Андрей Почти глубоко, с удовольствием затянулся, выдохнул в морозное небо отработанный сигаретный дым и направился в обход охраняемой территории. Андрей шел не торопясь, на ходу покачивался немного из стороны в сторону, под ногами у него скрипел снег, и мороз пощипывал щеки. Эх, хорошо, думал Андрей Почти и щурился, как кот на стоящее над горнолыжкой толстое зимнее солнце и дымил сигареткой. Летом здесь, на песчаной косе был пляж, повсюду жарились тела, ступить некуда, опять же этот нескончаемый волейбол, опять же дети с их визгом, воем и беготней, и еще их мамаши, и хмурые, суицидальные подростки, угрюмо дующие пиво и еще эти крепкие дедки в панамках, словно бронзовые статуи божков, опершись о палки, возвышались там и сям над беспокойным океаном плоти… Одним словом, устрашающая картина, но это летом, а сейчас зима. Сейчас зима и на карьере кроме двух сторожей - ни души, и если днем Андрей еще приметил рыбаков на льду, то к вечеру ушли и они, то ли клева нет, то ли водка кончилась… В старой, видавшей виды «аляске», валенках и рукавицах Андрей Почти не торопясь прогуливался по заснеженному пляжу. Вот шатер танцплощадки, вот бар под навесом из камыша, насквозь продуваемый зимними ветрами, а вот подсобка… Андрей подошел ближе, заглянул в окно, заслонив от солнечного света стекло рукавицей – в подсобке на дощатом полу валялся мусор, а возле стены стояли два холодильника из бара с прозрачными дверцами. Его задача была уберечь холодильники от покражи. Холодильники стояли на месте, значит, Андрей со своей работой справился. Андрей Почти затянулся последний раз и бросил окурок под ноги. Вокруг него лежало рукотворное озеро, занесенное снегом, далекий берег был изрезан террасами, на террасах стояли сосны, за горнолыжку садилось солнце и по рыжему снегу тянулись от сосен сиреневые тени. Служба, конечно, для инвалидной команды, мусолил про себя по сотому, наверное, разу, одну и туже мысль Андрей Почти. Вот, я - офицер войск специального назначения, со вторым уровнем допуска, промежду прочим, и разрешение на ствол при мне, и «сайга», а нанялся сторожить рефрижератор с замороженными юрюками. Тошно, хоть в петлю лезь! А бабки какие хозяин мне положил! Это не бабки, это – пыль, слезы... Да, еще, напарника черт послал, сидит, как сыч в углу и знай, тюкает на своей машинке. Малахольный он какой-то, слова не вытянешь, про хоккей ему неинтересно, про баб неинтересно. И не хамит, сука, со всем, блядь, соглашается и в город за продуктами бежит, когда пошлю и главное – не пьет! Разве, что, подшиток, тогда дело другое, тогда, понятно, горе у человека… Андрею Почти сильно захотелось выпить, и выпить сию минуту, на этом легком морозце, на зимнем пляже, в последних вечерних лучах. Он представил себе чекушку «Старой Москвы», мерзавчик, шкалик, пузырек, маленькую, глупенькую бутылочку. Представил, как сворачивает с характерным хрустом крышку, как выдохнув, опрокидывает шкалик и в два глотка вливает в себя сто грамм водки, и как водка падает в желудок, и в желудке становиться горячо, и вот рука сама ищет в кармане мятую пачку сигарет; суставом пальца он смахивает выступившие на глазах слезы, и смотрит по сторонам, и замечает, что в мире прибавилось красок, а горькие мысли и беспокойство отступили, оставили его на время и можно постоять, покурить спокойно и ни о чем не думать… Вздохнув, Андрей снял варежку и растер рукой прихваченные морозом щеки. Поправил очки. Макарон что ли на ужин сварить, или гречку? подумал он с тоской и прибавил шаг, чтобы поскорее закончить обход. А вот и сарай-рефрижератор, куда хозяин складирует на зиму трудовых мигрантов в природной заморозке. Амбарный замок – целехонек, висел себе на двери, Андрей на всякий случай подергал замок, с замком все в порядке. Решетка из прутьев арматуры, приваренная к раме квадратного окна тоже была на