Старина Жюль стоит в дверях заведения и смотрит, как река неторопливо течет среди полей. На поля и на реку медленно падает снег. Крупные снежинки похожи на клочки бумаги. Река не широкая и не узкая. Вода в реке темно-серого цвета и кажется густой, словно сироп. Стоит час ранних сумерек. На другом берегу реки, там, где излучина горят в предвечерней мгле сиреневые огоньки. Трактирщик не спеша раскуривает трубочку и глядит свозь сизый табачный дымок на далекий свет. Он слышал от одного постояльца, что на том берегу стоит силикатный завод имени святого Мефодия. Жюль решил, что как-нибудь обязательно сходит к заводу на своей утлой лодчонке, и однажды, погожим осенним утром, напившись кофе с пряниками, он почапал на веслах вверх по течению. Излучина реки была совсем близко, и старина Жюль уже различал сквозь осеннюю хмарь пыльные коробки корпусов, стоящие на обрывистом берегу, как тут у него из уключины выскользнуло весло и стремительно унеслось в низовья реки. А после еще разгулялась непогода, пошел дождь со снегом, словом, пришлось поворачивать восвояси… Быстро смеркается. Отсвет дальних огней падает в темную и вязкую речную воду. Старина Жюль осторожно постукивает трубкой о перила, выколачивая табачный пепел из чашки. Он хочет уже уйти в тепло и бросает последний взгляд на реку. Ему мерещится что-то, какая-то черная точка на воде. Лодка? Жюль глядит вдаль, пока у него не начинают слезиться глаза. Да, это лодка. Старина Жюль не хочет уходить, но он совсем продрог. И Жюль идет назад, в заведение, скоренько набрасывает на плечи овчинный тулуп, нахлобучивает облезлый треух, кутаясь, выходит на крыльцо и спешит к мосткам, и вот он уже снова стоит, привалившись пузом к перилам, и набивает трубку табачком из кисета. Лодка уже заметно ближе. Река сносит ее вниз к причалу. Сквозь пепельный полог медленно падающего снега старина Жюль видит черный силуэт человека, сидящего в лодке на скамеечке. На человеке пальто с поднятым воротом и шляпа. На коленях он держит маленький чемоданчик. Жюль пробует раскурить трубку. Спичка гаснет. Жюль роняет ее в воду и вдруг видит, что лодка с пассажиром уже у самых мостков. Это невероятно, но это так, и вот нос лодки стукается о почерневшие столбы причала. Пассажир поднимает голову и глядит на Жюля из-под провисших полей шляпы. Трактирщик замечает, что человек в лодке куда моложе, чем он себе представлял, глядя на припорошенный снегом, черный силуэт вдали на реке. У паренька осунувшееся бледное лицо. Скулы и подбородок заштрихованы редкой щетиной. Под глазами темные круги, а сами глаза цепкие, колючие, словом неприятные. Они то и дело меняют цвет… Еще, не успев, хорошенько рассмотреть гостя Жюль замечает нечто странное. Мир вокруг него – река, огни силикатного завода имени св. Мефодия, темнеющие поля окрест, трубка вишневого дерева в его руке выцветают и бледнеют, покрываются патиной, мутными пятнышками и трещинками, словно старая фотография. А лицо паренька, сидящего на скамеечке в лодке, напротив, отчетливо выступает из ранних сумерек, контрастное и подробно прорисованное, оно выпячивается из побледневшего потрескавшегося пейзажа, и, стоя на мостках у перил старина Жюль может пересчитать щетинки на его скулах… Паренек глядит теперь куда-то за спину Жюля. Жюль оглядывается. У него за спиной присутствует старя вывеска. Дождь и снег славно над ней потрудились. От золотых прежде букв остались лишь тени, и, напрягая глаза, можно прочесть только: …инт и Роза. - Эх, надо бы подправить, да все руки не доходят - бормочет Жюль. - Да нет, не надо, - раздумчиво говорит паренек. – Должна быть какая-то недосказанность что ли. - Добро пожаловать в наше скромное обиталище, - говорит, спохватившись, Жюль, приподнимая свой облезлый треух. Гость сонно кивает и, взявши за ручку чемоданчик, с необычайной быстротой карабкается по лесенке на мостки и стоит уже возле трактирщика. - А вот и вы милейший старина Жюль, - говорит паренек и с какой-то неуместной отеческой заботой поправляет ворот его овчинного тулупа. – Да, именно таким я вас себе и представлял. Идемте- ка в дом, дружище, а то, так и простудится не долго. - Позвольте ваш багаж, - говорит Жюль и тянется к чемоданчику. - Ни в коем разе, - отвечает этот странный молодой человек и уверенно идет по мосткам к крыльцу. Жюль семенит следом… …старина Жюль, потирая руки, проходит за конторку, открывает книгу на шнурке, в которую вписывает имена постояльцев, и, обмакнувши перо в чернильницу, ожидающе смотрит на гостя. А тот, кажется, совсем забыл про трактирщика, он придирчиво изучает интерьер, пробует ногой половицы, выглядывает в окошко, за которым нет ничего кроме летящего в сумерках снега. Керосиновая лампа на конторке роняет уютный тусклый свет на страницы книги и на доброе округлое лицо старины Жюля. - Ваше имя, сударь? – прокашлявшись, спрашивает трактирщик. - Что в имени тебе моем, - растерянно отвечает гость, но после, обернувшись, видит Жюля и перо в его руке, и раскрытую книгу перед ним. - Ну, положим, - говорит гость и чему-то улыбается. - Вольдемар. Трактирщик Жюль скребет пером по бумаге. - А скажите мне, дружище… - Вольдемар стоит теперь возле старины Жюля, опершись локтем о конторку. - Не завалялось у вас часом задней ноги дикого вепря, запеченной на вертеле, под соусом из зимних яблок? Перо замирает в руке трактирщика. Внезапно он вспоминает, как купил на днях кабанчика у охотников-печенегов, забредших с дальнего стойбища на берега реки… …Вольдемар вырезает зеленоватым мельхиоровым ножичком длинный кус мяса из бронзового и черного кабаньего бедра. Воздев на двузубую, опять же, зеленоватую мельхиоровую вилку сочащийся горячим жиром мясной ломоть и обильно, смазав горчицей из горшочка, Вольдемар отправляет его в рот целиком. Он ест торопливо, жадно и неряшливо, как человек давно и сильно голодный. Старина Жюль с незажжённой трубкой в руках тихонько сидит на уголке стола и неназойливо поглядывает на гостя. Кроме них в полутемной зале нет ни души. В изрядном камине горит трескучий огонь. Медные абрисы столовой утвари развешаны по стенам. Почерневшие дубовые балки под потолком пропадают в тенях… Вольдемар вытирает накрахмаленной салфеткой золотистый жир с подбородка и, прикрыв глаза, откидывается на спинку стула. Пауза. - Валяй, - снисходит, наконец, Вольдемар. - Я все спросить хотел… Там, на излучине силикатный завод стоит. А вы мимо на лодке шли. Не иначе, приметили? Вольдемар сыто рыгает. - Ну, шел, - соглашается он. – Ну, приметил. - Там, говорят, работают монахи-скопцы принявшие обет молчания… - Брешут. На силикатной фабрике имени Святого Мефодия работают девственницы-весталки, - авторитетно заявляет Вольдемар. - Когда я проплывал мимо, на причале, как раз пороли одну. Кажется, негритянку. - Не уж-то, правда? - Да не, это уже я брешу, - усмехается Вольдемар. - Ну, да… - бормочет себе под нос старина Жюль. Он несколько сбит с толку. – Я, вот, что спросить хотел. Каждый божий день я стою на мостках, курю свою трубку, смотрю на эти огни, и спрашиваю себя, что же они там делают, эти монахи, то есть весталки на силикатном заводе имени святого Мефодия? Может быть, вы, сударь, приоткроете для меня завесу тайны? - Старина Жюль, дружище, но это и ежу понятно, - доходчиво объясняет Вольдемар. - На силикатном заводе делают силикаты. Он поэтому так и называется. Приоткрыв один глаз, гость с ленцой глядит на запеченную кабанью ногу, лежащую перед ним на блюде. - Тыщу лет во рту маковой росинки не было, - сообщает он старине Жюлю. - А что так? – интересуется тот скорее из вежливости. - Однажды, - говорит Вольдемар, без энтузиазма ковыряясь вилкой в зубах, – мне стало противно принимать пищу. Да и самой еды нигде поблизости не было. Кроме того эта возня отнимала много времени. Я имею в виду не только сам процесс поглощения и переваривания пищи. Куда больше времени и сил отнимал у меня поиск этого, так сказать, хлеба насущного. А у меня и так не было времени. Я в ту пору учился и был постоянно занят. И вот чтобы сэкономить свои силы и время я решил не принимать больше пищу. Старина Жюль молчит. Он не знает, что, тут, сказать. Вольдемар бросает вилку на блюдо и поднимается из-за стола. - Вот, с тех пор я и не ем, - говорит гость и, взявши со стола старинный подсвечник, весь по-киношному обросший восковыми подтеками, он уходит из залы вверх по лестнице, к себе в номера. Старина Жюль засыпает, глядя на трескучий огонь в камине. Голова валится на грудь. Трубка вишневого дерева выпадает из руки и звонко стукается об пол. Жюль вздрагивает, мычит и открывает глаза. В зале темно. Гость унес подсвечник, а дрова в камине покуда он спал, прогорели. Жюль