…я просыпаюсь рано и не могу снова заснуть и долго лежу без сна в сером тусклом свете, мне зябко и я кутаюсь в спальник, и слышу, как по тенту щелкают капли дождя. Когда мне становится невмоготу так валяться, я напяливаю на себя старую камуфляжную куртку, лежащую в изголовье вместо подушки, нахожу в тамбуре сандалии, обуваюсь и выползаю из палатки. Я стою под ветвями ивы, возле сложенного из камней стола, и, обняв самого себя руками за плечи, покачиваюсь, зеваю, как кашалот и наблюдаю окружающую меня безрадостную картину. На небо страшно смотреть, чернющие дождевые тучи, похожие на клубы дыма летят вдоль побережья, да так быстро, что когда я на них смотрю, у меня начинает кружиться голова, зарядами сыпет мелкий дождик, ветви ив раскачиваются и гнутся под порывами ветра. На каменной столешнице стоят наши вчерашние грязные миски полные дождевой воды. Рядом лежит безобразно распухший рулон туалетной бумаги, два свечных огарка растеклись лужицами по камню. В грязи возле стола валяется Петькина тонкостенная кружка из нержавейки. И тут я замечаю, что со мной рядом кто-то стоит. Я пугаюсь, говорю «ох», оглядываюсь и вижу Хому. Маленький, на полголовы ниже меня и легкий, словно буддийский старичок Хома стоит рядом, нахлобучив капюшон и спрятав руки в карманы коричневой старенькой ветровки. - Похолодало, - жалуюсь я Хоме, - ночью циклон пришел, как и обещали. А у меня, пока мы вчера на Эчки-Даг лазили, тельняшку украли теплую. - И еще банку тушенки и подсолнечное масло свистнули, - говорит Хома, - наверное, мимо проходили и взяли, что возле палаток лежало. Голодранцы из Лиськи, не иначе. Он нагибается и поднимает из лужи Петькину кружку и ставит со стуком на столешницу донцем вверх. - Миски с вечера не мытые… Свинство, аж противно… - бормочет под нос Хома. Нахожу под ивой пятилитровую пластиковую баклажку с водой и, свинтив крышку, пью из горлышка, стараясь при этом сильно не облиться. - Дай и мне что ли хлебнуть, - просит Хома, и я передаю приятелю канистру, а сам вижу, как тамбур стоящей неподалеку от нашей с Хомой палатки разъезжается в стороны и из тамбура, согнувшись в три погибели, выбирается Петька. У него помятое со сна, хмурое лицо. Петька улыбается нам с Хомой кривой улыбкой и встает в полный рост, распрямляется, словно складной метр, и идет к столу, как на ходулях, пригибаясь, чтобы не задевать макушкой ивовые ветви. Петька высокий, по мне, так очень высокий – метр девяносто с копейками. - Может, чай поставим? - спрашивает Петя, подходя ближе и склоняясь, нависая над нами. - А может, лучше шмотки собрать и сразу пойти в кафе, - говорю я, - не охота мне под дождем с чаем заморачиваться. Петька вздыхает и оглядывается по сторонам. А вокруг бушует непогода – дождик сыпет, летят в сторону Курортного хмурые тучи, грязное от селевых потоков море грохочет и ворочается возле берега, будто студень. - Мы только-только проснулись, - говорит нам эта худенькая татарская девочка. – Кухня еще не работает. Я вам пока кофе могу заварить. Она стоит возле нашего столика в дождевике, джинсах и свитере с воротом, ветер треплет длинную прядь ее черных волос, и девушка то и дело заправляет прядь за ухо и оглядывается на грохочущее море. С тех как мы сняли палатки, и пришли в Солнечную долину, как будто еще немного стемнело, словно время пошло вспять. Вдоль по берегу не видно ни души, ларьки и кафе закрыты и кажется, будто они были закрыты и вчера и год назад и едва ли откроются снова. - Угу, кофе, - говорит Петруха и ежится и зябко поводит плечами, - а сделайте, пожалуйста, яичницу из трех яиц, а то кушать очень хочется. - Яичницу придется подождать, - говорит девушка. - А принесите грамм двести коньяка, - говорю я, - а то что-то не жарко сегодня. Как бы не простыть. - Яичница… двести грамм коньяка… три кофе… - повторяет татарочка, чтобы не забыть, - А ночью какой ливень был! Такой гром, как из пушек стреляли! Мы проснулись, всё думали, как же вы там, в палатках. - В Эдеме уже никто с палатками не стоит, - говорю, - все уехали. - Мы на той недели закроем кафе и тоже уедем. - Нам бы до Судака добраться. Нет у вас номера такси? – спрашивает Хома. - Зачем такси? Сейчас отец проснется, он вас отвезет. Вы жилье хотите снять? - Очень хотим, - говорит Петруха серьезным траурным голосом и вдруг его разбирает смех. Петька смеется скрипучим, расколотым смехом, качает головой и то ли охает, то ли стонет, а насмеявшись, вздыхает и снова мрачнеет лицом… И вот, мы сидим в татарской кафешке, за столиком под промокшим зонтом, непогожим утром в конце сентября. Мне зябко, сырой ветер выдувает из меня последние крохи тепла. Я выпиваю рюмку коньяка и сижу, сунув руки в карманы и спрятав голову в плечи. Рядом сидит Хома в нахлобученном капюшоне и смотрит стеклянным глазами на жуткого вида море. Мы ждем яичницу, ждем, когда нас отвезут в Судак. Грохочет прибой и дождь забрызгивает под зонт. Решительно ничего не происходит. Время остановилось, загустело вокруг нас словно капля смолы… … у меня было скверное настроение. Бесила жара, побережье бухты казалось унылым и безрадостным местом, и ни на что не было сил. После завтрака я спустился с холма, лег на каменистом пляже, укрылся курткой с головой, и пролежал так до вечера. Меня растолкал Хома. Он как будто всерьез обо мне беспокоился. - Шурик, вставай, - сказал мне Хома, сел рядом на гальку и камешки неприятно скрипнули, - пойдем ужин готовить. - Встаю, - сказал я, стряхнул с себя куртку, сел и осмотрелся по сторонам. Дикий каменистый пляж был безлюден, небо затянуло какими-то несерьезными тучками. Место, где за тучами пряталось солнце, можно было угадать по маслянистому перламутровому сиянию. - Ты как себя чувствуешь? – спросил меня Хома. - Нормально я себя чувствую, спасибо, - сказал я Хоме, - понимаешь, я никак не могу попасть вот в это самое место, в Лисью бухту, на Нюшку, на этот самый пляж никак не могу попасть. Скоро будет неделя, как мы приехали, уже выкурили «корабль» ганжи, а я все еще