месте… Солнце садилось, Андрей стоял в последних лучах, на сиреневом снегу и медлил, и не шел в теплушку. И чем дольше он стоял здесь и смотрел на сарай, тем беспокойнее и тревожнее ему становилось, он уже приметил те пешие следы на снегу, на льду карьера, и точно знал, что случилась беда. Вот, он с тоской огляделся по сторонам, снова растер замерзшие щеки ладонью, и, наконец, решился, неловко сдернул с плеча «сайгу» и с карабином в руке зашел за угол… …когда прилетел вертолет, приятели стояли возле «Флагмана» в очереди за разливным пивом. Вертолет завис на окраине, над строящейся высоткой, возле гаражей. Под брюхом у вертолета на стальных тросах, которые с земли казались тонкими нитками, покачивался из стороны в сторону какой-то контейнер. Услыхав гул вертолета, Птичкин не стал вертеть головой, как некоторые, а сперва свинтил с канистры крышку, поставил емкость в окошко пивной и, вежливо поздоровавшись с Надей, на всякий случай уточнил литраж. Надя кивнула Птичкину утомленным лицом и, придвинув к себе канистру, открыла кран. И только тогда, облокотившись о прилавок и обернувшись в пол-оборота, чтобы одним глазом следить за процессом розлива пива, Птичкин небрежно поправил бейсболку и взглянул из-под козырька на строящуюся высотку и застывший над ней вертолет. - Свежий биоблок выгружает, - авторитетно прокомментировал ситуацию Птичкин. - Какой еще биоблок? – удивился Кот. - Э-э-э-э, брат, приехали… Спасибо, Наденька, - сказал Птичкин в окошко и подтянул к себе потяжелевшую в одночасье канистру, - а, дай нам еще воблы и стаканчиков парочку… Птичкин сноровисто накрутил крышку на канистру, Кот взял стаканчики и воблу. Приятели вышли за ограду пивной и мимо пожарной части пошли в сторону леса. У перехода пришлось подождать. Загадочный контейнер уже стоял на крыше, но вертолет почему-то не улетал, а все еще висел над стройкой. - Нет, ты, и, правда, про биоблоки не слышал? Кот отрицательно помотал головой. - Это инновация, - стал объяснять Птичкин, перебегая, пока нет машин, на другую сторону. На бегу он заметно кренился на один бок, канистра перевешивала. - Трудовой мигрант, как известно компактно проживает в степи. А по весне в степь, как заведено, приходят охотники со своими трещотками, колотушками и рожками. Поднимают с лежбища прайд и гонят, отсекая от стаи молодняк… - Какие такие охотники? – перебил Птичкина Кот. Но Птичкин от него только отмахнулся. - Разные. Баи, там всякие, эксплуататоры, торговцы черным деревом, Себастьян Перейро и компания… Ну, вот, стало быть, гонят молодняк по степи, да стреляют сеткой с вертолетов. Кого отловили, запирают в специальный контейнер, оборудованный нарами и биотуалетом. - Это, стало быть, и есть биоблок? – опять влезает Кот. - Стало быть, он, - кивает Птичкин. – Схема эксплуатации такого вот биоблока проще пареной репы. Контейнер с трудовыми мигрантами сбрасывают с воздуха на строящуюся высотку. При этом проход на нижние этажи должен быть заблокирован, а стройплощадка укомплектована всем необходимым инструментом и расходным материалом. Когда действие снотворного газа заканчивается, трудовые мигранты приходят в себя и начинают хаотично перемещаться внутри биоблока, покуда не вышибают двери. Выбравшись из контейнера на отрезанную от внешнего мира стройплощадку, мигранты, первым делом, видят заботливо разложенный там и сям инструмент, всякие-разные мастерки, отвесы, киянки и шпатели. И в это мгновение в их подсознании срабатывает древний инстинкт строителя, включается пришитая на подкорке программа. Подобный строительный инстинкт можно встретить, у ос, к примеру… - А мне почему-то вспомнился анекдот про компанию негров, которые собрались изнасиловать женщину, а им, чтобы отвлечь, бросили баскетбольный мяч… - Это не политкорректный анекдот, - строго сказал Птичкин, - пожалуйста, впредь не рассказывай при