ищет на ощупь трубку на полу. Находит. Охнув поднимается со стула и идет из залы. Накидывает на плечи тулуп, нахлобучивает на голову треух (облезлый). Толкнув дверь, выходит на крыльцо. Снаружи сквозь ночь медленно падает крупный, похожий на клочки бумаги, снег. На полях лежит тьма и там, среди тьмы неслышно течет черная и густая, как сироп река. Старина Жюль раскуривает трубку, затягивается вкусным дымом и глядит на далекие сиреневые огни. - Силикаты, - бормочет он негромко и качает головой. Отступив к перилам, он оборачивается и, задрав голову, смотрит на окна заведения. В одном из окон второго этажа теплится неяркий свечной огонек. Его постоялец не спит. Окно приоткрыто, и старина Жюль слышит непонятные щелкающие звуки. Трактирщику представляется вдруг, что его постоялец превратился в огромное насекомое и щелкает ножками. Старина Жюль зябко ежится, с тоской оглядывается на реку и скоро входит в дом. Снявши свой старенький овчинный тулуп и треух (облезлый), Жюль поднимается по сильно скрипучей лестнице на второй этаж. Ступая на цыпочках, подходит к комнате Вольдемара. В щели под дверью мигает неяркий отсвет свечного пламени. Старина Жюль медлит с минуту, потом шумно вытирает ладонью вспотевшее от волнения лицо и, решившись, наклоняется к замочной скважине. Он видит большую часть комнаты, приотворенное окно, возле окна шаткий столик, на столике описанный выше подсвечник с зажжёнными свечами (две-три штуки) и маленькую пишущую машинку. Подле стола на табурете сидит Вольдемар в пальто и выстукивает что-то на машинке двумя пальцами. Опершись рукой о поясницу, старина Жюль осторожно распрямляется. Он стоит в скудно освещенном коридоре, возле двери постояльца и не уходит. Вот он снова нагибается к скважине. Он опять видит комнату, окно, стол, свечи, машинку и Вольдемара в пальто. Что-то в этой картинке не так. Но Жюль никак не может понять что, и это не дает ему покоя… Порыв ветра. Створка окна распахивается, слышится стеклянное «бдзынь» и подсвечник валится со стола. Свечи раскатываются по полу и гаснут. Комната постояльца должна была погрузиться во мрак, но нет, она по-прежнему освещена. Старина Жюль не видит, где стоит еще одна свеча или лампа. Внезапно он понимает, что это светятся руки Вольдемара, его ладони и пальцы. Ровный неяркий свет прохладного лимонного оттенка ложится на клавиши пишмашинки и лист бумаги в каретке. С застывшим и оцепенелым лицом его постоялец размеренно стучит по клавишам, а старина Жюль, скрючившись по ту сторону двери, смотрит в замочную скважину не в силах оторвать взгляда от этих, святящихся в полумраке комнаты рук. Утро. Вольдемар сидит за столом у окна, пьет кофе и ест тосты с абрикосовым повидлом. Он выпивает целый кофейник и съедает тостов, наверное, штук пять, а то и все шесть. За окном припорошённый снегом берег реки и, собственно, сама река. В целом картинка черно-белая, остались только намеки на цвет. По зале кружит старина Жюль, гремя столовой утварью и придвигая стулья к столам, ему решительно нечем заняться. Напившись кофею, Вольдемар встает и, взяв свой чемоданчик, выходит прочь. Трактирщик, путаясь в рукавах тулупа и, забыв свой треух (облезлый), спешит следом. На улице тихий пасмурный день. Совсем нет ветра. Вода в реке кажется неподвижной. У нее какой-то неприятный тусклый цвет. Вольдемар стоит на мостках, в одной руке черный чемоданчик, другая в кармане пальто, воротник поднят, шляпа сдвинута на затылок. Запахнувшись в тулуп, подходит старина Жюль. - Ниже по течению Белый Берег, - говорит Жюль. – Только там ничего нет. Ни жилья, ни людей. Я там, конечно, не бывал никогда. Мне постояльцы рассказывали. - Там море, - говорит Вольдемар. – Скажи, дружище, а сколько до Белого Берега ходу на лодке? - До темна можно обернутся, - говорит старина Жюль и лезет в карман за трубкой. Крик птицы над водой. Паренек оглядывается на реку. В сереньком свете дня огни силикатного завода едва видны. - Ну, ладно, я пошел, – говорит он Жюлю и быстро спускается в лодку с мостков. Где-то на реке снова протяжно и хрипло кричит птица. Старина Жюль зябко ежится под овчинным тулупом. А птица ли это? - Нет, это не птица, - говорит из лодки Вольдемар. Он отталкивается веслом от мостков и выгребает на стремнину. - Скоро сюда придет один канадец, - говорит он Жюлю. – Этот канадец давно уже меня ищет. Так вы, дружище, ему скажите, что я ушел на Белый Берег. - Я канадский гарпунер Нед Лэнд, - говорит этот неприятный человек, подойдя к Жюлю. Жюль с тревогой глядит на гарпун в его руке. С гарпуна на дощатый настил капает розовая кровь. - А как ваше имя, сударь? - Жюль, - говорит старина Жюль и смотрит в лицо гарпунера. Он видит холодную ярость в бледно-голубых глазах Неда Лэнда. Он видит старый раздвоенный шрам на правой щеке. Неухоженную эспаньолку. Кожаные напульсники на руках. Старый вязаный свитер и кожаные штаны с широким поясом. – Добро пожаловать в мое скромное обиталище… - Я тороплюсь, - перебивает его Нед Лэнд. Старина Жюль не может не смотреть на гарпун. С гарпуна на мостки падает тяжелая розовая капля. - Я слышал, на реке вроде кричал кто-то, - осторожно говорит Жюль. - Было дело, - легко соглашается Нед Лэнд. – Иду я, значит, мимо силикатного завода, а там, на причале молодую девушку бьют кнутом… - Что, негритянку? – живо интересуется трактирщик. - Почему негритянку? – опешил гарпунер. – Обычную девушку… Ну, и вот, сами рассудите, сударь, не мог же я спокойно пройти мимо. Пришлось вмешаться. Оба молча глядят на гарпун. - Эхэ-хэ, - вздыхает трактирщик и лезет в карман за трубкой и неторопливо ее раскуривает. - Где эта сволочь? – неожиданно спрашивает Нед Лэнд. - Прошу прощения? – придуряется старина Жюль, но заглянув еще раз в светлые от бешенства и тоски глаза гарпунера, давится табачным дымом и, прокашлявшись, отвечает, - - Ушел вниз по реке. На Белый Берег. Еще и часа не прошло. Упершись о гарпун, Нед Лэнд стоит и глядит в белесую речную даль. Наглядевшись вдоволь, он оборачивается и идет назад по мосткам. Уже спустившись по лесенке, гарпунер вспоминает про Жюля. - Спасибо, старина, - говорит он трактирщику и, нагнувшись, осторожно кладет гарпун на дно лодки. - Скажите, любезный, а зачем вы преследуете этого достойного молодого человека? - спрашивает старина Жюль. - Я спущусь по реке до Белого Берега, найду там этого сукиного сына с пишущей машинкой и убью, - спокойно и просто говорит Нед Лэнд, глядя на трактирщика снизу вверх, из качающейся лодки. - Но, послушайте, любезный, - бормочет трактирщик. Нед Лэнд держит паузу. Под мостками тихо плещется речка… ПАМФЛЕТ Он встает с дивана, как спал в пальто и ботинках и идет к Старику. На улице ночь, темно, в саду светится снег, над голыми кронами яблонь горит красноватое зарево близкой Москвы. Он толкает калитку, идет по Поселковой до угла на Златоустов, заходит в черный дворик. Двухэтажный кирпичный дом буквой «Г», над дверью углового подъезда, под козырьком горит неяркая лампочка в проволочном наморднике. Ее ржавый свет забрызгивает дворик, блестит на застывших лужах, на снежных наносах в палисаднике, на обледеневшей лавке у подъезда. Он идет через двор по лужам, с хрустом давя тонкую корочку, входит в подъезд, поднимается по темной лестнице на второй этаж и пинает ногой незапертую дверь в квартиру Старика. Заходит. - Я себе псевдоним придумал, - говорит он. – Шурик Ха. Нормально? - Заебись, - отвечает Старик. Он стоит в углу просторной загроможденной тенями комнаты, возле стола, спиной к Шурику. На столе на забрызганных кровью тряпках лежит кошка. Ловко орудуя финкой, с набранной из разноцветных стекляшек рукояткой Старик жутким образом мучает несчастное животное. Кошка орет дурниной. - Я тут памфлетик написал, - говорит Шурих Ха, потрясая в воздухе папкой с отпечатанными на машинке листами. – Вот, всю ночь печатал. «Последние дни Аналогово Мира» называется. Судя по толщине в папке страниц около трехсот. - Положи пока в печку, - говорит, не оборачиваясь, Старик и вытягивает из кошкиного нутра какую-то дрожащую жилку. Ровно два мгновения Шурик Ха стоит на пороге в нерешительности, после быстро проходит к печке, садится на корточки, открывает дверцу «буржуйки» и кладет папку с памфлетом в огонь. - Да пошебурши кочергой, - советует Старик. Шурик Ха молча берет кочергу и шебуршит. Из печки вылетает черный лоскут с тлеющей каймой по краям и кружится, словно мотылек возле Шурика. - Я тебе щас покусаюсь! – орет Старик на кошку и, взявши со стола бюстик Чайковского, шмякает пару раз по кошачьей башке. – А ну, бля, лежать! Вот так… И что-то делает там неприглядное такое ножичком. Струйка крови бьет в оконное стекло. Уличный фонарь