снаружи, хожу точно за прозрачной пленкой и никак не могу эту пленку порвать… Не могу сюда, к вам протиснуться. Наверное, поэтому я все время бешусь, все меня раздражает. И солнце это постоянно в глаза лупит, и жара какая-то кошмарная! - Это, да, - говорит Хома, - печет сегодня… Он уютно зевает, сидит на гальке, опершись о выставленные за спину руки, и чуть прищурив глаза, смотрит на акварельное вечернее море. - Когда мы раньше ездили в Лиську, с Антоном и Дениской все было совсем по-другому. Сходишь с поезда и – бац! – ты сразу здесь и сейчас, ты внутри, увяз по ушами в этом месте. А сейчас я как будто не здесь, а в Москве, в голове какие-то дела ненужные, или мысли, типа, что буду делать, когда приеду домой? Понимаешь о чем я, друг мой, Хома? - Угу, - кивает мне Хома, - и со мной та же фигня. Что-то никак оно не начинается это наше приключение… …сперва этот говорливый веселый татарин с русским именем Сергей привозит нас в пригород Судака, к свояку, который за недорого сдает жилье отдыхающим. Мы видим какой-то жуткий курятник - фанерные клетушки размером чуть больше деревенского сортира лепятся, как соты к склону поросшего бурьяном холма. Вокруг грязи по колено, повсюду натянуты веревки, а на веревках полощутся тряпки, словно закопченные в боях стяги. Душераздирающее зрелище, мы даже из старенькой «Волги» не выходим, сидим и любуемся через окошко. - Так дешево же! - искренне удивляется татарин, - летом здесь свободной комнаты не найти. Это вам повезло, что сейчас не сезон. - Ну, мы, пожалуй, пойдем, - говорит Хома, - багажник откройте, пожалуйста, нам рюкзаки забрать… - Ай, куда пойдешь! Видишь, дождь! – говорит татарин Хоме, - не нравиться, так и скажи, поедем, другое место посмотрим. Мой брат хорошее жилье сдает, здесь недалеко, у самого моря. Я думал, вы сэкономить хотите, раз живете в палатках на берегу, ну, и привез сюда… - Да есть у нас деньги, - цедит сквозь зубы Хома. Сергей закуривает новую сигаретку и выкручивает баранку - «Волга» плывет по грязи. - Брат на свадьбу в Ялту уехал, просил меня присмотреть, - объясняет Сергей. – А я смотрю - постояльцы живут и не платят. Муж, говорит – не рассчитал, деньги кончились. Ждут, когда им деньги из Москвы переведут. Уже неделю ждут… Я ему говорю, выселю, если не заплатишь, а он смеется! Взрослые же люди, с ребенком, ну, как так можно! Петляем по унылому пригороду с четверть часа, наконец, спускаемся к морю. Возле моря стоят рядком странные постройки с плоскими крышами и маленькими окошками, похожие на гаражи. Татарин, глава семейства, хозяин прибрежной кафешки паркуется в тупичке и энергично хлопнув дверцей, бежит, разбрызгивая жидкую грязь, к крайнему домику. - Нет, ну, это еще, куда ни шло, - бормочет Хома, - здесь пару дней можно перекантоваться. Петька ничего на это не говорит, только горестно вздыхает. Сергей поднимается на крылечко и стучится в дверь. Вскоре дверь открывает похожий на тюленя мужик в трусах и майке с помятым со сна лицом. Татарин о чем-то спрашивает жильца, подкрепляя свой вопрос энергичным жестом. Жилец молча разводит руками. Сергей принимается кричать и яростно жестикулировать. Он заходит в домик и снова появляется в дверях с дорожной сумкой и к нашему ужасу выбрасывает эту сумку за порог, прямо в лужу. Следом за дорожной сумкой Сергей выносит из домика какой-то баул. За баул цепляется растрепанная немолодая женщина в пижаме. - Это еще что такое? – спрашивает у нас Хома, распахивает дверцу и вылезает из машины. Мы с Петькой молча переглядываемся и тоже выходим. Сырой ветер с моря сразу забирается под одежду. Слышно, как в похожем на гараж домике плачет ребенок. Сергей оборачивается и видит недоброе лицо Хомы и нас с Петькой. Он осторожно ставит баул на пол в коридоре. - Жильцов выселяю, - объясняет нам татарин, переводя дыхание, - сейчас выселю, а вы вселитесь. - Нет, так нельзя, - строго говорит Хома. – Мы лучше пойдем. Сергей берет себя в руки, ему, наверное, самому неловко за безобразную сцену, которую он тут устроил, сопит и цокает языком, открывает багажник и безропотно смотрит, как мы, навьючив на себя рюкзаки, тащимся обратно в город по раскисшей дороге. Кругом покосившиеся, сколоченные из чего попало заборы, за заборами в мокрых от дождя кустах прячутся халупы, кое-где в окошках горит желтенький свет. Очень хочется под крышу, в теплое и сухое жилье, хочется выпить коньяка и чаю, а после залезть под одеяло… - Сейчас придем к автостанции, а там, все время всегда бабки толкутся, жилье предлагают, - думает вслух Хома, - снимем какую-нибудь хату, ну, комнату на худой конец. Можно подальше от моря, один черт, в такую погоду купаться не пойдем… Нас нагоняет знакомая, заляпанная грязью старенька «Волга». Из окошка выглядывает неунывающий татарин, отец семейства, хозяин прибрежного кафе. - Поехали, ребята, - говорит Сергей, - у моего шурина в Новом свете пансионат. Он вас в отдельном коттедже поселит, в можжевеловой роще. Там, правда, подороже будет, чем у брата… - Да есть у нас деньги, - цедит сквозь зубы Хома. Очень не хочется снова лезть в «тачку» к этому настойчивому и какому-то бесконечному Сергею (я говорю себе, что это у него менталитет такой, и стараюсь не злиться), но и переть через весь Судак к автостанции мне тоже, ой, как не хочется, я не выспался, уже устал с утра, меня знобит, и, наверное, лучше, когда тебя куда-то везут, чем идти самому. Мы стоим в грязи и молчим, и смотрим друга на дружку, ветер крутит и дождь метет со всех сторон, словно метель, в горку лезут покосившиеся заборы и пропадают вдали, и нет никого на этой проселочной дороги кроме нас троих, старенькой «Волги» и татарина Сергея. …мы стоим на макушки холма, над Новым Светом, на полянке среди кустов можжевельника. Из-за кустов там и сям торчат новенькие, обшитые вагонкой, симпатичные коттеджи. - Мы бы сняли у вас коттедж дня на три, пока погода не наладится, - говорит Хома хозяину, шурину Сергея. Хозяин пансионата похож на хорошо пожившего и заматеревшего колобка. Он