мне таких анекдотов. - Извини. - Ладно, проехали… Короче, когда трудовому мигранту попадается на глаза мастерок, раствор и груда кирпича, он, мигрант, в основной своей массе, перестает рефлексировать и принимается возводить стену, штукатурить, заливать раствором опалубки и так далее. Одним словом, включается в трудовой процесс, и нет для него ничего увлекательнее и желаннее этого занятия… - Дельно придумано, - заметил Кот. - А то, - согласился Птичкин, - я же сказал инновация… Слушай, у меня во рту уже все пересохло, давай встанем в сторонке, пива хлебнем. Чтобы не смущать молодых мам с колясками, дефилирующих туда-сюда по лесной дорожке, приятели полезли в кусты. Вышли на край замусоренной поляны. Птичкин зажал канистру между ног и свинтил крышку. - Стаканы давай! Кот передал ему стаканы. Птичкин поставил стаканы на землю к березовому бревну и, стал осторожно разливать из канистры пиво. - А потом что? – спросил Кот. - А что, потом? – удивился Птичкин, - у биоблоков ограниченный ресурс жизнедеятельности. У стандартного – две недели. Если по простому, сух паек заканчивается и вода… После выработанный биоблок опечатывают и вывозят на утилизацию, и, если высотка еще не достроена, заменяют на новый… Пиво, держи! Кот принял из рук Птичкина большой и гибкий стакан полный ледяного пива. Глядя на пиво, он сглотнул и подумал почему-то о высотных домах, строящихся в столице. - Подожди, это сколь же надо, чтобы… …дверь распахнулась, словно ее со всей силы пнули ногой. Пашка поднял глаза от экрана нетбука, проморгался и увидел застывший на пороге, знакомый силуэт с пивным животом. Из-за спины Андрея Почти в сумрак теплушки лился холодный терракотовый свет зимнего заката. Вот, те на, уже вечер, оторопело подумал Пашка. - Давай, подымай жопу, Достоевский херов! – рыкнул на него Андрей, - у нас трудового мигранта украли… - Кого? Кто украл? – спросил Пашка, таращась на Андрея Почти, будто спросонья. Андрей метнулся с порога вглубь теплушки, к столу. Заключив по темпу и порывистости движений, что Андрей раздражен дальше некуда, Пашка на всякий случай захлопнул нетбук и быстро убрал его в ящик. - Нашего, блядь, урюка, украли! - заорал Андрей Почти, вцепившись руками в столешницу. – Проспал, Пришвин, ты, Федор Михайлович, доморощенный?! Проспал!? Чего молчишь, я тебя спрашиваю? Андрей злился вовсе не на Пашку, ну, что с него взять, с малахольного, на самого себя злился и не мог понять, как же так, он офицер войск специального назначения (в запасе), со вторым уровнем допуска, проебал простейшую работу. - Как украли? – охнул, поднимаясь из-за стола, Пашка. Сколько же ты тупить будешь, родной? подумал с ненавистью Андрей. - Да, не целиком покрали. Ногу только отпилили… Бомжы, бля, в лесу совсем оголодали… Пашка накинул на плечи облезший и местами прожжённый костровыми искрами пуховик и хотел выйти из теплушки, но Андрей его остановил, - Ты, вот, что, ножик свой возьми. Пригодится. Пашка вернулся к столу, вытащил из ящика мачете в брезентовом чехле, сунул за пояс и пошел следом за Андреем на пляж. Солнце уже село за горнолыжку, быстро смеркалось. Андрей Почти шел по пляжу ходко, едва не бежал, и Пашка, на ходу застегивая пуховик, едва за ним поспевал. Зашли за сарай-рефрижератор, где до весны хранились трудовые мигранты в природной заморозке. Лист гофрированного железа с тыльной стены сарая был отогнут. Андрей нагнулся и, взявшись обеими руками за край, отогнул его еще сильней, выдернув пару гвоздей. Нашел в кармане фонарик, присел на корточки, щелкнул кнопкой. Пашка присел рядом и заглянул в темный, стылый сарай. В синеватом луче, бьющим из фонарика, трудовые мигранты, сложенные аккуратным рядком на полу, засверкали, словно леденцы. В толстом панцире изо льда они спали спокойно до весны. - …шесть, семь… девять… - считал тихо Пашка и водил пальцем вслед за