подсвечивает подтеки крови на стекле, и Шурик Ха замечает, что сейчас эта кровь похожа темный фруктовый сок. - Видал я, как ты пишешь, - ворчит старик. - Встал ночью поссать, гляжу - фейерверк над Поселковой, а потом, зеленая комета низом прошла. Дешевка. Без спецэффектов ты, бля, не можешь… Старик с отвращением бросает финку на стол. - Ну, ты посмотри, - говорит он, обернувшись к Шурику, – сдохла… У Старика подлое и злое лицо. Широкое, бледное и обрюзгшее. Глядя на такое лицо, невольно думаешь о постыдных пороках, застарелом алкоголизме и нескольких отсидках. Старик сильно плешив, его редкие бесцветные волосы гладко зачесаны со лба наверх. Вылепленные из тонкого теста веки, прячут, глубоко ушедшие в глазницы Стариковы глаза. На нем серенькие оборванные брючки (ширинка не застегнута) и вылинявшая рубашка с короткими рукавами. Рубашка и лицо Старика забрызганы кровью несчастного животного. - Ну, и где у нее спрашивается семь жизней? – ворчит Старик, потрясая выпотрошенной кошкой. - Одно вранье кругом… С тушкой в руках Старик идет к печке. Следом за Стариком по полу волочатся кошачьи кишки. Из распоротого живота вываливается всякая дополнительная требуха. - Не лезь под ноги, – говорит Старик и, отпихнув Шурика Ха в сторону, склоняется над «буржуйкой». Открывает дверцу. Ворошит кочергой жирный бумажный пепел, лезет рукою в огонь и вынимает из пламени две отпечатанных на машинке странички. - На, вот, - и он протягивает Шурику не сгоревшие листки. – Сухой остаток. Шурик Ха берет странички из руки Старика и бегло из просматривает. - Слышь, дед Мефодий, - спрашивает Шурик Ха. – Ты мне еще когда обещал открыть Самый Последний Секрет Писательского Мастерства? Пора бы уже. А то помрешь так ночью в одночасье и секрет с собой унесешь. А на фига он тебе на том свете? Старик отворачивается и от «буржуйки» и молча смотрит на Шурика. - Ты еще не готов, - говорит он, наконец. – А за Мефодия по соплям получишь. Шурик Ха скатывает странички в бумажный комок и бросает куда не глядя. - На ужин сегодня жаркое, - отвечает Старик, укладывая на ложе из багровых углей кошачью тушку. – Оставайся, поговорим о литературе. Тут Старик принимается хохотать и хлопать себя ладонями по коленям. Он хохочет до слез, охает, кряхтит, давится смехом, кашляет, плюется, сморкается, стонет в изнеможении и пердит. Шурик Ха со скучающим лицом стоит прислонившись к дверному косяку. - Я вообще-то за солью зашел, - сообщает Шурик, когда неуместное веселье Старика идет на убыль. - Белый яд, не держу, все беды от нее, - скороговоркой отвечает Старик. Шурик Ха уходит. БУДИЛЬНИК Шурик Ха лежит на диване в пальто и ботинках. Он не знает, который сейчас час. Утро это или вечер? Или ночь? За окном непонятная тьма. В комнате зябко, пахнет талым снегом. На стенах оборванные обои, у окна большой стол без скатерти, на столе пишущая машинка. В изножье дивана, совсем уже неразличимый в тенях платяной шкаф. - И где этот хуев будильник? - думает Шурик Ха, таращась в темноту. На полу возле дивана стоит жестяная банка из-под болгарского зеленого горошка, которая служит Шурику Ха пепельницей. Шурик садится на диване, выбирает в банке бычок подлиннее, находит в кармане пальто коробок спичек, закуривает. Кашляет и глядит за окно. Шурик вспоминает, как вчера ночью долго разговаривал со своими гостями. С теми гостями, которые являются к нему из шкафа. Он ходил кругами по темной комнате. Он скурил все сигареты, которые настрелял вечером на станции. Он никак не мог выпутаться, не мог сбежать, не мог прервать этот потерявший уже всякий смысл спор. Ночь давно должна была кончиться, но не кончалась. Оконные стекла, залитые снаружи непроницаемой тьмой, глянцево блестели. У Шурика от голода и выкуренных на пустой желудок сигарет адски разболелась голова. Делая новый, наверное сто тысяча первый круг по комнате Шурик Ха заметил на темном силуэте тумбочки зеленоватое свечение циферблата будильника и огоньки двух его стрелок. Где, какая стрелка Шурик тогда не разобрал, ему померещилось только, что они показывают какое-то неправильное и невозможное время. Не долго думая, Шурик Ха протянул руку, нащупал на тумбочке будильник и со словами, - Да, ебись оно все конем! – запулил его вдаль. Будильник беззвучно канул во тьму, затопившую комнату. Шурик повалился без сил на диван, но не заснул, а стал падать дальше, вниз, сквозь диван с его дырявой обивкой и нещадно скрипящими пружинами, сквозь доски пола, в сырой и тесный подвал, и дальше, и ниже, сквозь мерзлую землю, куда-то в утробу угольный шахты, все быстрее и быстрее, сквозь бесцветную мертвую воду безымянных подземных морей, сквозь тектонические пласты, в мезозой, к хребтам динозавров, и еще ниже в беспросветную мглу, туда, где гаснут уже последние искры… Насчет тектонических пластов, подземных морей и динозавров Шурику Ха все было решительно понятно. А вот, что ему было совсем не понятно, так это почему будильник канул во тьму БЕЗЗВУЧНО. Шурик Ха тушит бычок о стенку банки-пепельницы, встает и идет по комнате, касаясь рукой стены. Будильник он находит по зеленоватому фосфорному сиянию, тот накрепко застрял в щели между шкафом и стеной. - Бывает, - говорит на это Шурик Ха. Почему он, собственно, метнул будильник во тьму, вопросов тоже не возникало. Самопроизвольно включилось, так называемое, магическое мышление. Но было тут и еще кое-что… Шурик Ха отчетливо помнит тот концерт в подвале высотки на жуткой, похожей на арктическую пустыню окраине Москвы. «Хищные Чебуреки», так, кажется, называлась эта удалая панк-треш группа. Шурик Ха вспоминает, как топтался в полутьме среди неопрятной кучки удолбанных юных дегенератов. - Сатана сошел в подвал и устроил Блядский Бал!!! – орал страшным голосом фронтмен «Чебуреков». – Он гавном в часы кидал!!! У него была страхолюдная бледная рожа, похожая на мятый таз, заросшая неопрятной рыжей щетиной и украшенная ядовитой россыпью уже не юношеских прыщей. Его изрядные рыхлые телеса были облачены в проклепанную косуху, майку-алкоголичку, залапанную какой-то желтой дрянью и во что-то еще вроде клетчатого килта. На ногах, само-собой - высокие армейские ботинки со шнуровкой. Шурик Ха был не на шутку заворожен брутальным образом «чебуречного» фронтмена и самой песней про Сатану и его Блядский Бал. А то, что в песне скрыта мистическая тайна, Шурик Ха ни секунды не сомневался. И когда «Хищные Чебуреки» отыграли все свои страшные песенки и съебнули со сцены куда-то в загадочные технические помещения, Шурик Ха просочился следом и добрался-таки до главного Чебурека. Эта жирная быдловатая личность сидела в своем килте на батарее парового отопления в какой-то непонятного назначения комнатенки с вентилями. Самый главный Чебурек бухал дешевую водку из горлышка, запивая крепко разведенным «Yupi». Трешовый басист уже тщательно проблевался и стоял теперь, держась за стенку с закрытыми глазами и лицом цвета побелки. На полу, на берегу зеленой от «Yupi» лужи блевотины сидела длинноволосая герла лет четырнадцати, вся в фенечках и булавках и безутешно плакала о чем-то своем, о девичьем, обняв могучее колена фронмена. - Я ваш фан, - сильно приврал Шурик Ха. – Я спросить хотел, почему Сатана гавном в часы кидал? - Да, хули же тут не понятного? – искренне удивился главный Чебурек. - Он хотел остановить время. На-ка, пацанчик, хлебни! Шурик Ха взял бутылку и смело хлебнул из горла. - И на, вон, запей, - сказал ему этот мощный Чебурек, забирая водку и протягивая стаканчик с «Yupi». - Спасибо, уже не надо, - вежливо ответил Шурик и принялся старательно блевать… Да, примерно так оно все и было, думает Шурик Ха, пытаясь вытащить из-за шкафа застрявший будильник. Будильник не поддается. - Да, и хуй с тобой, - говорит Шурик будильнику и идет на улицу. Там в зимней мгле стоят дома. В снежных колеях, на Поселковой поблескивают черные зеркальца луж. Среди голых ветвей горит оранжевым светом тусклый глаз фонаря. Запахнувшись в пальто, Шурик идет на угол Златоустов. С угла он видит машину «Скорой помощи», стоящую через дом, возле подъезда. За стеклом, в кабине сидят два силуэта. Шурик подходит ближе. Дверца открыта. В кабине курят два медбрата в белых халатах. - Который час, мужики? – спрашивает Шурик Ха. - Пятый, - отвечает один, внимательно рассматривая рубиновый уголек сигареты. - Утра? Медбратья переглядываются. - Хуя! – отвечает другой. - Слушай, пацанчек, а ты у нас в дурке, часом, не лежал? - спрашивает первый, тот, который сидит возле открытой дверцы. - Что-то я тебя вроде помню. - Ну, лежал, - отвечает Шурик Ха, оглядываясь вдоль улицы. - Чего доманался до человека, - говорит другой медбрат первому. – Он у нас и сейчас