невысок, коренаст и широк в плечах, на его поместительном пузе туго натянута черная футболка с улыбающимся во всю свою зубастую пасть солнцем-диджем. - Это несерьезно, - отвечает хозяин и машет рукой, словно отгоняет мух, - могу сдать на неделю. Ладно, пускай, на пять дней. А что такое три дня? На три дня мне не интересно… - Нам и на три дня у вас дорого, - говорит спокойным рассудительным тоном Хома, - мы дикарями отдыхаем, в палатках на берегу живем. Просто хотели непогоду переждать. - Пуф! Нет, три дня это нэсэрьезно, - пыхтит хозяин, зачем-то выпячивая акцент, которого минуту назад у него не было и смотрит в сторону, сделав брюзгливое лицо. - Что-то я стал уставать, - вскользь замечает Хома, - ну, мы, пожалуй, пойдем, в городе жилье поищем. И мы уходим, навьючиваем рюкзаки и бредем не торопясь по тропинке к ограде пансионата. За калиткой нас ждет заляпанная грязью по самую крышу старенькая «Волга». Татарин Сергей устало курит, привалившись задницей к капоту. Я думаю, а не поселится ли нам уже в этой «тачке». Сварить на горелки похлебку, прикорнуть на пару часов на заднем сиденье… - Пускай, будет три дня, - бросает нам в спину хозяин, - пошли, коттедж покажу. А то будете весь день под дождем мыкаться, как ничейные дети… Только спальное белье я вам не дам! Идем смотреть коттедж. Коттедж нам нравиться. Вселяемся на второй этаж. Хозяин отдает Хоме ключи, а Хома передает ему изрядную часть наших сбережений. Стоим на балконе, курим и смотрим, как катится по дорожке и пропадает среди кустов можжевельника дымящийся паром колобок в черной футболке с улыбающимся зубастым солнцем. - Тут раньше армейская часть была, а этот дядя, наверное, ее выкупил как-то хитро или даже не выкупил, а договорился, - замечает Хома, глядя на стоящее в можжевельнике приземистое старое здание с потрескавшимися стенами, похожее на казарму. Хома последний раз затягивается и аккуратно тушит окурок в пепельнице. Уходит с балкона в нашу комнатку, где по стенам стоят три кровати, снимает и вешает на крючок возле двери коричневую ветровку, достает из рюкзака спальник. - Пойдем, погуляем, - говорю я Хоме, - по Новому Свету прошвырнемся, в Судак съездим. Мне, кстати, надо свитер купить, вместо покраденной тельняшки, а то я что-то мерзну на этой широте. - Вы идите, а полежу, как-то мне нездоровиться, - говорит Хома. Сколько я знаю Хому, ему через день нездоровиться. Он снимает кроссовки, заваливается на кровать лицом к обитой вагонкой стене и укрывается спальником. И мы с Петькой идем гулять вдвоем. У Пети дворянская фамилия Соболевский и красивое породистое лицо с незначительными следами деградации, его добрая открытая улыбка меня, например, страшит. У него вечно печальные оленьи глаза, прямой нос и длинный русые волосы, собранные в «конский хвост». Он очень длинный и из-за этого сутулится. Мне кажется, Петька никогда не вынимает руки из карманов, его острые худые локти все время за что-то цепляются. Его стрёмная фигура наркомана привлекает к себе ненужное внимание «мусоров». …выходим за ограду и по скользкой от дождя дорожке спускаемся в Новый Свет. Я вижу, стоящую на склоне старую, советской постройки блочную пятиэтажку. Швы между плитами замазаны страшенной черной краской, дверь подъезда распахнута настежь, а за дверью клубится непроглядный сумрак, плоская крыша густо поросла телевизионными антеннами, и нигде в сереньких окнах не горит свет. За пятиэтажкой я вижу рябое от ветра, похожее на наждак море. На море болтается без дела какой-то кораблик… Мы проходим мимо безлюдной детской площадки с проржавелым грибком и вросшей в землю каруселькой, я не могу удержаться - оглядываюсь, стою и смотрю на эту блочную жутковатого вида пятиэтажку. И мне очень хочется войти в подъезд, подняться на площадку между четвертым и пятым этажами и, стоя возле подоконника, выпить из горлышка бутылку портвейна. Изо всех сил я сдерживаю этот романтический порыв и иду следом за Петькой. Новый Свет совсем крошечный, и там решительно нечего делать в такую погоду. На улицах ни души, городок из конца в конец продувает сырой ветер с моря, и мы садимся в маршрутку и едем в Судак, мы ищем место, где теплится жизнь. У въезда в Судак вижу указатель – буква «С» в названии города перечеркнута и сверху подписана буква «М». Мне смешно, я люблю такой бодренький юмор без затей. Обращаю внимание Петрухи на указатель. А Петьке почему-то не смешно, он только вздыхает, хмурится и воротит морду в сторону. …мы бредем по нескончаемой, ведущей к морю, Кипарисовой аллеи, мимо киосков с сувенирами, мимо крымских старух, торгующих какой-то ерундой с расстеленных на асфальте клеенок, мимо баров, кафешек и ресторанов. За французскими окнами в пол, я вижу ярко освещенный и совершенно безлюдный зал, заставленной прекрасный плетеной мебелью, и мне очень хочется войти с улицы повалиться в такое кресло и долго с ленцой читать толстенное меню в папке из натуральной ременной кожи. И тут же, на другой стороне аллеи я замечаю неказистое окошко в стене, над окошком кривыми буквами написано – «Чебуреки», а по аллеи к окошку тянется какая-то немыслимо длинная очередь, состоящая из хмурых, одетых совсем не по-летнему граждан. Ветер треплет на стене выцветшую афишу. Я подхожу ближе и читаю – такого-то августа, в Судаке, там-то и там-то пройдут женские бои в грязи… Дефилируем по набережной, пьем пиво. Петя уходит на волнолом и стоит на краю, ссутулившись и поникнув, с пивной жестянкой в безвольно опущенной руке. Мой приятель очень живописно смотрится на этом потрескавшемся и залитом дождем волноломе, он словно олицетворяет собой безграничное уныние и тоску на фоне неприветливого моря и темнеющего дождевого неба без просвета. Меж тем, начинает смеркаться, и мы едем обратно, в наш коттедж, к Хоме. Ужинаем в столовке на территории этого, так называемого, пансионата. Выходит до того жутко дорого, что мы клянемся не пить здесь даже кофе по утрам. Хома забивает изрядного размера косяк. Закутавшись в свитера и