тогда ему захотелось не побояться и определить ряд причин, и свести перетекающее все к неподвижным простым числам. оказалось, что он проснулся, открыл и снова закрыл глаза. или, скорее, никуда не спеша, разъял и прикрыл, смежая их, веки. в комнате было окно, а на окне пребывала полуприкрытой штора, только чтобы негромкий свет с улицы разбавил раствор еще одной пережитой ночи. эй ты, обратился мастер к проходящему мимо монаху, пойди сюда и дай толкование моему сну. сны я толковать не умею, а вот вам лучше тазик с водой - умыться. и могу еще поставить чай или сходить в сторону рынка, купить или взять в долг овощи, а то в нашем-то огороде третьего дня вы изволили заровнять грядки песком и хаотично расположить несколько диких на вид камней. от сна остывало ровное послевкусие, а жизнь была устроена так, что если не торопиться, то все успеешь. он, как повелось издавна, представлял собой два ума: большой и малый, неподвижный и устремленный. в комнате прохладно, под одеялом тепло, а большой ум с развертыванием утра, печалясь от вкуса минут, снизошел в тень. отчего мне насущно спрятать, думал небольшой ум со знаком вопроса, укрыть от посторонних глаз мою любовь. на потолке Сикстинской капеллы две руки никогда не достигают прикосновения, при том, что в узкий зазор между ними поместилась Вселенная и весь человек, и его любовь, и тусклый порядок второстепенных дел. и, наверное, каждый любящий всегда одинок. он открыл глаза и еще полежал, глядя на потолок комнаты. потолок был бел и содержал светильник - устройство, расщепляющее тьму до быстрых частиц, хоровод которых по комнате порождал чувство, что все знакомо. до окончания еще далеко, а концы с концами сходятся ближе к окончательному скончанию, когда тоже прозвучит какое-то слово, и это слово будет у всех на усталых устах, шепчущих что-нибудь хаотическое и шершавое, на языке, стремительно распадающемся до бреда. моллюск выберется из раковины, а он встал из постели и совершил ряд шагов к окну. и вот, если он не умрет сегодня, хотя бы в этот день он станет бессмертным. за окном начиналась и не собиралась заканчиваться некоторая страна. ахуа, вслушивался в самого себя малый ум, регно, читал свои собственные ладони, подняв их к лицу, этинос. его Аргентина, раскиданная по нескольким смыслам. значения побега и причастия силе чистых метафор имени Хорхе Луиса, где в чапарале пампасов неторопливо прячется беглый фашист, а по тротуарной плитке нервно гуляет лама, ветвясь в расходящемся на тропки саду то в направлении одичалого гуанако, то в безмятежное никуда Авалокитешвары. сад, однако, никто не сочтет, едва выучившись считать, райским. кроме сводной родственницы верблюда и нибелунговского арийца, там шевелятся тупые толпы, вытаптывая траву, истощая ландшафт и заражая почву ржавыми испражнениями выхолощенного колита. каким-то чудом там примостилась и его собственная любимая. она смотрит из выцветшей тени сгущением цвета в жидкое молоко. но вот что до окна, то оно было вправлено в раму, а раму помыла, согрешив, мать, которая тоже сначала любила честно и без оглядки, но потом вернулась из Аргентины с разноцветными чемоданами, поселилась во флигеле, читала перед сном Хулио и сублимировала страсть в сочувствие: urbi et orbi, к сыну и человеку вообще. с расстояния вытянутой руки его достигло простое происходящее, и оттуда же складывались в любовный рисунок лучи постороннего света. розовый, выцветший на солнце парус оплывает за слепой горизонт. ее звали Светой. обычно они встречались вечером, когда замедлялся и темнел воздух, а днем их увлекала игра в поиск трещин, преломляющих черноту круглого ледяного дна в квадрат с концептуальным чувством точно посередине. no es posible, думалось в унисон их измельчавшим умам, чтобы что-то настолько высокое и совершенное вдруг обратилось в пар - бесстрашные, они жили другие жизни и знали, что обречены красоте незамысловатого счастья. Света была умнее и тоньше него, и видела дальше: пока он испытывал все вроде бы навсегда и впервые, она немного