лежит. На, вон, угостись, – и протягивает Шурику пачку «Пегаса». - Я парочку возьму, - спрашивает Шурик Ха и вытягивает из пачки сигаретку и еще одну. И быстро уходит по Поселковой улице вдаль, в перспективу, в сторону станции. Светает. ДЕМОНЫ Шурик Ха идет на угол Златоустов и Поселковой, к Cтарикову дому, но во двор не заходит, а идет по улице мимо, за угол, а там уже лезет по снегу в палисадник. На улице тоскливый зимний денек. Тусклое бумажное небо. Зябкий ветер. Где-то орут вороны… Окно стариковой квартиры на втором этаже отрыто настежь. Возле окна сидит Старик. Рядом на подоконнике стоит горшок с каким-то черным засохшим кустиком. На корявой ветке висит елочная Новогодняя игрушка - веселый голубенький шарик. Шурик Ха подходит к дому и падает на колени на грядку. - О, Учитель! – взывает он к Старику, воздевши руки. – Скажем без ложной скромности, я неебово одарен и еще у меня есть пусть старая, но исправная печатная машинка. Играючи, буквально, вприпрыжку я одолел все ступени ученичества. Так, чего же мы, собственно, ждем, о, Учитель! Давай же, открой мне поскорее Самый Последний Секрет Писательского Мастерства! По-бабьи подперев ладонями щеки Старик смотрит из окошка на стоящего в огороде на коленках Шурика Ха. Вздохнув, сдвигает в сторонку горшок с засохшим Новогодним кустиком. - Я щас, - говорит он Шурику. – Ты не уходи никуда. И Старик исчезает из окошка. Шурик Ха терпеливо ждет. Ждать приходится не долго. Спустя пару минут Старик снова появляется в окне. В руках Старика стеклянная банка с ночной мочой, которая обыкновенно стоит у него под кроватью. Перегнувшись через подоконник Старик выплескивает из банки мочу, метя в Шурика Ха. Шурик, проявив недюжинную сноровку, перекатывается по грядке в сторону, словно опытный боец под обстрелом. Поднимается на ноги, отряхивает налипший на пальто и джинсы мокрый снег. Старик прячет банку и придвигает к себе горшок с засохшим кустиком. - А я тут к Новому Году приготовляюсь, - сообщает он миролюбиво. - Ну, я пойду, наверное, - говорит Шурик Ха. - Ступай себе с богом, - кивает ему Старик. Шурик Ха уходит. Выбирается из палисадника. Сворачивает на Поселковую. Толкает калитку. Меж тем с невероятной быстротой темнеет и когда Шурик Ха поднимается на крыльцо тьма кругом стоит такая, что хоть глаз выколи. Шурик вваливается с улицы на кухню, щелкает выключателем. Под потолком загорается голая лампочка на шнуре. Она похожа на звезду, ее ржавые лучи пронзают кухонное сумеречное пространство. Несколько мгновений своего драгоценного времени Шурик Ха проводит задрав голову и, глядя на лампочку. Вдоволь насмотревшись, он снимает чайник с плиты и жадно пьет воду из носика. Утолив жажду, Шурик открывает дверцу буфета и находит в его чреве початую коробку «Геркулеса». Заглянув внутрь, Шурик Ха видит маленьких червячков деловито снующих среди овсянки. - Да я теперь вообще жрать ничего не буду! - говорит Шурик Ха. Входит в комнату. Валится, не раздеваясь на диван. Лежит без движения. Слабый отсвет электрического света падает из кухни в сумрак комнаты. Шурик Ха рывком садится. - Ебанный свет! - орет Шурик. Свет гаснет. Шурик Ха сидит на диване в темноте. Проходит вечность. Шурик поднимается с дивана, подходит к шкафу, стоящему в изножье и приоткрывает дверь. Слышен ужасающий протяжный скрип. За дверью шкафа в инфернальном вымороченном пространстве, среди дымных зеленых огней плывут неживые уроды. Безглазые синюшные младенцы с жвалами насекомых, похожие на богомолов рахитичные старики, с гипертрофией передних конечностей, безголовые бабищи, состоящие целиком из жоп, зубастых пёзд и сисек, и всякие другие неописуемые твари, поднявшиеся со дна одномерного ада. Шурик Ха прикрывает дверцу шкафа и валится ничком на диван. Проходит вечность, потом еще одна. Шурик поворачивается на спину. Смотрит в потолок. Над диваном, на темном экране потолка кружится и гримасничает страхолюдная харя. Она похожа на лошадиный череп, украшенный лохмотьями еще не сгнившей плоти. В провалах глазниц пляшет монохромное пламя. В раззявленной пасти вращается завитушка далекой галактики. Вся харя в целом кажется раздавленной чудовищной гравитацией, она словно заперта в плоскость. - Отъебись, - говорит Шурик Ха демону под потолком, закрывает глаза и засыпает. ДОХОДЯГА - Все никак главу не допишу, - жалуется Старик Шурику Ха. – Одной детальки не хватает. Он сидит за столом у темного окна. На столе стопка исписанных от руки листов и глубокая эмалированная миска с какой-то дрянью. Старик в раздумье цепляет из миски желе с мясными волокнами и веселыми морковными кругляками и словно бы через силу пропихивает себе в рот, а потом водит пальцем по листкам. Верхние листки уже размокли от желе, чернильные строчки поплыли. - На, вот, возьми, - Старик протягивает Шурику финку с набранной рукояткой. Рукоять украшена розой из рубинового стекла. Шурик Ха молча прячет финку в карман. - Ты вот что, - говорит Старик. – Иди сейчас по Поселковой к станции. Встретишь доходягу в кепке и с портфелем. У него глазной протез карий с золотыми искрами. Принесешь мне этот протез. А то, я что-то малость застрял… Шурик Ха молча выходит. Пошамкав немного, Старик вытаскивает изо рта какую-то пленочку и внимательно ее изучает. Шурик Ха идет по Поселковой в сторону станции. Проходит мимо темного проезда, где стоит покореженная будка с выбитыми стеклами и нерабочим таксофоном. Мимо страшного дома, сгоревшего в начале зимы. Мимо обледенелого столбика водопроводной колонки почти пропавшей в сугробе. Шурик Ха выходит из темноты в желтоватое пятно фонарного света. Сверкают черные зеркальца луж, поблескивают рыхлые снежные колеи, тянутся из темноты к тусклому глазу фонаря голые контрастные ветви. С другой стороны на свет выходит сутулый мужичек, в старенькой совдеповской куртке, с портфелем в руке и кепке. Из-под козырька кепки поблескивают очечки. - Сигаретки не будет? – спрашивает Шурик Ха. - Будет, - отвечает этот доходяга и ищет по карманам пальто мятую пачку «Явы». У него доброе немного детское лицо. - Как жизнь вообще? – интересуется Шурик. - По-разному. Раньше вот совсем худо было, хоть в петлю лезь. А сейчас вроде на лад пошло. И на работе и в семье. Словно, светлая полоса началась. Тьфу-тьфу, - доходяга плюет через плечо, чтобы не сглазить. – Вот зарплату получил, иду домой к жене с ребятенком. И он улыбается какой-то невозможной легкой улыбкой и протягивает Шурику пачку «Явы». - Я парочку возьму, можно? – вежливо спрашивает Шурик Ха. - Да-да, конечно. Шурик Ха вытягивает из пачки две сигаретки. Одну прячет за ухо, другую вставляет в зубы. - А огонька не будет? - Да-да, сейчас, - улыбаясь все той же легкой улыбкой, доходяга находит спички, чиркает, прячет огонек в пригоршне и наклоняется к Шурику. Шурик тянется сигаретой к огоньку, прикуривает. И сильно бьет финкой доходягу в печень. Тот не то стонет, не то всхлипывает, роняет спички и, обняв себя рукой за правый бок, валится в снег. Шурик с финкой в руках отходит назад. Оглядывается по сторонам, торопливо курит. Под фонарем он точно на ярко освещенной сцене. У доходяги дергается нога. В снежную колею из-под тела медленно натекает черная кровь. Не докурив, Шурик отбрасывает сигарету, подходит к доходяге и пытается отрезать финкой голову. Приходится повозиться. В конце концов, он обламывает позвоночный столб, смахивает с лица очки, и, взявши голову за волосы, уходит в темноту. Он проходит всю Поселковую не встретив ни души, идет в знакомый дворик, забрызганный ржавым электрическим светом, заходит в подъезд, поднимается по темной лестнице и пинает ногой дверь в квартиру Старика. Старик чахнет над своей эмалированной миской. Услыхав, как Шурик вошел, он оглядывается. - Принес? – спрашивает Старик, подслеповато щурясь. - Держи! – говорит Шурик Ха и бросает с порога свой страшный гостинец. Голова доходяги медленно летит через всю эту большую пустоватую комнату, сквозь небрежно накромсанные ломти зимних теней, мимо предметов потерявших память о своем первоначальном предназначении. В конце концов, это несчастная голова шмякается прямиком в старикову миску. Из миски вылетает желе, мясные волокна и веселые морковные кругляки. Частично они оседают на стенах и на столе, частично на подлом и злом лице Старика. - Сволочь, - говорит Старик, стряхивая со щеки морковку. В тоже мгновение Старик оказывается возле порога комнаты. Он передвигается с пугающей нечеловеческой быстротой, как умеют только писатели и киношные японские ниндзя, которых все равно не бывает. Старик хочет отвесить Шурику хорошую оплеуху, но Шурик, похоже, ожидал чего-то в этом роде. Он уклоняется, хватает Старика за руку. Далее следует отвратительная и недостойная джентльменов сцена. Сцепившись, изобразив мерзкую пародию на любовные объятия Шурик Ха и Старик валятся на пол. Хрипя, скуля, брызгая слюной и задыхаясь, они тискают друг друга, мутузят, кусаются, лягаются и т.