спальные мешки, выходим на наш балкончик покурить. На улице тьма кромешная. Пыхнув, ложимся спать. Наш коттедж стоит на холме и налетающий с моря ветер продувает его насквозь, я слышу, как ветер светит и воет в стенах нашего домика, я забираюсь в спальник с головой и застегиваю молнию. Закрыв глаза, я долго лежу без сна. Когда в своем углу глухо кашляет Хома, мерцающая тьма, плывущая у меня перед глазами, почему-то окрашивается тусклыми багровыми вспышками. …сходим с поезда в Феодосии, добираемся на автобусе до Курортного. По набережной гуляют туда-сюда праздные люди, жужжит музло, высоко в белом от зноя небе стоит маленькое злое солнце и лупит меня по макушке отвесными лучами. Останавливаюсь в теньке возле ларька, нахожу в рюкзаке головной убор защитного цвета с широкими полями и нахлобучиваю на уши. - Помнишь кафешку, куда в прошлом году с Пашкой ходили? – говорит Хома, - давай-ка зайдем, борща похлебаем, а то пока до Лиськи дойдем, пока встанем… Проходим по белой раскаленной улочке и заглядываем в знакомое кафе. В прошлом году здесь можно было спокойно посидеть, а сейчас свободный столик надо еще поискать! Кафе битком набито отдыхающими. Отдыхающие, как у них заведено, говорят в полный голос, ржут, как лошади, лязгают зубами и стучат столовыми приборами, а еще это музло из колонок, а еще орущие без умолка дети! В окна валятся раскаленные солнечные лучи, духота, запах еды, горелого масла, пота, и пива. Куда не глянь - везде голые мясистые плечи, волосатые здоровенные ноги в шлепках, обгоревшая поросячья плоть, потные бритые загривки в складку и дымящиеся, румяные, окосевшие от утреннего вина и портвейна рожи. Ну, конечно, и трясущие старики с кадыками тоже здесь! - А может, ну, его, - бормочет Хома, - придем в Лиську, а там уж поужинаем… И мы плетемся дальше по солнцепеку, по растрескавшейся асфальтовой дорожке над галечным пляжем. Море сверкает, как новенький лист кровельной жести – глазам больно смотреть. Хома уверенно идет по дорожке к эллингам, но я его останавливаю. С каждым шагом у меня портится настроение. - А давай, пойдем верхней дорогой, - предлагаю я Хоме и закуриваю сигаретку, – а то вдоль берега тащится, по камням прыгать. Надоело до чертиков. Хома смотрит раздумчиво на высокий холм серой глины, поросший бурьяном. Вверх по спине холма к белому сверкающему небу бежит тропинка. Петя с хмурым лицом переминается рядом с ноги на ногу. Он первый раз поехал в Крым дикарем. У него тяжелый рюкзак, он не выспался в поезде и уже устал. Но Петька не скулит, потому что сам напросился с нами в Лисью бухту. Хома, наверное, понимает, что со мной вот-вот случится истерика. - Ну, ладно, - говорит Хома, - пойдем по верху. И мы с рюкзаками лезем вверх по тропинке… …мы сидим на выжженной макушке холма и пьем по очереди теплую воду из бутылки. У меня перед глазами кружат какие-то мушки, трясутся ноги, я хриплю, как кашалот, а в груди лупит сердце, с меня ручьями льет пот. Я, конечно, уже сильно жалею, что предложил идти в Лиську этим маршрутом, зато настроение выправилось. Передаю Петьке бутылку с водой и, пошатываюсь, поднимаюсь. Под ногами - твердая, как камень серая глина и сгоревшая от зноя колкая трава. В голове звенит солнечная пустота, мысли остались только самые простые. К примеру, я смотрю на свой рюкзак, лежащий поперек тропинки, вижу, как темнеет между лямок пятно пота, и думаю, о том, какой же этот рюкзак большой и тяжелый. Я прохожу по тропинке несколько шагов, идти без рюкзака немного странно, словно кто-то подталкивает меня в спину. Тропинка сбегает в седловину и поднимается на макушку другого холма, а уже за тем холмом в золотистом солнечном мареве лежит Лисья бухта. Там много подвижного блеска и мерцающих теней - я вижу невысокие кривые деревья, туристические палатки и фигурки людей, серые склоны холмов и петли тропинок в сгоревшей, соломенного цвета траве, маленькие мыски, лежащие в море, словно в расплавленном серебре, склоны и вершины Эчки-Дага, чуть стертые дымкой расстояния и на краю мира, на изогнутом морском горизонте – мыс Толстый похожий на длинный и скучный палец. День уже клонится к вечеру и нам надо спешить, надо спускаться в Лиську и ставить на Нюшке палатки. Петьку бросить в лагере, а с Хомой идти в «зеленку» пока не стемнело. И ходить там, в теньке под кривыми деревцами, между палаток, знакомиться с ребятишками, угощать всех сигаретами и портвейном, травить байки, быть своим в доску парнягой, и искать чела, который банчит в Лиське ганжей… - Это такая квестовая компьютерная игра, - рассказывает нам Петя, - название я еще не придумал… Сквозь тучки, будто сквозь вощеную бумагу просвечивает солнце. Мы пыхнули и валяемся на Царском пляже среди камней в матовом солнечном свете. - Ну, там сперва сюжетный ролик. Герой, хипующий тинэйджер приезжает в Новый Свет. Вечер. Солнце садится в море. Быстро темнеет и геймер решает заночевать на пляже. Там геймер встречает аутентичного бомжа в брезентовом рыбацком плаще. Геймер и бомж пьют у костра из горлышка крымский херес. Лицо бомжа скрыто тенью от капюшона, а в темноте под капюшоном ненавязчиво так поблескивают рубиновые глаза демона. И все, типа, понимают, что это инфернальный персонаж… Геймер делает хороший глоток из горлышка бутылки. Этикетка хереса крупным планом. Мы видим бриг, летящий по волнам. Компьютерная анимация – волны приходят в движение, ветер пузырит паруса, над морем встает солнце. Герой просыпается на пляже. Ранее утро. На гальке угли прогоревшего костерка и пустая бутылка из-под «Мадеры». Инфернальный бомж куда-то свинтил, а с ним пропал рюкзак геймера, а там все его деньги и документы. Конец сюжетного ролика. Геймер входит в игру… …мы обедаем в столовке над пляжем, в продуваемым всеми ветрами безлюдном зале. В широких оконных проемах холодным блеском сверкает море. Истошно орут чайки. - Из Нового света играющий выбраться, ну, положим, никак не может, - продолжает гнать Петруха, - горы непроходимы, а на трассе его регулярно сбивают