грустила от узнавания слов в названиях, интонаций в речи и угасания - с наступлением осени - красок в Кампо де лос Алисос. они работали на разных сторонах монеты, в разных частях города, и даже их ветви метро нигде не пересекались. от социальных сетей отказались из соображения о необъяснимости статуса и впервые созванивались только в обеденный перерыв. так было хорошо, они сказали об этом вместе: что чувство растет и взрослеет, когда его закаляешь разлукой на несколько часов, жизней и состояний. проходит время. движутся по оклеенным расписаниями коридорам, кивая, стареющие сотрудники. звонят, вибрируя, телефонные номера, шепчут чайники и глухо бормочут системные блоки. дрейфует на рейде сервисного потока из Патагонии в Санта-Фе офисный закуток с кактусом и эстампом синего Хокусая. четыре монаха договорились хранить молчание. пока длился их день, и в комнате было светло, им удавалось сидеть неподвижно и воздерживаться от звуков. потом наступил вечер. кто-нибудь, воскликнул один из них, может зажечь лампу, а то я чувствую себя немного не в своей лодке? ага, возразил второй, вот ты и нарушил ставшую почти священной затейливую тишину дзена. что это вы оба болтаете, как бездельники и простолюдины, включился в общение третий. ну, заключил четвертый, хотя бы один из нас промолчит, и это буду я. он доставал телефон, собираясь ей позвонить, а в этот момент она уже набирала ему. оставалось только не отклонить входящий. буэнос диас, не помешал, а кто это сейчас звонил? это не по работе, это другое. а, извини, я просто подумал, что это насчет пересчета сальдо или из подкомитета квот. нет, это она. та самая? ну да. у тебя такое лицо, как если бы ты соскальзывал. да? если махнуть рукой или взмахнуть ей же, отмахиваясь, фигура умалчивания заполнит все содержание ситуации, и ты можешь с легким предсердием повернуться и уходить. закончим все завтра, а мне пора. давай, договор по Эль Калафате не упусти, а то обрушение ледника опять обойдется без нас, и огромные глыбы с грохотом и фонтанами брызг упадут в озеро, породив завораживающее зрелище, о котором можно только мечтать. я понял, я побежал, я на связи, никакого я нет. улица пролегает между домами, населенными теми, кто не уходил или уже пришел, парками с удивленно остановившимися рядом с деревьями (он идет, потому что пешком получается интересней, подробности сменяются медленней и со вниманием), зданиями цехов с шевелящимися машинами с микроскопическим умами для управления процессами пошевеливания, заборами с небом над ними, павильонами с напитками и для медитаций, рынком с овощами и монахами, прогуливающимися в аллеях мимо рядов и раскланивающимися друг с другом и с пустым ведром рядом с прилавком, полным полых плодов, полем с жаворонком, звенящем на закате западающего за горизонт дня, горами, укрытыми одеялом лесов с неторопливой и просторной рекой, утекающей среди них, и озером чуть в стороне, с лодкой и человеком в ней, в конусе шляпы и с сетью, закидывая которую, тот образует широкий круг на поверхности мерцающего экрана с изображением облака (или, если надоест, сядет в припаркованный автомобиль со случайным воспроизведением четырех излюбленных стилей на магнитоле). спустя изгибы и пересечения улица приведет его на грань двери в кафе. ола, комо эстас? Света за столиком в полумраке улыбается кому-то, сидящему к нему спиной. он возьмет кофе и будет наблюдать за ними, но в основном за ней, потому что любовь превращает всех остальных в одно петляющее по переулкам лицо. у него будет полчаса, прежде чем кофе подействует на него. он успеет стать свидетелем истории, рассказанной ей, и ее смеха. одного ее быстрого взгляда через плечо рассказчика и еще одного, погруженного в замедление, когда рассказчик отправится покурить. ее предчувствия о воспоминании, когда она попытается что-то восстановить из погасшего на нейронах контура, но с почти печальной полуулыбкой признает, что проиграла и приняла сон за случившееся взаправду, а странную Аргентину за свою родную и единственную страну.