д. Через открытую дверь Старик и Шурик Ха выкатываются на лестничную площадку и дальше с матюгами и стонами скатываются по темной лестнице вниз. Набрав скорость, они вышибают дверь подъезда и останавливаются в заледеневшей луже на асфальтовом пяточке. Какое-то время оба оцепенело лежат, тяжело дыша, после валятся в сторону друг от дружки и расползаются. Шурик пристраивается на скамейку, Старик остается сидеть в луже. Мимо литераторов, в подъезд проходит толстая тетка в пальто, платке и с авоськой. Старик ловко хватает ее за ногу. - Антонина, родная, я трешку завтра занесу, вот те крест! – скороговоркой, хрипло, еще переводя дыхание, говорит Старик. - А ну! – замахивается на него Антонина авоськой. – Шел бы ты к люлям старый хуй! Нет тебе больше веры! Старик выпускает дородную Антонинину ногу и та, грохнув дверью, пропадает в подъезде. - Сегодня я тебя учить больше не буду, - говорит Шурику Старик, хмуро на него косясь. – Я чего-то немного устал. Шурик Ха встает со скамейки и молча уходит. РОЗА Тусклый зимний день. Шурик Ха в пальто сидит на шатком деревянном стуле за столом возле окна. На столе старая пишмашинка и жестяная банка с сигаретными бычками. Шурик, спрятав одну руку в карман пальто, вяло выстукивает другой по клавишам пишмашинки: ЗДЕСЬ УШЕЛ ПОЧТИ НЕ ЖИЛЕЦ Напечатав, Шурик заглядывает в банку с бычками. Крутит ее в руке. Все бычки скурены до фильтра. Поставив банку на стол Шурик Ха безучастно смотрит за окно. Там все тоже – голая сирень, забор, дом на другой стороне Поселковой, слепые окна второго этажа, крытая жестью крыша, на крыше – ошметки талого снега. Протянув руку, Шурик Ха выдирает лист из каретки, комкает его, запихивает в рот и тщательно пережевывает. Продолжая жевать, Шурик встает из-за стола и со страшным грохотом отодвигает в сторону стул. И сразу становится ясно, что в доме нет ни души, такая обложная стоит здесь тишина, даже безобидный будильник и тот больше не тикает - убит, а звуки зимней улицы слишком ничтожны и слабы, чтобы пробиться в комнату сквозь эту застывшую тишину. Комната велика и платяной шкаф, стоящий в дальнем ее конце уже пропадает в серых дневных сумерках. Со стен свисают оборванные полотнища старых обоев. На полу, словно клок ваты лежит мертвая засохшая мышка. Шурик Ха давится бумагой, берет со стола чайник и пьет воду из носика, проглотив выходит вон. Слышно, как хлопает дверь и вот Шурик появляется в окне, руки в карманах пальто, нечесанные и давно не стриженые волосы падают на глаза. Шурик Ха пинает ногой калитку, выходит на Поселковую и глядит по сторонам. Кругом ни души. Шурик идет мимо того страшного дома, который виден из его окон. Заходит за низенькую проволочную оградку, пробирается по тропинке среди грязных осевших сугробов, подходит к стоящему в стороне желтому кирпичному домику с высоченной трубой, предположительно, котельной. Стучится в дверь. Дверь открывает похожая на мужика баба или мужик, сильно смахивающий на толстую, небритую и сильно пьющую женщину. - Тетенька, угостите сигареткой, пожалуйста, - вежливо говорит Шурик Ха. – А то, курить, сил нет, как хочется. Истопник в ответ нечленораздельно по-медвежьи ревет и пытается вылезти из котельной наружу. - Извините, обознался, - говорит Шурик Ха, пятится со ступенек и быстро уходит. Слышен гудок электрички. В конце проулка, меж черных деревьев плывет сырой туман. Проваливаясь по щиколотку в снег, Шурик заходит за покосившийся штакетник, и что же он там видит? Он видит полуразвалившийся сарай, а возле сарая трое винтовых варят мульку. Варщик, бритый и в бушлате сноровисто производит известные манипуляции с пятикубовым баяном, пузырьком эфедрина, марганцовкой и уксусом. Он сидит на корточках, над кирпичом, лежащем в снегу. Этот кирпич заменяет ему лабораторный стол. Двое других, один пожирнее в косухе, а другой в драном пуховике, измазанном гавном стоят рядом, типа, на стрёме. - Привет, пацанчики! - говорит им Шурик Ха. – Кухарите? Знал бы, ложку из дома прихватил. Пацанчики заметно нервничают. - Ты, давай, проходи, браток, – говорит бритый в бушлате, оглядываясь на Шурика через плечо. – Места тут хуевые, на всякую сволочь нарваться можно. - Чего-то вы какие-то не хлебосольные, - обижается Шурик Ха. – А то в другой раз, глядишь, и я вас угощу. Так и будем жить по-соседски, пока не помрем страшной и кромешной смертью наркоши. Но, ведь будут моменты, ради которых стоит. Я и сам так живу. И потом опять же опыт. Штука для писателя необходимая до зарезу. В жизни нужно попробовать всякую хуйню и, пускай, я не Барроуз… - Слышь, Джеф, сходи что ли, заткни пидарасу хлебало, – говорит варщик. Тогда тот, жирный в косухе, подходит к Шурику Ха и ловко бьет его ногой в грудак. Шурик отлетает на штакетник. Штакетник трещит. Шурик сползает по доскам и садится на задницу в снег. - Ты откуда нарисовался, козлина? – спрашивает его винтовой. - Живешь где? - ЗДЕСЬ... - сипит Шурик, хватая воздух ртом. - Ну и пиздуй себе домой! - УШЕЛ, - выдыхает Шурик, - ПОЧТИ... Шурик Ха ухватившись за штакетник поднимается. Штакетник обламывается, и он снова падает в снег. Лежит, держась за ушибленную дыхалку. Варщик смотрит на бодягу в пузырьке. Все путем - бодяга расслоилась. Навернув на иглу ватный тампон, он выбирает из пузырька чистяк. Баян наполняется пузырящейся жидкостью. Шурик Ха кое-как встает на ноги. Отходит на пару шагов. Стоит на тропинке, чуть согнувшись, переводит дух и оборачивается к винтовым. В руке Шурик держит финку с набранной рукояткой. Перемещаясь с невероятной скоростью, как умеют только писатели и японские киношные ниндзя, которых все равно не бывает, Шурик Ха появляется вдруг возле Джефа и стремительным росчерком пера вспарывает и режет на лоскутья его проклепанную косуху. С каким-то не то всхлипыванием, не то вскриком Джеф пятится, налетает, на сидящего, на корточках варщика. И тут случается страшное. Бритый падает на колени и разбивает баян о кирпич. Окаменев, винтовые глядят, как мулька утекает сквозь проплавленный снег куда-то вниз, к Матушке-Земле. Потом все как-то разом оглядываются на Шурика. А тот стоит себе на тропинке у поломанного штакетника и спокойно смотрит на сложившуюся ситуацию. Аура опасности словно темный полупрозрачный кокон окутывает фигуру Шурика Ха. Шурик невысоко подбрасывает финку и снова ловит. Роза, в набранной рукоятке, горит точно рубиновый уголек. И этот рубиновый свет словно облачко газа дрожит вокруг финки и ложится Шурику Ха на лицо. Больше всего это необъяснимое явление напоминает лазерную светотехнику на дискотеках. - Ты НЕ ЖИЛЕЦ, пацанчик! – кричит ему бритый в бушлате, отходя все дальше за покосившийся сарай. – Ты, вообще, кто, бля, такой? - Я писатель, - отвечает ему Шурик Ха устало и спокойно. - Ты мудак! – кричит ему винтовые из-за сарая. - Не совсем точная цитата из Хармса, - замечает на это Шурик. Он смотрит на стену сарая. На дощатой стене старательно вырезано ножичком: СЕРЫЙ+БЕЛКА=СЕРДЕЧКО СО СТЕЛОЙ Шурик Ха небрежно бросает финку. Финка втыкается точно в «сердечко» и некоторое непродолжительное время дрожит в доске, издавая неприятный металлический звук. Потом из доски начинает сочиться вода. - Ха, - говорит Шурик Ха, плюет под ноги и уходит. ХОЗЯИН Все повторяется, словно в кошмарном сне. Сырая зимняя ночь. Черный дворик на углу Златоустов. Лампочка в проволочном наморднике под козырьком подъезда. В луже, в оправе изо льда отражение ее тусклого нимба со всеми лучами. Шурик Ха наступает в лужу, разбрызгивая ржавый электрический свет. Заходит в подъезд, поднимается по темной лестнице, пинает ногой дверь в квартиру Старика. Останавливается на пороге. Посреди полутемной комнаты на табуретке сидит Старик и играет на аккордеоне что-то на редкость заунывное, без мелодии, сплошь одно настроение. А вокруг табуретки ходит, притоптывая беззубая старуха, одной рукою упершись в бок, а другой помахивая платочком над головой. Шурик Ха уже раньше видал эту старуху. Это она приторговывала на станции семешками. И будто бы, местный безногий бомж, проползая мимо, называл ее Дашкой. Вернее, не то чтобы она торговала, она стояла на безлюдном перроне посреди жутких зимних сумерек, как толстая обвязанная какими-то тряпками и платками матрешка. Подле нее на ящике помещались банка с жаренными семешками и ущербная стеклянная рюмка. Шурик Ха пришел тогда на перрон не потому что думал куда-то уехать. Ему не зачем и некуда было уезжать. Шурик