машины. В море геймера, положим, съедают акулы или подстреливает из гарпунного ружья таинственный аквалангист. Он слоняется по Новому свету, стараясь не попадаться на глаза «мусорам», потому что у него нет документов, и его в любой момент могут закрыть, и теряет жизненную силу. Иногда геймеру мерещится с голодухи, как мелькнет в толпе пестро одетых людей фигура бомжа в брезентовой штормовке. Он бежит за бомжом, чтобы отобрать у него свои вещи, преследует его в толпе, теряет и как будто снова видит в конце узкого, спускающегося к морю переулка. Погоня приводит геймера в мерзкий заваленный нечистотами тупик на городской окраине. Он видит пентаграмму, начертанную на стене черной запекшейся кровью, полуразложившийся труп какого-то животного на примитивном алтаре и огарки черных свечей… Голодный и усталый геймер снова ночует на пляже. Во сне к нему приходит бомж с рубиновыми глазами демона. Он объясняет геймеру цель игры. Геймер должен стать главой местного наркокартеля, начать уличным барыгой и подняться на самую вершину пирамиды. На следующее утро геймер идет на брошенную стройку и находит там прут арматуры. Потом идет искать местного барыгу, чтобы немного этого барыгу покалечить и занять его место… - На определенном этапе игры геймер узнает о существовании таинственного карлика с дипломатом, - увлеченно рассказывает Петька, забыв о дымящийся в руке сигаретке. - Эта информация становится доступна только с ростом личного могущества, когда геймер уже превратился в монстра с черной душой убийцы, и высоко поднялся по залитым кровью и заваленным дымящимися кишками ступеням этой дьявольской пирамиды… Уф… Вечереет. Мы жрем пиццу под портвейн «Магарыч» на балконе нашего коттеджа. На склоне, поросшего можжевельником холма лежит тонкая вечерняя тень, на теннисном корте сохнут наши палатки. Густые, как масло закатные лучи хлещут из-за коттеджа и живописно высвечивают каменистые склоны гор, которые постоянно перед нами маячат. - По обрывочным слухам и намекам геймер понимает, что этот таинственный карлик предлагает коды от игры, полный набор – бессмертие, бесконечное «бабки», способность левитировать и так далее. И вот, выполнив множество замороченных квестов и переправив немало бабла мрачным личностям разного ранга геймер, наконец, забивает стрелку с таинственным карликом. Встреча назначена на последнем этаже недостроенного гостиничного комплекса ровно в полночь. Интерьер – голый бетон, силовые кабели, строительные леса. В синеватом круге прожекторного света стоят два черных кожаных кресла друг против друга. Геймер ждет. Полночь. Из нагромождения теней выходит карлик с дипломатов в руке и садится в кресло против геймера. Карлик передает геймеру дипломат, геймер отщелкивает замки и поднимает крышку… И тут – бац! - игру жестко глючит! Этот глюк специально разработан нашими программистами. Комп подвисает - и геймер с ужасом видит «синий экран смерти». Приходиться перезагружать машину и заново входить в игру, но, вот, беда - последние сохранения исчезли, а о загадочном карлике с чемоданчиком никто из ключевых персонажей и слыхом не слыхивал… Уф… Ну, я загнался! - удивляется сам себе Петька и смеется скрипучим расколотым смехом, стонет и мотает головой… …когда мы курили ганжу на аллеях в Новом Свете, мне вспомнились псевдонаучные труды де Сильвы. В «Сельском альбоме» эксцентричный философ утверждает, что тьма это вовсе не отсутствие света, а скопление загрязненного за день «черного воздуха». Как раз такая тьма - густая и похожая на клубы черного жирного дыма стояла в этих аллейках. А фонари горели едва-едва и, как будто совсем не освещали окружающее их пространство, и было этих фонарей - раз-два и обчелся. Я страшился потеряться, пропасть, не найти дорогу в наш коттедж и едва сдерживался, чтобы не взять Хому за рукав. Покурив, мы выдвинулись из кромешной ночи на маленькую площадь. Площадь это была едва освещена и безлюдна, а на другой стороне площади, прямо перед нами стояло здание напоминавшее маленький аккуратный замок. Над дверкой в стене этого замка неровными буквами было написано - «DOLBY SURROUND!!!». Это был здешний пиратский кинотеатр. Мы зашли. Меня так сильно зацепило, что купить билеты у небритого и не очень трезвого юноши, сидевшего в каморке за столиком я бы попросту не сумел, я бы, наверное, развернулся и ушел, будь я здесь один. Но Хома купил всем билеты и помог мне пройти в кинозал. Кажется, в этом зале сидели у стены какие-то тени, не помню… Мы очень долго рассаживались на скрипучих стульях. Свет, наконец, погас. Фильм, на который мы взяли билеты назвался «Халк», его снял китайского происхождения режиссер, работающий в Голливуде. И я никогда не видел такого изысканного, тонкого и загадочного фильма! Это кинополотно было похоже на пластичный музыкальный клип. На экране пустынные пейзажи сменялись интерьерами лабораторий, ученый с красивым и умным лицом отрывался от микроскопа и, не мигая, долго смотрел в зал, неожиданно в углу экрана проступали химические формулы и схематическое изображение спирали ДНК, в зеленом подводном сумраке качались жирные водоросли, а потом в пустыне что-то взорвалось, и взрыв был очень красивый и страшный… - Какое крутое кино! – шепчу я на ухо Хоме и толкаю локтем Петруху в бок, - какой там на хуй Тарковский! Какой Гринуэй! Какой Линч! - Все хорошо, успокойся, - говорит Хома и хлопает меня по руке ладонью, словно заботливый родитель пытается урезонить расшалившееся дитя. - Шурик, это еще не кино, - говорит Петька, - это пока тиры идут. - Какие еще титры? Но вскоре я понимаю, что Петька прав. Когда начинается фильм, актеры замирают и стоят на экране без движения. Или говорят до того медленно, что я забываю начало фразы, пока они добираются до конца. А сам фильм немыслимо сложен для меня, непроницаем для моего сознания. Я пытаюсь бороться, но быстро устаю и благополучно засыпаю в неудобном кресле… - Хома, - говорю я утром, когда мы только-только поднялись и вышли на наш балкон покурить