится до маленькой комнатки ужасной необратимости двух любящих душ. ============ Маленьким топориком из рюкзака я нарубил себе приличную горку валежника; в комнате стало уютней от ещё незажжённого костра. Словно бы пламя бродячей души заплясало по стенам, вихрясь красно-жёлтыми цыганскими юбками под бойкие гитары чернокудрых молодцов. Мне больше нравится не сам пламенеющий закат, а уже ушедшее за горизонт солнце. Потому что только в темноте начинают играть на своих скрипках сверчки. Скорее всего, я ушнюк а не глазнюк. Мне и в женщинах всегда импонирует, благоволирует – в общем, завораживает нутро голос. А не красота. Ну что есть хорошего в красивой женщине, если она всякий день перед зеркалом яво осознаёт своё очарование и корыстно пользуется им, двигая то так ручкой то так ножкой, становясь в завлекательные позы – а по сути своей расчётливой натуры превращается в ходячий манекен, без изъянов обворожительный, но всё равно ведь не живой а игрушечный. Зато как хороша, как прекрасна женщина с голосом! Не с голосочком приторно-куриным – кудкудах; именно с голым голосом, на лёгкую утробную хрипотцу которого резонируют ещё с материнской житницы – а как иначе её назвать – уже настроенные струны души. И пусть эта женщина не так красива, как та прежняя, пусть она никогда вьяве не слышала себя со стороны и потому не пользуется корыстно своей блаженной природной изюминкой – но вот это дарованное ей слегка стыдливое естество привносит в душу любящего её человека тайное наслаждение жертвенностью – ах милая, ты единственная такая на свете, жизнь готов за тебя отдать. Я сидел у распалённого костра, слушал сверчков и вспоминал свою любовь. Оно всегда так у огня: жаркое пламя словно рисует языками своей огненной кисти виденья обьятий, поцелуев и неги.