приходил обычно на станцию, чтобы поискать бычки и стрельнуть сигаретку. Но, мы отвлеклись… В стариковой комнате стоит полумрак, чтобы это ни значило. Абажур с настольной лампы съехал на бок и оплавился. Мерзко пахнет жженым пластиком. И есть здесь кто-то еще. Шурик ищет глазами по углам, где громоздились нарезанные толстыми ломтями тени, ищет среди мерзости запустения и не видит никого кроме Старика с аккордеоном и беззубой Дашки. Но что-то мешает глядеть ему прямо, комната уплывает в сторону и выворачивается из-под его взгляда, и никак нельзя разглядеть то, что стоит перед глазами, посреди комнаты, вот здесь… На какое-то мгновение Шурик Ха, кажется, увидел, краем вывихнутого глаза, какой-то антрацитовый абрис, какую-то тень суетливо мельтешащую и разом неподвижную. Мгновением позже невидимая сила швыряет Шурика за порог, тащит вниз по лестнице и выбрасывает из подъезда. И вот он стоит, привалившись к стене и читает нацарапанные на кирпичах матерные письмена, когда рядом из ниоткуда появляется Старик. - Ты чего приперся не вовремя? – страшным шепотом спрашивает он Шурика Ха. - А хули? - Есть Вещи, которые никому не дозволено видеть, - шипит Старик, - Придет время будет и у тебя свой Хозяин. - А это… Я чего спросить хотел, - бормочет, запинается Шурик. - Ну? - А этот твой Хозяин, он… - тут Шурик Ха замолкает и наклоняется к лицу Старика, к самому уху, поросшему седой шерстью. - Он, этот самый? – тоже страшным шепотом спрашивает Шурик. Старик хмурится. -Какой, блядь, еще тот самый? – переспрашивает он. – Чего ты мямлишь? - Ну этот, - говорит Шурик Ха, делая серьезное лицо. – Везельвул? Старик рывком отстраняется от Шурика Ха и недоверчиво на него смотрит. Наконец, до Старика доходит. - Ах, ты, блядский мудак! – ругается Старик, дергая кадыком и плюясь. Но Шурик Ха уже бежит по заваленному талым снегом палисаднику, перепрыгивает через оградку и кричит Старику с улицы: - Не бзди дед Никодим, будет у меня Хозяин еще пострашнее твоего! И с вот такими усищами! Напугал еже голой жопой… И давясь хохотом Шурик Ха исчезает во мраке. Старик качает головой и сплёвывает в заледеневшую лужу. - Блядский мудак, - говорит он плаксивым голосом, словно кому-то жалуется. – Шпана… УЧИЛКА Светает. Шурик Ха сидит на пешеходном мосту над железнодорожными путями и смотрит на проходящие внизу электрички. Он сидит на ступеньке в пальто, зябко обняв себя руками, с тлеющей сигареткой во рту. Мимо проходит высокая женщина неопрятного вида. Она уже начинает спускаться на перрон, но оглядывается на Шурика, идет назад и садится рядом на ступеньку. - Не угостите даму сигареткой, молодой человек? – спрашивает она Шурика. Шурик Ха протягивает ей свою уже скуренную на треть сигаретину. - На двоих покурим, - говорит он, - а то у меня больше нет. Женщина берет у Шурика сигаретку и затягивается. - Спасибо, - говорит она. – Сразу видно ты не жмот. Ненавижу жмотье. Шурик Ха молча глядит вдаль, в ту точку, где сходятся железнодорожные пути, только отсюда, с моста эту точку не видно, там вдали что-то мельтешит, мешает какая-то муть и еще, если так долго сидеть и смотреть начинают слезится глаза. - Меня зовут Екатерина Альбертовна, - говорит женщина. - А я Шурик, - говорит Шурик Ха. – Просто Шурик. Женщина почему-то начинается смеяться, точно он сказал что-то смешное. Насмеявшись, вытирает выступившие на глазах слезы, кашляет и передает Шурику сигаретку. Тот затягивается. Екатерина Альбертовна достает из-за пазухи веселую бутылочку с прозрачной зеленоватой жидкостью. Толкает Шурика локтем в бок. - Будешь? - Это что? – спрашивает Шурик Ха с интересом. - Лосьон, – объясняет Екатерина Альбертовна. – Огуречный. Он вкусненький. Сам проваливается. Шурик берет бутылочку и, свинтив крышку, осторожно нюхает горлышко. - Ты не бойся, - успокаивает его Екатерина Альбертовна. - От него не ослепнешь. - А я и не боюсь, - говорит Шурик Ха и делает хороший глоток из бутылочки. Проглотив, каменеет лицом и втягивает воздух сквозь зубы. Выдыхает. - Да, - говорит Шурик и качает головой. - Хороший мальчик, - говорит Екатерина Альбертовна, отбирает у него бутылочку и пьет сама. Потом они молча сидят на мосту и по очереди курят Шурикову сигаретку. - Ты чего такой худенький? – спрашивает Екатерина Альбертовна. - А я решил больше ничего не есть, - отвечает Шурик. - И? - Ну, с тех пор и не ем ничего. Да и времени нет. Я учусь, – объясняет ей Шурик Ха. - Хорошее дело, - соглашается женщина. - А я, между прочим, школьная учительница. Ну, то есть была, пока не забомжевала. - Чему учила? – спрашивает Шурик Ха, чтобы поддержать разговор. - Русская литература. Шурик свистит. - А ты думал, - говорит Екатерина Альбертовна. Под мостом не останавливаясь проходит электричка. Забомжевавшая училка и и Шурик Ха сидят на рядышком на ступеньке моста и глядят, как последний вагон пропадает вдали. Пропал. - У меня там лежбище, - говорит Екатерина Альбертовна Шурику, кивая вниз. – Под перроном. У меня там картонки и два одеяла. А еще со мной живет старая сука. Она на днях как раз ощенилась. У нас там тепло и весело. Заглянешь в гости? - А делать чего будем? – спрашивает Шурик Ха, незаметно принюхиваясь. От женщины не сильно пахнет бомжатиной. У нее в меру пропитое миловидное лицо и немного грязные вьющиеся каштановые волосы. - Книжки читать будем! – хохочет бывшая училка. – Правда, при переезде большая часть библиотеки безвозвратно утрачена. У меня под перроном есть «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля и еще «Последние холода» Лиханова… Она поднимается и идет вниз, на перрон. Оглядывается на Шурика. - Ты идешь? - А щас, - говорит Шурик Ха. – Только вот пару бычков насобираю и сразу приду. - Давай, заползай. Прислонив давно не стриженную голову к перилам, Шурик Ха глядит, улыбаясь уголками рта, как Екатерина Альбертовна спустившись на перрон, становится полупрозрачной, а после и вовсе прозрачной, и, попросту говоря, исчезает, тает в воздухе. Сублимация и еще раз сублимация, раздумывает про себя Шурик Ха. Я же писатель. Какой-там трахаться, мне и дрочить-то нельзя. Потом Шурик Ха поднимается со ступеньки и уходит к себе, в писательскую берлогу, зорко высматривая по дороге бычки. СМЕРТЬ Шурик Ха просыпается среди ночи. Он лежит на своем продавленном диване и глядит на протертый и грязный ковер на полу. По ковру пляшут и скользят синюшные отсветы колдовского пламени. Шурик резко садится на диване и смотрит в окно. За окном все тоже. Голая сирень, верхушка дощатого забора и за забором черные окна нежилого дома напротив. А если прижаться щекой к стеклу и посмотреть вдоль улицы, то становится виден дом Старика на углу Златоустов и Поселковой. Шурик Ха прижимается щекой к оконному стеклу, глядит вдоль улицы и видит кусок старикова дома. В ночном зимнем небе, между голых тополиных ветвей медленно, как водоросли под водой, колышутся ленты Северного Сияния. Мертвенный синий свет льется на жестяную крышу. - Блядь, - говорит Шурик Ха. – Вот, сука, взял таки и сдох! Встает и идет к Старику. Калитка. Ночная безлюдная улица. Черный дворик. Подъезд. Темная лестница. Дверь Стариковой квартиры. Входит. Старик сидит на кухне возле газовой плиты. У Старика открытый рот с вываленным зеленоватым языком и тусклые страшные глаза мертвеца, не стеклянные даже, а так, из дешевого китайского пластика. На огне стоит чайник. Вода в чайнике давно уже выкипела. Чайник хрустит, слышно, как в его раскаленные недра падают сухие пластинки накипи. Шурик Ха садится на пол возле стола. - Что же ты, скотина, наделал? - спрашивает он Старика. – Сам помер, а Последний Секрет Писательского Мастерства так мне и не открыл? Ну и кто ты после этого, дед Пафнутий? А я тебе скажу, кто. Ты, бля, есть самый распоследний кондом. Несчастный чайник на плите трещит и щелкает. На него страшно смотреть. На кухне пахнет раскаленным металлом. Мертвые глаза Старика медленно поворачиваются в глазницах. Он глядит на Шурика Ха, как глядят Неживые, не видя, сквозь. - Даже не жди, сука, - говорит Старик, шевеля одеревенелым ртом точно кукла-щелкунчик. – Я еще не скопытился. - Да, ты погляди на себя, - говорит ему Шурик Ха. – Дохлее чем ты уже некуда. - Хули, ты понимаешь, - говорит Шурику Старик. Голос Неживого не похож на человеческий голос. Слова выходят из одеревеневшей в посмертии глотки, расколотые на слоги и буквы и Шурику приходится складывать их сызнова у себя в голове. Старик силится подняться с табурета, но ноги его не держат. Шурик Ха не спешит помогать Старику. С покатого бока чайника с сухим треском падает кусок эмали. Старик поднимается и, держась за стенку, походкой ржавого андроида уходит с кухни. Шурик идет