легальные табачные изделия, - давай обменяем билеты и завтра уедем в Москву. Не сложилась у нас в этом году поездка. С первого дня все не так пошло! А потом еще погода испортилась и у меня тельняшку украли! Только и делаем, что ходим по столовкам и жрём. Скука страшная. Поехали в Феодосию на вокзал. - Хорошо, - легко соглашается Хома, - поехали на вокзал. Он, наверное, видит, что со мной вот-вот случится истерика. А Петя ничего не говорит, только вздыхает и смотрит своими печальными оленьими глазами вниз с балкона на дорожки в можжевеловых зарослях, на пустующий теннисный корт и унылое здание бывшей казармы. …ночью прошел дождь и на площади перед вокзалом поблескивают на асфальте черные лужи, порывами налетает ветер, по небу быстро летит серенькая облачная пелена похожая на дым, она рвется и в прорехи там и сям проглядывает яркое синее небо. Мы переходим площадь, ветер парусит наши куртки и треплет волосы. Петруха курит на ходу и сутулится сильнее обычного. На ступеньках нас встречает железнодорожный спекулянт в черной кожаной куртке. - Билеты до Москвы, - говорит нам не громко этот цветущий юноша. – На вечерний поезд. Заходим в здание вокзала. Хома заглядывает в окошко кассы. - Девушка, - говорит он, - у нас есть билеты до Москвы на такое-то число, а мы бы хотели уехать сегодня вечером или завтра. Можно нам эти билеты как-нибудь поменять? Да… Сдаем, а потом покупаем… Да, понимаю… Нет, не понимаю… Так… Так… Ах, вот как? Ага, спасибо. Хома недалеко отходит от окошка кассы и стоит, прислонившись спиной к стене. У него растерянное и обиженное лицо. Сейчас он похож на попугайчика Кешу из советского мультфильма. - Значит, так, - рассказывает нам Хома, - сперва нам нужно сдать наши билеты до Москвы. И это кажется разумным, не правда ли, господа? - Ну, - соглашаюсь я осторожно. - Так вот, - говорит Хома и нервно зевает, - если мы сдадим здесь билеты, денег нам не вернут, а выпишут какую-то бумажку. С этой бумажкой мы поедем в Москву и только там, в кассе на Курском вокзале мы сможем получить деньги за билеты, которые сдадим в Феодосии минус пении. Сколько удержат из стоимости билетов я не запомнил, потому что меня стало клинить. - Ну, понятно, - говорит усталым голосом Петька, - тогда, может, пойдем в столовку, борща похлебаем? - Шурик, - говорит мне Хома, - мы по любому остаемся здесь еще на неделю. - Наше финансовое благополучие вконец подорвано проживанием в пансионате и походами по кафешкам, - сообщает всем Хома, проведя ревизию наличности. Мы возвращаемся в Новый Свет в громыхающем и лязгающем ПАЗике. Полупустой салон забрызган желтеньким электрическим светом, за пыльным окном качаются вдалеке плоские силуэты крымских гор, словно вырезанные из черной бумаги. День пролетел, как час прошел. - Завтра собираем манатки и съезжаем из пансионата, - говорит Хома и смотрит на меня в упор своими маленькими, карими в цвет ветровки, птичьими глазками, – это без вариантов. А я молчу, сижу и смотрю за окном. Быстро темнеет, и я думаю, что когда мы приедем в Новый свет на улицах будет уже тьма Египетская и нам придется брести через эту тьму, словно по жирной болотной топи, вверх через город-призрак, на холм поросший можжевеловыми кустами… А еще я думаю, что на Меганоме есть родник, по крайней мере раньше был. Я, наверное, легко найду это место, надо только выйти на заросшую кустами и осокой промоину, и идти все вверх и вверх по тропинке, пока не набредешь на старое корыто. В корыто из трещины в скале сочится прохладная родниковая вода. А еще, я помню, в этом корыте непременно сидела лягушка… Только вода в роднике на Меганоме какая-то хитрая, известняковая что ли, когда завариваешь чай она мутнеет, но если бросить лимонной кислоты муть оседает, и пьешь себе чай, похожий на чай, а не на какую-то бурду, да еще и с лимонным вкусом. Надо не забыть, когда будем закупаться продуктами на рынке, взять пакетик лимонной кислоты, думаю я себе. - Дождя сегодня не было, - говорю я Хоме, - может, и завтра не будет. Погода, наверное, налаживается. …мы ходили гулять на Эчки-Даг и когда спускались, заблудились, сошли с тропы и бредем теперь по каким-то кочкам, по поросшему травой покатому склону в сторону моря. Морской горизонт дрожит и расплывается в синих сумерках, как рисунок акварелью под дождем. Оглушительно трещат цикады. У меня гудят ноги, мне хочется искупаться, выпить стопку коньяка и дунуть ганжи. Быстро темнеет, и мы идем молча, потому что спешим, потому что всем хочется искупаться, выпить коньяка и дунуть. Мы едва ли не бежим вприпрыжку по этому бесконечному склону. Море уже близко, мы слышим, как шумит прибой… …приходим в Эдем, когда совсем стемнело, зажигаем свечи под колпаками из пластиковых бутылок и садимся за сложенный из камней стол. Я кипячу на газовой горелке воду и завариваю крепкий чай в котелке. Мы выпиваем по стопке коньяка, потом еще по одной и запиваем горячим сладким чаем. А вокруг нас уже стеной встала ночь, мир сжался до размера треугольной каменной столешницы освещенной неверным свечным светом, в темноте грохочут цикады, совсем рядом шумит прибой и качаются у нас над головами, на ветру ветви ивы. Хома уже замастырил два косяка - забил ганжу в гильзы от папирос «Ялта». Он сидит похожий на домашнего уютного черта, пьет чай из кружки и ухает, а из-за каждого уха у него, точно рожки торчит по косяку. Сложив из пальцев рамку, я ловлю Петруху в кадр. Я делаю вид, будто беру у Петьки интервью для какой-то идиотской телепередачи. Взяв вместо микрофона бутылку коньяка, Петька гонит вялую пургу. - Вчера, на совете мы приняли решение сняться с Нюшки и перенести наш лагерь в Эдем. Меня уже откровенно достало подниматься на этот холм по десять раз на дню, там жарко и еще меня искусали слепни… Сейчас кроме нас в Эдеме никто не стоит. Утром уехали соседи из Питера. Мы здесь один и это прикольно! – кричит и смеется Петька и неожиданно переходит на шепот, - правда немного страшно… Поноса ни у кого из нас нет… По крайней