лучом, - двенадцать… Вроде все на месте. Андрей, ты чего в теплушке-то орал? - Кончай уже тупить! – зашипел ему в ухо Андрей, – ноги, говорю, одной не хватает, оторвали ногу-то и унесли… Пашка заглянул в иссиня-белую лужицу, настойчиво дрожащую на полу. Пришлось прищурить глаза, уж больно был ярок мертвенный свет китайских светодиодов. Пашка заметил, что один мигрант с краю, лежал неровно, словно сдвинутый в сторону, и верно, ноги у него недоставало, а вместо ноги была неопрятная, запачканная кровью культя с костяным обломком. - Ох, ты, батюшки, - тут силы оставили Пашку, и он сел на задницу в снег, – все, Андрюха, нам теперь пиздец. Андрей ничего ему не ответил, только выключил фонарик, и, поднявшись на ноги, загнул лист обратно, чтобы прикрыть дыру. - Поймать их надо, - сказал негромко Андрей, оглядывая темнеющий горизонт, – и трофей добыть. Чтобы весной было, что хозяину предъявить. Тогда, может, еще обойдется, если, конечно, повезет. А иначе из нас самих мигрантов сделают. Пашка поднялся с того, на чем сидел и встал подле Андрея. От сарая по льду, покрытому снежным настом, тянулись цепочка следов. Шел точно не один, может двое, а может и трое. Следы, на первый взгляд, походили на человечьи, да, только слишком уж большие интервалы получались между этими следами, будто ворюги не бежали даже, а скакали по льду, точно кенгуру. - Туда они ушли, - сказал Андрей и махнул рукой в сторону соснового леса на дальнем берегу, словно Пашка и сам не видел, куда. Пока шли по льду через карьер, совсем стемнело. - Фонарик включи, - попросил Пашка. - На хуй! - покачал головой Андрей. – Сами ничего видеть не будем, а нас издалека заметят. Ты лучше глазами смотри и иди тише. Стали подниматься по берегу в лес. Берег был сформирован из трех ярусов, раньше, когда на карьере добывали белой песок для стекольного завода, по ярусам ходили вагонетки, но Пашка эти времена не помнил, давно это было, он еще и не родился тогда. Теперь на месте песчаного карьеры было озеро, вагонетки сто лет, как не ходили, но кое-где можно было наткнуться на торчащие из-под дерна ржавые рельсы. Цепляясь за стволы сосёнок, Пашка карабкался следом за Андреем Почти, гадая, потеряли они следы в темноте или нет. А насчет фонаря Андрей был прав, не стоило его включать. Снег под соснами, как будто светился немного, да и глаза стали привыкать к темноте. Поднявшись на обрыв, сторожа постояли, переводя дыхание. Пашка оглянулся на карьер - промеж сосновых веток, вдалеке были видны шатер танцплощадки и их теплушка. Тишина на карьере стояла такая, что Пашка слышал, как тарахтит на пляже дизель генератор. Андрей хлопнул его по плечу и сказал негромко, - Пошли. - А следы где? – так же тихо спросил Пашка, - куда идти-то? Андрей махнул рукой куда-то в глубину леса и пошел напрямик, без тропинки, проваливаясь едва ли не по колено в снег. Пашка покорно шел следом. Если вначале приключение его будоражило, то теперь стало скучно. Ясно же было, что не найдут они никого в лесу, только напрасно будут лазить до утра по сугробам… Он шагал за Андреем, глядя в его широкую, мерно покачивающуюся спину и думал о той длинной повести, которую решился написать этой зимой, думал о своем брате Птичкине (троюродном), о Ромке, которого все звали Котом и о его жене, Наташке, думал о Батые, вспоминал Леху Панфилова пьяницу и рок-барда… Андрей Почти неожиданно остановился, поднимаясь на невысокую горку, Пашка на него налетел и заработал вполне ощутимый тычок локтем в грудину. - Ты чего? Андрей обернулся и показал Пашке кулак. У Андрея было скучное, какое-то осунувшееся лицо и Пашка сразу понял, что шутки кончились. - Не шуми, - совсем тихо, одними губами сказал Андрей. – Ни звука. Пашка кивнул. Андрей подождал немного, видимо ждал, пока до Пашки дойдет, потом взял его за шкирку, подтащил поближе к себе и показал