следом. Пока Старик надевает свое писательское пальто с основательно побитым молью каракулевым воротником проходит вечность. И еще одна пока он спускается по темной лестнице и выходит из подъезда. - Я не могу умереть, пока не напишу эту чертову книгу, - говорит Старик Шурику Ха. - Такой уговор. Я уже много раз помирал, да все без толку. Писатели стоят возле подъезда. Ржавый электрический свет поблескивает на неживом белке Стариковых глаз. Рот Старика деревянно распахивается, выщелкивая слова. -Да, я, и не тороплюсь особо, - говорит Старик. И тут Шурик Ха слышит этот странный звук, которому сперва не находит объяснения. Что-то вроде астматического сипа, перемежающегося костяным клачканьем. Взглянув в лицо Старика, он видит, что оно, это злое и подлое лицо, расколото на две не равные части острой подвижной трещиной, а во тьме этого каньона щелкает и дергается вставная челюсть старика. Впервые Шурик Ха видел, как Неживые смеются. - Да ты, я гляжу, веселый парень, - говорит Шурик Ха Старику. Но Старик уже идет со двора и Шурик идет следом… На голых, покрытых корочкой льда ветвях сверкает желтенький свет фонарей. Над низкими крышами дачных коттеджей, в той стороне, где Москва, зимнее небо подсвечено грязно-розовым заревом. Тропинка, похожая на ледяной желоб, уходит в слепой провал между черных домов. Старик едва ковыляет, но Шурику Ха приходится спешить со всех ног, чтобы не отстать… Непонятно как они выходят к сгоревшей поселковой школе. Проходя мимо, Шурик Ха видит, как на обугленных стенах и балках пляшут сиреневые языки призрачного пламени. От школы Старик сворачивает вниз, к платформе Ухтомская. Уже виден мост над железнодорожными путями, будка автобусной остановки и угол длинного бревенчатого дома в шесть окон, занятого под продуктовый магазин. Из-за угла магазина навстречу писателям выходит доходяга, в залитой кровью совдеповской курточке, кепке и с портфелем в руке. Обледеневший асфальт как-то ловко выскальзывает у этого мужичка из-под ног и поэтому, кажется, что он не идет, а немного скользит над землей. Из-под козырька кепки поблескивают стекла очков. - Это твой покойничек, вот сам с ним и разбирайся, - ворчит Старик, мельком взглянув на мужичка. – Мои-то, меня давно уже не тревожат. Он вдруг пропадает и шагает уже по дощатому настилу над путями. Выйдя на середину моста, Старик останавливается возле перил. Ржавая звезда фонаря горит над его головой, как корона, и Шурику, стоящему с задранной головой, внизу, на темной улице мерещится какое-то величие в этой пингвинообразной фигуре в драном пальтишке. Между тем покойник скользит к нему, и вот он уже рядом, с бледным застывшим и будто бы резиновым лицом. - Звоню, трубку никто не берет, - жалуется он Шурику Ха. - Иду домой, дом никак найти не могу найти. Смех, да и только. Доходяга неловко дергает шеей и его голова, которую как-то на днях Шурик Ха с трудом отпилил стариковой финкой, медленно валится с плеч. Мужичек ловко ее подхватывает. Он стоит, держа голову рукой возле живота, будто мяч. Голова смотрит на Шурика Ха не мигая одним уцелевшим глазом. - Ты домой не ходи, - терпеливо объясняет ему Шурик Ха. – Тебе теперь нельзя домой. Ну, сам подумай, куда ты пойдешь в таком виде? С этой, блядь, дурацкой головой?! - Тоже верно, - соглашается доходяга и вздыхает. - Ты извини, если чего не так, - говорит Шурик, испытывая некоторую неловкость. – У тебя вроде светлая полоса в жизни началась, зарплату опять же получил. А я вот взял и голову тебе отрезал… - Какая там еще светлая полоса! - отмахивается доходяга. – Да я жил, как мудак. Друзей у меня не осталось, даже бухнуть было не с кем. Сын меня терпеть не мог. А жена… Очень я ее любил… Только знаешь, пока я тут побродил по поселку, я ясно понял, что эта тварь мне изменяла. Да она со всеми соседями перееблась, пока я на работе горбатился. И это я, теперь, бля, точно знаю… - Это потому, что ты Неживой, - говорит Шурик Ха. – А Неживые, они все знают. Доходяга покрепче прижимает голову к животу. - Короче, я вот, что думаю, – говорит он Шурику. – Если бы ты мне голову финкой не отпилил, я бы как белка в колесе еще, наверное, лет тридцать бегал, пока бы сам по себе не преставился. А так, хоть что-то новое. - Ну, в общем, да. Согласен. Я даже рад за тебя, мужик, - говорит Шурик Ха. - И вот, что еще, - продолжает Неживой, подходя в Шурику ближе. – Этот мир, вся эта ваша так называемая, реальность… Тут и так было паршиво жить, а скоро будет совсем кирдык. Всё вот-вот кончится. - Я не удивлен, - отвечает Шурик Ха. – Нисколько. Я ждал чего-то вроде того. - Куда мне теперь идти? – спрашивает Неживой. - Иди в ДРУГУЮ СТОРОНУ, - советует Шурик. – Иди туда, куда раньше не ходил. - Спасибо, дружище. И он скользит над заледеневшим асфальтом, оборачивается и уходит в ДРУГУЮ СТОРОНУ. Там тоже ночь и тоже стоят темные дома, отдалённо похожие на японские пагоды, которых Шурик никогда прежде не видел в поселке. Высокие и тонкие деревья, отдаленно похожие на пирамидальные тополя тянут ажурные ветви к фиолетовым облакам, стремительно летящим в вышине. А в облачных прорехах рассыпаны мелкие, как песок чужие звезды. Шурик Ха поднимается на мост и встает рядом со Стариком. - Проклятый час ночи, - говорит Старик ежась. - Покойнички. Шурик косится на Старика. Тот еще не слишком похож на живого, но с лица уже сошла заморозка смерти, и речь стала по-человечески внятной. Из-за темного горизонта выкатывается слепящая электрическая звезда, ее свет бежит вперед, по изогнутым саблям железнодорожных путей. Бесконечный грохочущий товарняк въезжает под пешеходный мост. САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ СЕКРЕТ ПИСАТЕЛЬСКОГО МАСТЕРСТВА Серенький рассвет застает писателей на свалке, на пустыре, за железной дорогой. Там на краю занесенного снегом поля стоят несколько брошенных изб с покосившимися бревенчатыми стенами, выбитыми окнами и провалившимися крышами. На поле курятся курганы мусора. Старик деловито пробирается по свалке, среди дерьма и хлама. Он уже вполне ожил и окреп. Он резв будто юноша с похмелья, в отличии от Шурика Ха, который напротив замудохался таскаться с ним по поселку всю эту нескончаемую ночь. У Старика противная суетливая рожа вся в лиловых пятнах. Пальто – нараспашку, рубашка вылезла из брюк, ширинка, как всегда не застегнута. Он крутится возле старого буфета, силясь отворить набухшую от влаги дверцу. Шурик Ха, тем временем, взобрался на кучу дерьмища и, водрузив ногу на край треснувшего унитаза, равнодушно оглядывает окрестности. На том краю поля, в далекой снежной мути поднимаются из пустоты жуткие и тоскливые корпуса строящихся многоэтажек. - Жизнь невозможно повернуть назад, - напевает Старик своим скрипучим голосом. - И время не на миг не остановишь... - Я, наверное, домой пойду, - говорит Шурик Ха. - Посплю или подрочу, что ли. - Ну, иди-иди, - откликается Старик. Наконец, дверца со скрипом подается, и Старик едва ли не целиком влезает внутрь буфета. - Нет, ты посмотри, какая красотища! – орет Старик изнутри. – Тут, похоже, хозяева расчлененку забыли… Шурик уходит. - Эй, пацанчик, - кричит ему Старик. – А ты, разве, не хочешь узнать Самый Последний Секрет Писательского Мастерства? Старик вылезает из буфета, прижимая к груди испачканный засохшей кровью клееночный сверток. Шурик Ха стоит среди мусорных куч, спрятав руки в карманах пальто. Бледный сладковатый дымок щекочет ему ноздри. - Я скажу, как есть, - заявляет Старик. Следующие слова даются ему с трудом. Старик кривит лицо, и не то говорит через силу, не то сплевывает слова. - Твое обучение в общем и целом завершено. Это в том смысле, что я тебя, сукиного сына, навряд ли уже смогу чему-нибудь научить. Да… Только это не все. Есть еще одна хреновина. А без этой хреновины всё только блядский мудеж и суходрочка. Старик со свертком лезет на мусорную кучу, распугивая жирных помоечных голубей, и ложится на ее вершине. - Иди сюда, малец, - говорит он Шурику. - Тут тепло. Шурик Ха неторопливо подходит. Старик развертывает сверток и достает из кармана пальто финку с набранной рукоятью. - Строганину с трупа не хочешь? – спрашивает он Шурика. - Слушай, дед Игнатий, хорош пиздить, - говорит ему Шурик Ха, стоя возле мусорной кучи. - А то, я уже порядком замудохался. Всю ночь за тобой по поселку мотался. Старик лежит на куче мусора точно на мягкой перине, его голова покоится на батоне позеленевшего хлеба, будто на диванном валике. Жирные помоечные голуби, курлыча, обступают Старика со всех сторон. Куча достаточно высока и голова Шурика находится вровень с лицом, разлегшегося на вершине Старика. Старик манит Шурика Ха пальцем и тот склоняется над