мере, нет у меня… У кого понос рекомендую воздержаться от употребления в пищу фруктов и сырых овощей в течении нескольких дней и пить крепкий чай с сухарями. Всё, Шурик, выключай камеру! Хома взрывает косяк… А ночью на побережье приходит циклон. Белый утренний зной. Солнечный терминатор ползет к нам от моря. И мы со стонами отползаем под скалу, пятимся в тень, и ближе к полудню прячемся под тентом. Мы стоим на Меганоме в маленькой заваленной камнями бухточке. Тот, кто жил здесь до нас, сложил из камней невысокую стену. Стена примыкает к здоровенному обломку скалы выше человеческого роста. Над этой скалой мы натянули тент, получилось что-то вроде террасы. Под тентом можно сидеть, лежать и ходить пригнувшись. Там у нас столовая и кухня… С утра хуже всего, потому, что утром мы не курим, а утром мы не курим, потому что Хома забил всю ганжу в папиросные гильзы и эти косяки пересчитал. Получилось, что нам хватит впритык до отъезда, если мы будем дуть два раза в день. Тогда мы решили не курить утром, и мне кажется, в этом было здравое зерно. На завтрак у нас овсяная каша и чай. На обед суп из макаронных изделий и бульонных кубиков, банка сардин или сайры на троих. Рыбные консервы куплены с учетом одна банка в сутки… Но до обеда еще надо промаяться, и, вот, я переползаю с камня на камень, а вокруг меня тянутся эти белые сверкающие утренние часы. Купаться здесь неудобно. Мелководье завалено скользкими обросшими водорослями каменюками. И очень не просто выбираться по ним на глубину. После полудня время останавливается. Я то и дело смотрю на Петькины часы, лежащие в выбоине на скале. Стрелки не двигаются. Поднимаюсь и, пригнувшись, выхожу на слепящий солнечный свет из-под тента. Я стою на раскаленной гальке под пылающим полуденным небом, на море штиль и на застывшей, словно холодец воде лежит размытый белый блеск. Петька на карачках, упираясь руками и ногами в скользкие камни, очень осторожно выбирается на берег. Подошвы ног жжет, и я снова заползаю под тент. Смотрю на часы. И трех минут не прошло. - Хома, - говорю я, - не пора нам с обедом заморочиться? Маленький Хома безмятежно лежит в густой тени в уголке под скалой. Ему почему-то всегда достаются самые уютные места. Он не спит и не дремлет, а просто лежит и смотрит на выцветший тент, растянутый над нашей кухней-столовой. Хома поднимается и смотрит на часы. - Так рано же, - говорит мой жестокосердечный друг, – еще и часа нет. От нечего делать выпиваю кружку воды. В животе урчит. Под тент заползает Петька. - Да, пекло, - говорит он и ложится на живот, на свой коврик. – Медузы у самого берега толпятся, купаешься, словно в похлебке. Б-р-р-р… …наш каждодневный суп из бульонных кубиков, макаронных изделий и лука уже сварен и разлит по мискам. Над мисками поднимается вкусный парок. Жрать охота очень. Но мы не хватаемся за ложки, как дикари. Мы сидим за каменной столешницей чинно и строго. И вот Хома достает из-за уха набитую ганжей папироску. Проводит пальцами по тонкой папиросной бумаге, сминает гильзу зубами, щелкает зажигалкой и взрывает косяк. Хома затягивается, уголек загорается ярким рубиновым светом, и мне слышно, как щелкают в косяке семечки. Держа косяк вертикально, Хома осторожно передает его Петрухе и только тогда выдыхает отработанный дым вверх под колышущийся на легком ветерке полог тента. Петруха затягивается и передает косячок мне, я внимательно его осматриваю - с одного бока папиросная бумага прогорела сильнее. Я слюнявлю палец и смачиваю косяк слюной, чтобы бумага не прогорела дальше, и косяк не переломился и не ожег мне грудь угольками. Я немного раскуриваю нашу хитрую папироску, хорошенько, насколько хватает легких, затягиваюсь и передаю Хоме – косяк большой и нам должно хватить на второй круг. Ганжа, которую мы Хомой взяли в Лиське, сильная и накрывает быстро. Выдохнув дым, я оборачиваюсь к морю. Мы сидим в теньке, возле скалы, словно на веранде, а снаружи пылает и грохочет белый полуденный мир. В широкий проем между краем тента и сложенной из камней невысокой стеной я вижу наш маленький, заваленный булыжниками пляж – галька дрожит в сухом мареве и горит на солнце, слепит глаза. Я вижу море, расплавленное, сплошь из подвижного белого блеска… Край тента, каменная кладка и наша скала становятся рамкой экрана, картинка выцветает и начинает немного подергиваться, по каменистому пляжу и морю прыгают пылинки и волоски, тянутся через экран мелкие царапины, словно я смотрю любительский кинофильм. И я вспоминаю, что давным-давно, еще в школе у меня была 8-мм камера, звука камера, само собой не писала, и пленки в кассете хватало на три минуты двадцать секунд... Я снимал с приятелями короткие фильмы, состоящие из драк и беготни. Фильмы эти потом куда-то потерялись, да и проектора у меня давно уже нет. Но мне кажется, что сейчас я могу прокрутить на воображаемом экране любой из этих фильмов и увидеть, или вернее, вспомнить каждую мелочь. И я начинаю просматривать эти короткометражки одну за другой и проваливаюсь в то, забытое время и вспоминаю запахи и очертания мира, в котором тогда жил. Я испытываю покой и счастье, словно стою в потоке теплого света и такую непереносимую горечь, что слезы бегут из глаз – горечь оттого, что это время отступило так не достижимо далеко... Откашливаюсь, вытираю туалетной бумагой слезы с лица, отворачиваюсь от моря к столу и вижу, что мои приятели сосредоточенно хлебают суп. Тогда я беру со столешницы свою ложку, придвигаю миску поближе и тоже принимаюсь хлебать, и, знаете, что я вам скажу? Никогда в жизни я не ел супа вкуснее, чем эта похлебка из бульонных кубиков и лапши, сваренная Хомой на Меганоме. Вскоре после обеда солнце уходит с нашего пляжа и светит уже из-за скал, и тогда нет ничего лучше, чем валяться на гальке возле воды и смотреть на выгнутый морской горизонт, а если наскучит, можно подняться на ноги и отправиться исследовать, так называемую, реальность. И, вот, я поднимаюсь и иду, выбираюсь по обрывистому каменистому склону