рукой, куда смотреть. Пашка стоял и смотрел. Из сугробов торчали сосны, дубки и березы, промеж деревьев клубилась морозная мгла. Тихо было в лесу, лишь изредка падали с веток снежные шапки. Пашка хотел уже на всякий случай кивнуть, что, ага, мол, увидел, но, тут ему померещилось, что вдалеке, на стволах трех, стоящих тесно друг к дружке, сосен, мигает красный отсвет костра. Отсвет был таким слабым и тусклым, что Пашка сперва никак не мог решить, кажется ему или нет. - Вроде вижу, - сказал он Андрею, устав таращится в темноту. - Мачете держи под рукой, - шепнул ему Андрей в самое ухо. Пашка испугался. - Зачем мачете? - Валить этих сволочей будем. Это за то, что они у нашего урюка, у нас же под носом, ногу отчикали, - веско сказал Андрей. – И опять же, не забывай, нам трофей нужен, чтобы реабилитироваться. И сказав так, Андрей Почти сдернул с плеча «сайгу» и с карабином в руке ходко пошел вперед. Он двигался по глубокому снегу с необыкновенной быстротой и грацией хищного животного. Пашке показалось тогда, что Андрей неузнаваемо переменился - исчез куда-то тот, не шибко умный пиздабол в очках, с пивным животом, а вместо него по лесу на мягких пружинистых лапах прогуливался снежный барс, смертельно опасный хищник. Пашка припомнил те байки, которые обыкновенно травил за ужином Андрей, про войска специального назначения, про черный пояс по айкидо, про Карлоса Кастанеду и второй уровень допуска. А ведь, похоже, всё правда, подумалось Пашке. Невидимый костер был все ближе и ближе, красный отсвет дрожал на древесных стволах, пахло дымком, сосновой смолой и чем-то ещё, какой-то странно знакомый, сладковатый запах витал в воздухе. Андрей Почти снял карабин с предохранителя и, пригнувшись, стал подниматься на холм. Поднявшись, он лег животом на снег и махнул Пашке рукой. Пашка сделалось не по себе, и на ватных, подгибающихся ногах он полез за Андреем. За холмом лежал неглубокий овражек, на дне овражка, на пятаке утоптанного снега горел жидкий костер из еловых веток. Возле огня сидели трое. Пламя костерка, пускай и не слишком яркое, после лесной темноты слепило глаза, и Пашка сперва никак не могу разглядеть, сидящих в овраге. Ему показалось, что бомжи по разному одеты – кто в старое пальто, кто в телогрейку, а кто в пуховик, но при этом вся одежда была так поношена, изодрана, и лоснилась, словно облитая жирной грязью, и сидела, как влитая на раздутых бочкообразных телах, что смотрелась уже, как униформа, то есть приобрела некую общность и с трудом поддавалась идентификации. Да и сами бомжи были похожи друг на дружку, словно братья. То ли из-за специфичной диеты, то ли из-за бесчисленного множества напяленных для тепла одежек, они казались растолстевшими сверх всякой меры, чудовищно опухшими, если ли не монструозными. Рожи бомжей были похожи на круглые, обросшие щетиной, воздушные шарики. Подушки лиловых обветренных щек бугрились, глаза заплыли, ушли без следа в лоснящиеся складки. Было в этих бомжах, что-то до того карикатурное, что Пашка засомневался даже, будто он сидит сейчас в засаде с Андреем Почти, на заснеженном пригорке, заснул, наверное, за столом в теплушке, вот и снится всякая чертовщина. На костерке, насаженная, словно на шампур, на прут арматуры пеклась человечья нога, а тот бомж, что сидел к Пашке спиной, поворачивал эту ногу над огнем, на кривых, торчащих из снега рогатинах. Будто завороженный Пашка смотрел, как кипит от жара подкожный жир и сочится золотистыми каплями на угли. Бомж повернул ногу раз и другой, потом подался вперед и, взявшись обеими руками за арматуру, снял мясо с огня. Перехватившись за почерневшую подкопчённую щиколотку, видно шампур нагрелся на огне и жег не на шутку руку, бомж поднес мясо к своей обветренной распухшей физиономии, но попробовать, так и не успел. Зимняя сцена каннибализма была настолько мерзка, немыслима