Стариком. Шурик Ха видит перед собой его подлое и злое лицо. Морщинки и оспинки, неряшливую проволоку щетины, коричневые пятнышки на коже, завитушки капиллярных ниток, мясистый, сливового оттенка нос, запавшие глазки, прикрытые тонким подсохшим тестом век. - Тебя должен убить твой персонаж, - говорит Старик, раздумчиво пережевывая слова. – Такая вот блядская инициация. Ну как, тебе не слабо, пацанчик? - Как два пальца об асфальт, - говорит Шурик Ха и уходит. ШКАФ Ночь. Шурик Ха лежит в пальто на своем продавленном диване. Шурик не спит, он неторопливо курит и глядит в потолок. С потолка на Шурика смотрит страхолюдная демоническая харя, похожая на лошадиный череп в ошметках гнилой плоти. Сплющенная и запертая в плоскость потолка, она, эта харя, плывет среди дымного колдовского свечения, беззвучно раззявя пасть. В бездонной пасти демона кружится молочная завитушка галактики. Прежде Шурика Ха успокаивало вечное кружение этих далеких звезд и он привык засыпать, глядя в распахнутую пусть чудища… Слышен гудок электрички. Шурик Ха садится на диване, затягивается, докуривает сигаретку до фильтра и тушит бычок в жестяной банке-пепельнице. Шумно выдыхает серый табачный дым. Бледные лучи фонаря, падают с улицы в окно. Из теней выступает стол и абрис курносого чайника на столе. Возле дивана на полу стоит черный ящичек с ручкой, крышка откинута и видно, как в ящичке поблескивают клавиши пишмашинки. Шурик Ха захлопывает крышку ящичка и щелкает замком. - Пора, - говорит Шурик комнате. - Ну, и ты, Страшила, прощай, - говорит он демону на потолке. Демон в бессильной ярости плющит о невидимый барьер свою как бы лошадиную морду. По энергетической пленке идет рябь, потолок выпячивается книзу. Трещит статика. - Ну-ну, не плачь, малыш, - говорит ему Шурик Ха. – Я скоро. Хлопнув себя по коленкам, Шурик порывисто встает и, взяв в руку чемоданчик, проходит в глубину комнаты. Остановившись подле шкафа Шурик Ха открывает дверцу, медлит немного на пороге и, зайдя внутрь, осторожно прикрывает дверь за собой. …под мостками тихо плещется речка. Нед Лэнд держит паузу. Выдержал. - Скажи, почтеннейший трактирщик, - спрашивает гарпунер, – ты никогда не задумывался, почему наш мир так похож чью-то на злую шутку? - А что, похож? – искренне удивляется Жюль. - Когда я уходил в море, она ждала меня на берегу, одиноко тоскуя, - начинает свой рассказ канадский гарпунер Нед Лэнд. - И еще, я помню, у нее были зеленые глаза, точь в точь как морские волны в погожий солнечный день. Когда ее не стало, я едва не рехнулся от горя. Или все-таки немного рехнулся… Почему Создатель отнял у меня свет моей жизни? вопрошал я во тьме бесконечных ночей и не находил ответа. Я решил покончить с собой, но нелепая случайность спасла мне жизнь. И тогда я решил Его найти… Я прошел этот мир из конца в конец. Он, наш мир вовсе не так велик, как ты, наверное, полагаешь, любезнейший трактирщик. Но так хитро устроен, так ловко скроен и пошит из разных кусочков, что кажется бескрайним… Я годами бродил без цели среди этих зеркал и прелой мешковины пока однажды не напал на Его след. В одном лепрозории, в тропиках умирающий от проказы бродячий фокусник рассказал мне про этого пацанчика. После я находил и других, которые тоже Его встречали. Он ходит среди нас, как среди теней. В черном пальто, которое Ему немного велико и дурацкой шляпе. И еще, он никогда не расстается с маленьким чемоданчиком, в котором носит пишмашинку. - Боюсь, я не понимаю, сударь… - перебивает его старина Жюль. Его тревожит непонятный рассказ Неда Лэнда. А когда трактирщик встревожен у него начинает шуметь в ушах, и кружится голова. - Ты же видел Его, - говорит гарпунщик, не выпуская Жюля из гипнотического луча своих бешенных выцветших глаз. - Пусть ты не знал, кто Он, но ты не мог не заметить, не мог не почувствовать Его нездешнюю природу… Когда-то я хотел спросить Создателя ЗАЧЕМ? Зачем Он отобрал у меня ту, единственную, ну, ты понимаешь… Но, я давно уже перехотел спрашивать Его о чем либо. Я знаю, Он смеется надо мной и моим горем. И весь наш мир это только Его злая шутка. Но сегодня все кончится. Когда я насажу его на свой гарпун, мир распадется на части, перестанет быть, или случится что-то еще вроде того. Нед Лэнд отталкивается веслом от мостков и выгребает на стремнину. - Сколько отсюда ходу до Белого Берега? – спрашивает он трактирщика. - До темна можно обернутся, - отвечает старина Жюль. - Выходи, когда стемнеет на причал, а то все проспишь, - советует ему гарпунер. Час ранних сумерек. Пегие от талого снега поля. Вдалеке, там, где речная излучина, горят над водой сиреневые огни силикатного завода. Старина Жюль в своем стареньком овчинном тулупе и треухе (облезлом) стоит на мостках возле перил. Он не спеша курит трубочку и глядит на реку. Докурил. Осторожно постукивает трубкой по перилам и прячет в карман. Уже собравшись уходить, трактирщик оглядывается на реку. Река неторопливо течет среди полей, ее вязкая вода похожа на сироп. Уходит. Останавливается. Снова оглядывается. Торопливо подходит к перилам. Старина Жюль видит, как, за рекой один за одним пропадают огни силикатного завода имени св. Мефодия. В сумерках ему мерещится, что пропал уже дальний берег. С посеревшим лицом трактирщик отшатывается от перил и смотрит в небо – звезды пока на месте. Но когда он снова глядит на реку, то не видит ни тусклой вязкой воды, ни берегов. Реки уже нет, нет заснеженных полей. Сами мостки и почерневшие бревна причала выцветают и тают, пока он смотрит на них. Запахнувшись в овчинный тулуп, старина Жюль пятится к крыльцу. Ничто без цвета и фактуры обступает его со всех сторон. Старина Жюль задыхается, и никак не поймет со страху, то ли перехватило сердце, то ли нет уже воздуха и нечем дышать. Он валится на спину на дощатый настил мостков и видит, как тают, сгорая в невидимом пламени стены заведения и старая выцветшая вывеска «..инт и Роза». Жюль лежит на мостках, которых уже почти что нет, и сам себе напоминает прозрачный студень, без рук и ног, он вроде медузы, которую злые дети выбросили на раскаленную гальку пляжа. Но у Жюля еще целы глаза и последнее, что он видит, это, как в темнеющем небе над его головой одна за другой гаснут звезды... …и вот по этой пустоте, по этому ничто, по этому полю идет Шурик Ха, глубоко проваливаясь в сырой снег, в своем великоватом немного пальто и с маленьким чемоданчиком в руке. За его спиной стоят далекие скелеты недостроенных многоэтажек. По небу летит рванина облаков. В прорехи между облаками видна яркая синь и подвижные оранжевые дымы непонятного происхождения. Вот Шурик Ха выбирается на шоссе к помятому навесу остановки. На горизонте появляется желтый автобус забрызганный грязью по самую крышу. У остановки автобус тормозит и, зашипев, открывает двери. Шурик Ха поднимается в пустой салон. Толстой и озлобленный на весь белый свет кондукторше чтобы отъебалась Шурик показывает поддельный проездной и просроченный студенческий билет. За полем начинаются какие-то ларьки, потом автобус долго едет вдоль бесконечного блочного дома с универмагом на первом этаже, потом вдоль дороги встают высоченные тополя со светлыми чуть зеленоватыми стволами… Шурик Ха стоит на задней площадке автобуса и глядит в окно. Сильно болит грудь. Шурик отчетливо помнит, тот жуткий костяной хруст, с которым проломилась его ребра под ударом гарпуна. От смертельной раны не осталось ни синяка, ни царапины, но фантомная боль в груди напоминает ему о встрече с канадским гарпунером Недом Лэндом в грохоте морского прибоя на Белом Берегу. Шурик Ха думает равнодушно, что эта боль, возможно, не оставит его никогда… Он глядит на мельтешение голых ветвей за окном, на убегавшие назад заборы. Автобус останавливается на углу Златоустов и Поселковой, Шурик Ха сходит, идет через перекресток, потом по Поселковой, толкает калитку, проходит по дорожке, глядит мимоходом на припорошенные снегом яблони, стоящие в тихом саду, ищет ключ на гвоздике под козырьком возле крыльца, найдя, отпирает дверь и заходит в дом. Зажигает свет на кухне, набирает в чайник воды из-под крана, ставит чайник на плиту и с чемоданчиком в руке проходит в комнату. Смахнув со стола засохшее мышиное гавно, Шурик отщелкивает замок чемоданчика, достает старую пишущую машинку и ставит на столешницу. Садится, заправляет лист в каретку. Ищет в банке-пепельнице какой-нибудь бычок подлиннее. Находит, закуривает. Он сидит, откинувшись на спинку скрипучего стула, и смотрит поверх, заправленного в каретку, чистого листа на голые ветви сирени в палисаднике, на покосившийся дощатый забор и на слепые окна второго этажа в том страшном доме через дорогу. декабрь 2010