из нашей «комнатной» бухты на плато и бреду, сам не зная куда, по сгоревшей траве. Вдалеке, на краю обрыва сидит человек. Кто бы это мог быть? думаю я. Мы на Меганоме не одни, но соседи стоят дальше, в той стороне, где мыс с маяком. Подхожу поближе и понимаю, что это Хома. Он сидит, свесив ноги с обрыва, а за ним дымной мерцающей стеной стоит море, на мелкой сетке волн дрожит золотой солнечный блеск, а по черте горизонта ползет совсем маленький, словно игрушечный, кораблик. И еще, я ясно вижу, что русые волосы на голове у Хомы, стоят дыбом, точно «ирокез» у панка. Сперва я немного пугаюсь, но потом вспоминаю, что утром Хома вымыл голову мылом в море и, вот, что из этого вышло. Подхожу и сажусь рядом на краю обрыва. - Прикольное здесь место, - говорит Хома, щуря глаза от блеска на воде и оскалив в ухмылке рот. В углу этой ухмылки я вижу «волчий» сколотый зуб, острый, точно клык. - Угу, - говорю я, а сам вспоминаю, как мы пришли сюда первый раз с Большим Рапаном, Дениской и Антоном, году, если я ничего не путаю, в девяносто седьмом. - Ну, ты как, Шурик? – спрашивает меня Хома, - прорвался на Меганом или все ходишь снаружи, за прозрачной стеной? - Ты это про что? - А, так, забей, - смеется Хома. А Петьке голодно на Меганоме. Он много вздыхает и молчит. Хотя мы все теперь мало разговариваем. Вчера Петька, съев свой пайковый сухарь с изюмом, от отчаяния сделал себе «пирожное» из двух размоченных кубиков сахара и куска хлеба. Сахара у нас одна пачка, Хома посчитал, что нам должно хватить… Мне, кажется, Петя сильно похудел. Следы вырождения едва заметные в Москве теперь отчетливо проявились. В его оленьих глазах плещется веселое безумие, зубы подозрительно острые, через один сколоты и немного загибаются внутрь ротовой полости. Еще мне кажется, что в последние дни Петька стал пучеглаз, он теперь сильно смахивает на Голлума из художественного кинофильма Питера Джексона «Властелин колец». Ужинаем мы, когда начинает смеркаться, чтобы не возиться с готовкой в темноте. На ужин у нас картошка с тушенкой, ну, или рис опять же с тушенкой и овощной салат. На салат идут два огурца, две помидорки и одна красная луковица. На рынке в Судаке мы брали овощи по счету, количество овощей учтено и строго регламентировано. На десерт чай и сухари с изюмом. Сухарей с изюмом один пакет – если много не жрать, нам должно хватить до отъезда. …и Хома взывает косяк… - Это такая компьютерная игра в жанре «стелс-хоррор». Название я еще не придумал, - гонит Петруха и то и дело смеется своим расколотым смехом, переходящим не то в кряхтение, не то в стон, и скалит в неверном подвижном свете свечей свой страшный неандертальский рот. - Эта игра будет запрещена в большинстве, так называемых, цивилизованных стран. Играть надо будет за маньяка-педофила, который регулярно закидывается кислотой. Под кислотой к геймеру является дьявол, который подробно его инструктирует, как избежать ловушек и засад и показывает скрытые пути. Задача геймера похищать, не поднимая лишнего шума, хорошеньких маленьких девочек из различных локаций. Своих жертв геймер выбирает по подсказке дьявола, их силуэты на детской площадке или, скажем, на школьном дворике подсвечиваются красным. Похитив девочку, геймер отвозит ее в свой страшный подвал на окраине, сами стены этого подвала сочатся жутью и похотью. Там геймера накрывает и начинает плющить уже без кислоты… Придя в себя он видит растерзанное детское тельце. Изображение из гуманных соображений немного запикселенно… Детей похищать с каждым разом все сложнее, тем временем, в городке поднимается паника и на педофила устраивают охоту… Уф… Пригнувшись, я выхожу из-под тента и понимаю, что у меня затекли спина и ноги. На море штиль, высоко в полуночном ясном небе стоит полная луна. Лунный свет до того ярок, что видно каждый мелкий камешек на пляже, каждую трещинку в скале, но что-то с ним не так, я ему не верю, боюсь этого обманного серебряного и будто бы пыльного света. Я опасливо щурюсь и оглядываюсь по сторонам, мне хочется спрятаться, уйти с освещенного пляжа и я ныряю обратно под тент. Луна, словно яркий прожектор, стоит в широком проеме над морем между стеной из камней и краем тента, но здесь мне луна не страшна, здесь, под скалой клубится наш уютный ночной сумрак, и Петруха, привалившись сутулой спиной к скале, подмигивает мне рубиновым угольком сигаретки, а Хома, вскипятив на горелке воду, заваривает в котелке крепкий чай. - Последняя миссия адски сложная, - увлеченно гонит Петруха, - геймер должен похитить дочь мэра. Мэр, положим, монстр, он погряз в коррупции и разврате по уши, на нем клейма ставить негде, но его дочь - ангел, от нее исходит белое сияние, мы видим, как она исцеляет недужных и хворых и, сбежав из гимназии с уроков, приходит в церковь, где учит монахинь слову божьему и прочая лабуда в том же духе... И, вот, этот нераспустившийся бутон, этот непрочный чистейший сосуд геймер доложен сорвать и растерзать в финале игры! - говорит Петруха, яростно затягиваясь скуренной до самого фильтра сигареткой. Фильтр начинает плавиться, а Петруха обжигает пальцы. Он выбрасывает окурок на пляж, ругается и плюется. - И никаких «сейвов» на уровне! – кричит Петька и грозит нам с Хомой длинным пальцем. Потом выпивает кружку чаю и немного успокаивается. - Но дьявол его, конечно, кинет, - говорит Петька задумчиво, - подставит, заманит в западню… Вот, придумал, игра заканчивается так – геймер сидит на электрическом стуле, а мэр нажимает на рукоятку и геймера начинает фигачить током. Он умирает очень долго и мучается, как тот чувак в «Зеленой миле», а за стеклом сидят лучшие люди этого городка и смотрят на казнь, и дочка мэра там тоже сидит, смотрит и улыбается тихой светлой улыбкой… Вот, это я загнался! Самому страшно стало! - удивляется Петька и смеется своим расколотым скрипучим смехом, и охает, и стонет. А Хома качает головой, снисходительно улыбается, мол, пускай дитя потешится, и разливает по кружкам чай из котелка. июль 2015