и притягательная, как натуралистичный фильм ужасов, что Пашка в эти минуты не видел вокруг себя ничего, и не заметил, как Андрей приложил «сайгу» к плечу, не торопясь прицелился и спустил курок. Башка бомжа, облепленная нечёсаными маслянисто поблескивающими патлами, дернулась вперед, к огню, словно кто-то невидимый двинул, что есть силы по затылку, и тут же стала расползаться, медленно разваливаясь на куски. А у самого Пашкиного уха бабахнуло так, что в голове тяжело зазвенело. Пашка охнул и откатился с перепуга в сторону. Привстав на колени со снега, он обернулся на звук выстрела и увидел лицо Андрея, выхваченное отсветом костра из серой мглы. Больше всего Пашку поразило в эти мгновения скучливое и будто бы сонное выражение, застывшее на лице сторожа. Застреленный в голову бомж, выронив из руки «шампур» с не прожаренной ногой, медленно заваливался в костер. Двое, оставшихся пока в живых, медленно, очень медленно, как если бы бойня разворачивалась глубоко под водой, поднимались на ноги. Не торопясь, словно стрелял в тире, Андрей прижался щекой к прикладу, выдохнул, прицелился. И тут туша бомжа повалилась в огонь, и сразу стало темно. Андрей Почти выстрелил из карабина, но Пашке не было видно попал он или нет. Угли в костре зашипели, из-под бомжа потек черный дым, будто в огонь бросили покрышку. Пашка поднялся с колен, снял шапку и стал трясти головой и мять ухо, тщетно стараясь избавиться от временной глухоты. Андрей тоже поднялся. Он держал карабин перед собой и хмуро всматривался в, затянувший овражек, чад. Вот он обернулся к Пашке, махнул рукой и как будто собрался что-то сказать. И тогда, из черного тяжелого дыма, словно разжиревший, ряженый в пальто, леопард, вылетел третий бомж. Пашке померещилось, будто он на мгновение застыл в ночном сером воздухе, высоко над оврагом, над холмом, среди шелушащихся сосновых стволов, на вершине траектории. Он словно осматривался по сторонам, словно раздумывал, но, вот, выбрал цель, сгруппировался и, раззявя пасть и вытянув перед собой короткие культяпистые руки с обломанными черными ногтями, налетел на Андрея Почти, ударил его в грудь и опрокинул в снег. …дышать было тяжело, в голове шумело, из клубящегося мерзкого дыма росли и, кренясь, уходили ввысь, в морозную мглу сосновые стволы; стволы двоились, троились, чертовски хотелось спать, хотелось закрыть глаза и поваляться минутку-другую в этом колком снегу, но спать почему-то было нельзя. Андрей лежал на спине и держал перед собой карабин обеими руками. Он не то, что подняться не мог, пошевелиться был не в силах, такая тяжесть навалилась на него сверху, и что-то маячило над ним, только Андрей никак не мог разглядеть что, какая-то глыбина давила ему на грудь… Андрею показалось, будто он услышал, как у него затрещали ребра, и сразу сделалось так больно, что он не сдержался и коротко вскрикнул, и замотал головой, и разом пришел в себя, словно вынырнул из-под воды. Андрей Почти валялся на том пригорке, возле оврага, а бомж в поношенном драном пальто сидел у него на груди. Андрей, как мог, удерживал его, пытался оттолкнуть карабином, а тот пыхтел и тянулся к нему своей страхолюдной опухшей харей. А ведь он меня сейчас загрызет, подумал Андрей, и ему сделалось страшно. Из бомжовой пасти несло сладкой гнилью и еще каким-то холодным химическим запахом, ацетоном, что ли… Андрею померещилось со страху, что эта жуткая харя, удлиняется и вытягивается, будто резиновая. Раззявленная черная пасть была все ближе, она походила уже на обросший щетиной хобот, а внутри хобота ходили, сдвигаясь и раздвигаясь мелкие, загнутые вовнутрь, зубы - ряд, другой, третий… Какая жуткая смерть! Господи, неужто, заслужил я такое? взмолился в эти последние мгновения Андрей Почти, но хорошенько подумав и все взвесив, решил, что, да, заслужил. Руки онемели, и не было больше сил отталкивать бомжару «сайгой». Задыхаясь от смрада ацетона и гнили, Андрей отвернул голову в сторону и увидал стоящего неподалеку Пашку с вытаращенными глазами. - Что же ты стоишь ушлёпок безмозглый, упырь, удод! – заорал истошным голосом Андрей Почти, ему тогда очень захотелось пожить еще немного на белом свете, просто до чертиков захотелось. - Мне же сейчас башку к такой-то матери откусят! Просрал свой ножик писатель недоделанный! И столько было ненависти в этом крике и отчаяния, и бешенства, и смертной тоски, и надежды, что Пашка очнулся, повозился немного и выхватил из-за пояса мачете. Взявшись для надежности за рукоять обеими руками, он поднял тесак над головой и шагнул к тому существу, что наладилось было откусить голову Андрею Почти. …Тимур бежал по степи со всех ног, лупил босыми ступнями по твердой, как камень земле и сердце колотилось так, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Ему не было нужды оглядываться на бегу, охотничий вертолет стрекотал уже над самым ухом, по ковылю во всей стороны разбегались волны, а поднятый винтокрылой машиной ветер подталкивал в спину. Тимур знал, что в него вот-вот выстрелят сеткой, и потому петлял из стороны в сторону и дотянул-таки до той неглубокой балки. Спрыгнул, пригнулся и побежал по змеящемуся дну, поднимая ногами белую пыль. Вертолет, как будто отстал. В этот раз Тимур не сдержался и оглянулся, и обмер от страха. Вертолет висел в густом маслянистом воздухе у него за спиной, да, так близко, что казалось, протяни руку - достанешь. Он был округлый и гладкий, и сверкал, как капля смолы на стволе чинара. На блистере кабины горело солнце, и охотников было не разглядеть, и от этого становилось, только страшней… Заветная балка привела Тимура к пологому кургану. На макушке кургана стояли каменные башни города предков, там был лабиринт, там были норы и обвалившиеся подземные залы и гробницы степных царей, там можно было спастись от охоты, отсидеться до темна, покуда треск винтокрылых машин не растает вдали, но дольше задерживаться в городе предков было нельзя, призраки не любят, когда их тревожат… Тимур выскочил из балки, как угорелый и сразу вильнул в сторону, спасаясь от ловчей сетки, которая так и не упала с неба, словно невидимый охотник знал наперед каждый его шаг. До города предков оставалось всего ничего, рукой подать, но негде было спрятаться, негде было укрыться на этой голой выжженной неласковым солнцем земле, и не было сил хитрить и закладывать петли под носом у вертолета, и тогда Тимур сделал единственное, что ему оставалось, он побежал, побежал так быстро, как никогда раньше не бегал, он бежал, сжигая в своей душе, словно в топке отчаяние, упрямство и обиду, обиду на то, что этот мир устроен несправедливо, устроен так, что по весне его родных и друзей отлавливают по всей степи с вертолетов, чтобы запереть потом в страшные черные контейнеры и отправить умирать на стройки в чужие края. Бежать быстрее было выше человеческих сил и возможностей, но Тимур бежал и сердце, как бешенное колотилось где-то в горле, и далекий горизонт заволокло красной мутью, а потом время, словно загустело и он поплыл над степью в облаке горячего пота, точно в масле, и его ноги, как будто уже не касались земли, а каменные башни в городе предков были совсем рядом, так близко, что Тимур не поверил и рассмеялся, и подавился воздухом, и волшебство разом кончилось, и он вбежал, влетел на макушку кургана, и тотчас его накрыла тень, из-под ног полетела пыль, и со всех сторон принялся хлестать ветер. Тимур прижался к камню, запрокинул голову вверх и увидел, что в небе над городом предков завис вертолет. Он ждал, что вертолет покружит немного и улетит, или может статься, они попробуют все же его поймать, да только сетку почем зря переведут, но случилось другое. Вертолет неожиданно качнулся, пошел немного в сторону, выровнялся, потом в кабине что-то лязгнуло, и небеса развезлись... …вода была ни холодная, ни теплая, на вкус чуть солоноватая и отдавала железом. Тимур кашлял, отплевывался, в глаза било солнце, он лежал на куске брезента в позе зародыша, ледяная чешуя отслаивалась, ломалась, ссыпалась на брезент с плеч, с живота, с ног. А потом, Тимур вдруг заметил, что вода-то ледяная и ему сделалось до того холодно, что хоть кричи, и он закричал. Тимур знал, что так будет, он уже зимовал в природной заморозке два раза, это было выгодно и по-житейски удобно, и только по первому разу страшно, когда всё лежишь и думаешь, а ежели не проснешься? Теперь он пришел в себя и первым делом вспомнил, как было больно прошлой весной, и приготовился к этой боли и все равно закричал, потому что к этому, наверное, привыкнуть нельзя и каждый раз будешь кричать, словно рождаешься заново… А после, когда Тимур уже наорался вдоволь и перевел дыхание и отскреб лед с груди, пришла другая боль, незнакомая, нехорошая и с каждой секундой она становилась все нестерпимее, ногу выше колена дергало и будто жгло углями. Тимур заскулил, приподнялся на локтях и увидел, что за время зимовки у него запропастилась куда-то одна нога. Эту ногу ему то ли оторвали, то ли откусили, Тимур заметил, как из запекшейся культи торчит обломанная кость. Он был крепкий, здоровой парень, и не раз уходил по степи от охотничьего вертолета, не пил спиртного и не курил табак, но сейчас Тимуру сделалось дурно, он повалился на брезент, и солнце померкло… Во второй раз Тимур пришел в себя от того, что один из здешних сторожей, тот, что прежде поливал его ледяной водой из шланга, теперь не сильно хлестал его по щекам. - Ты больше так не шути и смотри, реветь не вздумай, - сказал ему сторож строго. Тимур кивнул. Сторож был худой и патлатый, с давно не стриженой головой. Совсем молодой еще дядька, не сильно старше его. - Ты – мужик, - сказал ему этот сторож и встряхнул за плечо, - Ты держись. Зимой, покуда ты спал, пришли лихие люди и откусили тебе ногу, но далеко они не ушли, потому что мы с Андреем их догнали и убили. Нельзя у живого человека, пускай он даже трудовой мигрант, почем зря ноги откусывать. Это выходит не по понятиям и не по совести. А вот, и недруги твои, на солнышке сушатся, посмотри на них и утешься. Он помог Тимуру сесть на брезенте и указал рукой в сторону пляжного бара. Тимур посмотрел и утешился, и больше прежнего зауважал сторожей, потому как лихих людей они одолели, и сквитались за откушенную Тимурову ногу. Площадка возле бара, где на песке стояли пластиковые столики и кресла, была огорожена декоративным плетнем. А на этом плетне торчали три высушенные человечьи головы. Одна другой страшнее - утыканная щетиной кожа почернела и растрескалась, раззявленные пасти бомжей усохли, а в пустые глазницы ветер заботливо накидал песка. Тем временем, из-за сарая-рефрижератора вышел другой сторож, тот, что был постарше и потолще, с очками на носу, и с карабином за спиной. Когда сторож подошел ближе, Тимур почуял прохладный и резкий запах водки. Андрей Почти улыбнулся Тимуру мягкой усталой улыбкой, вид у него был до того измученный, что Тимур понял, что пьет сторож уже не первый день. В руках Андрей держал черенок от лопаты, укороченный с помощью пилы где-то наполовину. К черенку был приколочен вырезанный из куска толстой фанеры кругляк размером с чайное блюдце. А к этому кругляку были прибиты гвоздиками сложенная в несколько слоев мешковина и какие-то ремешки. - Ну как, братан, очухался немного? – спросил Андрей. Он стоял над Тимуром, заслоняя спиною солнце, и ясное апрельское небо над его плечами было тонкое и бледное, будто лед. Тимур кивнул, что мол, да, очухался, спасибо. - А я, вот, тебе обнову справил. На-ка, примерь, - сказал сторож и протянул Тимуру самодельный протез. март 2014